Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
– Где постель? – гаркнул старик.
– Я на кровати постелила.
– Или ты не знаешь, где мое место перед промыслом?
– Нетто к тебе грех-то еще пристать может?
Дед Корней тряхнул бородой.
– Дура-баба, тебе-то откуда знать, что ко мне пристать может.
Бросил он в передний угол медвежью шкуру, лег на нее и укрылся зипуном. Проснулся рано и чуть свет пришел на усадьбу Вороновых. Был он в зипуне, перетянутом ремнем, на боку нож, за плечами поняга, в руках пальма. В таком снаряжении и положено быть охотнику. Поздоровался, осмотрел поклажу на санях, хорошо ли увязана, и подошел к Захару Даниловичу.
– Возьми меня, буду кашеварить.
– В зимовье, паря, замерзнешь, – отвел взгляд Захар Данилович. Около тридцати лет они вместе уходили в тайгу. Теперь вместо деда шел Дмитрий.
– Мне бы хоть взглянуть на зверя, – вздохнул дед Корней.
– Что поделаешь, Корней Иванович. Скоро и мне идти в отставку.
У деда Корнея задрожали ресницы. Он что-то еще хотел сказать, но только мотнул головой.
– Не дело перед промыслом мокроту разводить, – остановил его Захар Данилович. – Трогай, Василий.
Дед Корней с Марией Семеновной проводили охотников за деревню до леса. Василий остановил лошадей и подошел к матери.
– Не хворай, мама.
– С богом, сынок, – Мария Семеновна перекрестила Василия. – Осторожней будь. Чулки теплые не забывай надевать.
– Не печалься, мама. – Василий шагнул к деду Корнею. – Бывай здоров, дедушка.
– Хорошего вам промысла.
Василий взял за повод лошадь, и обоз тронулся.
Когда охотники скрылись в лесу, Мария Семеновна вздохнула:
– Вот и улетели наши соколы.
– Мочи нет, а то бы следом пешком пошел, – сокрушался дед Корней.
…Неторопливым шагом отмеряет версты Василий, а над ним серой оленьей шкурой висит небо, лениво сыплет снежок, приглушая лесные звуки. По лесу мечется Малыш, обнюхивает следы белок и соболей, но найти зверьков не может: попрятались от непогоды. С косогора ветерок донес глухариный запах, бросился туда, но птицы с шумом поднялись и улетели. Вернулся Малыш, виновато посмотрел на Василия.
– Ничего, бывает, – успокоил его Василий. – Может, к вечеру подфартит.
Свернули к кедрачам. На широких ветках синими кусками лежит снег. Проваливаются ноги в багульник, будто пристают к земле. Тяжело идти. А куда ни посмотри – тайга. Ей тесно под серым куполом ненастного неба, уперлась в горизонт и вздыбилась темными горами.
Шумит, волнуется тайга. Она орлицей распласталась от седых Уральских хребтов до снежной Чукотки. Тайга. Не тебя ли зовут Сибирью? Сибирь! Уж больно ты крута характером. И все у тебя через меру. Если весна, так весна. Сыпанут апрельские дожди, размочат снега. Еще вчера вьюжило, а сегодня табунами диких оленей мчатся по падям ручьи. И глядишь, заворочалась река разъяренным зверем, ломает ядреные льдины, гонит их прочь. На десятки километров слышится грохот. Окажись здесь деревня, в щепы дома превратятся, точно через жернов пройдут.
Промчатся вешние воды, потоком хлынут на землю свет и тепло. Голубым лебединым криком наполнится тундра, на песчаных косах зацветут кусты черемухи, в распадках розовым туманом разольются марьины коренья, от жарков огнем заполыхают луга.
Но не успеет охотник обогреться, а на землю уже сыплются пожелтевшие листья. Вслед за ними налетят метели, засвистят ветры в горах. И останется охотник наедине с сорокаградусным морозом и свирепыми вьюгами. Ох и солоно достается ему кусок хлеба.
Сибирь! Нет, в скупости тебя не обвинишь. На все ты щедра, и ничего у тебя не бывает вполовину: если гроза, так рушатся горы, если мороз, так дух захватывает, если свет, так до боли в глазах.
Идет Василий, снежок присыпает его следы. Клубятся серые облака, разгребет их солнце и снова спрячется.
