Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Так уж, видно, устроен человек: прозрение к нему часто приходит с опозданием. В синей дали между горами виднелась белая полоска. Это река Каменка. Где-то там охотилась Дуся. «Отсюда километров тридцать будет. Ведь за день туда и обратно сходить можно». Максим посмотрел на солнце. Оно уже за полдень перевалило. «Не успеть». И он пошел косогором. Попался беличий след. Белка то в одном, то в другом месте разрывала снег – откапывала орехи из кладовых кедровок. Вот впереди кто-то мелькнул.
– Ух! Ух! – крикнул Максим, надеясь, что белка испугается и бросится на дерево.
Подбежал к тому месту, где кто-то мелькнул: на снегу кровь, клочья беличьей шерсти и соболиные следы.
– Вот разбойник. Из-под носа добычу увел.
Максим осмотрел следы соболя.
– Самец. Спасибо скажи, что Кайла ушел за сохатым, а то бы быть тебе на поняге.
В низине залаяли собаки. Максим прислушался, не Кайла ли. Нет, лаяли Семины собаки. Раздался выстрел, и все стихло.
Пришел он к зимовью вечером, там уже Дормидонт Захарович, отец Семы, сидел у костра, на коленях лыжа.
– Что стряслось?
– С горы стал спускаться, на камень наехал, будь он неладный, поломал лыжу. Вот чиню. Может, немного подюжит, а нет, так голицы[25] мастерить придется, А ты что так рано?
– Кайла сохатого угнал.
– Табак твое дело. Сутки теперь пластаться за ним будет. Придется тебе завтра дневать. Иди, чай попей, я сварил.
– Не хочется что-то. Пойду дров принесу.
В сумерках пришел Федор Максимович, отец Максима, принес глухаря и двадцать белок.
Сема появился после ужина. Снял понягу, поставил ее у дверей, сел на нары и стал ножом счищать снег со штанов.
– Что припоздал? – спросил Дормидонт Захарович,
– Бусик подвел. – Сема разделся и закурил. – Хотел уж домой поворачивать, а тут потрафил на свежий след соболя. Собаки махом ушли по следу. Вскоре залаяли, чувствую, лай не напористый, опять в камни загнали соболя. Подхожу, валуны, будто их кто сюда нарочно натаскал, а между ними дыры. Я кое-какие заткнул, потом зажег бересту и сунул в одно отверстие, дым потянуло под камни.
Сел и посматриваю на Кнопку. Она беспокоится, с лапы на лапу переступает: тут где-то соболь, погнал его дым. А Бусик отошел и свернулся калачиком.
Немного погодя соболь выскочил. Кнопка за ним, но поскользнулась на камне и свалилась на Бусика. Тот спросонок-то перепугался и всадил зубы в Кнопку. Завизжали оба и покатились кубарем.
Соболь с перепугу заскочил на дерево. А собаки комком мимо прокатились. Он соскочил и тягу в голец.
Так и пошли ни с чем. Только Кнопка виновато смотрит на меня, мол, Семен Дормидонтович, прости, обмишурилась я, и все этот болван Бусик, чтоб ему ни дна ни покрышки.
– Соболя-то жалко, – смеялся Дормидонт Захарович.
– Другого сыщем. А Бусику – наука, до смерти будет помнить.
Сема встал, налил в миску супу, нарезал хлеб. Вся жизнь у него была с искринкой. Если сам не придумает дормидонтку, то тайга ему подсунет такое, что только руками разведешь.
– Сохатые с глубоких снегов пошли к реке, – сообщил Федор Максимович.
– Худо дело, – покачал головой Сема. – Собакам покоя не будет, будут гоняться за ними. Я один раз из-за этих сохатых чуть жизни не решился.
Дормидонт Захарович с любопытством посмотрел на сына. У него такое же полное, добродушное лицо, как и у Семы, только глаза потемней да посуровей.
– Что-то я не припомню, когда это с тобой было.
– Разве всего упомнишь?
– Дайте парню сказать, – вмешался в разговор Федор Максимович.
– Пошел я как-то в рев сохатить. Иду по речке Наригонде. За Лысым хребтом марь-то помните?
– Как же, – первым отозвался Федор Максимович. – Я как-то ночевал там. Места добрые, любит там зверь жировать.
