Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
– Брось ружье, Кердоля. Все равно не уйдешь. Товарищи под землей найдут тебя.
– И твоих Степку с Митькой пошлю туда ж… – Договорить Кердоля не успел. На его грудь прыгнул Малыш и всадил в руку клыки. Грохнул выстрел. Кердоля выпустил винтовку и, воя от боли, закрутился, стараясь оторвать от себя Малыша.
Василий шатался, по лицу струилась кровь. Он видел как огненный язык лизнул конец дула, но выстрела не слышал, голову что-то дернуло, чумы поехали колесом…
Ятоку рано утром подняли крики. Это бушевала Бирокта. Второй день ходила она пьяная от чума к чуму и жаловалась на свою судьбу. Ятока подогрела чай и села завтракать. Бирокта вошла к ней, шлепнулась у печки и закачалась из стороны в сторону.
– Худой человек Кердоля, – причитала Бирокта. – С купцом за спирт купили меня у отца. Потом бросили, как собаку. Прогонять его надо.
– Зачем соболей ему за спирт отдаешь? – упрекнула ее Ятока. – Степан ругаться будет.
– Неучи меня, – отрезала Бирокта. – Дай выпить.
– Нету у меня спирту. Чай пей.
– Сама чай пей.
Бирокта выползла из чума и запела.
«Надо Васе сообщить, – подумала Ятока. – Совсем погубит людей Кердоля. Спирт пьют. Замерзнут. Совсем беда мне. Спать ночью ляжет Кердоля, к Васе пойду. Днем пойти – узнает спиртонос, скроется в лесу, потом не найдешь». Так в думах коротала день Ятока. К вечеру пошла за дровами. Нарубила сухих веток, вышла к стойбищу и увидела Василия. В это время раздался выстрел, и он, выронив пальму, упал. Ятока подбежала к нему, осторожно приподняла голову.
– Пошто в мой чум не пришел?
Василий молчал. Ятока схватила пальму и бросилась к Кердоле, который, воя от боли, отбивался от Малыша.
– Проклятый человек! За што убил Василия? – с ненавистью и отчаянием спросила Ятока.
Кердоля исподлобья смотрел на нее и не отвечал. Ятока наставила ему в грудь пальму. Кердоля бросил тревожный взгляд на кончик острия.
– Говори, за што стрелял?
Ятока прижала к его груди пальму. Кердоля пошевелил рукой. Малыш зарычал. Кердоля замер.
– Последний раз спрашиваю, пошто убил Василия?
Ятока сильней надавила на пальму. Кердоля почувствовал, как острие прорезало парку и коснулось тела. Рука его была возле рукоятки ножа. Достаточно одного взмаха, чтобы заколоть эту сумасшедшую девчонку. Но Малыш был настороже. Этот разорвет гордо прежде, чем Кердоля достанет нож.
– Пусть твое мясо съедят… – Договорить Ятока не успела. С горы скатился Степан, выхватил у Ятоки пальму и оттолкнул девушку. Следом за ним появились Кучум и Дмитрий.
– Что ты делаешь, Ятока?! – спросил Степан.
– Пусти, Степан, – рвалась к Кердоле Ятока. – Убивать его надо. Василия стрелял.
– Убил?! – выкрикнул Степан.
– Вон лежит.
– Свяжите, – кивнул он на Кердолю Дмитрию и Кучуму, а сам бросился к Василию. Расстегнул на нем рубаху и прислонился ухом: сердце стучало сильно, толчками. Приподнял голову, стер со лба кровь. Рана была повыше виска, кость целая. Василий застонал.
– Давай его в чум, – сказал он Ятоке.
– Живой?! – невольно вырвалось у девушки.
– Черепок целый, жить будет.
Занесли Василия в чум. Ятока обмыла рану, завязала чистой тряпкой. Василий тихо стонал.
– Контузило парня. Скоро очухается. Присматривай за ним.
Степан вышел. Возле связанного Кердоли курили Дмитрий и Кучум.
– Попалась, старая ворона, – обращаясь к Кердоле, проговорил Степан.
– Если не убьете, уйду.
– Мы, Кердоля, и не таких соколиков водили. На каких стойбищах побывал?
– У ветра спроси.
– Ничего, узнаем.
Завели Кердолю в чум. Степан вытряхнул из сумок соболиные шкурки. Дмитрий с Кучумом стали рассматривать их.
– Вот моего отца соболи, – узнал Дмитрий. – Видишь, как лапки правлены. В этой же связке и те, которые он скупал потихоньку.