Сибиряк! Дитя тайги. Ты не хнычешь, когда тебе голодно, ты не жалуешься на свою судьбу, когда у костра тебя донимают морозы, ты не ропщешь, когда усталость тебя валит с ног. Одиночество приучило тебя молчать, потому-то ты и скуп на слова. Не раз, спотыкаясь о смерть, ты пройдешь по своей тропе. Только когда-нибудь в кругу друзей за бутылкой спирта ты расскажешь забавную историю и этим вознаградишь себя за все.
Идет Василий через буреломы и гари, где-то стороной бежит Малыш, ищет зверя. Хмурится небо, сыплет снежок. Легка походка охотника: горы еще не вымотали его силы.
А в серой дали сохатыми бредут хребты. Там, где-то за ними, прокладывают свои тропы Ятока и Капитолина. Глухоманью от стойбища к стойбищу крадется спиртонос Кердоля. И с каждым из них еще не раз сведет Василия судьба.
Часть вторая
Глава I
Серое вылинявшее небо. Горы маячат как тени. Вот уже который день беснуется ветер, мечется по горам, бьется о, скалы, спускается в низины, на еланях поднимает снежные вихри и гонит их по лесу, пригибает деревья к земле, выворачивает их с корнями. Глухо гудит от набегов ветра тайга. Старик Согдямо, набросив на худые плечи, парку – куртку из оленьей шкуры, протянул к очагу костлявые руки. Холодно в чуме. Синий дымок огня торопливо струится в дымовое отверстие. Вот так же струйкой утекает жизнь из тела Согдямо. Сейчас бы взять ружье да пройтись по горам, посмотреть в лицо вьюге. Но ослабли ноги, ослабли руки, ослабли глаза. Сомкнулся мир вокруг чума. Давно старика покинула удаль. Только верные спутники-воспоминания теснятся вокруг него, поддерживают жизнь.
Угас огонь в чуме. Вьюга не унимается. Должно быть, охотники чем-то разгневали злых духов, и те загоняют в гнезда соболей и белок, заметают их следы. Попробуй-ка найди зверьков в такой кутерьме. Согдямо неторопливо набивает трубку табаком, поднимается на слабые ноги, выходит из чума. Ветер с яростью набрасывается на него, в морщинистое лицо бросает снег, рвет парку. С лабаза с жалобным криком снимается ворон. Он голоден. А тут, на лабазе, оленья шкура, от нее идет такой вкусный запах. Но страх перед человеком гонит его прочь. Охотники считают, что эта птица приносит несчастье, потому-то при первой возможности убивают ее. Но ворон старый и опытный, он прилетит сюда, когда опустеет стойбище.
К Согдямо подошел Суктан, ткнулся мордой в колени старика и завилял хвостом, радуясь встрече. Он тоже, старый и глухой. Охотники давно уже не признают Суктана за животное и часто награждают его пинками. Только Согдямо никогда не обижает его. Как и прежде, когда Суктан был лучшей зверовой собакой, старик обращается с ним ласково,
– Пойдем за дровами, – приглашает он Суктана, – иначе околеем. Видишь, как сердятся горы.
Бредут по снегу два старика: Согдямо впереди, Суктан за ним. Согдямо часто останавливается и подслеповатыми глазами смотрит в седую даль.
Там, где-то в горах, охотники добывают зверя. Степан велел промышлять много соболя и белки. Им дали муки, масла, сахару, табаку, спичек. Даже ему, Согдямо, выделили продукты.
«Это все старается Митька Воронов, сын Трофима Двухгривенного, – Неторопливо думает Согдямо. – Не в отца пошел. Шибко заботится об охотниках. А Трофим – худой человек, злей шатуна. Когда старуха заболела, пришел к нему, со слезами просил дать немного крупы, муки, и сахару. Не дал. Говорить не стал, потому что в ту осень соболиных шкурок ему не принес. А где их было взять? Не родился корм, укочевали соболи. Старуха есть мясо не могла, каши просила. Так и умерла голодной.
А Митька сам на стойбище пришел, в бумагу записал, кому что надо. Потом в город ездил. Мне мешок муки дал. Испугался я: чем платить буду, плохой охотник стал. Митька засмеялся. Теперь Советская власть, говорит. Сам немного спромышляешь, сын и невестка помогут. Шибко хорошую власть принесли с войны Степан и Митька. Помочь бы им надо, да силы мало. А когда-то один на медведя ходил, тушу молодого оленя на себе в чум приносил. А сколько за свою жизнь соболей и белок спромышлял – сложи в кучу, однако, гора будет. Все Трофим Двухгривенный забрал».
