Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Старик затряс головой.
– Согдямо искупается, добрые духи прилетят, не узнают. Как потом жить буду?
– Они же вас в лицо знают.
– Помоюсь, водой пахнуть буду… Прилетят добрые духи, скажут, другой тут человек живет. Худо мне тогда будет.
Поморов махнул рукой и пошел к Кайначе. Присели они на обрубок дерева у чума.
– Тебе почему такое имя дали? – спросил Поморов.
– Мать придумала. Бедно они жили с отцом. Много горя знали. Родился я, Кайнача имя дали. По-нашему – счастливый. Шибко хотела, чтобы богато, я жил.
Мимо прошла Ятока, спустилась к озеру и села на камень.
– А что обозначает имя Ятока?
– Когда Ятока родилась, мы в горах стояли. Мать ее вышла из чума, речку увидала, скалы увидала, лес увидала. И назвала свою дочь Ятока – быстрая, как горная речка, красивая, как лес среди скал. Ты видишь, Ятока красивая. Это горные реки подарили ей красоту. Она – сестра их.
Поморов несколько раз за день пытался поговорить с Ятокой, но ему это не удавалось: Ятока делала вид, что занята и не слышит, шли просто уходила.
– Почему она не хочет со мной говорить? – спросил Поморов Кайначу.
– Наверное, боится.
– Меня боится?
– Ты много знаешь. Все люди тебя слушают. Ятока боится, ты можешь у нее духов отнять.
– Ерунда. Никаких духов нет. Это все люди выдумали.
– Как так? Пошто в одно место пойдешь, сохатого добудешь, много белок убьешь. В другое место пойдешь – пустой придешь? Злой дух там, значит, живет.
– Нет, Кайнача, все это – сказки. Ты же охотник, тебе. ли объяснять? Попал ты сегодня на сохатого, которого – волки нагоняли, напуган зверь, такой не остановится. Вот и неудача.
Кайнача улыбнулся.
– Не веришь?
– Не. Без духов в тайге нельзя, пропадешь. Учитель на охоту не ходит, не знает.
– Вот поедешь в город, выучишься, потом меня вспомнишь.
Кайнача прислушался.
– Ятока поет. Много скучает. Василия к себе зовет.
– Переведи.
Высокие горы в лесу.
Но выше летают орлы.
Прилети ко мне, Вася.
Ты же орел.
Мы улетим к облакам,
В горы уйдем с тобой.
Там меня будешь любить.
Милый мой.
– Шибко горюет.
– Да, история. Здесь мы с тобой не помощники.
Ятока порывисто встала, столкнула на воду берестяную лодку и поплыла к скале, издали похожей на женщину с ребенком. Подплыла, на гранитный выступ положила два цветка.
– Все девушки приносят подарки Поющей женщине, – пояснил Кайнача, не ожидая вопроса учителя.
– Эта скала – Поющая женщина?
– Да, бойё. Когда подуют ветры, она поет.
– Поющая женщина. А почему?
– Это только старики помнят. Стоял здесь тогда род Орла. Был у них хороший охотник Удуллан. Пошел он однажды сохатить. Шибко далеко ушел. У него была любимая Дынкия. Когда он ушел, Дынкия родила ему сына. Пошла она встречать охотника. Пришла к озеру, стала здесь ждать его. Прошел день, другой, неделя, а охотника все нет. Потом прилетел орел и сказал, что Удуллан погиб. Дынкия от горя превратилась в скалу. Стоит и слушает песни девушек, а потом отыскивает их любимых и поет им. И Ятока пошла к ней, чтобы Дынкия пропела песню Василию. Тогда проснется его сердце, и он придет к ней.
Домой Поморов вернулся уже поздно. Записал в дневник все, что видел на стойбище, и взял книгу. В дверь постучали. Вошла Татьяна Даниловна, мать Семы, сестра отца Василия.
– Я по делу к вам, Михаил Викторович, уж извините, что поздно.
Татьяне Даниловне около сорока, но на лице ни единой морщинки. Темные волосы собраны на затылке в тугой узел. Высокая, держится прямо. С загорелого лица смотрят строгие зеленоватые глаза.
– Садитесь, Татьяна Даниловна. – Поморов показал на табурет.
– Я уж от всех баб наших. Которую ночь шаманка превращается в огненную птицу и летает над деревней. Это она Василия ищет, хочет заколдовать, но найти не может. Мы боимся, рассердится она и спалит всю деревню.
– Вы эту птицу видели?
– Своими глазами. Как стемнеет, так и вылетает из елового колка[16] и все норовит держать ближе к домам. А с самой так искры и сыплются. Ей, шаманке, чо, учинит пожар – и горюшка мало. А мы потом как жить-то будем? Вот мы и рассудили: привязать Ятоке камень к шее и в реку ее. Иначе беды не миновать.