– А это Урукчи соболи, – определил Кучум. – Это других эвенков.
– Теперь что скажешь? – спросил Степан.
Кердоля не ответил.
– Молчи, черт с тобой. Кучум, а где Хогдыкан, Бирокта, Согдямо?
– Пьяные спят.
– Выпороть бы их надо. Да шут с ними. Проспятся, к делу годятся.
Вошла Ятока.
– Как там Василий? – спросил Степан.
– Стонет.
Ятока бросилась к Кердоле, в руках у нее блеснул нож. Степан схватил ее, отнял нож.
– Что ты надумала, девчонка? Все дело нам испортишь.
Ятока, как клинком, полоснула взглядом Степана.
– Василий умрет, как Ятока жить будет? Ты ругаешь. Охотники сердятся. Один Василий с Ятокой добром говорит.
Ятока опустила голову и зарыдала.
– Эх, бабы, бабы, горе мне с вами, – примирительно сказал Степан. – Не плачь, Ятока. Поднимется Василий, это я тебе точно говорю.
Глава IV
В чуме горит свеча, колеблется ее пламя. Василий лежит на медвежьей шкуре. Его бледное лицо охватывает курчавая молодая бородка. На белой повязке – красное пятно. Дышит он глубоко. Ятока достала из сумки шаманский халат и шапку, присела возле Василия, смотрит на него. Горло сдавили рыдания, но шаман со слабым сердцем не сможет победить злых духов.
Вошла Бирокта. Вынесла печку, на месте ее разожгла небольшой костер.
Еще одурелый с похмелья Хогдыкан снимает шкуру с ездового оленя Ятоки. Это был ее любимец. Много гор одолела с ним девушка. И еще бы он послужил. Но духам нужна жертва. И Ятока отдает им самое дорогое. Пусть небо и горы знают, как любит она Васю. Хогдыкан между двумя соснами на сучья кладет жердь, на нее вешает оленью шкуру. Пусть духи знают, что их не обманывают. Он тут же развел костер. Изрубил мясо на куски, сбросил в большой котел и повесил его над костром. Затем изрезал сердце на мелкие кусочки, сложил в деревянную чашку, поставил ее в чуме перед Ятокой и сел у дверей. Следом за ним пришли Согдямо, Бирокта, приковылял Кайнача.
Ятока подняла голову, встала. И перед охотниками уже не убитая горем девушка, а грозная хозяйка тайги.
В черных глазах молнии, на груди вздрагивают косы, позванивая монетами, жесты энергичные, повелительные. Ятока надела шапку из красного бархата, на которой возвышались рога с четырьмя отростками, с боков на шапке бисером вышиты узоры, между ними идолы серебряной чеканки: гагары, щука, олень, белка. Из такого же красного бархата Ятока надела халат. На нем от ворота до пояса навешены крохотные идолы: орел, лебедь, глухарь, журавль, иволга – обитатели верхнего жилища. Это добрые Духи, помощники Тангары. От пояса до самого низа халата – другие идолы, покрупнее: крадется росомаха, ощерил пасть волк, распластал крылья черный ворон, собралась в комок с длинным хвостом крыса. Это. худые звери и птицы – злые духи, которые приносят смерть людям. По поясу идут изображения деревьев, они-то и отделяют добрых духов от злых. Самый низ халата оторочен изображением змеи, вышитой темно-желтым с зеленью шелком. Малейшее движение– и змея ползет, извивается.
Эвенки с замиранием сердца следят за каждым движением Ятоки. Смуглое лицо ее под красной шапкой непроницаемо. Вот она взяла бубен, повела плечами. Бубен негромко вздохнул. Идолы на халате вздрогнули и замерли. Вот бубен опять вздохнул раз, другой, третий. Ятока переступила с ноги на ногу и запрыгала в такт ударам, а они становились все чаще и чаще. Косы-змеи бешено заметались по ее груди. Лицо Ятоки побледнело, глаза стали безумными.
– Собирайтесь, быстрокрылые птицы, сбегайтесь, быстроногие олени, – строчила Ятока. – Злые духи, не рядитесь в буйные ветры, в черные тучи, в снежные вихри. О, вижу, вижу! Не летайте совами пучеглазыми, не ныряйте лягушами тонконогими.
Кайнача прислушивается к ее голосу. Где-то в затылке отдаются звуки бубна. Голова начинает туманиться, тело слабеет, все глуше звучит бубен, точно туманом наполняется чум. Ятока далеко, чуть видна, это она пошла к духам в верхнее жилище.
