Текст книги "Девки"
Автор книги: Николай Кочин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Сколько забот, сколько душевного зуду! И вечный страх, что не сведет концы с концами. Анныч видел, что некоторые поднимались и выше, как Канашев и Пудов, да ведь сколько их было? На каждый такой случай – улочка бедняков вроде Голошубихи. Легче упасть на дно и там потонуть. То же и в городе, то же в деревне.
Вся жизнь представлялась теперь Аннычу бессмысленной беготней белки в колесе. И он пришел на собственном опыте к твердой мысли, что крестьянам так дальше жить нельзя. На старости лет после страшных домогательств обеспеченности лишился он всего: помощников, инвентаря, лошади, коровы, схоронил внучат, разбрелись невестки кто куда. Многие горести человеческие могут встретиться в одном сердце.
Тут и подошла революция.
Со дна души поднялась у него вся сила ненависти против того мира зла и несчастий, в котором он прожил пятьдесят лет. Он безоговорочно, быстро и страстно пошел в революцию, она его выпрямила и омолодила.
Он не знакомился с программой партий, но сразу нашел свой стан. Сама жизнь была поводырем. При Керенском он подговорил сельчан забрать самим землю графа, не дожидаясь решений Учредительного собрания. Карательный отряд, посланный министром земледелия Шульгиным, перепорол всех подряд. Анныч был первым большевиком на селе, абориген. Потом приехали инвалиды с войны и рабочие с заводов.
Подлинная революция в деревне началась с комбедами в 1918 году. В городах большевики уже забрали власть, а в деревне были еще старосты и урядники. В земотделах сидели эсеры. Когда по инициативе Ленина ввелись комбеды (декрет ВЦИК от 11 июня 1918 года), беднота решительно выдвинула своим вожаком Анныча. Комбеды произвели переворот в деревне. Они добывали городу и армии хлеб, устанавливали советские порядки, выгоняли из Советов и земельных органов земских буржуазных дельцов и кулаков. Комбеды упрочили диктатуру пролетариата в деревне, снабдили бедноту хлебом, наделяли ее землей. Комбедовцы не выпускали ни на миг из рук винтовок. Поволжьем прошли, как штормы, – мятежи. Анныч уцелел. А его приятели – первые коммунисты села – окропили кровью своей свободную землю России. Комбедовцы были пионерами социалистической деревни.
[Еще тогда, в первые годы после октября, был издан специальный закон, определяющий место колхозов в переходный период и раскрывающий перспективы земледелия в молодом государстве. Это было «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию», принятое ВЦИК 14 февраля 1919 года.
Статья третья этого положения о социалистическом землеустройстве отчетливо выразила цели и задачи объединения крестьян в коллективные хозяйства. «Для окончательного уничтожения всякой эксплуатации человека человеком, для организации сельского хозяйства на основах социализма с применением всех завоеваний науки и техники, воспитания трудящихся масс в духе социализма, а также для объединения пролетариата и деревенской бедноты в их борьбе с капиталом, – необходим переход от единоличных форм землепользования к товарищеским. Крупные советские хозяйства, коммуны, общественная обработка земли и другие виды товарищеского землепользования являются наилучшими средствами для достижения этой цели, поэтому на все виды единоличного землепользования следует смотреть как на переходящие и отживающие» («Собрание узаконений» № 4, 1919 г., стр. 43). И сейчас эта мысль о деревне, сформулированная в феврале 1019 года, потрясает своей исключительной ясностью, дышит пафосом силы и поражает принципиальной глубиной изложения.
(Примечание автора).]
