Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Серафим Антонович рукавицами смахнул снег с валенок, носки и пятки которых были обшиты кожей, старательно вытер ноги, снял полушубок и провел пятерней по волосам, прикидывая, куда присесть. Рядом с ним Семеновна и тетя Глаша будто уменьшились в росте. И потолок в комнате ниже стал. Семеновна подвинула к столу табуретку.
– Садись, Серафим Антонович.
– Как здоровье-то, бабушка?
– Какое там здоровье? Только я поживу еще, подожду, когда погонят фашистов. Наши-то мужики, когда на фронт уходили, жить наказывали. Оно и верно. Вернутся, а меня нету. Кто же их встретит-то? Нет, я их дожду.
– И правильно, Семеновна. Какая нужда во мне оказалась?
– Письмо от Гани получили, да беда, прочитать не можем, темные.
Серафим Антонович взял письмо толстыми пальцами, развернул.
– Я тоже не больно какой грамотей, но попробуем.
Он кашлянул в кулак, сдвинул брови и, растягивая по слогам отдельные слова, стал читать:
«Здравствуй, мама. Спасибо за письмо. Извини, что это время не писал: дел было много. Здоровье у меня хорошее, ты не беспокойся. Наша часть получила от вас посылку с теплыми вещами. Передай всем дорогим женщинам большое спасибо от летчиков. Мы обещаем вам бить фашистов так, чтобы ни один из них не унес ног с нашей земли.
Мама, ты просишь, чтобы я скорее отвоевал и домой возвращался. Как только разобьем фашистов, сразу приеду. Женюсь. Ты будешь с внучатами возиться, а я охотиться да рыбачить. Вот и заживем. Так что ты не беспокойся.
Низкий поклон бабушке Марии Семеновне. Обнимаю, твой сын Ганя».
Серафим Антонович подал письмо тете Глаше. Та свернула его к сунула за пазуху.
– Ты не потеряй, – предупредила Семеновна.
– Я че ж его потеряю-то? Вечером еще почитаем. Слава богу, Ганя хоть за ум взялся. Порадует меня внучатами.
– Ты ему еще пропиши, чтобы бросил эти еропланы. Оно на земле-то надежней.
– Да я уж про это прописывала ему. И еще пропишу.
Серафим Антонович, старый воин, знал, какой ценой сдерживают врага наши солдаты. Но от разговора тети Глаши с Семеновной оттеплило у него на душе. Велика была вера женщин в своих сыновей, и в этот грозный час они думали о внуках.
Серафим Антонович встал.
– Ты куда это? – забеспокоилась Семеновна. – Чаек сейчас сгоношим.
– Спасибо, бабушка. В другой раз.
– Ребят пора покормить, – спохватилась тетя Глаша.
– Я самовар поставлю. А ты печку растопи да рыбы поджарь, – поднялась Семеновна.
Глава IX
Вечерело. С заходом солнца мороз усилился. Андрейка возле зимовья на костре варил собакам еду. Вадим наколол дров, растопил печку и занялся приготовлением ужина. Пришел Димка. Повесил ружье у двери на деревянный гвоздь, снял понягу, патронташ и устало опустился на нары. Андрейка налил в кружку чаю и поставил перед Димкой.
– Сахару нет. Кончился.
– На нет и суда нет.
Димка с наслаждением отпил глоток. Так спокон веков у охотников повелось: кто первый пришел, тот раскладывает костер или растапливает почку и встречает товарищей кружкой горячего чаю с куском сахару.
– И мясо кончилось, – продолжал Андрейка. – Последних трех рябчиков заложил в котел. На черством-то хлебе эти горы крутыми покажутся.
– Думать будем.
Димка отдохнул. Потом они с Вадимом напилили дров на завтрашний день, накололи. Тем временем Андрейка сварил ужин. Парни сели за стол.
– Ятока теперь уж в деревне, – сказал Андрейка.
– Нет, еще не дошла, – отозвался Димка.
– Только к полуночи дотянет, – рассудительно заметил Вадим.
Ятока ушла в деревню попроведовать Семеновну, узнать, что происходит на фронте и, если есть, принести письма от Василия и Семена.
– Зря нас не взяли на фронт, – вздохнул Димка. – Мы бы там не лишние были.
– Если туго нашим будет, весной махнем, – решил Вадим.
– Прямо в роту к дяде Василию, – оживился Андрейка. – Явимся к нему, вот удивится-то…
После ужина парни накормили собак и сели обдирать белок.