Взгляд у Ятоки отрешенный. Она уже ничего не видит веред собой. Движения ее становятся резкими, неровными. Ятока идет вокруг костра в буйной пляске, в руках ее неистовствует бубен, на халате беснуются идолы, черные косы обвили ей шею, душат. Дикие глаза устремлены в потолок чума. На ходу Ятока подхватывает чашку и кусочки мяса рассыпает вокруг себя.
– Это вам, мои верные слуги, – выкрикнула Ятока и заклокотала тетеркой, запела иволгой, закуковала кукушкой. – Ешьте, добрые духи. Черный змей, вижу, как ты крадешься к сердцу Василия. Пусть клюют тебя гагары и журавли, растопчут олени…
Остервенело гудит бубен, точно какая-то неведомая сила подбрасывает Ятоку под самый потолок. Голос ее срывается. Ятока упала на колени, выронила бубен, хотела встать, но не хватило сил. В изнеможении она повалилась на медвежью шкуру рядом с Василием, вытянулась и потеряла сознание.
Охотники молча смотрят на нее. Сейчас Ятока встречается с духами. Надо сидеть тихо, чтобы не помещать ей. Ятока лежала долго, наконец открыла глаза, подняла голову и затуманенным взглядом посмотрела на людей… Бирокта поднесла ей чашку чая. Ятока с жадностью выпила и опять уронила голову на медвежью шкуру. Через некоторое время она с трудом села, усталая, разбитая, но глаза смотрели уже осмысленно. Сняла шапку, халат. Люди ждали, что она скажет.
– Черный змей перед глазами вился, – проговорила Ятока. – Наверное, он поселился в Василия. Птиц просила его клевать.
Бирокта принесла мясо. Охотники принялись за еду. Ятока отдыхала, Василий заворочался, открыл глаза.
– Кероля удрал?
– Нет, поймали. Степан и Дмитрий пришли. Кучум их привел.
– Где они?
– В чуме Кердоли.
А в чуме Кердоли горел небольшой костер, вокруг него, сидели Степан, Дмитрий и Кучум. Кердоля лежал связанный.
– Кажись, кончила беситься Ятока, – прислушался Дмитрий.
– Не уморила бы парня, – отозвался Степан.
– Что ему сделается?
– Любит его Ятока, – пояснил Кучум.
Послышались шаги, в чум вошел Василий.
– Здорово живем.
– Здорово. Садись, – подвинулся Степан. – Очухался?
– Вроде бы. Только в голове шумит.
– Пройдет.
Василий посмотрел на Кердолю.
– Ну что, гад…
– В другой раз встретишься – на пальме будешь, – сквозь зубы процедил Кердоля.
– Это поглядим.
– Сосунок, сволочь, – Кердоля с презрением отвернулся.
Василий закурил, но закашлялся и бросил самокрутку в костер.
– Как там твоя женская артель? – спросил Василий Степана,
– Ничего. Вчетвером за троих охотников спромышляли. На будущий год вам с Дмитрием по бригаде вручу.
– Спасибо скажи, шатунов нынче нет, а то бы твои бабы давно в деревне за прялками сидели, – улыбнулся Дмитрий.
– Ничего, побродят по лесу, пообвыкнут, это я вам точно говорю, А почуют бабы свою силу, не удержишь в деревне.
– И будешь потом сам ребятишек рожать и нянчить, съязвил Дмитрий.
Все засмеялись.
– Вам только зубоскалить, – обиделся Степан.
– А что с этим чертом делать будем? – спросил Василий, кивнув на Кердолю.
– Сможешь завтра идти? – спросил Степан.
– Смогу.
– Поведем его с собой. Дорогой прихватим старика Двухгривенного, Может, ты, Дмитрий, отведешь отца в деревню?
– Нет, лучше вы.
– Ладно, – согласился Степан. – А ты с Кучумом пойдешь за Урукчой. Да смотрите там, лбы не подставляйте.
Василий лежит на руке Ятоки. В чуме темно. На стойбище уже через, горы и буреломы пробирается рассвет. Бирокта на улице разложила костер и варит мясо, чтобы хорошо накормить людей перед дорогой.
– Спасибо тебе, Ятока, – Василий с нежностью погладил ее по щеке.
– За што?
– Если бы не ты, то теперь лежал бы где-нибудь под деревом и клевали бы меня вороны.
– Малышу спасибо скажи.