– Решили? Кто это мы?
– Бабы. – Татьяна Даниловна была уверена в своей правоте. Казалось, встанет она сейчас и поведет баб на расправу с шаманкой. И уж ничто не остановит ее.
Вот уж правду говорят, что северянку бог сотворил из ключевого накипня, влил в ее жилы горячую кровь горной серны, а лицу придал полутемный цвет зарослей. Потому-то она и неприхотлива, легко переносит все тяготы северной жизни. Но когда закипит в ней горячая кровь, не каждый укротит.
– Горячие головы. Мужчин вы спросили, кто это летает?
– Всем им головы заморочила. Ржут как жеребцы, прости господи. Как бы потом плакать не пришлось.
– А вы не думаете, что они за Ятоку вам всыплют как следует?
– После драки-то пусть кулаками машут.
– Вы точно знаете, что это летает не настоящая птица, а именно шаманка?
– С чего бы простая птица огнем горела? Люди век прожили, а такого не видывали. Да шаманка в кого хочешь, хоть в змею, превратится. Говорят, на Холодной реке она ящерицей бегала.
– Все это, Татьяна Даниловна, вымысел.
– Люди своими глазами видели.
– А вы видели?
– Нет.
– И я не видел. А сказкам верить не будем. Идите сейчас домой и скажите женщинам, чтобы они не трогали Ятоку. Я сегодня же постараюсь взглянуть на эту птицу. Потом мы с вами поговорим.
Поморов вышел вместе с Татьяной Даниловной.
– Откуда она вылетает?
– Вон из того темного леска, что под бором.
– Ну, я пошел.
– Да как же вы без ружья?
– Птица не медведь.
Поморов побрел вдоль опушки леса, потом прилег на траву под кустом волчьих ягод. Густая, смолистая ночь лежала над тайгой, глухо вздыхала река, беспокойно шумели прибрежные кусты. Но вот из-за облаков вынырнул месяц, через реку упала серебряная дорожка, она переливалась, вздрагивала, точно была живая. Вдали, в бледном свете, горбились хребты. Прошла минута, другая, туча на небе сдвинулась, закрыла месяц, и опять все утонуло во мраке.
Поморов закурил. Огненная птица не выходила из головы. О ней он слышал еще несколько дней назад, думал, очередная побасенка старух. И вот на тебе. Поморов пытался вспомнить что-нибудь подобное из прочитанного, но память ничего не сохранила.
А ночь становилась все глуше. Сырой ветер забирался в рукава, холодил тело. Где-то в ельнике тихо плакало дерево. Поморов встал, прошелся по поляне. И вдруг небо чиркнула серовато-белая холодная полоска, и Поморов увидел птицу, освещенную блестящим фосфорическим светом. Птица описала круг и полетела вдоль деревни.
Поморов долго не мог уснуть. Светящаяся птица была загадкой. Утром он направился в сельсовет. Степан был уже там. Поморов рассказал ему о птице и о разговоре с Татьяной Даниловной.
– Я им эту летающую шаманку под юбку пущу. – Степан схватил кепку. – У тебя пила и топор есть?
– Есть.
– Пошли.
К вечеру деревня знала, что Поморов со Степаном поймали огненную птицу. С наступлением темноты все собрались в школе. Вошли Михаил Викторович со Степаном и на стол поставили небольшой фанерный ящик.
– Вот что, товарищи, – заговорил Степан. – До каких же пор вы будете позорить Советскую власть своим суеверием? Кто из вас придумал, что шаманка превращается в птицу и летает по ночам? Плетки бы тому хорошей по мягкому месту. Я с вами, бабы, последний раз говорю. Если будете еще морочить головы людям, я вас выселю. Построю где-нибудь зимовье в хребте, и живите там, наслаждайтесь суеверием, а я больше такого терпеть не могу.
– Степан, ты хоть одного мужика нам дай, – крикнул кто-то из баб. – Хоть деда Корнея.
– На что он нам такой, – подхватила шутку Татьяна Даниловна. – У него мочи нет даже ширинку застегнуть.
Все зашумели. Дед Корней крутил головой, как сыч, и плевался. Степан постучал карандашом по столу.
– Вы мне тут беспорядок не учиняйте. Сейчас будет говорить Михаил Викторович.
Поморов встал.
– Про шаманку мы с вами насочиняли столько небылиц, что слушать тошно. А она обыкновенный человек.
– Птица-то летала, – крикнула Татьяна Даниловна.
– Летала. Вы ее сейчас увидите.
Поморов дунул на лампу, стало темно, и там, где он только что стоял, вдруг замахала светящимися крыльями птица. Кто-то в испуге вскрикнул.
– Не бойтесь, товарищи.
Степан чиркнул спичку, зажег лампу, и все увидели в руках Михаила Викторовича обыкновенную сову.