Анныч со всей страстью взялся за осуществление своей мечты – кооперирование бедняков. На месте помещичьей усадьбы он создал первую в районе производственную сельскохозяйственную коммуну. Колхозы тогда возникали в поместьях. Опыта никакого не было. Все приходилось решать самому на месте, обмозговывать и мимоходом изобретать. Он объединил на свой риск пятнадцать семей с Голошубихи. Он вкладывал всю душу в это дело. Он верил, что оно открывает перед беднотой перспективу подлинной жизни, лишенной страхов за будущее. В «Договоре» коммуны «Искра Ильича», составленном самими коммунарами, говорилось: «Живя поодиночке, бороться с нашей нуждой – бесхлебьем и без средств к существованию мы не можем, и учтя при этом все наши силы и средства, и принимая во внимание настоящую дороговизну грядущей весной обработки полей, мы, пролетарии деревни и беднота, безлошадные и безынвентарные, поняли, что действительно один в поле не воин и что, работая каждый в одиночку, мы никогда себя не обеспечим даже насущным хлебом в достаточном количестве и что только соединившись для общей и дружной работы, при взаимном соглашении и единении есть возможность выбиться из нашей тяжелой нужды и сделать свое материальное положение более прочным и надежным».
То, что в коммуне была только одна беднота, это даже нравилось Аннычу. Беднота не дорожила единоличным хозяйством, дух коллективизма в ней был резче выражен, наконец, коммуна ее не пугала. Дело было в надежных руках, спорилось и ожидало расцвета, несмотря на гражданскую войну, голод, разруху, отсутствие рабочих рук. Но оказались подводные камни. Борьба против этого новшества – коммуны – приняла сразу в деревне две формы. Форму мимикрии: враги вредили коммуне, прикидываясь ее друзьями. И форму открытого бандитизма.
Чуя беду и желая избежать налогов, разверсток, контрибуций, репрессий, кулаки, монахи, беглые эсеры самоорганизовывались в коммуны на землях монастырских угодий и в помещичьих усадьбах. Там они искусно и нагло укрывались от революционных бурь, избегали карающей руки закона. Даже помещики, надеясь вернуть себе имения и взирая с надеждой на Запад, даже они, оседая в своих усадьбах и с лихорадочной поспешностью переманивая к себе родственников, приказчиков, лакеев, вывешивали над въездом в парк: «Сельскохозяйственная коммуна». Регистрировались в местном земотделе. Лжеколхозы появлялись вместе с колхозами, как тени. Эти лжеколхозы тогда же и тотчас же начали подрывать авторитет подлинных коммун. Это и была первая легальная форма нелегальной борьбы с ростками социализма в деревне. И были враги открытые. Они действовали методами разбоя. В ту пору много мятежников пряталось по лесам. Немало было и дезертиров (их звали «зелеными»), всякого рода жуликов, обиженных продразверсткой, контрибуцией. Они находили опору и убежище в лжеколхозах: пахать и сеять коммунары выходили с обрезами, охраняя друг друга. И немало коммунаров постреляли на поле, на тропах лесных. Бандиты нападали на стада, резали скот, жгли стога сена, умолот зерна на токах, угоняли оставленных на подножном корму лошадей, разрушали амбары. Коммунары жили в обстановке осады – коммуну пришлось распустить. Несмотря на неудачу эту, Анныч еще больше убедился в непреложности принципа общей жизни на селе.
Пришел нэп, и крестьянство, разделившее помещичью землю по едокам, заметно осереднячилось и принялось лихорадочно наживаться.
Анныч не расстался с мыслью о колхозе.