– Кердоля проворный мужик. Заколол бы его ножом, а потом бы и меня докончил.
– Теперь никуда тебя не пущу.
– Мне и самому неохота уходить от тебя. Да надо. Морозы сильные ударят, выходи в деревню. Там и про оленей подумаем, что с ними делать.
Ятока обвила руками шею Василия и прижалась к нему.
– За Кердолей шибко смотри.
– Куда он теперь денется.
…Никифор сидит на нарах, захватив в свою медвежью лапу бороду. На лице растерянность.
– Поторапливайтесь, – донесся с улицы голос Степана.
Защелкали копыта оленей, зазвенел бубенчик. Через минуту все смолкло. В зимовье вползла тишина. От маленького замерзшего оконца на стол падала серая полоска.
Никифор глубоко вздохнул. Душу коробила боль. Не хотелось верить, что Степан с Василием арестовали отца и увели, как самого последнего варнака. Ведь внуки его. И Митька с ними заодно. Против отца. Да после этого есть ли на свете бог? Что же будет? Отец – каторжник. Еще несколько лет назад кто бы посмел ему против слово сказать? Все отцу в пояс кланялись. Да и его, Никифора, не иначе как Никифором Трофимовичем: величали. Просили замолвить словечко перед отцом, чтобы долги отсрочил.
– Митька соболей отца опознал, – шепнул Никифору Кердоля. – За Урукчой пошли.
Никифор крутнул заросшей волосами головой, как медведь, и опять всадил руку в бороду. «Не сносить тебе, братец, головы, – подумал Никифор, – Всем вам припомню отцовскую каторгу».
Еще вчера не было человека счастливее Никифора. Продали через Кердолю купцу Крохалеву по хорошей цене соболей. В Карске ждут товары. Теперь они прижмут Митьку: в его Госторге кладовые-то пустые.
– У соболей-то крылышки выросли, – довольно ухмылялся Трофим Пименович. – Куда теперь инородцам податься? Ко мне в лавку. У Митьки-то пуп голый. Я им припомню все. А Степка пусть свой коммунизм из рваных штанов строит. Кукиш получат твои рабочие. Мы вместо их блинчики с маслом поедим.
Никифор молча соглашался с отцом. «Старик скоро богу душу отдаст, тогда я – хозяин», – думал Никифор.
И в мечтах видел себя уже в Карске. Сам Крохалев с ним за руку здоровается, в свои хоромы зовет. Пьют они заморские вина, с девками гуляют.
– Степка с Митькой от злости все зубы поломают, – хихикал в редкую бороденку Трофим Пименович, – Пройдоха Крохалев. Учись, Никифор. Вокруг пальцев обвел краснопузых.
А Никифора думы вели все дальше. Он видел себя на палубе собственного парохода. У причала – баржи с товарами. Чего только тут нету. На берегу толпятся эвенки.
У каждого мешки с пушниной. Среди инородцев Степан, Митька, Василий. Мнут свои шапки, кланяются Никифору, просят муки, сахару, табаку, спичек, пороху, дроби.
– Свой коммунизм ешьте, – отвечает Никифор и отворачивается.
– Накорми, Никифор, – слышатся голоса. – Христом-богом просим.
– Бога вспомнили. Забыли, как на нашу лавку зубы точили?
– По молодости, по глупости, – слышатся голоса.
– Ладно. Я не злопамятный. Берите метлы и метите дорогу до моего дома.
Идет Никифор. Сапоги поскрипывают. Атласную розовую рубаху треплет ветер. Впереди него согнутые спины Степана, Митьки и Василия – метут дорогу.
– Плохо работаете, – прикрикивает Никифор. – Видите, на сапогах пыль. Придется вам у другого, купца обедать. Я бездельникам не потакаю.
Идет Никифор, а с боков народ. Кланяются ему. Рядом приказчик бежит, докладывает, сколько наторговал. Тыщи лежат в железном сундуке. Их солдат с ружьем охраняет.
– Выйдем из леса, в город с обозом снаряжайся, – прерывает мысль Никифора отец. – Туды рыбу, мясо, кожу свезешь. Оттуда привезешь муки, пороху, дроби. Я потом тебе пропишу все. К весне, когда инородцы заголодают, за пуд муки можно будет пять соболей взять. Только кое-кому надо шепнуть, чтоб припрятали. И впрок не худо будет договориться.