– Задки у тушек отрубайте и складывайте на стол, – попросил Вадим. – А то завтра варить нечего будет.
– Ребята, я бы сейчас мороженого поел, – Андрейка мечтательно улыбнулся. – Пачек бы его съел.
– Андрейка, а ты не закашляешь? – улыбнулся Димка.
– Ничего, осилил бы.
Димка ободрал белок и стал сдевать их на прутик.
– А я, ребята, берлогу нашел.
Андрейка с Вадимом отложили ножи.
– Берлогу? – Андрейка почесал затылок.
– Ну да, берлогу. Километрах в трех отсюда. Под Оленьим перевалом небольшой увал. На нем куренями нарос мелкий листвяк, пихтач, кедровничек. Вот в этом мелколесье он и сделал берлогу. Кругом ветки обломал на постель. Цело заткнуто, снегом привалено. Но все равно заметно.
– А собаки-то лаяли? – спросил Вадим.
– Они стороной прошли. Я их звать не стал, чтобы не поднять зверя раньше времени.
– Надо идти промышлять, – предложил Андрейка.
– Может, маму подождем? – колебался Димка.
– Так вот и будем всю жизнь из-за мамкиной юбки выглядывать, – уколол Димку Андрейка.
– В тайге живем. Рано или поздно – не разойтись нам с медведем, – решил Вадим. – Сам знаешь, харчи на исходе.
– Что-то страшно, – признался Димка.
– У нас три ружья.
Остаток вечера парни чистили ружья, проверяли патроны с пулями. Спали эту ночь беспокойно. Встали рано. Позавтракали. Перед выходом на медвежью охоту обнялись. Этот ритуал знали. Они еще в детстве ходили с деревянными рогатинами на мнимого зверя. И для них это было вроде продолжения игры. Только после, когда посмотрят в глаза смерти, осознают они всю важность этой охотничьей клятвы в верности друг другу.
До увала дошли быстро. Остановились шагах в двадцати от берлоги у огромной колодины, что на могучих корнях приподнималась над землей. Всходило солнце. Горы были залиты холодным светом. В морозной тишине потрескивали деревья. Димка осмотрелся. Справа от берлоги стояла приземистая лиственница. Слева темнел пень в снежной в снежной шапке.
– Будем заломы рубить? – спросил Димка.
– Да так обойдемся, – отмахнулся Андрейка.
– Нет, надо зачагать выход, чтоб ему трудно выбраться было.
Вырубили два залома. Димка отпустил собак с поводка. Они кинулись к берлоге и с яростью залаяли.
– Берите стяги, – распорядился Димка.
Андрейка с Вадимом схватили заломы, подбежали к отверстию и крест-накрест запустили заломы в берлогу. Димка стоял наготове с ружьем. Слышно было, как в берлоге что-то ворохнулось и вырвался мощный глухой рык. Собаки отскочили, но потом, захлебываясь от лая, с остервенением кинулись к берлоге. Димка глянул на парией: у Андрейки в глазах застыл ужас, он, отступив на шаг от берлоги, озирался по сторонам; Вадим держал под прицелом дыру, но в его лице не было пи кровинки. Димка и сам почувствовал, как у него в коленках слабеют ноги, а грудь распер воздух. Стояла такая тишина, что слышно было, как осыпается с веток куржак.
И вдруг над берлогой вместе со снегом взлетел кусками рыжеватый мох, и перед парнями выросла, черная туша. Раздался грозный рев. Будто дикая ярость вырвалась из-под земли. На миг Димка увидел краевую пасть и белые клыки. Он содрогнулся от ужаса. Хотел поднять ружье: но руки были непослушными. Черная рычащая туша ворохнулась перед Димкой, и он почувствовал удар в плечо. Отлетев к пню, перевернулся и встал на ноги. Медведь шагах в пятнадцати от него на заснеженной поляке отбивался от наседающих собак. Над ними стояла снежная пыль. По лесу катился лай собак, фырканье и рычание зверя.
Димка выстрелил в черную тушу, мечущуюся по поляне, Медведь, рыкнув, кинулся на выстрел. Но зад у него отнялся. Зверь скребся передними лапами, пинками подтягивая себя, хватал пастью листвянки и ломал их, как спички. Глухой мощный рык рвался из его груди. Собаки с боков нападали на раненого медведя.