– Так вот, вышел я на эту марь, – продолжал Сема, – смотрю, сохатый идет прямо на меня. Бык. Такая громадина, отродясь ничего подобного не видывал. Как зарод. А рожища – наше зимовье со всеми потрохами на ней уместится. Подпустил я его сажень на двадцать, прицелился в лоб, стрел ил. Он на все четыре ноги сунулся. Даже не брыкнулся. Подошел к нему, пнул – готовый. А день жаркий. И до того меня жажда одолела, все горло слюной зацепило. Повесил я на рога ружье, понягу, отвязал котелок и пошел за водой.
– Охотник, дубиной тебя отвозить некому было, – возмутился Дормидонт Захарович. – Пошел, а кровь не выпустил. Так все мясо испортить можно.
«Это правда, – подумал Максим. – Не мясо, одна кровь будет».
– Возвращаюсь, – не торопясь продолжал Сема. – Ставлю котелок. В это время бык как вскочит и попер прямо на меня. Душа моя от страха провалилась к коленкам и дрыгает там чуть-чуть. Ладно, – рядом дерево оказалось, шмыгнул я на него, как белка.
Подбежал бык к дереву, двинул раза два по нему рожищами и пошел своей дорогой. А на рогах у него ружье, поняга, на ней хлеб, топор, мерзавчик спирту.
– Так тебе, дураку, и надо, – Дормидонт Захарович даже заерзал на нарах.
Федор Максимович улыбнулся в усы, мол, хитро следы запутываешь, да интересно, как выпутаешься.
– На другой год пошел туда белочить, – будто не слыша отца, рассказывал Сема дальше. – Дай, думаю загляну на злосчастную марь. Вдруг в самой чаще собаки залаяли. Лают напористо, как на медведя. Не берлогу ли нашли? Зарядил ружье пулей. – Крадусь. Подобрался к чаще и глазам своим не верю. Толстое дерево. Возле него сохатый в яме по брюхо стоит. Свалил я его. Подхожу. А это тот бык: на рогах моя поняга и ружье. Оказывается, зацепился он ремнем за сук и простоял весь год, яму с мой рост вытоптал.
Дормидонт Захарович сплюнул.
– Что ты, сын, голову морочишь? Да у сохатого еще в декабре рога падают, а весной новые вырастают.
– Вот над этим я и ломаю голову, как он со старыми рогами остался.
Дед Корней допил чашку чая, крякнул, вытер рукавом губы и стал одеваться. Нахлобучил старую беличью шапку, распоровшуюся в нескольких местах, надел собачью шубу с черными пятнами на спине и желтыми подпалинами по бокам и подпоясался синим кушаком.
– Ты это куда, Корнеюшка? – убирая со стола посуду, спросила Домна Мироновна.
– Надо попроведовать учителя. Да и за ребятами догляд сделать.
Дед Корней вышел из дома и остановился на крыльце, Над селом занимался день. Звезды уже погасли, но небо все еще было серое, будто запотевшее стекло, только на востоке просинился закраек. С крыльца были видны крыши, заваленные толстым слоем снега. От них к небу тянулись сизые столбы дыма, шевелились, курчавились наверху, будто состязались, кто красивее выведет узоры. Вдоль деревни, по угору, серой лентой пролегла санная дорога. От домов к реке сбегали тропинки и, точно паутины, сходились у проруби.
Вдали маячили горы. Там где-то находились товарищи деда Корнея. Защемило тоской сердце старого охотника. На краю деревни залаяла собака. Дед Корней приподнял ухо шапки, прислушался. Собака лаяла вяло, должно быть, от безделья. Но для старика голос ее звучал укором, что он околачивается возле баб.
Из будки вылез кобель Рыжик, зевнул и посмотрел на хозяина. А старый охотник зашел в сарай, взял пальму, попробовал острие пальцем и поставил на место.
– Эх, горько вздохнул дед, вышел за ограду, постоял у калитки и засеменил к школе. Следом за ним бежал Рыжик.
В школе дед Корней осторожно приоткрыл дверь и заглянул в класс. Ребята сидели за партами, их головенки – черные, русые, рыжие – склонились над тетрадками. Ванюшка Воронов, сын Дмитрия, решал у доски задачу. Поморов что-то записывал в журнал. Он поднял голову и увидел деда.
– Корней Иванович? Проходите. У нас скоро перемена.
На деда Корнея уставились десятки глаз. Он стянул с головы шапку, прошел между парт и подсел к Сережке, брату Максима.
– Здравствуй, деда, – прошептал Сережка.
– Здорово. В тетрадку смотри, – также шепотом ответил дед.
– А я уже решил.
– За другую примайся.