Никифор продолжал мечтать. У него в деревне дом под железной крышей. Табун лошадей. Оленей надо завести с тысячу. Потом сдавать охотникам под пушнину. Погоди, Крохалев, все Среднеречье возьму в свои руки. В каждом селе у меня по приказчику, будет. Сибирский купец Никифор еще на ярмарке в России покажется. А Степан и Митька? Советская власть? Долго не продержится.
И вдруг в зимовье появились Степан с Василием. Увели отца. А с ним и мечту. Никифор вскочил и заметался по зимовью. Хватил пудовым кулаком по столу, лопнули кедровые доски.
– Врете, сукины дети, кровью умоетесь.
Оделся он в собачью парку, схватил винтовку и пошел на лыжах к горам. Вскоре он обогнал аргиш, залег в сосняке. Отсюда хорошо видна тропа, и в то же время его не могут учуять собаки, сажень сто было. По лесу бродил ветер, сбрасывал с деревьев снег, шептался с ветками. Уныло, по-кошачьи, кричали кукши. У Никифора гулко стучало сердце, дрожали пальцы.
Послышался звон бубенчика, постукивание копыт. На тропе показались Кердоля и отец, за ними шел Степан с винтовкой в руках. За Степаном трусцой бежал Малыш, за ним Василий вел оленей, у него винтовка тоже была наготове.
Кердоля шел свободно, точно спешил к кому-то в гости. Трофим Пименович с трудом переставлял ноги, горбился, будто нес какую-то тяжесть, редкую бородку его припудрил иней. Степан, сжимая винтовку, посматривал по сторонам. Шапка сдвинута на затылок, обрезанная выше колен шинель – нараспашку. Длинное лицо хмурое, жестокое.
У Василия из-под шапки виднелась повязка, на виске она алела красным пятном, лицо бледное.
Никифор загнал в ствол патрон и вскинул винтовку. Вот она, распахнутая грудь. Поймал ее на мушку. С наслаждением он держал на прицеле Степана. «А может, тебя вторым положить?» Никифор поймал на мушку грудь Василия, положил на холодную сталь спускового крючка палец. «Еще пять шагов тебе жить. Вот дойдешь до пенечка и – амба». Вдруг позади треснула ветка. Никифор оглянулся: в нескольких шагах от него стояла Ятока и на изготовке держала ружье. У Никифора от неожиданности и страха винтовка выпала из рук.
Поморов сразу же после уроков зашел к деду Корнею и засиделся. Старый охотник был рад гостю. Угощал Поморова вяленой соха′тиной и рассказывал ему одну за другой таежные истории.
– Иду я загривком по хребту, – дед Корней посмотрел в окно на дальние горы. – А снег уже чуть не по колено. Кобель куда-то запропастился. Азартный был, широко ходил. Потом услышал его лайку. Впереди голос подает. Прислушался – на соболя лает: сердито, но с уважением. Любил он промышлять этого зверька. Нет ни следка, а он его как из-под земли найдет.
Хребет на понижение пошел. Лес кончился. Я на прогалину вышел и оказался на скале. Кобель внизу где-то лает, сверху мне не видно. Я решил подойти поближе к закрайку и заглянуть вниз. Впереди бугорок, я думал, камень, а это снег надуло. Шагнул – и белый свет замелькал перед глазами. Закрыл глаза, чтобы не видеть собственной смерти, а тут меня как что-то дернет за спину, чуть все потроха не вылетели. Думаю, конец. Потихоньку глаза открываю: рядом отвесная скала, внизу камни из снега торчат. А я на дереве болтаюсь: вершина пришлась мне по спине под ремень. Тем и спасся от неминуемой гибели.
В комнату вошла Домна Мироновна.
– Батюшки, что делается-то на белом свете, – разохалась она. – Степан с Васькой Кердолю поймали да старика Трофима Двухгривенного под ружьем, как разбойника, привели. Василий в крови, говорят, стрелял злодей-спиртонос в него, да шаманка пулю отвела. Господи, вот страхи-то какие. Помилуй нас, царица небесная. Отведи беду от нашего дома.
Дед Корней и Поморов схватились за шапки и на улицу. К сельсовету подходил аргиш. Степан конвоировал Кердолю и Трофима Пименовича. За ними с забинтованной головой вел навьюченных оленей Василий. Бабы кинулись к сельсовету. Прасковья Спиридоновна упала в ноги к Трофиму Пименовичу и заголосила на всю деревню:
– Трофимушка, за что такой позор на нашу голову?
Старик дрожащей рукой гладил ее волосы.