Димка под взглядом медведя невольно сделал шаг назад, потом зарядил ружье и выстрелил в широкую грудь зверя. Медведь ударил лапой по снегу, и морда его беспомощно ткнулась между лап. Собаки с остервенением начали рвать его загривок….
Наступила тишина. И эта тишина испугала Димку.
– Андрейка! Вадим! – крикнул он.
– Я здесь, – донесся голое Андрейки сверху.
Димка поднял голову. Андрейка сидел на лиственнице. У лиственницы от земли больше чем с сажень не было сучьев.
– Тебя как туда занесло? – удивился Димка.
– Черт знает, не помню, как на дереве очутился.
Андрейка спустился до нижних суй он и оттуда спрыгнул на землю.
– А Вадим где?
– Я его под колодиной видел.
Подошли к колодине. Вдавленное в снег лежало ружье. От него уходили следы в лес.
– Наверно, к зимовью подался, – предположил Андрейка.
– Иди за ним, а я пока буду обдирать зверя.
Димка разложил костер и опустился на колодину. От пережитого страха его подташнивало. Он ободрал медведя к поставил к костру три шашлыка. Собаки, насытившись потрохами, лежали прямо на снегу. На лиственницу села кукша, протяжно прокричала. На ее крик прилетело несколько соек. Голодные птицы нетерпеливо перелетали с дерева на дерево, ждали ухода охотника.
Подошли Андрейка с Вадимом. Они стояли у костра в боялись взглянуть на Димку.
– Давайте мясо переносить, – встал с колодины Димка. – Пока первую ходку делаем, шашлыки изжарятся.
Только к сумеркам парни перенесли мясо, затопили печку и стали варить ужин. Вадим ходил хмурый, молчаливый. Андрейка старался быть веселым, беззаботным, но ему это плохо удавалось. Тошнота у Димки прошла, но как только он вспоминал медведя, его охватывал озноб. Димка сел у печки на чурку.
– Вадим, у тебя вроде где-то табак был?
Димка завернул самокрутку, прикурил и затянулся.
– Вот это поохотились.
– Как теперь людям в глаза глядеть будем? – упавшим голосом проговорил Вадим. – Бабы здороваться не будут.
– Черт его вынес из этой берлоги, – Андрейка зло сплюнул.
– Давайте об этом никогда никому не рассказывать, – предложил Димка.
Вадим с Андрейкой сразу приободрились.
Я видел, как ты на дерево взлетел, – грустно усмехнулся Вадим. – Проворней белки.
– А как ты код колодину протиснулся? – спросил Андрейка. – Туда и собака пролезть не могла.
– Нужда приспичит, протиснешься.
Димка встал, попробовал поднять левую руку, плечо обожгла боль. Он поморщился.
– Ты что? – встревожился Вадим.
– Что-то с плечом.
Глава X
Димка, опираясь на посох, часто останавливаясь, медленно брел по подножию хребта. Левая рука его висела у груди на сыромятном ремешке. Каждый неосторожный шаг болью отзывался в плече. Но и в зимовье сидеть одному – тоска зеленая. А собаки сегодня, как назло, ходят широко. Вот уж больше двух часов их лай чуть слышно доносится с седловины Нелюдимой гривы. Или соболя загнали, или кабарожку на отстой поставили. Димка прислушивался к лаю собак и с тоской смотрел на зеленые отроги хребта. Сегодня ему туда не забраться.
Он выследил белку, подстрелил ее, ободрал, шкурку положил в карман. Сегодня он был без поняги: лямка давила больное плечо. Подошел к колодине, смахнул снег с нее, присел. Эта беспомощность угнетала Димку. Только сейчас он понял, как прекрасно, когда твои мускулы налиты силой и ты идешь с хребта на хребет, не чувствуя усталости. Прибежали собаки. Ушмун хмуро посмотрел па Димку, его взгляд говорил: «Эх, охотник». С пренебрежением отвернулся, лег и стал с подушечек лап скусывать снег.
Чилим подбежал к Димке, ткнулся в колени, лизнул руку. Димка здоровой рукой потрепал его по загривку.
– Ничего, оклемаюсь.
Чилим завилял хвостом. Он не был в обиде на молодого хозяина. Для него главное было – жить. А жизнь он видел в страсти. Многим людям этого не понять. Бежишь по лесу: ни птицы, ни зверька – скукота. А вместе с ней и лень начинает наваливаться. И вдруг перед тобой след. В нос ударяет мускусно-терпкий запах. Кровь обжигает сердце. Секунда, другая, и ты уже мчишься но горным кручам. Перед глазами только строчка следов, она держит тебя, как на привязи. Отмахал несколько верст и, кажется, на больше ты уже не способен. Но вот впереди, точно черная искра, мелькнула тень зверька, и у тебя будто крылья выросли. За одну только минуту погони можно отдать годы тихой дремотной жизни.
