Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Глава IV
Капитолина, обливаясь потом, из последних сил взмахивает литовкой. Руки отяжелели, ноет поясница. Отдохнуть бы. Но впереди шагает отец, а позади наступает мать. Отец точно играет литовкой. Ему уже под пятьдесят, но силушки не убавляется.
Боков дошел до кустов, в которые упирался луг, распрямился, вытер литовку травой, покосился на солнце, а уж только потом посмотрел на дочь. Его красивое цыганское лицо со смолистой бородой тронула улыбка.
– Уморилась? – спросил он сочным басом.
– Ноги не держат.
– Вот так-то кусок хлеба достается. Варите обед. Я поплыву сети посмотреть. До холодка отдохнем.
Боков снял фуражку с черным лакированным козырьком, вытер пот с лица и направился к реке. Под сапогами уминалась трава, ветер раздувал рубаху.
Капитолина с матерью искупались в реке, повесили чайник над костром и присели в холодок за балаганом. Хотя солнце светило неярко, было душно, парило.
– Дождик будет, – заметила Ольга Ивановна.
– Хоть бы смочило. Дышать нечем.
Если посмотреть со стороны, то трудно даже поверить, что сидят мать с дочерью: так внешне они не похожи друг на друга. Ольга Ивановна – невысокая, полная, с пухлыми белыми щеками. В каждом движении ее какая-то робость, покорность. Капитолина, напротив, высокая, смуглая, с карими отцовскими глазами. Волосы черные, волнистые. Косы длинные, толстые.
– Ты что это сегодня такая хмурая? – спросила Оль-га Ивановна.
– С Васей поругалась, – нехотя ответила Капитолина.
– Милые бранятся, только тешатся: Если любит, прилетит твой сокол.
– Нет, мама, не прилетит, – покачала головой Капитолина.
– Любишь ты его?
Капитолина долго молчала, смотрела вдаль.
– Думала, не нужен он мне, а уехал – тоска.
– А ты поплачь, легче станет.
Капитолина сорвала травинку и перекусила ее.
– Мама, расскажи, как вы с тятей поженились.
– Чо говорить-то?
– Любишь ты его?
– Да кто у нас, баб-то, когда любовь спрашивал? Григорий-то здесь, в Краснояровой, жил. Один сын у родителей был. С ними что-то приключилось, в год померли. Остался он один. А я в Юровой жила. Отец мой как-то охотился за Медвежьим хребтом, там с Григорием встретился. Приглянулся ему парень. Пришел отец из леса и говорит: «Вот, Ольга, я тебе жениха нашел».
Ольга Ивановна вздохнула.
– Страшно было: крутой Григорий характером, ему лучше не перечь. Но потом свыклась. Век доживаем. И не хуже людей. Слава богу, лавочку имеем.
– А если бы тебя за другого отдали?
– И с тем бы жила. Уж такое наше, бабье, дело.
К балагану подошел Боков, поставил чуман, в нем шевелились серебряные язи и ельцы.
– Варите уху.
Капитолина стала чистить рыбу. Боков присел, от уголька прикурил самокрутку, пустил клуб дыма.
– Говорила с Васькой? – спросил Капитолину.
– Говорила.
– Ну?..
– Он велел передать, что плевать хотел на твою лавку.
– Та-а-а-к.
Боков встал, смял бороду в кулаке.
– Если появится хоть раз, вместе с тобой с яра сброшу. Поняла?
– Он обещал украсть меня.
– От этого черта всего ожидать можно. Я бы с ним все Среднеречье прибрал к рукам. Настоящего бы мужчину сделал. А теперь пусть сунется. Навеки охоту отобью.
Домой Боковы вернулись с заходом солнца. Ольга Ивановна заглянула во двор: коровы нет.
– Вот блудня, – беззлобно ругалась. она. – Вчера на Большом лугу паслась. Ты бы, Капа, сбегала.
Нашла Капитолина корову на елани у Старого брода, погнала домой перелеском. Тропинка виляет вдоль обрывистого берега по густому ельнику. Здесь и днем солнца. не бывает, а сейчас совсем сумрачно и тишина глупая. А в ней особенно слышно каждый шорох. Заденет корова копытами о вытоптанные корни, а кажется, будто кто-то по деревьям стучит. Страшно Капитолине: как бы леший не увязался. Любит он здесь над бабами подшутить: то захохочет, то ребенком малым заплачет.