– Что теперь с нами будет-то? Ой, горемычные. Люди, хоть вы заступитесь за несчастных. Не повинен Трофимушка ни в чем…
Степан угрюмо смотрел на эту сцену.
– Поплакали, хватит. Заходите, – скомандовал он арестованным.
Прасковья Спиридоновна встала.
– Отольются тебе, Степан, наши слезы, – выкрикнула она ему в лицо. – Кровью бы не пришлось плакать.
Степан тряхнул головой и медленно заговорил, выделяя каждое слово:
– Про слезы вспомнила, бабушка. А когда голодные охотники ползали в ногах твоего мужа, со слезами просили горсти муки для ребятишек, это забыла? Иль не помнишь, как эвенки за бутылку спирта продавали душу, а потом умирали голодной смертью?
– Антихрист. Чтоб тебе провалиться, – выкрикивала Прасковья Спиридоновна.
Степан увел в сельсовет арестованных. Василий, холодея, смотрел на старуху, которая сыпала проклятья. Он привязал оленей и пошел за Степаном, но Прасковья Спиридоновна преградила ему дорогу.
– И ты, выродок, с ними, – кричала она. – Чтоб под тобой земля провалилась, чтоб тебя медведи на куски разорвали!
К Василию бросилась Мария Семеновна, прижалась к его груди, точно хотела защитить сына от страшных слов.
– Прасковья, в уме ли ты, очнись, – проговорила Мария Семеновна. – Что ты мелешь?
– Нечистая сила! Варнак!
Старуха плюнула в лицо Василию. Он вытер плевок рукавом, и рука скользнула на середину черня пальмы. Дед Корней схватил его за руку:
– Что ты задумал? Не след охотнику с бабами связываться.
На крыльцо вышел Степан. Широко расставил ноги, закурил. Бабы выжидательно смотрели на него.
– Пошумели, бабы, и хватит, – спокойно проговорил Степан. – И ты, бабка Прасковья, издевательства тут не чини. Отправляйся домой на печку и дави там клопов. А мы, мужики, и без тебя промеж собой разберемся. Найдем правого и виноватого. Так вот, товарищи, контра протянула руки, и к нам в тайгу. Уж больно ей не нравится наша Советская власть, власть рабочих и крестьян. Всякая шваль старается нам палки в колеса поставить. Посмотрите, что натворил Кердоля. Споил всех эвенков и забрал у них соболей. Без куска хлеба людей оставил.
Прасковья Спиридоновна присмирела.
– Вы посмотрите на Василия, – продолжал Степан. – Так этот гад ползучий, Кердоля, чуть не застрелил парня. Да обмишурился немного. Как вам это нравится?
Женщины зашумели. Мария Семеновна всхлипнула, прижалась к Василию.
– Грабить эвенков и стрелять в Василия помогал Кердоле Трофим Пименович. Своих соболей ему сплавил и тех, что крадучись от Советской власти брал у охотников за долги. Я на собрании говорил, кто хоть одного соболя укроет, тот враг Советской власти. Трофим Пименович продал Кердоле сорок пять соболей. А Кердоля через купцов этих соболей в Маньчжурию перепродаст. Это ли не разбой на большой дороге? И мы будем судить их обоих как контру.
Бабы содрогнулись. Выстрелом для них звучало это незнакомое слово – контра. Оно представлялось каким-то чудовищем.
– Вы плачете о своих родственниках. А у Советской власти один родственник – тот, кто ей помогает строить новую жизнь. А кто встанет поперек дороги – раздавим.
И вы, бабы, не хнычьте. В нас стрелять они не жалеют патронов, но и у нас пусть жалости не просят. А теперь идите по домам и хорошенько подумайте, придут мужики – и им скажите, до чего додумались.
Женщины подхватили под руки Прасковью Спиридоновну и повели домой. Степан вошел в сельсовет, за ним последовали Василий, дед Корней и Поморов. Василий поставил пальму, дрожащими руками завернул самокрутку и глубоко затянулся. Лицо его все еще было бледным, между бровей легли две складки – первые зарубки суровой таежной жизни.
– Ничего, Васюха, злей будешь, – проговорил Степан. – Если бы не наша сила, то эти бабы когтями бы нас в клочья изорвали. С контрой дело иметь – не в бирюльки играть. А тебе коммунизм строить, для этого, паря, надо сердце иметь крепкое.
– Бабы ведь. Видеть слез не могу.
– А твоя мать – не баба? Сейчас бы ревела над твоим трупом. Такую жалость ты выкинь из души.
Степан посмотрел на деда Корнея с Поморовым.