Поморов постучал карандашом по столу. Сережка опустил голову, а дед Корней смущенно хмыкнул и стал рассматривать стены, прикидывая, скоро ли занарядить баб белить.
Прозвенел звонок, мальчишки окружили деда и наперебой спрашивали:
– Дедушка, когда пойдем петли ставить?
– Дедушка Корней, а у нас пять зайцев попало.
– Дедушка Корней, а мы в воскресенье пойдем белочить?
Дед Корней вертел головой и не знал, кому отвечать. Наконец у него кончилось терпение.
– Что вы тараторите, как пустые сороки, – прикрикнул дед. – Никакой сурьезности. А еще мужики. Какие из вас охотники получатся, срам один.
Ребята замолчали, но глазенки их искрились смехом.
– Шкуры-то поснимали? – спросил дед Корней.
– Сняли, – в десяток голосов зашумели ребята.
– Тихо вы, воробьиное племя. Вечером досмотрю, ладно ли сделали.
Дед Корней подошел к Поморову.
– Беда мне с таким народом, – пожаловался дед. – Никакого сладу.
– Что поделаешь, дети. Сами такими были, – улыбнулся Поморов.
– Пришел узнать, не имеешь ли нужды в харчишках. Поди, все вышли?
– Зря беспокоитесь, Корней Иванович. Есть мясо, рыба, ягоды. Молоко женщины приносят. Хлеба тоже довольно.
– Смотри, паря, чуть чего, мне давай знать. А то Степан придет, такую бучу заварит, обоим тошно будет.
– Не печальтесь. Как здоровье-то ваше?
– Поясница ломит, особо к ненастью. Худо ноги слушаются. А то бы давно в лесу был. – Дед Корней махнул рукой. – Пойду, Михаил Викторович. Надо еще Марью проведать, без мужиков-то ей, поди, тоже несладко.
– Приходите, Корней Иванович, вы мне обещали про приметы таежные рассказать.
– Как-нибудь в другой раз. Чуть не забыл. Ребятишки-то ладно ведут себя? Не хулиганят?
– Хорошие дети.
– Ты смотри, сильно-то их не балуй. Им в тайгу идти, а там, паря, жилы крепкие надо.
– Парни растут молодцами.
Дед Корней вышел из школы. На улице голубел снег. От проруби с разных сторон брели коровы, мычали. У крыльца деда поджидал Рыжик. Увидев хозяина, завилял хвостом.
– Замерз? – дед Корней погладил Рыжика. – Ничего. Лето придет, отогреемся.
И дед засеменил вдоль деревни. По дороге завернул домой, прихватил мерзлого налима и направился к дому Захара-Медвежатника.
Мария Семеновна хлопотала у русской печи.
– Здорово живем.
– Проходи, Корней Иванович, – обрадовалась Мария Семеновна.
– Налима тебе на пирог принес. Вчера на крючок поймал.
– Спасибо. Раздевайся. Чай пить будем. Шаньги поспели.
– От чая не откажусь, – дед разделся. – Я слышал, прихворнула ты.
– Оклемалась. А ты-то что поделываешь?
– Топчусь мало-мало дома. Ребятишек обучаю ловушки ставить.
– Тоскуешь, поди, по лесу-то?
– Что толковать, – дед Корней тряхнул бородой. – Ночами сна нету. Как вспомню, что Захар без меня в тайге, душа наизнанку выворачивается. Я его сызмальства охотничьему делу учил. Как-то белочил я на Икиче, по речке, верст двадцать отсюдова. Старуха напекла шаньги и говорит Захару: «Снеси-ка Корнею гостинец». Он тогда еще подлетком был, взял узелок, пальму и побежал ко мне. Собака с ним – Черным кликали. Зверовой кобель был.
Прихожу я в зимовье. Мальчонка на нарах сидит, забился в угол, даже печку не затопил. Спрашиваю его:
– Ты что это чай не варишь?
А он:
– Я, дядя Корней, волка испужался.
– Где ты его взял?
– Черный на дерево загнал.
– Ты, паря, что-то заговариваешься. Почти до седой бороды доживаю, а не слыхивал, чтоб волки по деревьям лазили.
– Я думал, белку Черный лает. Подхожу, заглянул на сосну, а на ветке волк сидит. Зубы на меня оскалил. Я и узелок с гостинцем дорогой потерял.
– Усомнился я. Что-то не то парнишка говорит. Пошли на лай к Черному. А на дереве рысь. Матерая, таких я отродясь не видывал. Вот и напужался Захар.
Дед Корней отхлебнул чай.