Нарубил старик охапку дров и понес к себе. За ним понуро брел Суктан. «Хорошую власть принесли Степан с Митькой, – продолжает размышлять Согдямо. – Только одно плохо, зачем ребятишек в город отправили. Совсем тайгу забудут. Кто потом охотиться будет? Прикочуем в деревню, к Степану пойду, говорить стану. Ребятишек возвращать надо. Учить буду их зверя промышлять».
Развел он в чуме очаг, повесил чайник, стало тепло. Вскоре прибежали дети пастуха Хогдыкана – десятилетняя Нака и одиннадцатилетний Камикан. Старик усадил их рядом, налил в чашки чай, разломил пополам лепешку и достал из мешочка два кусочка сахару.
– Петли смотрел? – спросил старик Камикана. Они вместе их ставили.
– Смотрел, – откусывая сахар, ответил Камикан. – Совсем ленивые зайцы стали. Не ходят, спят под колодами, ветра боятся.
– Амака, а мы гнездо нашли, – сообщила Нака. – В нем две белки живут.
– Почто не спромышляли?
– Лук дома забыл, – ответил Камикан. – За ружьем к тебе пришли.
– Какой такой охотник, – рассердился Согдямо. – Пошто без лука ходишь? Съедят звери.
– А мы хотели недалеко сходить, – защищала брата Нака.
– В тайге без ружья и за водой нельзя ходить, – наставлял Камикана дед. – Здесь дом зверя. Он везде ходит. Худой зверь-шатун возле дома подкараулит. Пошто об этом забываешь? Один раз оставишь дома ружье – голову потеряешь. А сохатого увидишь, привязывать его будешь, потом по ружье пойдешь?
Нака звонко засмеялась. Камикан бросил на нее сквозь щелки глаз сердитый взгляд, с шумом отодвинул от себя чашку с чаем и встал.
– Ружье, амака, дай.
– Вместе пойдем, Наку возьмем, – уже миролюбиво предложил Согдямо.
Впереди уверенно, как большой, шагает Камикан. На плече ружье. За ним с большим трудом, как костыли, переставляет ноги Согдямо. За стариком курочкой семенит Нака. Перевалили сосновый бор, спустились в распадок. Место здесь глухое, темное, сплошной стеной стоит ельник. Ветер цепляется за вершины деревьев, в серый снег сыплет продолговатые шишки.
Вот и гнездо. Черный ком на старой ели. Камикан палкой шаркает по стволу дерева, из гнезда выскакивают две белки и с удивлением смотрят вниз.
– Хорошо целься, – наставляет Согдямо. – Пошто торопишься? Ноги поставь хорошо. Приклад прижми крепче. Дрогнет ружье, пулю мимо белки бросит.
Обдирал белок Камикан, Нака ему помогала. Согдямо молча следил за парнем. Маленький охотник возле отца и матери давно научился снимать шкурки.
– В деревню пойду, сдам белок и зайцев. Наке конфет куплю, а тебе, амака, табаку. Степан хвалить будет.
– Еще бусы мне купи, – просит Нака. – Бисер купи. Я тебе алочи красивые шить буду.
Ночью Согдямо разложил костер на улице и в медных чайниках варит чай для охотников и еду для собак в большом котле. Ветер раздувает головешки, стелет пламя по земле. Старику помогают Камикан и Нака. Они подсыпают снег в чайники, следят за костром. Тревожно на душе старого таежника. Где же охотники? «Как в такую погоду найдешь стойбище? Злые духи горы с долинами сровняли, все тропы замели. Ночь темную послали. Совсем ослепили людей, дерево в двух шагах не увидишь».
Первой пришла Бирокта. У нее на плечах и шапке толстый слой снега. Расседлала оленя, отпустила пастись, а сама прошла в чум и разложила костер. Согдямо молча налил невестке в деревянную чашку чая, положил кусок сахару. Бирокта отпила глоток, поддернула плечами, две глубокие морщины на лбу будто глубже стлали.
– Шибко промерзла, – голос у Бирокты простуженный. – Совсем темно, чуть ноги о колодины не поломала.
– Худой день. Пошто далеко ходила, думать надо, – упрекнул ее старик.
– Близко пойдешь, кого добудешь, – Бирокта усталым взглядом посмотрела на деда. – Надо кочевать на новое место. В хребты идти надо, там соболи есть.