Нэп принес деревне большие перемены. После бурных лет гражданской войны все ушли в хозяйство. Кулака называли «культурным хозяином». Заменили продразверстку продналогом. Разрешили аренду, наем батраков. Поощрялось уважение к «культурному хозяину», который и действительно был хозяином, на выставке получал похвальные листы. Поощрение интенсивного ведения хозяйства вселяло в зажиточную часть деревни надежду на водворение капиталистических форм жизни по западноевропейскому образцу. Хвалили Англию, Америку. Даже в глухих деревнях слышали о Форде и распространялись легенды о фантастических карьерах западноевропейских рабочих и крестьян, достигающих благодаря труду и смекалке вершин приобретательства. Многие парторганизации в деревне распались. Коммунисты, работавшие при комбедах и первых сельсоветах сплоченно, распылились по сельским учреждениям или по городам. Из крестьян одни быстро начали опять богатеть, а другие беднеть. В этом процессе Анныч не видел ничего нового. Ну, пойдет дело дальше, середняк будет опять «вымываться» за счет кулака и бедняка. Знакомая история, которой партия должна же будет положить предел. Немногие в деревне в это верили. Большинству казалось, что жизнь возвращается назад с некоторыми поправками, внесенными революцией. Но это было только кажущееся явление. Под покровом хозяйственных забот и деревенской тишины зрели непримиримые силы борьбы. Ростки нового, свежего прибивались наружу. Старые силы настойчиво им противодействовали. Богатый начал водворяться во все сферы деревенской обстановки. Анныч в это время сколотил опять коллектив, и назвал его по-старому: «Искра Ильича». Открытых бандитов теперь не было, но борьба стала изворотливее, хитрее, не менее, чем в открытом бою, жестокой. Вышедший из периода гражданской войны, из-под комбедов, продразверсток, конфискаций, мятежей изворотливым, проницательным и злым, кулак теперь зорко следил за всем на селе, охотно приспособлялся, атакуя активистов советским же оружием: так возникали на селе лжеактивисты, лжеколхозы, лжесоветы, лжеячейки. История расскажет об этом. История расскажет, как подкупали бедняков, проходящих в сельсовет, как зажиточные выбирали негласно своего «начальника по зарплате» – мирского смотрителя за сельсоветом, как обходили избирательный закон, дурачили налоговую комиссию, скрывая от гласности свои доходы и пожитки, промыслы, торговлю, делились семьями, дробились, чтобы избежать «твердого задания» и «индивидуального обложения», переписывали часть имущества на бедных родственников, скрывали отел коров, никогда нельзя было узнать, чей скот на бедняцких дворах. [Твердое задание – вид обложения кулацких хозяйств; предустановленное, не подлежащее произвольным изменениям.] [Индивидуальное обложение – вид обложения кулацких хозяйств; имело целью усилить обложение наиболее богатых хозяйств, доходы которых учитывались недостаточно полно при взимании налога на общих основаниях.] Всего не перечтешь. Декреты, указы, постановления, решения, относящиеся к сельскому быту, налогу, урожаю, – все это уяснялось отчетливо и твердо, обсуждалось по избам, по шинкам, по трактирам, которые заменяли мужикам в ту пору клубы. Кулаки научились оплетать сельсоветы тонкой паутиной козней, в которую попадали даже самые опытные активисты. Жизнь для кулаков была темной, лукавой и отчаянной борьбой.
Анныч, прошедший в период комбедов суровую школу деревенских университетов, сам был потом, когда пришел нэп, удивлен немало, сколько у них еще всего уцелело и как много способов их мимикрии он в свое время не разгадал. Припрятанное от местных властей добро позволило им при нэпе быстро опериться. И внешность кулака теперь стала другой. Вовсе не той, как изображали на плакатах. На плакате показывали кулака и жилетке с цепью, пузатым, сапоги лаковые и бутылкой, волосы стрижены под горшок, борода до пояса. [Сапоги бутылкой – род просторной обуви (сибирской).] А на самом деле кулак был брит, в солдатской заштопанной гимнастерке, тонок и тих, иногда в лапоточках, в рваном картузишке, стоял смирно на сходках, голосовал за советские декреты, ратовал за культуру, выписывал газеты, селькорствовал. «Нутро не выворачивай» – вот его постоянная присказка в своей среде. За звание «середняк» он боролся до изнеможения, до седьмого поту. Когда-нибудь история доберется до этих шахт быта, и мы удивимся ярости подземных вод, бушевавших в них. Некоторые кулаки, обзаводились профбилетом Всеработземлеса и открыто третировали сельсоветчиков, отказывая в даче имущественных показателей.
– Пусть меня обследует Рабкрин... Он узнает, кто государству полезен. Лодыри объедают Госстрах, постоянно хватают из кассы кресткома. Госселькредсоюз только им выдает ссуду, – кричали кулаки, прикрывая криком ту истину, что ссудами всякого рода они пользовались ловче всех.
Несмотря на то что в волости председателем ВИКа был свой человек – Семен Бадьин, что шефы помогали артели, что комсомол любил Анныча, что на селе оживилась работа Совета и хозяйство артели укреплялось, Анныч чувствовал, как вокруг него раскаляется атмосфера и незримо вооружается против него осторожный и страшный враг.