Димка поправил сыромятный ремешок, на котором висела рука, и встал.
– Пойдем по закрайку хребта. Может, одну-две бельчонки еще найдем.
К зимовью Димка пришел в сумерках, пять белок принес. Все лучше, чем ничего. Вскоре пришли Вадим с Андрейкой.
В зимовье сумрачно. Керосин кончился. Парни из куска жести сделали коробочку, налили в нее медвежьего сала и положили тряпичный фитиль. Димка возле стола полистал книгу.
– Ничего не видно.
– Давайте спать, – предложил Вадим. – Времени-то, наверное, около полуночи.
Вдруг за зимовьем шумно повскакивали собаки и с лаем кинулись по дороге.
– Мама, наверное, идет, – оживился Димка.
Они накинули на себя одежонку и вышли. Всходила луна. Вершины гор залиты бледным светом. Собаки вернулись и стали укладываться спать под деревьями.
Вскоре на тропе появилась Ятока. За плечами у нее была объемистая котомка. Ятока, опираясь на посох, подошла к парням.
– Здравствуйте, мужики.
– Здорово.
Димка шагнул к матери и протянул руку, чтобы помочь сиять котомку, но его опередил Вадим. Ятока облегченно вздохнула, кивнула на руку Димки, которая висела на сыромятном ремешке.
– Что с рукой?
Димка мялся, не знал, что сказать.
– Медведя промышляли. Вылетел из берлоги, да лапой задел по плечу.
– Добыли его?
– Добыли.
Ятока вошла в зимовье, разделась, села на нары, достала трубку и закурила.
– Как там, на фронте? – нетерпеливо спросил Димка.
– Совсем к Москве подошли фашисты.
– Наполеон тоже до Москвы доходил, – проговорил Вадим.
– Письма есть? – спросил Димка.
Ятока не ответила. Она курила трубку, смотрела на слабый огонь коптилки,
– Ты что такая, мама?
– Будь проклята эта война!
– С папкой что-то случилось?
– У нас в доме горе, и у вас, Андрейка.
Ятока достала из-за пазу ли письмо Василия и подала Димке. Димка развернул помятый тетрадный листок и стал читать;
«Дорогие мои, мама, Ятока и Дима, здравствуйте. Мне кажется, что я вас не видел сто лет. Скучаю. Нахожусь сейчас в госпитале на Урале. Задело малость осколком от снаряда в грудь и контузило. Но страшного уже ничего нет. Операция прошла успешно. Отходит и голова. Месяца через полтора врачи обещают поставить в строй.
А теперь все по порядку. Наша дивизия прибыла в Москву. Ночью мы заняли оборону. Моя рота окопалась в местечке Холмы. На рассвете фашисты пошли в атаку. Мы отбили. Тогда они бросили на нас танки. Наши поднимались им навстречу со связками гранат и зажигательными бутылками. Сема находился на правом фланге. Он был ранен в бедро и левую руку. Парни четыре танка подбили, но один прорвался к окопам. Тогда Сема взял у убитого солдата связку гранат, вылез из траншеи, встал, но бросить гранаты у него не было сил. Он прижал гранаты к груди и… Танки к Москве не прошли. – У Димки дрогнул голос. Андрейка плакал, Вадим сжал на коленях кулаки. Ятока молча курила трубку. – Андрей, будь мужчиной, – продолжал читать Димка. – Ты потерял отца, а я брата и друга. Нет таких слов, чтобы утешить тебя в этом горе. Одно тебе обещаю: мы отомстим фашистам за каждую каплю крови, пролитую нашими товарищами, отомстим за слезы матерей и вдов. Теперь ты в отлете за свой дом. Помоги матери перенести эту беду».
Димка опустил листок. Ятока положила руку на плечо Андрейки. Андрейка уткнулся ей в колени. Плечи его вздрагивали от рыданий.
– Как там мама? – сквозь слезы спросил Андрейка.
– Однако, шибко убивается. Бабушка с дедушкой места себе не находят. Ты сходи к ним. Поглядят на тебя. Сему молодого вспомнят, однако, легче им будет.