– В хребтах теперь снег глубокий. Собаки не пойдут. А без собак что с соболем сделаешь? И белки возле речки больше.
Бирокта встала, повесила над костром котел и положила в него кусок оленьего мяса. Дым расползся по чуму. Защипало глаза. Согдямо надсадно закашлял. Набил трубку табаком.
– Чаю попей, – Бирокта поставила перед стариком чашку.
– В груди какая-то боль поселилась, – беря чашку, пожаловался старик. – Дышать тяжело стало.
– Сало медвежье пить надо, легче будет.
Откинулся полог. Вошел Кучум. Был он весь какой-то длинный: длинные ноги, длинные руки, длинная шея. Лицо серое, редкие усы.
Кучум сбросил понягу, смел с нее снег и опустился на оленью шкуру. На поняге у охотника соболь и десять белок.
– Совсем пристал, – вздохнул Кучум, достал трубку из кармана и раскурил. – Пять хребтов перевалил, пять речек прошел. Ноги гудят. Ты как спромышляла? – спросил он Бирокту.
– Семь белок. Совсем сегодня не ходили. Крепко спят. А у меня спина худо гнется.
– Много зачем ходишь? На олене ездить надо.
– Жалко оленя, молодой еще. На речке Каменке след выдры видела. Завтра пойду промышлять.
– Я бы с тобой пошел, – сказал Согдямо, – да не выдюжить мне.
– Ты, отец, дома хозяйничай. На хлеб мы добудем.
– Пошто Урукона в город послали? Помогал бы.
– Степан велел посылать.
– Степан молодой, что знает. Какие охотники из ребят получатся, если в городе жить будут? Неладно что-то делает Степан.
Вернулись с охоты Кайнача, Хогдыкан и его жена. Стойбище ожило: хрюкал и олени, люди рубили дрова. Требуя еды, нетерпеливо лаяли собаки. Камикан бегал из чума в чум и рассказывал, как он дедушкиным ружьем двух белок спромышлял.
– Однако еще у нас один большой охотник появился, – похвалила его Бирокта.
Камикан был счастлив.
Только к полуночи управились охотники с делами. Но спать никто не ложился: на стойбище не вернулась Ятока. Где потерялась шаманка? Не шатун ли повстречался? А может, заблудилась? В такую погоду немудрено сбиться с пути. Охотники собрались в чуме Согдямо. Надо прогонять злых духов. Старик достал из-за пазухи крохотного идола-сохатого, покормил его мясом.
– Прогони от нашего стойбища злых духов, – зашептал Согдямо. – А ты, амака[23], спи спокойно. Мы никогда тебе не делали зла.
Охотники сидели в покорном молчании. Каждый мысленно старался задобрить своих духов. Без них разве можно справиться с хитрым лешим, который то птицей по тайге летает, то зверем бродит, то ветром мечется? Попробуй разгадай, в каком он обличии сегодня. Согдямо открыл полог и заговорил громче:
– Спи, спи, амака. Мы будем охотиться на глупых белок и трусливых зайцев, промышлять глухарей и рябчиков. Согдямо бросил за порог кусочек мяса и закрыл полог.
В очаге огонь пляшет, потрескивает. Он тоже о чем-то говорит, быть может, он хочет отогнать грустные думы охотников. За чумом захрюкал олень. Сильными ударами покопытил снег.
– Снег нынче большой упадет. Тяжело будет оленям добывать корм, – покачивал косматой головой Хогдыкан. – У меня уже два годовичка пропали. Без оленей останусь, на чем потом кочевать буду? К Ятоке в пастухи идти придется.
– Совсем неладно живем, – согласился Кучум. – Русские парни новую жизнь в деревне делают. А мы все ждем, что скажут Урукча и Ятока.
– Зря, сын, родовой Совет ругаешь, – сердито проскрипел Согдямо. – Стариков обижаешь.
– Стариков обижать нельзя, а нас можно, – загорячился Кучум. – Ты всю жизнь у отца Ятоки, у Мотыкана, в пастухах был. А что нажил? Седую бороду. А много ли в ней проку? Кайнача с малых лет спину гнул на Мотыкана, а теперь на Ятоку. Что у него есть? Женится, куда жену поселит? Чем кормить будет?
Старик Согдямо молча слушал сына, а сам думал: «О чем говорит Кучум? Так жили и живут все охотники».