А на небе откуда-то туча появилась, распласталась черным вороном. Затрепетали листья в тревоге. А туча все надвигается. Вот ее вспороли золотые оленьи рога молнии, будто хотели остановить, но не выдержали тяжести, треснули так, что вздрогнул лес, вода из реки на берег плеснулась. Капитолина в испуге за ствол дерева схватилась, Крупные капли дождя по веткам рассыпались, зашумели по потемневшей реке.
Вдруг впереди шевельнулся куст шиповника, темная тень отделилась от него, качнулась, замерла на месте. Смотрит на тень Капитолина, ноги приросли к земле, на лбу холодный пот выступил. Узнала она Ятоку. Блестят у шаманки глаза, в руках пестрая гагара головой крутит. Ятока шагнула к Капитолине.
– Пошто Василия любишь? Тебе беда будет. Ему беда. Так мне Делаки во сне говорил. Хочешь жить не вспоминай о нем. Моя гагара смотреть будет. Мне все рассказывать.
Подняла Ятока гагару, кинула ее, упала птица на воду, крикнула и исчезла. Глянула Капитолина на тропинку, а на ней уж никого.
Назавтра весь день Капитолина проходила с тревогой: в душе. А вечером, когда отец с матерью ушли спать в амбар, пришла на яр.
Василия не было.
– Что же мне делать? – шептала она. – Может, и впрямь с Васей убежать? А шаманка?..
Василий закинул сети в курье [13], причалил к берегу и пошел к табору. Под развесистым кустом черемухи горел костер. Возле него в кругу косарей с газетой сидел Степан. Василий подошел и сел у костра.
– «Капиталисты радовались, думали, революция закончилась, – читал Степан. – Они глубоко просчитались. Мировой пролетариат не сложил оружия, снова поднялся против своих тиранов-угнетателей. Польские крестьяне жгут панские хоромы, бастуют американские докеры, немецкие судостроители».
Степан перевел дух. Василий смотрел на вспышки зарниц, и ему казалось, что это где-то за горами полыхают хоромы польских панов.
– «Поднялись на борьбу и горнорабочие Англии, – продолжал Степан. – Хозяева решили продлить рабочий день, а заработную плату шахтерам снизить».
– Вот сукины дети, – пробасил Захар Данилович. – Им наплевать, что рабочие остаются голодными.
– А шахтеры-то что думают? – загорячился Сема. – Дали бы буржуям коленом под зад, и пусть бы катились на все четыре стороны.
– Горняки и забастовали. – Закрыли все шахты.
– Вот это по-нашему, – отозвался Захар Данилович.
– «Но на помощь хозяевам английским идут капиталисты Германии, Бельгии, Америки. Они везут уголь из своих стран в Англию, а голодных рабочих хотят заставить прекратить забастовку».
– Степан, помочь шахтерам надо. Ведь буржуи-то помогают друг другу.
– Правильно, Василий, – оживился Степан. – Когда в восемнадцатом году капиталисты всего мира хотели поставить нас на колени, залить кровью молодую республику, английские рабочие первыми сказали: «Руки прочь от Советской России!» Они нам помогли в трудную минуту, теперь мы их не оставим в беде. По всей России рабочие собирают средства и посылают их бастующим шахтерам Англии. Я думаю, мы – труженики-охотники – тоже внесем свою долю…
– Что тут долго толковать, – поднялся Захар Данилович. – Мы и сами не раз едали водичку без хлеба. Пиши, Степан, от меня пять рублей.
– И от меня столько же, – не отставал от отца Василий.
Когда на листке в столбик выстроились фамилии всех сенокосчиков, Степан весело сказал:
– Я знал, что вы не подведете. – Он аккуратно положил листок в карман гимнастерки и достал кисет.
Василий чуточку с завистью смотрел на него. Степан был всего лет на семь старше, а уже многое повидал, многое знал. Отец его ушел в четырнадцатом году на германскую войну, прислал весточку откуда-то с Украины и потерялся: то ли погиб, то ли в плен попал. Вскоре мать умерла. Степан надел котомку и пошел искать отца.
Проходили годы. О Степане уж забывать стали, а он в двадцать пятом году вернулся в буденовке, с орденом Красного Знамени на груди, с мандатом представителя Советской власти.