– А потом, когда вырос, первейшим охотником стал. Мы с ним, почитай, больше сорока зверей спромышляли. Силищи у мужика на троих было.
– Как они у меня там? – вздохнула Мария Семеновна. – Вася еще совсем не оздоровел.
– Лес выпользует. А мне пора. Сейчас ребятишки из школы придут, пойдем кулемки[26] рубить. А вечером еще заверну.
Только в сумерках дед Корней пришел домой из леса. Доволен: пять кулемок срубил для ребят и четыре плашки[27] поставил.
Заглянул в куть – Домны Мироновны нет: видно, ушла к Марии Семеновне на посиделки. Дед выпил несколько стаканов чаю, взял тетрадку, которую ему подарил Поморов, и тоже пошел к Вороновым.
У Вороновых полная изба баб: прядут, вяжут, вышивают, говорят все разом, точно ранней весной воробьи на кусту, попробуй разбери их. Три девочки светят им березовыми лучинками. Дед Корней присел у печки и раскурил трубку. Что за жизнь, слова не с кем обронить. Скорей бы охотники вышли из леса.
– Бабоньки, споем, – предложила тетя Глаша и запела:
Соловей кукушку уговаривал:
Полетим, кукушка, в теплые края.
Выведем, кукушка, два себе птенца,
Тебе для потехи, а мне для пенья…
У тети Глаши голос чистый, звонкий. К нему припа′рился мягкий, душевный голос Марии Семеновны. И вот уже поют все. И кажется деду, что это его куда-то зовут дороги.
А Татьяна Даниловна уже запевает новую:
За горами, за горами синими,
Где орлы тревожат тишину,
На тропе оленьей ранним утром
Я тебя, девчонка, обниму.
Подарю тебе я все цветы лесные,
Угощу прохладной ключевой водой,
Уведу тебя я в рощи золотые,
Где ночует месяц молодой.
Я из зорь дворец тебе построю,
Я из радуг платье подарю,
От морозов я тебя согрею,
От беды тебя я сберегу.
Думает свои грустные думы дед Корней. Когда-то и он хаживал на оленьи тропы.
В избу вошел Сережка Круглов, брат Максима. Он в оленьей парке, в мохнатой лисьей шапке, под мышкой «Букварь». Поздоровался, стал раздеваться.
– Вот и учитель к нам пришел, – улыбнулась Мария Семеновна.
Бабы оставили прялки, рукоделие и сгрудились вокруг стола. У каждой лист бумаги. Дед Корней положил на табурет свою тетрадку. Сережка поставил у стены на лавку черную доску из фанеры и достал из кармана кусочек мела.
– Мы сейчас повторим, как пишется фамилия Воронов.
– Ядрена-матрена, – ругается дед Корней. – Не ту гумагу прихватил.
– Корнеюшка, тебе-то на что учиться? – спросила Домна Мироновна.
– Может, тебе письмо про любовь сочинить хочу, – отрезал сердито дед.
Бабы засмеялись, а Домна Мироновна обиженно поджала губы.
– Внимание, товарищи, – стараясь подражать Поморову, серьезно говорит Сережка. – У нас теперь народное государство. И грамота всем нужна. И ты, бабушка Домна, тоже садитесь за стол.
– Что ты, Сережа, на старости-то лет людей смешить, – замазала руками Домна Мироновна. – На том свете, поди, и такую примут.
– А может, – вмешалась в разговор Татьяна Даниловна, – бог возьмет да и не примет. Скажет, в коммунизме жила, а грамоте не разумеешь. Пошла отсюдова.
– Ох, греховодница, – выговаривает Татьяне Даниловне Домна Мироновна.
Сережка писал на доске буквы. Дед Корней потел у печки. Нарисует каракулю, и с той стороны посмотрит, и с этой. Силится уразуметь, что значит, и никак не может. Фамилия Вороновых вроде ладная, а начинается с такой буквы, будто две краюхи хлеба положили одну на другую и разрезали пополам. И почему она так называется – «В», один лешак знает. Пока дед Корней так размышлял, Сережка на доске другое слово написал.
– Матвеевка. Это название нашей деревни.
Опять ломает голову дед Корней. Он по еле заметной вмятине в земле определит, какой и куда зверь прошел, а тут вот заело, хоть плачь: никак не может отличить букву от буквы.
Дед Корней встал и подошел к столу. Рисуют бабы буквы, пыхтят. Ладно у них получается. Тетя Глаша по складам чтение ведет, тянет, будто запеть силится.