Анныч видел, что партия старательно помогала крестьянам во все время нэпа не в целях возрождения и закрепления частной собственности, а для их соединения в коллективы. Он знал, что социализм есть уничтожение классов. Но даже при Советской власти мелкое индивидуальное хозяйство не дает основным массам деревни нити перспективы, кроме мучительного процесса разорения или только прозябания и непосильного труда, на который шел Анныч сам когда-то ради сохранения призрачной хозяйственной самостоятельности. Но и враг понимал это. После XV съезда, который поставил в центр внимания работы партии вопросы деревни (коллективизацию), Анныч почувствовал, что время его деятельности в полную меру пришло, что борьба в деревне будет день ото дня ожесточеннее. Наступила пора перевыборов в сельсоветы. Анныч места не находил, услышав о проделках Саньки, который был его правой рукой. Если падала тень на одного из членов артели, падала и на всех. Анныч прочил его в сельсовет, вдруг все оборвалось. Четыре дня не заявлялся Санька к Аннычу.
Четыре дня прятался Санька от товарищей по комсомолу. Вскоре его пригласили в волость. Оттуда он пришел злой, а под вечер явился наконец к старику. Тот после тяжкой пахоты мыл руки в чулане. Санька стоял у порога и ждал, когда тот сам что-нибудь спросит.
Но Анныч замечать его не замечал и спрашивать не спрашивал.
– Меня вызывали в волость, – сказал Санька уныло.
– Я догадываюсь, парень, – ответил Анныч хмуро.
– Опять статью «Батрак» нагрохал.
– Догадываюсь, – ответил Анныч по-прежнему хмуро.
– Дела неважные. Подкапываются под нас.
– И это знаю, – ответил Анныч еще строже.
– Откуда знать тебе? – встрепенулся Санька, вспылив.
– Дурная слава быстро бежит. Каждое теперь нам лыко в строку. [Ставить всякое лыко в строку – вменять в вину любую ошибку, оплошность.] Сегодня навет, завтра навет, – глядишь, и очернено наше дело вконец. Дни приходят, видишь сам, такие, что не до гульбы, не до озорства. Затруднения у нас, а Канашев ширится. Лесопилку уже наладил, кровельным тесом округу снабжает в кредит. Мужики в кабале. На кого натиск? В первую голову на нас, конечно. Заметка этого «Батрака» метит в самую цель. Ежели бы дело касалось только тебя лично, и тогда надо бы остерегаться. Мораль твоя должна быть на высоком уровне.
Анныч вынул копию статьи, помещенной в волгазете. Статья шла под заглавием «Плакали артельные денежки» за подписью «Батрак». В ней в подробностях описывалась Санькина гульба в Звереве и Мокрых Выселках, а заканчивалась статья словами, которые Анныч подчеркнул:
«А чьи это денежки транжирились, из какой такой кассы брались, того никто не ведает, кроме самого правления артели, которое, говорят немытовские граждане, друг дружке все спускают. ВИК, не спи, проверь это дело, и волком тоже».
– Вон куда гнут? Хотят взять прямо за шиворот. Сочинителям этим есть в волости и потатчики. Понял?
– Как же это? – возразил Санька. – Волость должна быть защитой.
– Между тем, что должно быть, и тем, что есть, – огромная разница. Вот ты, примером, должен быть отсек, а ты спектакли устраиваешь... По всему району гул идет. Хорош пример! Как ты будешь агитировать за новый быт? Если ты не можешь сделать себя таким, каким ты хотел бы быть, то как же ты можешь ожидать, чтобы другой был во всех отношениях таким, каким ты хочешь.
– Ну ладно. Возьму себя в руки.
– Побеждать дурные привычки всегда лучше сегодня, чем завтра. Это как говорил в тюрьме в пятом году один профессиональный революционер. Давай сегодня и начнем. Надо написать опровержение в газету.
Санька опровержение послал, но его не поместили. Редактор ответил ему, что слишком много было свидетелей санькиных проделок, что репутация его пошатнулась и ему лучше не выступать в газете, не бесчестить селькоровского звания. Начались неприятности одна за другой.