Степан закурил, спрятал кисет и повернулся к Наде.
– Надя, запевай.
И поплыла над притихшей тайгой печальная мелодия.
Ой-да ты, тайга моя густая,
Конца-края не видать.
Ой-да, ты, девчонка молодая,
Мне тебя уж больше не встречать.
Тетя Глаша, скрестив руки на груди, задумчиво смотрела в темноту ночи. Молча курил Захар Данилович. Не успел отзвенеть Надин голос, как Степан предложил:
– Ребята, давайте нашу, партизанскую, – и, не дожидаясь всех, запел:
Ясный день, непогодушка злая
Не шумит, притаилась у скал.
Там, под сопкою, в снежных сугробах
Молодой партизан умирал.
– Степан Сергеевич, а много погибло наших парней? – спросила Надя.
– Много. Умереть от пули или осколка не страшно, страшно было живым попасть к врагу. Со мной вот служил Саша Мельников, совсем мальчишка. В бою его, раненного, захватили семеновцы. На третий день увидели мы в степи всадника на коне. Бросились к нему. Наш Саша! Голый, привязан к седлу, на груди и спине звезды вырезаны, а вместо глаз – дыры, штыками выколоты.
Степан помолчал.
– Многие сложили головы, – голос его стал глуховатым. – Но мы их не забудем.
Расходились глубокой ночью. Только остался у костра Захар Данилович.
– Обожди-ка, Василий, – попросил он.
Василий остановился.
– Видишь, ветер переменился, дождь будет. С косьбой день-другой повременить придется. А харчи у нас на исходе. Недавно я к солонцам ходил, бык там живет. Не сбегать ли тебе в лес? Может, потрафит.
– Хорошо, – согласился Василий. – На рассвете выйду.
– Максима с собой возьми. У него кобель добрый, да и веселей вдвоем будет.
На столе тускло горит коптилка. В доме тишина. Под окнами шарится ветер. Трофим Пименович косится узкими глазами на огонек коптилки, почесывает короткими пальцами грудь. На душе у него смутно. Степан с Дмитрием что ни день новое придумывают, так и жди подвоха. «Хвори на вас, красных чертей, нет», – думает старик.
Напротив него, опустив голову, сидит Никифор, старший сын. Весь в мать уродился. Высокого роста. А ладони, что медвежьи лапы. Как-то в сердцах ударил коня, так тот на коленки упал. Бородища во всю грудь. «И что надо Митьке со Степкой? – думает Никифор. – Благо бы для себя старались. А то за этих тунгусов стрелять всех готовы».
Издалека глухо донесся гром. Никифор встрепенулся, прислушался.
– Должно, гроза будет, – проговорил Трофим Пименович.
– В самый раз, – ответил Никифор. – Травы лучше будут.
– Красненькие-то уже уехали на покос.
– Успеется.
– Генка твой что не показывается?
– Уплыл на озеро сети ставить. – Никифор разгладил пышную бороду, достал из кармана кисет и стал заворачивать самокрутку. – Партийцы-то к тебе приходили?
– Сам учитель жаловал, – усмехнулся Трофим Пименович. – Таким соловьем рассыпался. У самих штаны в заплатах, а туда же, в благодетели лезут. А на кой хрен мне сдались эти английские углекопы? С голоду подыхают? Против власти в другой раз восставать не будете. Я, слава богу, и без них век доживаю.
– Митька, говорят, десять рублей отвалил. Тоже банкир нашелся. Всего добра-то – прелая шинелька на плечах. Свалится – и пуп на голе будет.
– От меня они кукиш с маслом получат. Про экономию заговорили. Знать, туго большевичкам приходится.
– Генка мне вчера газету читал. Черчилль грозится порвать сношения с Советами. А у него во какая сила. Видишь, куда дело-то идет. Вот и забегали большевички.
– Нам бы здесь их прижать.
– Я о том и толкую. Надо, как прошлый год, упредить Степана с Митькой, собрать у тунгусишек пушнину. А фирма Крохалева найдет в Карске ей место. С пустым-то кошельком Советы долго не протянут. Завтра и снаряжайся на стойбище, потолкуй с охотниками. Кое за кем должок там есть. Напомни.
– Митька против нас что-то замышляет. Мужики толкуют, про спирт пронюхал. Тряхнуть нашу лавку думает.