– Сережа, – тетя Глаша покосилась на старика, – а дед Корней подглядывает.
Бабы засмеялись. Дед Корней смущенно хмыкнул, сунул трубку в карман и потрусил к печке. Зло кипело в его душе. Не чертово ли племя эти бабы, ругался про себя дед. Наградил их бог языком хуже колючки. Врут люди, что из ребра Адамова произвел баб на свет всевышний. Не могло такого наказания получиться. Разве то ребро болящее было, а потому крен на язык дало. Опять же страдания от их языка нам, мужикам, принимать приходится. Выходит, промашку дал бог. Против себя зло учинил. Поди, с похмелья эти дела проделывал. У меня с похмелья, особо когда бражки лишку хвачу, тоже помутнение бывает. Один раз на охоту пошел, залаяли собаки сохатого, хвать, а ружья-то нету. Вдругорядь поплыл рыбачить, а сети дома забыл.
Отыскав причину ошибки бога, дед успокоился и снова стал писать. Но тут бабы учуяли запах паленины.
– Что-то горит, бабоньки, – встревожилась Татьяна Даниловна.
И дед Корней учуял паленину. Все забегали по избе. Грешили на девочек: нечаянно уронили уголек от лучины, вот что-то и загорело. Обшарили всю избу, но огня не нашли.
– Может, потолок у трубы загорелся?
Дед Корней вышел в сени, по лестнице на вышку забрался. Осмотрел потолок возле трубы, крышу. Нет огня. Вернулся в избу, ломает голову, что могло загореть.
Пожар обнаружила тетя Глаша. Ткнула Татьяну Даниловну в бок и показала на деда Корнея. А у него из кармана волнами выплывал дым. Бабы замерли. Дед Корней крутил головой. Вот он дрыгнул ногой, будто лягнул кого-то, потом еще. Тетя Глаша хихикнула в кулак. Дед Корней опять дрыгнул ногой и, скособочась, заплясал. Сунул руку в карман, выдернул, тряхнул ею, опять сунул, выхватил трубку и запустил под порог.
– Будь ты неладна, – ругался он, вывернул карман и стал давить пальцами огонь.
Бабы хохотали:
– Дедушка, да ты так всю деревню спалишь.
Дед схватил шапку и – на улицу, подальше от этого бабьего племени. Пришел домой, даже чай пить не стал, залез на печку.
Разбудил его петух, он горланил на кути надрывно, с хрипотцой.
– Эко тебя разобрало, – проворчал дед, сел, свесил ноги с печки и закурил. В голову лезли немудрящие мысли. Ведь сон какой-то видел, и, на тебе, вылетел. Слез с печки, вскипятил самовар, сел чай пить. Встала и Домна Мироновна.
Утром закутанная в шаль пришла соседка – Прасковья Спиридоновна, жена старика Двухгривенного. От ее большого роста совсем низенькими стали дед Корней и Домна Мироновна. Поздоровалась, села на скамейку у порога. Дед Корней глянул на нее и начал деловито набивать трубку табаком.
– Беда будет, – развязывая большую пуховую шаль, с тревогой проговорила Прасковья Спиридоновна. – Курица всю ночь пела.
– А ты ей, голубушка, голову отруби, – посоветовала Домна Мироновна. – Да забрось за дворы. Беда-то пустырем и пробредет.
– Затем и пришла к Корнею Ивановичу. Пусть зарубит.
– Э-э-э, милая, самой надо. Иначе проку не будет. Только курицу изведешь.
– Да лешак с ней…
Глава III
Горы… Им нет конца. С утра собирается пойти снег, но никак не осмелится. Стаи косачей и глухарей перелетают с хребта на хребет в поисках пищи. Снег давно уже завалил голубицу и чернику, приходится довольствоваться кедровой хвоей и почками берез.
Кердоля наметанным взглядом провожает птиц. Вот уже целую неделю он пробирается таежной глухоманью. Едет на сильном пятнистом олене, за ним тянется целая связка животных с вьюками, в которых упрятаны фляжки со спиртом.
У Кердоли лицо усталое, глаза полузакрыты, будто дремлет. Но вот он оживился, посмотрел вокруг. Где-то здесь должна быть стоянка Урукчи. Кердоля знает, во главе рода стоит шаманка Ятока, но она еще совсем девчонка. Держит в руках охотников Урукча. Пока примет человеческого жилья нет. Клонится голова Кердоли, покачивается в такт шагам оленя.