– Правильно говорит Кучум, – прервал мысли старика Хогдыкан. – Я всю жизнь пасу оленей у Урукчи. А что имею? Голодный хожу. Спасибо русским парням – Степану и Дмитрию, все дали. А то бы как жить стал? Некуда податься охотникам. К русским парням идти надо. Вместе думать надо, как жить.
– Я про то и говорю, – махнул длинной костлявой рукой Кучум. – У Ятоки сейчас в пастухах семь бывших жен Мотыкана. Тоже ничего не получают. Как так?
– Совет так решил, – ответил Согдямо.
– В Совете-то кто? – спросил и сам же ответил Кучум. – Урукча, Ятока да старики. Старики хоть и бедные и головы у них седые, да души старые. Надо свой Совет выбирать, из бедных и молодых. Такой Совет о людях будет думать. Русские избрали Степана, и охотникам легче стало.
– Правду говорит Кучум, – вмешалась в разговор Бирокта. – Русские купцы за людей нас не считают. Меня, когда еще девчонкой была, Крохалев за три соболя продал. А если бы никто не купил, так бы в лесу бросил. Ой, злые люди. Пошто так? Женщины одежду шьют, чумы ставят, ребятишек нянчат, охотиться ходят, а их за людей не считают. Пошто так?
Правду говорила Бирокта. У женщин жизнь еще хуже, чем у мужчин. Но почему так? Кто придумал такую жизнь?
Еще долго под свист ветра думали свои думы охотники, искали верную тропу в таежной глухомани.
Но вот дружно залаяли собаки. Из леса на лыжах вышла Ятока, сняла котомку, сбила рукавицей снег с плеч и потом посмотрела на охотников, что вышли из чума.
– Худой соболь попал, – сказала Ятока. – Весь день ходила, только к ночи нашла.
На этот раз беда прошла стороной.
Ятока пьет чай. В железной печке потрескивают дрова. Эту печку подарил ей Василий. Вначале Ятока посмеивалась над парнем; эвенки хорошо костром обходятся, но теперь благодарна ему. В чуме тепло, нет дыма.
Добрые духи послали сегодня удачу Ятоке. Но на душе почему-то нет радости. Вчера опять во сне красных оленей видела, а за ними мать стоит и плачет. Три раза она приносила в жертву духам оленей: вначале пять быков Кайнача резал, потом пять важенок, потом пять телят. Ничего не помогает. «Худая из меня шаманка стала, – думала Ятока. – Делаки силу отнял. И охотники другими стали. Раньше убегу от отца, приду к ним, жалеют. Теперь совсем чужие».
А вчера пошла Ятока за дровами и услышала, как Бирокта кому-то говорит:
– Чем Ятока лучше Урукчи? Людей палкой не бьет? Прогонять их надо. И свою жизнь делать, как русские парня в Матвеевке.
Принесла Ятока вязанку дров, бросила у чума, а тяжесть на плечах осталась. «Не хочу я людей обижать. Отец – оленей дал. Пошто меня обвиняют? Я людям добра хочу. Все брошу, как жить стану?»
Думы бредут по тайге, разыскивают Василия. Сегодня Ятока след в хребте видела. Он ходил. Широко шагает. Соболя в колодине промышлял. Рукавицы на колодину клал. Отпечатки остались: бисерный узор поверху. Его рукавицы.
Неспокойно спала в эту ночь Ятока. Снились ей горные реки, через которые она никак не могла перейти, И утром чуть свет оседлала у′чика[24], Придется заехать в чужие охотничьи угодья, но там она не будет промышлять белок. Только увидит Василия, поговорит с ним и вернется.
Поторапливает Ятока оленя. На снегу встречаются следы белок и соболей. Одни присыпало снегом, другие были свежими. Но Ятока на них не обращает внимания.
Перевалила хребет, спустилась в низину. Ерники. На них два сохатых кормятся. Увидели Ятоку, подняли головы, не поймут, что за зверь идет к ним.
– Гэй! – озорно крикнула Ятока.
Сохатые вздыбились и легко побежали к лесу.
Ятока пересекла низину и повернула на север. Где-то здесь должен охотиться Василий. Далеко ходит от зимовья. Ятока старается представить, как он ее встретит, но это ей плохо удается. Она тихо напевает:
Тучи, как птицы, летят,
Сосны на солнце блестят.
К милому едет Ятока.
Горы, где Вася, скажите.
Ветры, мне путь укажите.
Сердце тоскует о нем.
Холодно птицам зимой.