В самую страдную пору два холостых парня и одна из вдов ушли из артели. Вскоре узнали, что парни вошли в долю машинных мелких товариществ, а вдова очутилась на лесопилке у Канашева.
Вслед за этим пошли слухи – Анныч попал к волостным работникам в немилость. Одни говорили, что Анныча волость осудила за неверное ведение дела, другие утверждали, что обнаружены растраты и вскоре весь комсомол и Анныча вместе с ним под суд отдадут. Находились и такие, что утверждали обратное тому. Словом, каждый в меру своих склонностей и симпатий выдвигал свои домыслы.
Глава десятая
Глухая полночь. Шумит вода на мельнице, гудят поставы. Тьма-тьмущая – глаза выколи. В окошечко постучали. Канашев припал к ставню: стучали со стороны огорода. Не зажигая огня, Канашев стал разглядывать человека в щель. Ждал, затая дыхание. Опять постучали так же, три раза. Он и тут не ворохнулся: опасение – половина спасения. Постучали в третий уж раз, так же, но настойчивее, три раза с перерывами: тук-тук – слабо, тук-тук – громче и вовсе громко – тук-тук!
Только после этого Канашев открыл оконце и спросил шепотом:
– Кого бог послал?
Ответили с воли тоже шепотом:
– Прохожий. Пусти ночевать.
– Отколе бредешь?
– Издалече... Там, где был, ноги не оставил.
– Дело. Входи, коли так. – И прибавил тихо. – Заждались мы вас, ваше благородие.
Закрыл ставнем окошко наглухо и вздул огня. Впустил прохожего, грязного, в лохмотьях, с котомкой на спине, с корзиной на руке. Форменный нищий.
Прохожий стряхнул с себя лохмотья, снял фальшивую бороду.
– Целую неделю плутаю по вашим дремучим лесам. Продрог, промок, изголодался как пес.
Канашев суетился около него, подавая теплое белье и одежду.
– Заждались мы вас, ваше благородие, – говорил Канашев, ухаживая за ним. – Ждали раньше. Думали, беда какая приключилась с вами. Везде остервенело ищут классовых врагов.
– Секира у древа корня лежит, – сказал прохожий, не переставая жадно жевать. – Подымать надо секиру и дерево рубить с корня.
– Что ж, ваше благородие, мы готовы.
Из-за перегородки вышла пожилая женщина в черном полукафтанье и темном платке вроспуск. Это была бывшая настоятельница женского монастыря, теперь похеренного. Но всех черниц настоятельница сохранила, теперь они кустари, вяжут варежки и носки артельно. Артель зарегистрирована в губсовнархозе.
Досифея подошла к пришельцу, со скорбью и умилением поглядела на него и зарыдала:
– Ваше благородие, хоть на личико-то благородное, графское глянуть. Кругом все рожи, рожи. Хамово племя. Я вас помню совсем маленьким. Вы к нам с мамашей в монастырь приезжали. На козлах с кучером сидели, как ангелочек, в бархатных штанишках: «Мамуля, мамуля» – и лепетали по иностранному. И вот какая страшная участь: и вам страдать пришлось за правду. Как мир запутан. Боже, как запутан.
Она наклонилась, чтобы поцеловать его руку. Он отдернул руку, она поцеловала рукав.
Из-за перегородки вышел бывший управляющий имением графа Орлова Карл Карлович. Он числился теперь заведующим музея-уникума – усадьбы XVIII века. Комиссар по охране памятников искусств несколько лет назад привез Карла Карловича с собой и поставил его на эту должность.
Карл Карлович был мужчина лет шестидесяти. Он с достоинством подал руку пришельцу и молча сел.
Потом вышел из-за перегородки Вавила Пудов.
– Ах, ваше благородие, – захныкал он. – Когда все это кончится. Думали двух недель не продержатся ироды. Уж чужестранцам и то все это не по нраву. А нам-то каково? Каждый вечер у меня под окнами голосят: «Отречемся от старого мира...»