Сквозь хмарь пробивается солнце. Горы оживают, от снега льется поток белого холодного света. Но все это не трогает Кердолю: давно огрубело его сердце, тяжелым камнем на душе лежит обида, которую нанесли ему люди. И нет любви к людям в душе спиртоноса. Он ненавидит эти горы, своих соплеменников, бескорыстных и простодушных.
Глаза Кердоли шарят по горам, надеясь увидеть где-нибудь дымок, но вокруг только тайга. Невеселые думы копошатся в голове. Когда-то и он, Кердоля, любил этот край, поклонялся горам и рекам. Он мог часами бродить туманным утром и слушать, как поют птицы. Или, выследив сохатого, из-за укрытия любоваться, как резвятся телята. А как смешно обучает житейскому опыту своих "питомцев глухарка… Многое еще знает Кердоля, да только разучился радоваться всему этому. Потому-то и людям возле него всегда плохо.
Вспомнил Кердоля тот страшный день. Стояла весна. А в их чуме лежало два трупа – умерли отец с матерью. Что делать? Семнадцатилетний паренек сидел на пне и глотал слезы. К нему жались сестренка с братишкой. Кердоля посадил малышей на оленей и пошел к стойбищу: люди помогут ему в горе.
Но у стойбища его встретили охотники и прогнали: они боялись, что парень принесет с собой смерть. И Кердоля покочевал вторы.
Это была страшная дорога. Следом за ним увязалась смерть. Вначале умер брат, потом сестренка. Голодный и оборванный, прикочевал он в другой род, но и здесь его не приняли. Дали оленя, снабдили мясом и отправили подальше от стоянки. И опять, как зверь, бродил по тайге Кердоля. Оленя съел, питался ягодой и кореньями, а тут подкрались морозы. И околел бы парень где-нибудь под, корягой, да случайно повстречал купца. Нанялся Кердоля ему в проводники. Так очутился в городе, среди чужих, без денег и куска хлеба.
Приютил его у себя дворник. Кердоля помогал ему. Так и прожил зиму. А весной со старателями ушел на прииск. Но и здесь не было радости. Работал наравне со, всеми, но должен был еще и каждому прислуживать. Били его кому не лень. Били за то, что не везде поспевал, били за то, что попадал под тяжелую руку, били за то, что не было у него ни роду ни племени, били за то, что не на ком было сорвать злость, били за свою каторжную старательскую жизнь.
Не вынес всего этого Кердоля и сбежал в Карск. Вот тогда-то он и встретил молодого купца Крохалева.
С тех пор не раз хаживал Кердоля с винтовкой и ножом по большим дорогам, носил спирт на прииск, торговал им втихаря, за что потом сидел в тюрьме. Теперь бы новой жизнью зажить, да жалко расставаться с разбойничьими дорогами. К тому же и работать Кердоля давно отвык, попробуй прокормить себя охотой. Да и к чему? На ведре спирта можно в десять раз больше заработать.
Набросило дымок. Олени заволновались. Кердоля на всякий случай проверил ружье, нож. Кто знает, что его ждет. Оставил оленей, прокрался косогором к ручью. У берега сосновый борок. Среди него десятка полтора чумов. Чум Урукчи с краю, его Кердоля сразу узнал: чум большой, обтянут оленьими шкурами. Постоял он с минуту, загнал в ствол патрон и пошел на стойбище. Залаяли собаки. Вышел заспанный Урукча, щупленький, хилая бороденка пучком – старик не старик.
– Кердоля, здравствуй. Давно поджидаю тебя.
– Здравствуй, Урукча. Русских нет?
– Далеко. Зачем пойдут сюда. Проходи в чум. С дороги чай пить надо.
– Оленей приведу, чум поставлю. Потом чай пить будем.
– Или некому у нас за гостем поухаживать?
В просторном чуме было тепло. Кердоля разделся и сел на пегую оленью шкуру. Перед ним на маленький столик черноглазая жена Урукчи Нариман поставила чашку с горячим чаем. Кердоля отпил глоток и блаженно провел рукой по груди.
– Купец Крохалев тебе кланяется.
– Спасибо. Как дела идут у него?
– Не жалуется. На твою помощь надеется.
– Что делать мне?
– Совсем немного. Забрать соболей у охотников надо.
– Спирт привез?
– Хватит.
– Будут соболи.
– Как твои дела? – посмотрел на Урукчу Кердоля.