Холодно девушке в чуме одной.
Пусть он меня обогреет.
Смотрит – Василий стоит на косогоре и привязывает белку к поняге. Он в серой оленьей парке, в черной из собачьего меха шапке. Короткая черная бородка делала лицо круглым.
– Вася! – крикнула Ятока и погнала оленя к нему.
Василий выпрямился, его обветренное лицо тронула улыбка.
– Здравствуй, Вася, – Ятока спешилась и робко протянула маленькую ручку. Василий осторожно пожал ее, точно боялся раздавить. Ятока звонко рассмеялась.
– Ты что?
– Чудной маленько. Борода выросла. Стал как старик Согдямо.
– Бритву не успел купить. Сегодня же на костре опалю.
– Не надо, – замахала руками Ятока, – борода хорошо. Совсем большой мужик стал. Теперь приглашай в свой чум. В гости пришла.
– Проходи, – Василий с колодины под кедром смахнул снег. – Хозяйка тайги в таком кресле не сиживала. Не пройдет и года, как пироги и шаньги подам на стол.
– Где возьмешь?
– У меня есть скатерть-самобранка. Это почище твоих духов. На рожне глухаря изжарим. Утром попался, не хотел стрелять, потом соблазнился. Теперь сгодится. – Василий разложил костер, повесил над ним котелок на таган, разделал глухаря. Ятока с любопытством следила за ним.
– Теперь придется немного подождать. – Василий закурил и сел рядом с Ятокой.
– Как промышляешь? – спросил а Ятока.
– Неплохо. А ты как живешь?
– О тебе шибко скучаю. Вот привезла тебе подарок. – Ятока достала из сумки меховые чулки, расшитые красной тканью. Василий, рассматривая узоры, проговорил:
– Мастерица. Спасибо.
– Ты, наверное, совсем забыл Ятоку?
– Нет, Ятока, не забыл, – задумчиво ответил Василий. – Узелок все крепче затягивается. В одну петлю лезем. Как бы выть потом не пришлось.
– Пошто так?
– Скажи, ты соболей в город кому-нибудь посылала? Купцу Крохалеву?
– Зачем купцу посылать буду? У Дмитрия в Госторге провиант брала, ему сдавать буду. Так Степан велел.
– А вот Степану кто-то сказал, что посылала. И я тебе помогал. – Василий испытующе посмотрел на Ятоку.
– Это худой людь говорил, злой.
Ятока встрепенулась.
– Я у старика Двухгривенного была. Чай пить заходила. Генка пришел, меня не видит, старику говорит: «Васька тунгусов мутит, не велит нам пушнину сдавать, но я его проучу. Он двух соболей Ганьке дал, тот увез с собой, а я пустил слушок…»
– Вот гад, – Василий стукнул кулаком по колену. – Дал я Ганьке двух соболей, невыходных, собаки ранней осенью задавили. Парень-то на красного командира поехал учиться, как ему не помочь? А Генка вон куда повернул и тебя приплел. Степан сердится. Вот это пироги.
Ятока ничего не сказала. Наплела узоры жизнь, попробуй их разобрать, да еще тогда, когда у тебя за плечами только восемнадцать девичьих лет, и ничего больше.
– Что голову-то повесила?
– Пастухи не хотят работать. Охотники сердятся. Степан ругается. Совсем одна Ятока. Как жить? – Ятока посмотрела на Василия.
– Скажи, Ятока, старик Трофим Двухгривенный – очень хороший человек?
– Пошто хороший? Людей шибко обманывает.
– А Урукча?
– И Урукча – худой. С Григорием Боковым гуляют, охотников спиртом поят, соболей у них забирают. Как потом люди жить будут?
– Видишь, что Боков, что старик Двухгривенный, что Урукча – одного поля ягода. Дай им волю, последний кусок из рук вырвут.
– Так, Вася. Шибко плохие люди.
– И ты с ними заодно.
– Пошто так говоришь? – Ятока с укором посмотрела на Василия.
– Ты послушай. Кто тебе оленей пасет? Бедняки. А как они живут? Кусок хлеба не всегда есть. Вот и выходит, обираешь ты их так же, как и Трофим Двухгривенный.
– Старик – злой человек. Сердца у него нет.
– У тебя сердце есть, а много ли проку от этого людям? Степан говорит, надо новую жизнь строить, чтобы всем людям хорошо было. У тебя пять тысяч оленей, а другие с голоду умирают. Разве это дело?