– Я сейчас пойду, – вытирая слезы, выпрямился Андрейка.
– Пошто в ночь идти? Тайга… Утром пойдешь.
Глава XI
По узкой лесной троне, горбясь, медленно бредет Семеновна. На пей темная плюшевая курмушка, готова покрыта шалью. В руке ветка кедра. Смотрит Семеновна на тропу, но не видит ее, оступается. Непослушные ноги тяжелеют.
Давно это было. Как-то Захар Данилович поехал за сеном. Морозы уже стояли. Миновал Белый яр. Там перекат. На нем парит маленькая полынья. А в полынье два лебедя плавают. Отощали от голода и холода, не могут подняться. Привез их домой Захар Данилович, в хлеву им загородку сделал. Прожили птицы зиму, оправились. А весной их отпустили на волю. Нынче осенью Семеновна пошла на речку бельишко полоскать. Из-за гор стая лебедей появилась. Два лебедя отделились от стаи и давай кружить над Семеновной. Хоть и птицы, но доброту человеческую не забыли. «Надо Захарушке рассказать об этом, – думала Семеновна. – Кричали они, должно быть, о нем спрашивали».
Семеновна, прислонившись к дереву, перевела дух и снова медленно побрела в гору. Устало бьется сердце. Сколько горя носит оно в себе. Если упадет на него еще хоть одна капля людской беды, не выдержит. И торопится Семеновна в горы, чтобы здесь, среди родных могил, хоть чуточку облегчить его.
«Про внука бы не забыть рассказать, – перебирала в памяти важные новости Семеновна. – Ятока приходила. Говорит, охотник добрый стал. В тебя пошел, Захарушка. Сколько раз вы во сне мне грезились. То в лодке вместе плывете, то провожаю я вас на охоту. А недавно видела, будто собираем мы ягоду. Ягода рясная, крупная. Я подумала, к слезам это. О внуке все печалилась. А горе-то пришло с другой стороны».
Семеновна присела на колодину под густой сосной. Передохнула и пошла дальше. Каждый шаг ей давался с трудом.
«Народ, Захарушка, бедствовать начал, – мысленно рассказывала Семеновна. – Все старые запасы выходят. Я на прошлой неделе сломала последнюю иголку. Хоть матушку-репку пой. Спасибо Серафиму Антоновичу, сковал он нам с Глашей пять иголок. Кастрюля прохудилась, так он ее запаял. Я не знаю, что бы мы без него делали. В колхозе скоро скот забивать начнут и мясо для солдат повезут. Чуть не забыла: у Кругловых ноне осенью корова пропала. Так я им телочку отдала. Куда мне? Корову-то только за тем и держу, чтоб ребятишек молоком подкармливать».
Семеновна прошла к могиле с тяжелым крестом из кедровою дерева. Возле холмика в оградке стояла лавочка. Семеновна смела с нее варежкой снег, села.
– Вот я и опять пришла к тебе, Захарушка.
Для Семеновны Захар Данилович давно уже стал и темным тяжелым крестом, и деревьями, и лесными звуками, и холмиком, и воздухом возле него, и воспоминаниями.
– Только пришла я сегодня не с радостью, а с горькой вестью, – голос Семеновны дрогнул. – Сема погиб. Некому теперь будет повеселить людей доброй присказкой. Сестра-то твоя, Татьяна, убивается. Дормидонт от горя почернел. Такого сына потерять… Как они только переживут это?
Семеновна посмотрела поверх крестов.
– Захарушка, и Васю ранили, – продолжала Семеновна. – Лежит он где-то в госпитале. Как он там, бедняжка, без моего-го присмотра? Выходят ли его чужие люди?
Из глубины бора донесся нежный пересвист свиристелей. С сосны оборвалась шишка и утонула в снегу.
– Степан чуть не погиб. Товарищи вынесли его с ноля боя. Руку доктора хотели отнять. Да он не дал. Теперь уж поправляется. Опять на фронт рвется. Степан… Он такой. До тех пор, пока хоть одни фашист на нашей земле будет, не уснет спокойно.
Семеновна вздохнула.
– Сколько парней жизни положили за пас. И молодые, и седые – все они мои дети. Всех их жалко. Обо всех у меня сердце болит.
На крест бесшумно опустилась синица. Юрко крутнулась, тинькнула, но увидела Семеновну и упорхнула на дерево. Семеновна проводила ее долгим взглядом. Взяла с колен ветку кедра, положила на холмик. Варежкой примяла поплотней снег, рассыпала на нею зерен да конопляных, семян. Пусть поклюют птицы, эти безгрешные души. Может быть, вместе с зерном унесут они и людское горе, развеют его по ветру.