– Вот вам и шаманка, – он поднял сову над головой. – Эта сова живет в дупле. Во время дождя в него попала вода и намочила гнилье. Теперь на перья совы эти гнилушки и налипают. Вот они и светятся. А вы тут бог знает что придумали. – Поморов подошел к открытому окну и выпустил сову.
– Пусть летит, у нее птенцы, – и вернулся к-столу. – Ну что, будем Ятоку топить? Я думаю, не стоит это делать. И вообще, товарищи, приведите мне хоть один пример, когда бы шаманка творила чудеса.
– У Макара Беспалова испортила ружье. Хорошо стреляло, а встретился с ней – бить перестало, – сказал дед Корней. – Тут как понять?
– Все очень просто, – улыбнулся Поморов. – С Ятокой, он и правда разговаривал, а потом стал к речке спускаться, поскользнулся и упал. Ствол ружья, конечно, забило снегом, Так ведь было, Макар Леонтьевич?
– Знамо, так, – ответил Макар.
– Выстрелил он, а ружье раздуло. А мы поклеп возвели на шаманку. Ружье у него в кладовой висит. Можете сходить и посмотреть.
– Еще вопросы есть, товарищи? – спросил Степан.
– А ты ругаться не будешь? – Татьяна Даниловна подошла к столу.
– У меня будто только и дел, что с тобой ругаться.
– А Марью, Григория Краснощекова, сколько лет лихорадка била. Ятока пошаманила, и все как рукой сняло. Это как понять?
– Видите ли, я не врач, улыбнулся Поморов. – Почему лихорадка Марию Давыдовну бросила трепать, трудно сказать. Вот дочь ее болела воспалением легких, Ятока над ней колдовала, и все-таки ребенок умер. А я вас предупреждал, чем это кончится. Вот вам и шаманка. Она, может быть, и хотела помочь, да не умеет этого сделать, потому что не врач.
– Так вы дайте нам врача.
– Это другой разговор. Я писал. Обещают прислать фельдшера. Придется еще немного потерпеть.
Глава VI
Мария Семеновна несла из погреба туес с вареньем из кислицы – красной смородины. Кайнача должен скоро подойти, покормить парня надо. Ничего он в жизни не видел, кроме мяса, да и оно не каждый день бывало. «Надо вареньица свежего сварить, яичек, пусть с собой возьмет», – поднимаясь на крыльцо, думала Мария Семеновна.
Взгляд ее случайно упал на речку. У берега стояла лодка, окруженная людьми. На угоре кричали ребятишки. Из домов выскакивали бабы и бежали к лодке. «Что там случилось?» – подумала Мария Семеновна. В это время во дворе появился Кайнача. Взглянула на– него Мария Семеновна, и от предчувствия недоброй вести сжалось сердце.
– Тетка Марья, одеяло надо. Друга Ваську маленько медведь мял, – неловко топтался у крыльца Кайнача.
Упал из рук Марии Семеновны туес, варенье разлилось по крыльцу. Мария Семеновна бросилась к лодке.
Василий лежал на ветках с закрытыми глазами. Упавшие на лоб кудри от засохшей крови были коричневыми, лицо осунулось.
– Вася, сокол мой… – подкосились ноги Марии Семеновны. Захар Данилович подхватил ее под руки.
– Прости, Марья, не уберег я сына.
Василий открыл глаза.
– Малыш, помоги. Мы уже близко… Только лужок перейти…
Малыш встал передними лапами на борт лодки и стал лизать ему руки.
Кайнача принес одеяло. Мужчины положили на него Василия и понесли. Следом шел Малыш, а когда Василия уложили в постель, пес лег рядом с кроватью. В доме поднялась суматоха. Каждый предлагал свои лекарства. Но, кроме неразберихи, из этого ничего не получалось. Тогда заботу по уходу за Василием взяла на себя Татьяна Даниловна. И тотчас на голове больного появился компресс, а на табурете – брусничный сок. Бабы пошли по домам за целебными травами, а Кайнача ушел за Ятокой.
Василий метался в жару. Мария Семеновна сидела на кровати рядом и беззвучно плакала. Четырех сыновей, отняла у нее смерть. В этой же комнате умер ее первенец, двадцатилетний Иннокентий. «Мама, сделай что-нибудь, я жить хочу», – просил Иннокентий. И Мария Семеновна-делала все, что могла; прогревала горло горячими отрубями, песком и картофельными парами, поила настоями трав, часами просила бога избавить от болезни сына. Но ничего не помогло.
Не утихла еще первая боль, а на материнские плечи свалилось новое горе: ушел на охоту семнадцатилетний Алеша, а через несколько дней товарищи принесли его мертвым: затоптал сохатый.
– Подросли еще два сына, Изот и Анатолий. Поплыли они однажды в половодье через реку на лодке, наткнулись на льдину и утонули.