– Вот сукин сын, – Трофим Пименович стукнул по колену маленьким кулачком. – Варнак. А кол осиновый не нюхал?
Трофим Пименович торопливо сунул трубку в рот и с таким остервенением стал бить кресалом по кремню, что искры посыпались во все стороны.
У него два сына: Никифор старший, Дмитрий младший. Оба давно уже жили своими семьями. «Одного поля ягоды, – думал старик. – А вот, поди, возьми их. Никифор шагу без меня не сделает, помогает с малых лет в торговле. Генка, сын Никифора, той же тропой пошел. А Дмитрий вертопрахом вырос, все ему нипочем».
Вспомнил Трофим Пименович случай, когда Дмитрий еще подлетком был. Поджидал он эвенков, приготовил пять четвертей спирта, водичкой поразбавил. Через день хватился – все бутыли побиты. Бросился к сыновьям. «Сукины дети, кто это сделал?» – «Я», – ответил Дмитрий, а сам волчонком смотрит. «Ты что, отца по миру xoчешь пустить?» Трофим Пименович схватил его за грудки, а Дмитрий нож из-за пояса выхватил: «Только тронь. А спирт весь вылью. Не обманывай охотников. Стыдно людям в глаза смотреть. Пальцами тычут. Живодерами зовут. Или мы хуже людей? Сами себе кусок хлеба не добудем?» Потом как-то один эвенк заболел, не смог белочить. Дмитрий муки ему отвез, так, за спасибо. Как только встал на ноги, ушел от отца, женился. В четырнадцатом году взяли его на службу, пришел оттуда партийцем.
– Ты прибери подальше и спирт, и соболиные шкурки, – посоветовал Никифор.
– У меня прибрано, – уже спокойным голосом ответил Трофим Пименович.
В сенях послышались шаги. Отец с сыном переглянулись, Вошел Дмитрий: невысокий, круглая голова прикрыта старой серой кепкой, темная рубаха перехвачена поясом. Окинул взглядом брата с отцом, поздоровался и спросил:
– Мама-где?
– На посиделки к Захаровым пошла, – отозвался Трофим Пименович. – Садись, покурим.
– По делу к тебе, отец.
– Выкладывай.
– Дроби надо. Пороху тоже. Обмишурился малость. Сдадим пушнину, рассчитаемся.
Трофим Пименович усмехнулся.
– Доторговался. На поклон к нэпману пришел.
– Пришел, видишь.
– Вот обрадовал, – насмехался Трофим Пименович. – Всех к лешему послали: бога, царя, купцов. А у самих-то пупок слабо завязан оказался.
– Не в пупке дело, отец. Не наша вина, что нехватка кругом. Почитай, пять лет пришлось бить всякую сволочь. Сору от этой сволочи осталась еще полна изба, но подметем. И хлеба в достатке вырастим, и заводы настроим.
– Так что же ко мне пришел? Лишков-то у меня нет. Сам торгую. Охотников надо в лес собирать, об этом голова болит. Видишь, Советской же власти помогаю, – Трофим Пименович ехидно улыбнулся. Дмитрий спокойно посмотрел на него.
– Знаем мы твою помощь, батя. В прошлом году тебе удалось околпачить нас. За науку спасибо. Нынче у тебя ничего не выйдет.
Трофим Пименович насторожился. Его пугала уверенность большевиков. Что это они на этот раз затеяли?
– Частная торговля разрешена Советским государством. Ссуду выдали. Я проценты аккуратно плачу.
– Все это так, но ты одно забыл, батя, государство на местах представляем мы – Советы.
Трофим Пименович терялся в догадках: куда клонит Дмитрий?..
– Выселите меня?
– Нет, пока живи. До этого еще дойдет. Но охотников обирать не позволим. И Советскую власть тоже.
– Торговать, значит, запретите? – Трофим Пименович смерил: Дмитрия недобрым взглядом. – Это как же?
– Об этом в сельсовете потолкуем, – отрезал Дмитрий. – Как же насчет дроби?
– Нету, – Трофим Пименович развел руками.
Дмитрий в упор посмотрел на отца.
– Спасибо и на этом, папаша. Не глупый ты человек, и как не видишь, что кончилась ваша тропка. Одумайся, пока не поздно. Живешь, как конокрад на постоялом дворе, от каждого стука вздрагиваешь.
– Это как же понять?