Пришелец поморщился и спросил:
– Все в сборе?
– Здесь только одни верные люди, ваше благородие, – ответил Канашев. – Остальных особлюсь пока. Нынче все исхитрились, стали продажны, держать надо ухо востро. Родному сыну не доверяю. Вот вас собрал, а сына в мельницу отослал, а бабу свою на село. Все в сборе, ваше благородие, все...
– Никого из местного Совета, из комсомола, из земорганов не зачалили?.. [Зачалить – привязать судно к причалу.]
– Друзья у нас везде есть, ваше благородие. Но чтобы так вот, как с вами, собраться в единый круг, – этого избегаю.
– Плохо. Надо не опасаться их, – сказал он, обращаясь к Вавиле, – а с ними дружбу вести, приучать их. Не опасен для большевиков так явный враг, как тайный. Надо вам самим в Советы избираться.
– Противно ведь, ваше благородие, – заметил Пудов. – Мы народ воспитанный.
– Белоручки! Если боишься замочиться, то и броду не найдешь. Выбирай любое.
Воцарилась тишина. Вавила Пудов вздыхал. Очарованная Досифея пожирала пришельца глазами.
– Я хорошо знаком со всем Поволжьем, – сказал пришелец. – И если уж в ваших местах достопочтенные люди брезгуют в Советы лезть, как же мы в других местах этого добьемся?! На Ветлуге в девятнадцатом году как единодушно восставал народ. Что же, смелость растеряли или народу не стало? Ведь еще при государе-императоре там скитов было до сотни. Нет, нет, так дело не пойдет. Надо отчаяннее активизироваться. Поволжье всегда бунтовало. Вон в Залесском районе мужики отказались от окладных листов.
– А что вышло? – заметил Пудов. – Пришли сельсоветчики, переписали имущество, да и наложили на них еще больше того. Ох, как вспомнишь продотряды да комбеды, так мороз по коже. Опять, ваше благородие, все к этому идет. Ввели прогрессивно-подоходное обложение.
– От такого обложения только дурак не сможет увернуться, – сказал Канашев.
– Верно! – подтвердил пришелец. – Не суметь подпоить членов налоговой комиссии или, скажем, не суметь припрятать добро – это верх глупости. Вот вы, Егор Лукич, все вовремя учли и ловко отвели удар от себя. Вы здорово обошли их. Мукомольное товарищество – это блестящая идея. Мы ваш пример по всему Поволжью внедряем. А почему не назвали товарищество имени такого-то, ну какого-нибудь губернского начальника, это очень модно.
– Модно, да канительно, – сказал Канашев, – сегодня он начальник, завтра нет. Мы и так обойдемся с вывеской «Победа социализма». У нас на селе, ваше благородие, ни одного обложения. Научились каждое хозяйство подвести под уровень середняка.
– Ну, а как вы это, Егор Лукич, устраивались до товарищества?
– Да как? Очень просто. Как все. Расскажи, Вавила, его благородию, как ты увертываешься от индивидуального обложения. Меня это совсем не касается, я – давний член сельскохозяйственной кооперации.