– Худо стало, – искренне признался Урукча, – Митька, младший сын старика Двухгривенного, и Степка мутят охотников и оленеводов. На меня нож точат. Оленей забрать грозятся. Только мешок дыма получат. Я уже половину оленей угнал за реку Белую. А там чуть што, в тундру уйду, найди меня там, – самодовольно рассмеялся Урукча.
Кердоля посмотрел на него настороженно.
– Говоришь, Митька Трофима Двухгривенного охотников мутит?
– Старика не бойся, – махнул рукой Урукча. – Дай время, он сам Митьку на пальму посадит, как медведя. Да и Степке несдобровать.
Кердоля облегченно вздохнул.
– Где Трофим охотится?
– У Холодного ключа. С Никифором там. Велел тебе прийти к нему. Однако соболей немного припас.
– А Митька где?
– В другом месте.
Пока Кердоля с Урукчой разговаривали, жены хозяина, а у него их три, привели оленей Кердоли, чум поставили. Перед гостем и хозяином дымились куски жирного мяса. Урукча из фляжки наполнил пять чашек спиртом.
– За хозяина, – поднял чашку Кердоля.
От спирта закружилась голова. Три женщины забавляют гостя: пляшут, поют. Заходят охотники, кладут возле Кердоли соболей и уносят с собой фляжки спирта. На стойбище уже слышатся песни, пьяные выкрики. Кердоля обгладывает жирные оленьи ребра и не сводит глаз с подвижной Нариман.
– Шибко горячая, – подзадоривает гостя Урукча. – Пять соболей не жалко за такую отдать.
Кердоля бросает хозяину пять соболей и тут же рывком сажает себе на колени гибкую Нариман, подносит ей чашку со спиртом. Она пьет и, обхватив за шею своего нового повелителя, смеется. Все русские купцы, которые приезжали к Урукче, были ее ночлежниками. Кердоля отправляет Нариман в свой чум стелить постель.
– Продай Нариман совсем, – просит Кердоля.
– Чем кормить будешь? Саранками, да где их зимой найдешь? – смеется Урукча. – Иди ко мне пастухом. Найду девку.
– Худой из меня теперь пастух.
– Тогда ешь, что дают.
С улицы доносится пьяный гвалт: крики, ругань, смех, детский плач. Эвенки гуляли. Пили все: мужчины, женщины, дети. Валялись на снегу, дрались. Били друг друга, пускали кровь из носа, увешивали синяками, за что, никто не знал.
В чуме появилась Нариман.
– Постель готова.
Кердоля аккуратно связал соболей, бросил их Нариман и, шатаясь, вышел вместе с нею из чума. А когда вернулся, для него уже была приготовлена новая порция мяса.
– Не соврал Урукча, Нариман шибко хорошая. Кердоля налил в чашки спирта. – Украду я ее у тебя.
– Пулю схватишь.
– Черт с тобой. Выпьем.
На улице раздался выстрел. Урукча с Кердолей вышли из чума. По снегу с окровавленной рукой каталась женщина. Над ней склонился мужчина и плакал. Рядом валялось ружье. Недалеко от них в снегу сидела девочка, силилась встать, но не могла, отчего звонко смеялась. А дальше девушка с распущенными косами обнимала дерево и что-то ему пела. У, ее ног сидел старик, теребил тощую бороденку и выл на все стойбище.
– Шибко гуляют, – проговорил Урукча. – Завтра снова за спиртом придут. Похмеляться надо.
Три дня пело, плакало и стонало стойбище.
Кончились у охотников соболи, и они понесли связки беличьих шкурок. Но пропить их эвенкам было не суждено: там, где стоял чум Кердоли, из земли торчали только жерди. А спиртонос в это время звериными тропами пробирался к зимовью Трофима Пименовича Двухгривенного, прикидывая в уме, хватит ли спирта на всех охотников.
Опять приснилась Василию Капитолина. Будто мчатся они по тайге на лошади, а в них из ружья Боков стреляет. Проснулся Василий. В зимовье темно. С противоположных нар доносится храп Дмитрия.
Все это время гнал от себя Василий думы о Капитолине, да только не, всегда это удавалось. Вот и сейчас вспомнилась встреча с ней перед уходом в тайгу. Шел он вечером к Семе. Свернул в проулок, навстречу Капитолина с Генкой.
– Привет, своячок, – рассмеялся Генка.
Потемнело в глазах у Василия. Он шагнул к Генке.
– Гад, ползучий…!
Генка попятился.
– Ты что, сдурел?.. Я пошутил…
Капитолина загородила собой Генку.
– Уймись, Вася, – безразлично проговорила она.