– Не притворяйся. О твоих проделках мы знаем. Помаленьку спиртиком торгуешь, охотников обираешь.
– Докажите.
– Докажем, не торопись. Еще время есть, одумайся. Перед охотниками ты в большом долгу.
– Это в каком же долгу? – вызывающе спросил Трофим Пименович. – За то, что кормил всю деревню? Провиантом снабжал?
– Эту твою кормежку на том свете помнить будут. Не отсюда ли эвенки за бутылку спирта голыми уходили? Забыл, как их ребятишки с голоду помирали, как пьяные охотники замерзали в лесу?
– Торговал своим, не ворованным.
– Стыдно за тебя, отец. Не калека, и охотник не из последних, а чем занимаешься. Сам на старости уразуметь не можешь, так Никифора не впутывай в это дело. Не сбивай и Генку с пути, у него вся жизнь впереди.
– Ты, брат, не туда пришел поучать, – пробасил Никифор. – Нету тут комсомольцев.
– А жалко, что нет здесь комсомольцев. Ты, Никифор, тоже хорошо подумай.
– Смотри, Митя, не споткнись, – пригрозил Никифор.
– Если я, брат, споткнусь, меня есть кому поддержать. Но кто рядом с вами? Подумайте.
Дмитрий встал.
– Бывайте здоровы. – И вышел.
Трофим Пименович посмотрел на закрывшуюся дверь. Где-то глубоко в душе шевельнулась зависть к Дмитрию: хоть и хорохорился старик перед ним, но при каждой встрече робость испытывал, чувствовал силу в сыне. «С царем в голове мужик, только разинь рот, к стенке прижмет, не вывернешься, – с уважением подумал Трофим Пименович. – А в кого ему быть дураком-то?»
И отмяк немного старик.
– В меня характером-то уродился Митька, – прихвастнул Трофим Пименович. – только вот голову набекрень принес с войны.
– Степка все верховодит, – угрюмо отозвался Никифор.
– Знамо, он.
Никифор посидел еще немного и ушел. Трофим Пименович залез на русскую печь. Но не спалось: ныла поясница, но больше беспокоили думы, – тревожные, безрадостные.
Жизнь Трофима Пименовича шла ровно, спокойно. Вырос, женился. Дорожка свела с купцом Крохалевым. Открыл лавку, через нее накинул уздечку на эвенков, потом и на односельчан. Так вот и поживал. Давненько ружья в руки не брал, а осенью тысячи беличьих шкурок в его кладовой оказывались. Все это потом уплывало в город, а оттуда шли обозы с провиантом.
Но появились фронтовики, и началась кутерьма. Избрали сельсовет, открыли кооперативную лавку, а потом Госторг. Заведующим Госторгом Митьку поставили, потом его же избрали председателем общества «Красный охотник». Качнулась земля под ногами Трофима Пименовича. Люди пошли к сыну.
Глава V
Между облаками на синих прогалинах неба давно уже погасли звезды, а ночь не торопится уходить с земли. Пади залиты туманом, поэтому кажется, что темные вершины гор торчат из ледников. В низине темнеет густой ельник, будто ночь оставила от себя клок. Там, на озере, кто-то потревожил чайку, и все кругом наполнилось ее плачем.
На увале, под искарем[14] проснулась старая медведица, села, осмотрелась – ничего поблизости опасного нет. В нос ударил сладкий запах смородины-моховки. Медведица мотнула косматой головой: запах ветерок принес из низины, где среди рыжих мхов бежит ручей, но это обман – смородина не уродилась, медведица давно уже проверила, идти надо к старой гари, на голубичник.
Взяла она зубами за загривок медвежонка и выволокла из теплого логова. Малыш заскулил. Мать легонько ткнула его лапой и сердито покосилась на пестуна[15], который с неохотой вылезал из-под корней. Повела свое семейство медведица на ягодники.
По заросшей звериной тропе шли в горы Василий с Максимом. Впереди Василия на поводке бежал Малыш. Он время от времени поднимал голову и ловил пахучие струи, ему хотелось помчаться, но удерживал поводок.
За Василием по росистому следу шел Максим. Рядом с ним бежал Кайла. Максим старался держаться бодро, но украдкой озирался по сторонам.
Впереди шевельнулся куст. Заяц метнулся в заросли багульника._Малыш дернул поводок.