На тропинке показалась тетя Глаша.
– Господи, и че это тебя в такой мороз сюда понесло? Я уж не чаяла живой увидеть.
– Да вот пришла со стариком поговорить.
– А мне че же не сказала?
– Хотела сказать, да потом подумала, ноги-то у тебя худые,
– Ну ты, старуня, совсем из ума выжила. У тебя ноги худые. А у тебя они молодые, семнадцатилетние? Вставай. Замерзла, поди?
Семеновна поднялась.
– Верно, подмерзать уж стала.
– Не слушаешь меня. Я вот Валентине Петровне скажу. Пусть она бумагу напишет и в ней запретит тебе ходить сюда одной. И попрошу на эту бумагу печать поставить.
– Ты, Глаша, совсем ополоумела. У Петровны только одна забота – бумаги про нас с тобой писать.
– А че, раз управы на тебя никакой нет, и напишет, – наступала тетя Глаша. – Пойдем.
Семеновна повернулась к могиле.
– Теперь, Захарушка, я к тебе только по весне приду.
Семеновна с тетей Глашей вышли из оградки. Возле тропы под сосной рядышком стояли крест и тумбочка со звездочкой. Здесь похоронены дед Корней и Домна. Перед смертью дед Корней попросил, чтобы его похоронили так, как хоронили комсомольцев и коммунистов.
– Положи на могилку деда Корнея веточку, – попросила Семеновна.
– Как же не положить, славный был старик. Бывало, в трудный час последний кусок людям отдаст.
Тетя Глаша сломила сосновую ветку и положила на могилу старого охотника.
– Вот теперь пойдем.
Две старые женщины, две матери устало брели по лесной дороге. В селе они свернули к дому Фунтовых. В доме была одна Татьяна Даниловна, в темном платье, темном платке. Увидела Семеновну с тетей Глашей, забеспокоилась:
– Неужто на кладбище ходили?
– Но-о.
– Ты что это, Семеновна, выдумываешь, заболеть захотела?
– Чайку бы, душу согреть.
– Раздевайтесь, я сейчас. Самовар еще горячий.
Немного погодя они сидели за столом.
– Во сне все Сему блинами потчую, – рассказывала Татьяна Даниловна. – Он ест да расхваливает. Уж не голодный ля погиб? Ты. Семеновна, будешь Васе писать, спроси его.
– Поди, уж покормили перед боем-то, – вставила тетя Глаша.
– А кто знает? Не у матери они там. И как же похоронили-то его? Здесь-то бы хоть на могилку сходила, все бы легче было.
Глава XII
Ятока была уже в дороге, когда на востоке забелела кромка неба. Между двумя хребтами Ятока спустилась в падь и пошла по направлению речки Ольховки, где охотилась бригада Яшки Ушкана. Надо было попроведать парней, посмотреть, как они там живут, как охотятся. Вовка, сынишка учителя Поморова, совсем еще ребенок, нынче только тринадцатый год. Да и Гриша Круглов недалеко от него ушел. Им бы еще в мальчишеские игры играть, а они уж ружья в руки взяли. А эта проклятая война все больше и больше разгорается, как лесной пожар в весеннюю сушь.
Впереди Ятоки бежала Юла, она то появлялась на глаза, то исчезала среди деревьев. Места здесь были глухие, нехоженые. С восходом солнца вышла на кормежку белка, и Юла отводила душу. Не успеет Ятока привязать к поняге одну белку, а впереди Юла уж лает на другую.
В полдень Ятока сварила чай, перекусила наскоро и – опять в путь. Тайге нет ни конца ни края. Идет Ятока, а с ней неотступны невеселые думы. Смерть Семы. Вчера вернулся Андрейка, посуровел.
Падь привела Ятоку к горе. Кинула Ятока взгляд: высоковато, да что делать, подниматься надо.
Димку Ятока выходила лесными травами, рука подниматься стала, и боль в плече прошла. Только вот свою боль в душе ничем не может унять Ятока. «Как там Вася? Оклемается ли?»– этот вопрос, как кровоточащая рапа, не давал покоя ни днем, ни ночью. Не вить орлице гнезда без орла, не петь на зорях горлице без быстрокрылого голубя.