– Ну, как у вас дела здесь?
– Ничего, – ответил Поморов. – Учим детей, учим женщин. Промыслом занимаемся помаленьку.
– Вот и добро,
– Все-таки изловили Кердолю, – радовался дед Корней.
– Поймали.
– Что нам делать? – спросил Поморов.
Степан встал, прошелся.
– Тебе, Михаил Викторович, надо хорошо разъяснить про контру бабам и особо ребятам. Нам из них революционеров делать, им тоже драться придется.
– Я это сделаю. А с арестованными что делать будем? Их надо допросить, а потом охранять, не вдвоем же с Василием будете все делать.
– В это дело мы тебя не примаем. За деда Трофима нам кое-кто не простит. В любое время в спину пуля может прилететь. А вся деревня – его родня. Сорвут зло на тебе. Меня Дмитрий заменит, да и Сема с Василием не оставят в беде. А тебя кто заменит? Кто ребятишек учить будет? У нас каждый грамотный человек на счету.
– Выходит, я буду со стороны смотреть, как товарищи с контрой борются?
– Выучить ребят грамоте, тебе этого мало? Нужен будешь, позовем.
Через три дня появились Дмитрий, Кучум, а с ними пастух Урукчи Наро, низенький, уже седой эвенк. Все трое сразу же зашли в сельсовет.
– Ушел Урукча, – прямо с порога сообщил Дмитрий. – Кто-то предупредил его. Оленей заранее угнал в тундру.
– Далеко не уйдет. В тундре тоже Советы есть. А Наро что же остался? Здорово, Наро.
– Здравствуй, бойё, – ответил Наро. – Пошто, Степан, меня обижаешь? Зачем я с Урукчой пойду?
– Другие же пастухи ушли.
– Хэ, ушли. Кого силой угнали, кого обманули. Я знаю, придут к нам пастухи.
– Без оленей-то что делать будем? – проговорил Степан.
– Пошто без оленей? Оленей я сюда пригнал, поближе к деревне. Много оленей – пять раз по сто.
– Наро, да ты же молодец.
– Что теперь делать будем? – спросил Наро. – Куда оленей деваем?
– Вот что, – Степан взял лист бумаги, быстро написал несколько строчек, расписался и поставил печать. – Этих оленей у Урукчи конфисковала Советская власть. Теперь они принадлежат нам, народу. Назначаю к пастухам комиссаром Кучума. Вот бумага с печатью. Теперь ты, Кучум, – уполномоченный Советской власти, береги оленей пуще глаза. Если Урукча задумает отнять, применяй оружие. Отдадите оленей – судить будем. Понял?
– Понял, – кивнул Кучум.
– Через полтора месяца с пастухами приходите в село. Оленей поближе пригоните. Будем избирать новый родовой Совет. Советский. Там и решим, что с оленями делать.
За плечами Василия котомка, лямки режут плечи. Лыжи глубоко прорезают снег. Разогрелся Василий, расстегнул парку. Вокруг тайга. На ветках толстым слоем лежит снег. Закухтило[28] лес. Небо высинело морозом. Малыш бредет позади по лыжне. Учует белку, бросится в сторону, а потом опять трусит лыжней.
Забинтованную голову Василия сверлят невеселые думы. «Старик тоже бы не пожалел для меня пули. Зверье, и только. Напакостят, а ответ держать боятся. Никифор волком смотрит. Этот похлеще отца будет. Не только пот, но и кровь из жил выцедит, только дай волю – постарается отомстить».
Василий сдвинул брови, сильней сжал пальму, на которую опирался.
Плотно стоят могучие кедры, будто плечами поддерживают друг друга. На их вершинах кормятся глухари. Малыш залаял, оглянулся на Василия.
– Сейчас пока мясо есть. В другой раз спромышляем.
Ныряя под ветки кедров, Василий стал спускаться с хребта. К вечеру он добрался до зимовья. Захар Данилович обдирал белок.
– А я тебя сегодня не ждал. – Он с тревогой поглядел на повязку. – Болит голова?
– Рана саднит.
– Бирокта приходила, сказывала, как дело было. Ты тоже хорош, голову, как телок, подставил.
– Не ожидал я.
– Куда Кердолю со стариком девали?
– В город увезли. Степан с Дмитрием прямо оттуда придут на зимовье.
Захар Данилович завернул самокрутку.
– Заварили вы кашу.
– Пусть не идут против народа. Мама гостинцы прислала. – Василий развязал котомку и стал выкладывать на стол шаньги, пироги, пышки.