Василий ушел. Но смешок Генки до сих пор стоял в ушах. Было в нем что-то постыдное. И у Василия осталось ощущение, будто прикоснулся к чему-то грязному, липкому.
Василий поднялся, сходил за дровами, затопил печку, стал собираться на охоту.
– Как погода? – спросил Дмитрий.
– Ветер поднимается.
Проснулся Захар Данилович и тоже стал одеваться.
– Дмитрий, твой кобель что-то прихрамывает, – привязывая к поняге котелок с продуктами, сообщил Василий.
– Вчера о сук лапу поранил. А ты что продуктами запасаешься?
– В вершине Каменной приметил след соболя, последить думаю. Может, заночевать придется, так не теряйте.
Тайга… Вот уже несколько часов бредет по ней Василий. Снега навалило в пол колена, ходить стало тяжело. Надо на лыжи вставать. Из распадка холодный ветер будто рашпилем дерет щеки. Деревья покачивают ветками, рассыпая белую, снежную пыль. На седом небе табунятся серые рваные облака.
Малыш нашел белку, Василий добыл ее. Вдруг слева по распадку раздался выстрел, второй, третий. Потом долетел крик. Малыш навострил уши.
– Нас кто-то зовет, – проговорил Василий. – Услышали лайку. Кто же сюда мог прийти? Разве Ятока?
Василий торопливо пошел косогором. В тайге люди напрасно звать не станут. Прошел с полверсты. Дымок показался. Вот и человек возле костра. Кайнача? Лицо бледное, осунувшееся, глаза воспаленные.
– Что стряслось? – здороваясь, спросил Василий.
– Однако нога в суставе маленько в сторону пошла.
Василий бросил взгляд на ноги Кайначи. Одна нога разута, сустав потонул в синем кольце опухоли.
– Как это тебя угораздило?
– Немного пьяный был.
– Пьяный? – удивился Василий. – Ключевой воды напился?
– Пошто воды. Спирт Кердоля привез.
– Приполз, гад. Всех соболей пропяли?
– Всех, – убитым голосом ответил Кайнача.
– Когда уходит Кердоля?
– Завтра. Я пошел соболя на похмелье спромышлять, да вот.
Василий ничего не ответил, только зло выплюнул окурок и стал осматривать ногу Кайначи.
– Эх, Кайнача, Кайнача. Друг еще. Подвел ты меня. Почему Степану не сообщил, что пришел этот старый волк Кердоля? Тебя же просили.
– Спирт пил, а потом ум отнялся.
– А другие охотники где?
– Гуляют еще. Кучум тоже пошел в лес за соболем, но я дорогой след его видел, на стоянку к Степану повернул.
– Молодец.
Василий с силой дернул ступню Кайначи. Сустав щелкнул. Кайнача заорал на весь лес.
– На место встала, – успокоил Василий. – Два-три дня, и ковылять помаленьку будешь. Покричи да обувайся. Идти надо.
– Как я пойду? – страдальчески морщась, спросил Кайнача.
– Что-нибудь придумаем.
Василий накормил Кайначу, взвалил его на спину и пошел. Малыш и собаки Кайначи с удивлением и любопытством смотрели на парней.
– Зря я тебя несу.
– Пошто?
– Кердоле помогаешь людей грабить.
– Шибко выпить охота была.
– Рабочие помощи от тебя ждут, а ты спиртоносу душу продал. А еще в город учиться ходил. Степан ребра тебе переломает. И правильно сделает. Я ему сам помогать стану. Потому что худой ты парень. И ума меньше, чем у костлявого карася.
Василий упорно шагал. С лица пот катился. Расстегнул парку, снял рукавицы.
– Отдохнуть немного надо, – проговорил Кайнача.
– Ты сиди. Упустим Кердолю, и плакали соболи. Как потом в глаза рабочим посмотрим? Обокрали нас, извините. Нет, бойё, так не пойдет. Мы этой росомахе наступим на короткий хвост.
Пошатываясь, Василий подошел к стойбищу, опустил Кайначу на землю и вытер пот с лица. Собаки подняли лай.
– В каком чуме Кердоля?
Кайнача показал на стоявший на отлете чум. Шевельнулся полог, и в нем вырос Кердоля с ружьем в руках. Василий сделал шаг. Кердоля вскинул ружье. Василий замер. Дырочка дула смотрела ему в переносицу. Еще раньше он знал, что у Кердоли не дрогнет рука спустить курок. И все-таки попался в его лапы, как глупый рябчик в силок.