– Раньше думала, много оленей – очень хорошо. Теперь совсем измучилась, не знаю, делать что. Бери всех оленей. Делай, что хочешь.
– Они мне на что?
– Ты мужик, думай. Мне совсем плохо, хоть пропадай.
– Ну, и дела у тебя. Давай вместе думать?
– Давай.
Ятока сразу повеселела. Василий снял с тагана котелок, налил в чашки чаю, поставил перед Ятокой рожень с мясом.
– Угощайся. – А сам достал из котомки круглую баночку с монпансье и подал Ятоке. – Давно уже ношу.
Ятока взяла конфеты и заулыбалась.
– Спасибо, Вася. Ко мне когда в гости придешь?
– На днях как-нибудь заверну.
– Приходи. Совсем одна.
Василий разрезал кусок хлеба пополам и положил на понягу перед Ятокой.
– Пей чай, а то остынет.
…Ветер стих, долгожданное солнце радостно смотрело на Ятоку и Василия. А они неторопливо шли по тайге. За Ятокой тянулся олень. Он ревниво косился на Василия, стара лек задеть его по спине ветвистыми рогами.
Женя Пучкова пробиралась косогором. На ней шапка, телогрейка, подпоясанная ремнем, на котором висит нож в берестяном чехле. На ногах унты до колен, на плече ружье. В таком одеянии Женя кажется еще короче, как коробочка, что поставь, что положи. Пухленькие щеки ее, румяные от мороза, точно обожженные утренней зарей. Брови и веки припудрены инеем.
Потоком света залиты пади и горы. Кругом чуткая морозная тишина. Деревья, седые от куржака, искрятся. В ветках суетятся синицы, по стволам юрко шныряют поползни, мяукают кукши, усердно стучат дятлы.
Жене не по себе. Первый раз в жизни она оказалась с глазу на глаз с тайгой. Верно, хаживала с подругами за ягодами, но тогда тайга была другой, рядом были люди.
Впереди залаяли собаки. Голос их катился по распадку звонкий и чистый. Женя подошла к ним. На дереве сидела белка, положив пушистый хвост на спину, и рассматривала девушку. Такую диковину она видела в тайге в первый раз и не знала, испугаться ей или нет. На всякий случай заскочила повыше. Женя выстрелила. Дробь забила по сучкам. Белка фыркнула и запрыгала с дерева на дерево.
– Милая, родненькая, остановись, – умоляла Женя. Белка еще проворней скачет, собаки гонятся за ней.
Несколько раз стреляла Женя, пока кое-как спромышляла.
– Какой из меня охотник, Степан Сергеевич, – привязывая к поняге белку, рассуждает Женя. – Да и жалко мне эту живность.
И опять бредет Женя по снегу, за ней тянется мелкая строчка следов. Впереди села кедровка, что-то поклевала, вспорхнула на ветку.
– Голодно тебе, – посочувствовала Женя.
Она посмотрела, где садилась птичка: на снегу три скорлупки от кедрового ореха. Теперь только Женя увидела на склоне молодые кедры. Посадили их кедровки. Осенью эти рябенькие птички в хребте добывают орехи, а потом прячут их в лесах впрок на зиму. Но многие кладовые теряют. Проходит несколько лет, и в этих лесах вырастают кедровые рощи. Об этом Жене рассказывал Сема.
– Прощай, лесовод, – улыбнулась Женя птичке. – Спасибо тебе за старание.
А собаки снова уже лаяли на белку.
…Женя вернулась к зимовью поздно. Степан рубил дрова, Надя с Дусей варили ужин, – еду для собак.
– Как удача? – спросил Степан.
– Десять белок.
Степан улыбнулся, помог Жене снять понягу, смахнул с белок снег.
– Видишь, дело-то на лад пошло. А ты удирать хотела. Да на другую осень мы всех мужиков за пояс заткнем. Это я тебе точно говорю.
– Нет, Степан Сергеевич, не получится из меня охотник. Сердце робкое, так и екает при каждом шорохе.
– Это пройдет. У нас в отряде один боец был, страсть как боялся кавалеристов. Как увидит коня, винтовка из рук валится. А потом пообвык, такой отчаянный парень Стал, любо-дорого.
– Так он мужик, а я что? К зимовью стала подходить, а из-под ног вылетел рябчик. Я схватилась за дерево да Как закричу: «Ма-а-а-а-ма!»
Степан засмеялся.