– Тоже мне зверя нашел, – недовольно проговорил Василий. – Птичек еще погоняй.
Набежал ветер, зашумел листвой, туман хлынул к реке, а потом медленно пополз к вершинам гор. В лесу стало светлей и просторней. В сосновом бору Василий остановился возле толстой колодины.
– Давай перекурим, – предложил он Максиму.
Парни присели на колодину, положили ружья на колени и закурили из одного кисета.
– Что у тебя с отцом вышло? – спросил Максим.
– Так, ерунда. Ятока поперек горла встала. Все в голос кричат: «Шаманка, шаманка!» Может, из нее такая же шаманка, как из меня поп. Старик Амуктан перед смертью наговорил ей черт знает что, а Ятока за чистую монету приняла. Шаманка. Да может, это горе ее. И до этого нет дела никому. – Василий задумался и уже более мягко продолжал – Чудная она какая-то, Максим. Бесхитростная. Вся как на ладони. Что на душе, то и выложит. Ее, как святую, не обидишь. Да разве такой человек может кому зло сделать?
– Святая, – хмыкнул Максим. – Эту святую вся деревня боится.
– Да разве Ятоку боятся? Старухи от безделья выдумывают всякую чушь и от своих небылиц приходят в ужас. А Ятока сном-духом ничего не знает. Так можно любого человека в грязь втоптать.
Где-то треснула ветка. Собаки вскочили, насторожились, но тотчас успокоились и легли к ногам охотников.
Василий посмотрел в синеющую даль, где сходились два хребта.
– Сейчас спустимся в падь Глубокую. В ее вершине – солонцы. Там собак пустим. Может, потрафят на свежий след.
Спустились в падь. Здесь, между двух хребтов, рос ельник, небольшие кедры и лиственницы. Место глухое.
– Бык живет, – определил Максим по следам на мху. – Видишь, след широкий и короткий.
– Перед дождем ходил.
Пустили с поводков собак. Они обнюхали следы и убежали в вершину пади. Парни пошли косогором. Откуда-то с неба с шумом и криком на пышные кедры посыпались кедровки.
– Вот разбойницы, – покачал головой Василий. – А на шишку нынче хороший род. Кедровой белки много будет.
Чем выше они поднимались, тем гуще становился лес. Среди деревьев, вначале островками, а уж потом сплошной зарослью, пошел голубичник. Ветки его были усыпаны крупными ягодами, а потому казалось, что разлилась по тайге пепельная синь, ступи в нее и утонешь, как в море.
Василий наклонился, чтобы сорвать ягоду, и застыл с протянутой рукой: из ягодника на него смотрел медвежонок-пестун. Первым опомнился медвежонок. Он издал испуганный крик, похожий на «а-ай!», и метнулся в сторону. Василий выпрямился, сдернул с плеча бердану и загнал в ствол патрон: где-то здесь должна быть медведица, а с ней и медвежата-сеголетки.
И точно. В нескольких шагах от Василия из ягодника поднялась на задние лапы медведица, повела мордой, недовольно фыркнула. Рядом с ней на дерево неловко вскарабкался медвежонок и теперь из-за веток с любопытством и недоумением смотрел вниз.
Отступать было поздно. Медведица в два прыжка настигнет. Василий наставил дуло в пасть зверю и нажал спусковой крючок. Но вместо выстрела еле слышный щелчок – осечка! Медведица рыкнула и шагнула к Василию. Вот она, смерть! Василий бросил берданку, схватил пальму и взмахнул ею. Но конец черня ударился о дерево; размаха не получилось, и острие пальмы бессильно ткнулось в грудь зверя. Медведица ударила лапой по пальме с такой силой, что черен переломился, и занесла над Василием лапы.
– Максим, стреляй! – только и успел крикнуть Василий.
Медведица подмяла его под себя. Падая, он почувствовал, как когти зверя коснулись шеи, и боль обожгла тело.
«Что же не стреляет Максим?» – мозг сверлила мысль. Сознание того, что остался один на один со смертью, вернуло Василию силы. Он осторожно вынул нож и воткнул его зверю под лопатку. Тяжелая лапа придавила грудь. Он собрал последние силы, рванулся в сторону и потерял сознание.