Ятока перевалила хребет. Теперь путь ее лежал вдоль небольшой речки.
«Вася, здравствуй, – под легкий шаг складывалось письмо Василию. – Однако, как давно ты уехал. Совсем худо без тебя. Народу крутом много, а я одна. Дочь ты шибко ждал. Будет скоро дочь. Я ее назову Машей, и будет она как лесной родничок, который ни зимой, ни летом не замерзает. Вырастет она, будет самая красивая девушка в мире. Лесные добрые духи принесут ей много счастья, а нам с тобой радость. Под старость лет, глядя на нее, мы вспомним свою молодость.
Вася, парни за это время шибко выросли, совсем мужиками стали. Медведя спромышляли, как добывали, не рассказывают. Потом случайно наткнулась, где зверя подняли. Совсем неладно у них охота вышла. Кто-то под колодой прятался, кто-то на дерево лазил. У Димы патроны проверила, трех пульных нет. Однако, один стрелял. Теперь хороший помощник у тебя будет.
Бабушка шибко тоскует. Домой тебя ждет. Оденется, выйдет на угор и смотрит на реку. Говорит, может, Вася из-за кривуна появится: из леса он всегда по реке выходил. Я гляжу на нее, и у меня сердце плакать начинает».
Вечерняя сумрачная изморозь погасила день. Ятока спустилась в сосновый борок и внизу у речки, где темной стеной тянулся ельник, увидела костер. Залаяли собаки, кинулись к Ятоке. Юла, беспокойно повизгивая, жалась к ее ногам. Ятока подняла посох:
– Цыть, пустобрехи!
Собаки узнали Ятоку, обнюхались с Юлой и побежали к зимовью.
Ятока спустилась к огню. Шагах в пяти от него стояло низенькое, вросшее в землю зимовейко. Парни увидели Ятоку, обрадовались.
– Здравствуй, Ятока.
– Здравствуйте.
Ятока сняла понягу, положила руку на поясницу.
– Совсем без спины осталась.
– Проходи в зимовье, – пригласил Гриша. Поднял за лямку увесистую понягу. – Ого!
Зимовье было тесное, прокопченное. Напротив дверей на низеньком столике из плах тускло горела лампа. Справа и слева от стен – нары. У порога в углу топилась круглая печка, сделанная из обрезанной железной бочки. Ятока разделась и села на нары.
– Как живете? – спросила Ятока.
Яшка Ушкан вытащил самокрутку из толстых губ.
– Ничего живем.
– Белок-то много добыли?
– Я меньше всех, – глазастый щупленький с тонкой шеей Вовка виновато улыбнулся.
– Пошто так?
– Близко-то осенью собрали белку. Теперь далеко ходить надо.
– А дни-то совсем короткие, – продолжал рыжеголовый Гриша.
– Однако, неладно сделали. – Ятока посмотрела на Яшку. Тот вильнул взглядом, – Я говорила вам, у Рысьего ручья балаган есть, там по теплу жить надо было. Места добрые. Я сегодня проходила, белка есть.
– Куда с ними пойдешь, – оправдывался Яшка. – Околеют у огня.
– Учить надо. Вырастут, спасибо за науку скажут.
– Ушкан научит, держи карман шире, – шмыгнул носом Вовка.
– Ты потише, – пригрозил Яшка.
Ятока посмотрела на парней: обносились. У Вовки суконные штаны прожжены, телогрейка в лохмотьях, из дыр выглядывала вата. Не лучше была одежда и у Гриши.
– Харчи-то есть? – спросила Ятока.
– Масло неделю назад кончилось. На черством хлебе живем. Белок да кедровок варим. А у меня их душа не принимает, – вздохнул Вовка.
– Развязывай понягу, медвежатины принесла вам.
– Медведя ребята убили? – удивился Гриша.
– Охотники, – пошто не добудут?
Вовка с Гришей развязали понягу, положили на стол мясо, сало.
– Варите суп, да ужинать будем.
– Я пойду собак кормить, – Яшка вышел.
После ужина Ятока до поздней ночи чинила парням одежду.
– Ты завтра уйдешь? – с грустью спросил Вовка.
– Нет. Завтра мы с тобой в тайгу сходим. Погляжу, как ты белочишь.
Утром первым ушел Яшка. Вторым – Гриша.
– Ятока, я домой хочу, – прижался к Ятоке Вовка. В его голосе чувствовались слезы. Ятока погладила его по голове.