– Такой грех с каждым может случиться. Мы как-то летом пришли сюда с отцом. Сумерки уже были. Открывает отец дверь в зимовье, а на него из угла смотрят несколько глаз. Отец ружье выронил, упал на колени: «С нами крестная сила». Оробел, сов за нечистую силу принял. Да мало ли что с охотником может приключиться. Я один раз от сохатого так удирал, что чуть штаны дорогой не потерял. Убил у него матку, он рассердился и давай меня гонять.
– Девчонки много сегодня спромышляли? – спросила Женя.
– Надя соболя и семь белок. А Дуся – двадцать две белки. Я же тебе говорил, что утрем мы кое-кому нос.
В зимовье чисто: стены выбелены, стол выскоблен, на полу хвоя, пахнет зеленью. В углу печка железная топится. Вдоль стен развешаны беличьи шкурки. Степан принес несколько листов бересты и пригоршню углей.
– Не рисовать ли, Степан, собрался? – спросила Надя.
– А что? – улыбнулся Степан. – Срисую вас и пошлю в Москву. Пусть мировой пролетариат глядит, как мы здесь, в глухомани, строим Советскую власть.
– Степан Сергеевич, – попросила Женя, – ты меня хоть на вершочек повыше срисуй.
– Ничего, Женя, мал золотник, да дорог. Да я бы для тебя не пожалел листа в сажень, потому что ты для Советской власти человек дюже нужный.
Степан раздал девчонкам по листу бересты и по углю. Те недоуменно переглянулись.
– Это для чего, Степа? – спросила Надя.
– Воевать будем с неграмотностью.
– Что-то загадками говоришь, Степан Сергеевич, – прок говорила Женя.
– А ты хочешь написать письмо Семе? – спросил Степан.
Женя покраснела.
– Тоже выдумаешь. Я ни одной буквочки не знаю.
– То-то. А нам все знать надо. Вот доктор позарез нужен. Где его взять? Надо посылать кого-то учиться. А кого? Грамотных-то нет. Вот подучу вас и отправлю в город всех троих.
Дуся смотрела на него блестящими темными глазами и не знала, верить или нет. Тряхнула пышной кудрявой головой, улыбнулась.
– Не пужай, Степан Сергеевич.
– Да я не пужаю. В прошлом году мы здесь трех глухарей добыли. У каждого в желудке крупинки золота. Выходит, в этих горах амбары добра, а как его взять, не знаем. Отнять надо у леших клады и людям отдать. А кто это будет робить? Мы с вами. Только надо грамотой овладеть.
Степан углем большими буквами написал на бересте: «ЛЕНИН» – и посмотрел на девчат.
– Что это значит?
– Не знаем, – за всех ответила Надя.
– Это вождь пролетариата всего мира Ленин. Он поднял рабочих, и разгромил всех буржуев-кровопивцев и установил Советскую власть. Берите уголь и бересту и будем писать. Первая буква Л, пишется вот так, Е пишется вот так.
Девчата старательно выводили буквы. Когда слово было написано, Степан каждую из девчат заставил повторить буквы.
– Степа, а ты сам-то Ленина видел? – спросила Надя.
– Нет, не довелось. У нас в отряде комиссар был, Олег Петрович Бояркин, так он два раза встречался с Лениным. Говорит, небольшой такой, простой, а ума – на мировую революцию. Вот Ленин-то и велел учиться, потому что пролетариям управлять всем миром, а без грамоты дело – табак.
Теперь давайте напишем слово «РЕВОЛЮЦИЯ». Значит оно вот что – прогоняй буржуев и устанавливай Советскую власть.
– Степан Сергеевич, а у меня все буквочки из головы выскакивают, – пожаловалась Женя.
– А ты их там привязывай.
Глава II
Максим потерял собаку. Кайла точно сквозь землю провалился. И куда его унесла нелегкая? Без собаки в тайге глухим и слепым становится охотник. Пробирается сквозь густые заросли Максим. Вот возле кедра кто-то взбороздил снег: сохатый прошел. А рядом, наконец-то, след собаки – Кайла пробежал махом. К реке погнал зверя. Теперь вернется через сутки, а то и через двое. Сохатый осенью, после рева, пуглив, не остановится.
Максим присел на поваленное дерево, достал кисет – подарок Дуси. Чем-то родным и далеким пахнуло на него. «Дурак я, не пошел к ней тогда. – Максим закурил. – Нюни распустил».