Все это произошло за каких-то несколько секунд. Очнулся Василий и не поймет, где он и что с ним. Болит грудь, ноет шея. Рядом мертвая медведица, в боку у нее торчит рукоятка ножа. Малыш участливо лижет руку хозяина. Василий приподнялся и посмотрел в ту сторону, где был Максим. Он хотел увидеть его живым или мертвым. Василий не мог поверить, что друг струсил и предал его. Но Максима нигде не было. Василий откинулся на мох и застонал от горя и боли. Так он пролежал некоторое время. Потом осторожно сел. Глянул на себя: рубаха и пиджак на груди порваны, на теле несколько кровоточащих борозд. Провел рукой по шее: вся ладонь в крови.
Малыш стоял рядом и виновато смотрел на Василия. Он распутывал следы сохатого в низине, когда услышал рев медведицы. Он-то не допустил бы зверя до хозяина. Да что теперь поделаешь, опоздал.
Василий выдернул нож из туши медведицы, вырезал кусок сала и, морщась от боли, смазал раны, разорвал рубаху и замотал их как мог.
Вспомнил про ружье. Бердана лежала у ног. Взял ее, передернул патроны.
– Ну, Максим, не дай бог нам теперь с тобой встретиться.
Опираясь на ружье, как на посох, он побрел к табору. Каждое движение причиняло острую боль. В распадке Василий вышел на звериную тропу. Сделал несколько шагов по ней, закружилась голова, в глазах потемнело, и он потерял сознание.
Очнулся. Где-то журчал ручей. Василий пополз, волоча за собой ружье. Звон струй доносился откуда-то снизу. Он разорвал мох, и в лицо пахнуло сырой свежестью.
Максим следом за Василием шел по ягоднику, осторожно поглядывая по сторонам. По пути он кое-где замечал разрытые медведем муравейники. От этого ему становилось не по себе.
Максим боялся, но в этом он стыдился признаться даже себе. Да и кто бы поверил, что он, Максим, который родился и вырос в тайге, который не раз ходил на зверя, который не знает и не представляет себе жизни без тайги, – вдруг боится этой тайги.
Да, Максим боялся. И надо же было так случиться, что тогда, еще весной, на какой-то миг дрогнуло сердце охотника и отняло у него мужество.
Помнится, пошел он за село на озеро пострелять уток. Устроился в камышах с подлесной стороны. Но не везло: даже чирка не смог подстрелить.
Тем временем ночь наступила. Он уже собрался домой идти, как услышал шаги. Оглянулся. Черной тенью шел на него какой-то зверь. «Медведь», – мелькнуло в голове. Взвел Максим курки двухстволки. Зверь замер. И было слышно, как он потянул носом воздух.
Максим и сам не помнит, как нажал на спусковые крючки: из ружья метнулись в ночную темень два огненных языка, грохнули выстрелы, зверь фыркнул и, ломая чащу, убежал в лес.
Назавтра по селу поползла молва, что кто-то у старика Двухгривенного борова подранил. Но Максиму от этого было не легче. С перепугу он несколько дней пролежал в постели.
Здоровье потом вернулось, но страх остался в душе. Стоило Максиму войти в лес, как ему начинало казаться, что медведь стережет его и нападет сзади. Каждый охотник пережил это. Только одни подавили страх сразу, другие – постепенно.
Но как об этом сказать людям? Смеяться станут. А для охотника нет ничего позорнее, чем прослыть трусом.
Вот и сейчас Максим остановился, чтобы завязать оборку на ичиге. Положил ружье и присел. И тут на него наскочил медвежонок-пестун. Он удирал от Василия. Максим, забыв про все, пополз к дереву. Вскочил возле него. А по ягоднику медведица идет.
Страх парализовал Максима. Он даже не вспомнил про ружье. «Спасайся!» – мелькнуло где-то в сознании. И, петляя между деревьями, он побежал. «Максим, стреляй!» донесся голос Василия. Он только подстегнул его, загнал в распадок. Здесь Максим остановился, оглянулся, не бежит ли за ним медведица. Но не успел перевести дух, как с хребта накатилось глухое рычание.
В себя Максим пришел только тогда, когда недалеко от табора, в ельнике, преградило ему путь озеро.
Было тихо. Над озером бесшумно кружили чайки и, стремительно падая в воду, ловили мелких рыбешек. На середине озера плавала гагара. К ней подплыли два серых гагаренка и стали клянчить еду, смешно вытягивая шеи. Гагара нырнула, за ней скрылись под водой и птенцы. Жизнь здесь шла своим чередом, и никому не было дела до трагедии в лесу.