– Этому, ваше благородие, мы все сейчас так научились – профессора. Ведь в налоговой комиссии у нас дураки да бахвалы сидят: «Мы кулаков знаем, мы с ними расправимся». Кабы умные были, беда бы наша. А им пол-литры сунешь, они и ручные. Проверить сами хозяйство ни за что не пойдут. Налоговая комиссия накладывает налог на такой доход с имущества, который укажут в сельсовете. А что в сельсовете нашем добрые люди сидят, им тоже пить-есть хочется. Они укажут, как тебе удобнее; не подмажешь – не поедешь – новая политика. Налоговая комиссия – она в волости, неохотно на места выезжает, да и что она сделает? В волости двадцать сел, восемьдесят деревень, если проверять им каждый двор, так они не только к сроку, а за год не управятся. Притом же ведь кулак, середняк, бедняк – это только форменные слова, понятные для городского. А тут на месте попробуй разберись. В каждой волости да в каждом селе свои об этом понятия. Скажем, у нас он середняк: коровенка у него, лошаденка, а в Звереве такой в бедняках ходит. Поэтому всегда из одной графы в другую проскочить можно. Уговоришь секретаря сельсовета, и он тебя запишет, каким хочешь. Пока не жалуемся на сельсовет. Председатели меняются, но отношение все так же к нам хорошее. Разбираются, понимают, сочувствуют. По нашим местам такие числятся градации (кулаков у нас, конечно, нету): зажиточные – они должны иметь доходу тысячу рублей; восемьсот – середняк, четыреста – слабое хозяйство, двести – бедняк. Дальше идет категория шантрапы... Слабые хозяйства платят чепуху: пять шесть рублей в год, бедняки ничего не платят. Я числюсь в зажиточных – плачу сорок рублей. А если правду говорить, ваше благородие, то тысячу рублей дохода я получаю только от пасеки. Машина числится за соседом. Доход от лошадей вовсе в графу не попадает, от фруктового сада – тоже. Овец, кур, свиней не указал. Да мало ли чего другого. Если бы по правилам налоги платить, так вместо сорока-то рублей, с меня пришлось бы тысячи...
– Зависть на чужое добро свет кольцом обвила, – перебила его Досифея. – Ослепила людей корысть. Все только и говорят про землю, про налоги, про цены на товары, а про душу не вспоминают...
– А теперь, слава богу, научились мы вывертываться, – продолжил Пудов. – И все-таки, ваше благородие, видим, жизнь опять к комбедам катится. Опять нас за глотку будут брать. До всего доберутся...
Пришелец докторальным тоном ответил:
– К тому дело идет. Был съезд, пятнадцатый по счету. И решено усилить нажим на вашего брата. Вот резолюция...
Он вынул из-за пазухи газету и стал читать:
– ...«Ограничив практику выделения на отруба и, особенно, хутора и совершенно прекратив их в тех случаях, где они ведут к росту кулацких элементов». – Вавила Пудов зажмурился. – «...повести решительную борьбу против лжетовариществ (и лжекооперативов вообще), обыкновенно служащих прикрытием кулацких элементов...» – Досифея перекрестилась и шумно вздохнула. – «Усилить борьбу за высвобождение маломощных безинвентарных крестьянских хозяйств из-под зависимости кулацких элементов...»
Канашев подошел к нему и потрогал газету, в которой была резолюция XV съезда. Газета была настоящая. Граф развернул ее перед носом Канашева и указал пальцем текст. Канашев еще и сам прочитал. Все, затаив дыхание, слушали. Вавила Пудов сказал:
– И откуда только все это им известно? Об этом если поразмыслить, то страшно. Выходит – мы за ними следим, а они за нами и того хлеще. Вот и считай себя умным после этого. Из Москвы все видят. В подзорную трубу в наши души смотрят. Как же после этого можно спать спокойно. У меня давно души нет со страху...
Помолчали.
– Значит, введут продотряды, – шепотом произнесла Досифея. – Обыски, контрибуции, аресты, крики на митингах: кулаки – пауки. Подумать, так сердце замирает. Значит, опять, как при комбедах.
– Хуже! – твердо поправил ее граф. – Комбеды стригли шерсть на овце, а овцу не трогали. Тут добираются до самой овцы...
– Как же это понять? – спросили все разом.
– Ликвидировать задумали зажиточность. Начисто. «Вырвать гидру капитализма с корнем» – вот какие плакаты висят, я видел.
– Всех в бедноту превратить?
– Да. Всех. У них это называется – пригнать к общей жизни. А это еще хуже, чем бедность. Умысел дьявольский. Все общее – и имущество, и жены, и дети...
Водворилась тягостная тишина. Ее прервал Вавила Пудов, который весь дрожал:
– Как же, ваше благородие, все это культурные страны терпят? Немыслимое явление. Жуть, да и только.
– Культурные страны все против коммунизма, это я точно знаю...
Вавила Пудов привскакнул от досады:
– Чего же они там ждут в таком случае? Зараза может охватить весь мир.
– Они ждут нашей инициативы. Мы начнем, они закончат.