– Война, Вова. Потерпеть придется. Одна белка – десять пуль по фашистам. А кто, кроме нас, отцам на фронте поможет?
Вовка вытер слезы. Вышли из зимовья.
– Твои угодья где?
– Мне Глухариный хребет отвели. А я куда ни пойду, везде Яшкины следы.
– Совсем негодный парень. Я с ним вечером говорить буду.
Ятока с Вовкой отошла от зимовья.
– У тебя лыжи-то есть? – спросила Ятока.
– Есть.
– Ты теперь так сделай. Лыжню по низине, к хребту проложи. Близко белки нет. Ты пораньше уходи к хребту. Солнце взойдет, ты уже на месте будешь. А по другой лыжне домой ходи. Так ее проведи, чтобы все под гору было. Вечером устанешь, легче идти будет.
Яшка Ушкан торопливо уходил от зимовья. «Черти принесли сюда эту шаманку», – Яшка зло сплюнул. Хоть и бросила Ятока шаманить, да кто знает, что у нее на уме. Эти глазищи душу так и выворачивают наизнанку. Известное дело – нечистая сила.
Успокоился немного Яшка только за хребтом. Но охота у него сегодня не ладилась. Убил трех белок, а потом пошло все наперекос. Упал, чуть ружье не погнул, штаны распластал о сук. Вскоре собаки залаяли. Подошел – лиственница, да такая – вершиной в небо уперлась. Сидит на ней белка, меньше воробья. Пять раз стрелял, кое-как убил. А белка зацепилась коготками за ветку и повисла. Лиственницу рубить, так она в полтора обхвата, да и крепче камня. Пришлось бросить белку.
Пошел к мелколесью. Спустился в распадок. Лес тут низенький, корявый; ельник, пихтач и листвяг. Собаки нашли белку. Выстрелил, да не попал. Белка прыгнула с дерева на дерево, да с перепугу не рассчитала, упала в снег, собаки схватили ее с двух концов и порвали.
«Неужто это проделки Ятоки?» Душу Яшки обдал страх. Он сел на колодину, закурил. На его толстых щеках выступили пятна. Яшка всю осень ходил по тайге и радовался. Вовка и Гришка – желторотики. Посоветует им идти на старые гари или в березняк, они, дураки, и прутся. Добудут десять – пятнадцать белок и – на седьмом неба А он тем временем в добрых местах охотится, глядишь, тридцать – сорок белок принесет. «Как бы Ятока не пронюхала про это. Она – ведьма, в лесу выросла, ее не проведешь».
Яшка встал и пошел к Медвежьей пещере. Небольшая серая скала пряталась в покати хребта в густом кедраче. Яшка разложил в сторонке костер, повесил котелок. Из узкой пещеры, куда можно было протиснуться только боком, принес зажаренного глухаря и поставил к костру греть.
Яшка знал, что мяса и масла надолго не хватит. А попробуй в сорокаградусный мороз походить по тайге на одном хлебе – на ходу околеешь. Вот он заранее и припас продукты: добыл несколько глухарей, десяток рябчиков. Зажарил их на костре и спрятал. А когда стало голодно, подкармливался. Вечером, глядя на голодных парней, уплетающих беличьи тушки, про себя ухмылялся: жить уметь надо.
Закипела вода в котелке. Яшка кинул щепотку заварки, снял котелок, оторвал добрый кусок мяса от глухаря и стал с наслаждением жевать.
Собаки подняли головы. Яшка скосил на них глаза.
– А вы лапы полижите – легче бегать будете, – и, довольный своей остротой, улыбнулся.
В пещере у него хранились не только продукты, но и. соболиные шкурки. У отца есть добрые знакомые в городе. Шкурки потихоньку увезут им. Война-то еще неизвестно когда кончится.
Яшка насытился, рыгнул, вытер руки о штаны и закурил. Настроение у него улучшилось. Белок мало добыл, ну и шут с ними, с него хватит.
Невдалеке на дерево опустилась кедровка, прыгнула с ветки на ветку, сердито закаркала.
– И тебе глухарятины захотелось? На дармовщину бы все горазды.
«А вдруг это шаманка кедровкой явилась?» – горячей искрой прожгло тело Яшки. Он выплюнул самокрутку, спрятал остатки глухаря и большими шагами пошел прочь от скалы. Кедровка, перелетая с дерева на дерево, еще сильней закаркала. А Яшке казалось, что вслед ему она кричит: «Вор! Вор!» И спину его обдавало холодом.