– Корней как там живет?
– Вместе с бабами грамоте учится.
Захар Данилович улыбнулся.
– На што она ему, грамота-то? Или к богу в писари собрался?
– Чем-то надо заниматься. Поклон тебе послал. Велел сходить к Кислому ключу, посмотреть, цело ли, его зимовье.
Никифор опрокинул в волосатый рот стакан спирта, заел соленым груздем и уставился в тарелку с мясом.
– Колдунья и есть…
Имя Ятоки он даже боялся произнести. В деревне только о том и говорили, как она пулю от Василия отвела.
– Если бы не она… Давно бы волки кости Васьки со Степкой обглодали.
Никифору послышались шаги. Он вздрогнул, испуганно огляделся. Никого нет. «Эта ведьма опять где-то тут бродит», – с испугом подумал Никифор. Тогда Ятока как из-под земли появилась, отобрала ружье, нож. До села проводила и только потом куда-то исчезла.
Никифор налил еще стакан спирта.
– Может, хватит, – войдя в горницу, робко попросила жена Фекла. Была она маленькая, как подросток, щупленькая, но проворная, как хорек. И волосы у нее были огненно-рыжие. А лицо с желтизной. Говорила Фекла так, будто из пулемета строчила.
– Не твое дело.
Никифор выпил, шумно понюхал корочку хлеба и, захватив ручищей бороду, задумался. Отец перед отъездом шепнул, чтобы рассчитался с Дмитрием, Степаном и Василием сполна.
– В волчьих капканах передохнете, – скрежетал зубами Никифор. – Самострелов попробуете. Пусть только лето придет. Сейчас бы, да на снегу примет слишком много остается.
Пришла Прасковья Спиридоновна в мохнатой шапке Трофима Пименовича. Не раздеваясь, она тихо подсела к столу.
– Ты чего это, Никифор, выпиваешь? Или праздник сегодня какой?
– Ты бы разделась, маманя, – предложила Фекла свекрови. – Да и пошто шапку-то тятину одела? Люди смеяться станут.
– Я сегодня с Трофимом ночью разговаривала, вот он и велел шапку одеть.
– Откуда он взялся-то?
– Да дома, в уголке сидит. Побегу самовар ставить, голодный, чай.
– Посиди, мама, – проговорил Никифор. У него разрывалось сердце. – Выпей маленько, может, полегчает.
– Разве чуточку.
– До чего гады человека довели, – шумно вздохнул Никифор и налил в принесенную Феклой чашку разведенного спирта.
– Я все-то не буду, немного Трофимушке оставлю.
Прасковья Спиридоновна выпила, гладила себя по груди, покачивала головой и улыбалась младенческой улыбкой. Фекла стояла возле стола, страдальчески смотрела на свекровь и утирала передником слезы. Никифор зло мял бороду.
Глава V
Первый раз в жизни Капитолина так надолго отлучалась из дому. Шла она по улице и не узнавала родной деревни Красноярово. Дома, присыпанные снегом, будто ниже стали. Вот и родной дом. И он стал каким-то другим. Переступила порог. Мать самовар разжигала.
– Доченька, – радостно всплеснула руками Ольга Ивановна.
– Здравствуй, мама.
Ольга Ивановна помогла Капитолине снять котомку, раздеться. Усадила ее в переднем углу.
– Я бы еще побелочила, да собаку рысь покусала.
– Вот беда-то какая. Как там отец-то?
– Здоров.
– Ладно ли спромышляли?
– Хорошо. Десять соболей бог дал. И белок без малого четыреста добыли.
– Слава богу. Ты посиди, я побегу баню затоплю.
Капитолина ходила по дому. Все здесь было привычным, родным. Прошла из горницы в свою комнату. Поправила на постели подушки. Остановилась у окна. За селом виднелся Красный Яр. С хребта к обрыву по сугробам брели сосны. У них она встречалась с Василием. Как это, кажется, давно было. И было ли? Как во сне. Все переболело, осталось где-то в горах, в таежной глухомани.
А где сейчас Генка? И он кажется каким-то далеким и нереальным. А Урукча? Капитолине стало не по себе. Это что-то из недоброго сна. Не хотелось думать о нем, но и не думать не могла. Отошла от окна. Завтра не нужно идти на охоту. Как-то странно. А что делать? Подумала и ничего придумать не могла. Пожалуй, ружье надо почистить, лыжи подремонтировать – одно крепление оборвалось.