«Что с Василием?» Этот вопрос отрезвил Максима. Внутренний голос шептал: «Беги на помощь, пока не поздно. Смой свой позор хоть кровью. Ведь трусов убивают. Так поступали деды, так поступали их сыновья, так поступают их внуки».
Максим повалился на прохладную землю и зарыдал, как ребенок, проклиная и себя, и охотничью жизнь.
После слез стало немного легче. Ни о чем не хотелось думать. И Максим, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть этот покой, смотрел в чистое голубое небо, где неторопливо плыло одно-единственное облачко.
И тут его заметила чайка, заметалась над ним. На ее зов слетелось еще десяток птиц. Подняли крик на весь лес, а Максиму в этом крике слышалось: «Уходи! Уходи!»
Он через силу поднялся и побрел к табору. Как его там встретят? Что ждет его? Теперь ему было все равно. Ох и долгим показался ему путь от озера да стоянки.
Здесь уже работу кончили, и каждый занимался чем-то своим. Первым Максима увидела Надя. Шагнула к нему и остановилась. Охотник из тайги без ружья, одежда изо* рвана, товарища нет.
– Максим?! Вася где?! Что случилось, Максим?
Максим поднял голову. К нему подходил Захар Данилович с Семой. Из кухни выскочила тетя Глаша, зачем-то сдернула платок с головы. Глаза ее округлились, лицо побледнело, точно свет от седых волос упал на него.
– Максимушка, – подбежала тетя Глаша. – Вася-то где? Скажи, живой?
– Не знаю, – глухо ответил Максим. – Его медведь помял.
– А ты где был? – шагнул к Максиму Сема.
– Погодите вы, мужики, – останавливала тетя Глаша. Она-то уж знала, что лучше без товарища из тайги не приходить. – Максимушка, тебя-то, поди, первым смял медведь?
– Васюха где? – не дав ответить Максиму, вдруг охрипшим от волнения голосом спросил Захар Данилович.
– Убейте меня! – вскрикнул Максим.
– Веди к Василию.
– Он за Глубокой падью, в хребте.
– Пошто бросил?
Максим опустил голову.
– Вася идет! – испуганно крикнула Надя.
Максим вздрогнул, как от удара. К табору, шатаясь, подходил Василий. Он был страшен. В темных волосах желтые прошлогодние листья, лицо и руки в ссадинах, на груди кровавое пятно. Рядом с ним понуро брел Малыш.
Надя кинулась к Василию, но он отстранил ее рукой и подошел к Максиму. Мужчины молчали. Тетя Глаша приложила платок к глазам и всхлипнула. Василий остановился перед Максимом, широко расставил ноги и медленно поднял бердану.
– Теперь погляди на меня.
Максим поднял голову. Дырочка дула смотрела ему в грудь.
– Поганый трус, – выдохнул Василий.
Тетя Глаша метнулась к нему, ударила по ружью, ствол подскочил, воздух рванул глухой хлопок выстрела. Максим вздрогнул.
– Вася, родной, не надо, – ласково проговорила тетя Глаша. – У Максима тоже мать есть.
Василий качнулся, бердана выскользнула из рук и глухо ударилась о землю. Он сделал движение, чтобы поднять ее, но упал на руки тете Глаше.
– Несите воды, – командовала тетя Глаша. – У меня в избе кофта чистая, на бинты сгодится. Да живей!
Василию промыли раны, смазали салом, забинтовали и отнесли его в лодку. Захар Данилович сел за весла.
– Уходи, Максим. – Голос тети Глаши дрожал.
Это был приговор. И Максим побрел к обрыву. Внизу темными кругами ходило улово.
– Котлы надо хорошо вымыть, – сказал Поморов Бирокте.
– Однако сейчас помою.
Бирокта взяла котел и понесла к озеру, а там уже кто купался, кто стирал одежду, кто чистил посуду. Поморов улыбнулся. Растревожил он сегодня стойбище. «Как-то там Согдямо?»– подумал Поморов и пошел к старику. Согдямо сидел у очага. От свежих веток пахло смолой. Стопкой лежала выстиранная одежда.
– Теперь надо помыться в озере, – предложил Поморов.