– Не кривят ли душой они, ваше благородие? Помяните, шли в девятнадцатом году на большевиков четырнадцать стран. Вши большевиков ели, голод, холод. Мы со дня на день Колчака в Поволжье ждали. Сколько свечек святым ставили, целыми ночами молились о даровании победы адмиралу, уже к Казани подходил. Мы царские медали вынули, стали чистить. А они – большевики – отбились, окаянные... Чудо какое-то. Не сумели четырнадцать культурных стран нашу расейскую шантрапу одолеть. А ведь сам Черчилль хвалился: «Задушим большевизм в колыбели...» Аглицкая балаболка! Как это ему не совестно...
Лицо графа исказилось судорогой. Задергал головой. Срывающимся голосом завизжал:
– Союзнички!.. Торговцы! Их идеал – карман. Сволочи! Вот как у тебя, Пудов... Карман, доходы, корысть! Погу'бите Россию... Ничего не жалеть! Ничего! Всё, всё, всё на алтарь отечества!..
Все в глубоком молчании застыли. Граф тяжело дышал, превозмогая себя, заговорил тише, спокойнее:
– Вы подняли, Пудов, теоретический вопрос: о виновниках большевизма на Руси. Мы его поручим обсуждать господам профессорам, благо, что они ни к чему больше не способны, а наше дело – действовать.
– Так-то оно так. Действовать я не прочь, – ответил Пудов. – Но прежде чем делать, надо рассудить. Вот в писании сказано, в Апокалипсисе: придет время, нельзя будет ни купить, ни продать, восстанет брат на брата, сын на отца, и на это все – воля божья. – Он сокрушенно вздохнул и поглядел испытующе на графа. – Вон на Керженце-реке горят люди и срубах. В Мокрых Выселках объявилась секта скрытников. Живут скрытно от людей, в подпольях, и ждут с часу на час трубы архангела Гавриила о пришествии суда господня. Ежели на это на все воля божья: и большевики, и болезни, и Советы, и безбожие, и блудодейство, – зачем же против воли божьей идти? Выходит, надо большевикам покориться...
Граф сидел со сжатым ртом, ноздри его вздрагивали.
– Он у нас филозо'ф, – сказал Канашев, – всю библию прочитал от корки до корки и сзаду наперед... Богослов...
– Бог ослов, – сказал резко граф.
Пудов не понимал настроения графа.
– И коммунисты тоже говорят, точь-в-точь, как в Апокалипсисе, – о гибели мира. Намедни я в избе-читальне был, Саньку Лютова слушал: дескать, гибель капитала неизбежна и никем не отвратима, так наука доказывает. Я ему и говорю: если так наука доказывает, то и партия ваша на земле не нужна. Организовывать то, что само придет, по меньшей мере глупо. Да и лишние хлопоты. И ведь он мне толком не ответил. Голова кругом идет. Места наши темные, спросить некого: все погрязли в заботах, скорбях и напастях. Поп, тот нас всех боится, притом же выдался на редкость бабник. Он вдовец, ваше благородие, а попам второй раз жениться не положено, ну и впадает в грех. Учительница только около спектаклей крутится. Насколько, ваше благородие, темные наши места, судите по тому, что мы узнали о смене царя Николая Александровича только на третьем месяце. В волостном управлении хулиганы выкололи на портрете императору глаза и углем на лбу написали «Кровопийца-дурак!» Меня три ночи страх трепал. Ежели так царя, то что же будет с нами?
Все ждали ответа от молодого графа, но тот молчал. Досада разбирала его, он знал, что заволжских начетчиков ни переспорить, ни убедить невозможно.
– Ближе к делу! – сказал он и задергал головой.
– Вы, ваше благородие, только одно мне скажите: богом посланы большевики или нет? Ежели большевики богом в мир напущены в наказание за наши грехи, то с ними бороться нам нечего. Стало быть, люди того заслужили, терпи и не пищи. А ежели они антихристом напущены, то в таком случае я, ваше благородие, то в разум не возьму, как же в таком случае так оплошал господь, что не смог пересилить такую скверность... Ночами не сплю, все про это думаю: ум за разум заходит, пищи лишился...