Теперь уходил последний, ее Василий, и она не знала, как вернуть ему жизнь.
Не она ли просила бога, со слезами умоляла оставить в живых сыновей. Но глух он был к ее горю. Да будь у него сердце, разве он пришел бы в ее дом убийцей? Нет, не верила ему больше Мария Семеновна. Теперь надежда была только на самого Василия. Взяв его руку, Мария Семеновна шептала: «Сынок, крепись. Уйдешь– и я за тобой в могилу.
Крепись, сын мой. Я отдала тебе все силы, их должно хватить на то, чтобы ты прогнал смерть».
Захар Данилович не находил себе места. За какое дело ни брался, все валилось из рук. Время от времени он подходил к Василию и подолгу смотрел на него.
Почему-то ему вспомнился случай: рыбачили они на Старой реке. Василию тогда лет двенадцать было. Недалеко от табора залаяли собаки. «Тятя, я схожу, посмотрю, на кого лают?» – попросил Василий. Взял ружье и ушел. Вскоре раздался выстрел. Через некоторое время сын принес глухаря, бросил в балаган.
– Тяжеленный, наверное, с пуд будет.
– А ружье-то где? – спросил Захар Данилович.
Смутился парень. Обрадовался, что глухаря спромышлял, про ружье забыл, в лесу у дерева оставил. Пришлось идти вместе искать.
Потом не раз было. Увидит зверя, загорячится, Захар Данилович и напомнит про ружье. Василий закусит губу, а страсть обуздает. Вот так и научился терпенью и выдержке.
Вошел Поморов. Он был в болотных сапогах, с ружьем: возвращался с озер и про беду узнал.
– Давно случилось? – раздеваясь, спросил он Захара Даниловича.
– Должно, где-то в полдень.
– У меня дома аптечка есть, пошлите за ней кого-нибудь.
Татьяна Даниловна принесла аптечку, а в ней было-то – йод да марганцовка. Михаил Викторович вымыл руки, снял бинты с груди и шеи Василия. Вспухшие раны кровоточили. Поморов промыл их марганцовкой, смазал йодом и пересыпал сухим ягелем. Это народное средство он давно проверил: ягель образовывал тонкую пленку, не давал ране гноиться и быстро заживлял ее.
– Выживет? – спросила Мария Семеновна, когда Поморов забинтовал раны.
– Обязан выжить.
Поморов ушел, пообещав прийти вечером.
Василий некоторое время лежал молча, а потом опять начал бредить: «Максим, стреляй! Мое осечку дало… Эх, ножом бы сразу».
– Вася, успокойся, – ласково говорила Татьяна Даниловна. – Ты же дома. Соку брусничного выпей, и легче станет. Подживут раны, опять на охоту пойдешь.
В сумерках появилась Ятока. Неслышно прошла через комнаты, остановилась у кровати больного, прикоснулась тонкими пальцами к его лбу. Все с надеждой и страхом смотрели на нее.
Ятока повернулась к Марии Семеновне.
– Ничего, тетка Марья. Вася не пропадет. Его Ятока любит. Сейчас оленей резать будем. Много шаманить. Злых духов прогонять. Васю на ноги ставить.
– Люди говорят, что это ты своих чертей в медведя превратила и на парней натравляешь, – сказала Мария Семеновна.
– Это худой люди говорят, – возмутилась Ятока. – Не верь им, тетка Марья. Ятока Васю любит. Пошто ему худо делать будет? Ой, худой люди. Совсем понятий нет. Не плачь, тетка Марья. Сейчас боль прогоним. – Наклонившись над Василием, она что-то зашептала.
– Теперь боли меньше будет. Крепко уснет Вася,
Из кармана сарафана Ятока достала кожаный мешочек и подала Марии Семеновне.
– Это волчий корень. Распарить, к ране прикладывать надо.
Достала другой мешочек.
– Здесь панты. Поить Василия надо. Силы прибавится. Ятока вышла, а через несколько минут за рекой, на елани, под ножом Кайначи взревел белый бык. В небо взметнулось пламя костра, заметалась тень вокруг него, в ночную тишину градом посыпались звуки шаманского бубна.
В комнату вошел Захар Данилович.
Что тут эта колдовка делала? – спросил он строго Татьяну Даниловну.
– Панты и волчий корень принесла.
– Без нее не нашли бы, что ли?
Капитолина все утро помогала матери по хозяйству: подоила корову, накормила кур, собак, а теперь укладывала постряпушки в корзину на сенокос.
В куть вошел Боков. Был он в сапогах, в черной рубахе, перетянутой поясом.
– На покос сегодня не поедем, – сказал он властно.
– Почему? – спросила Капитолина.
Боков бросил на дочь недовольный взгляд, но, ничего не сказав, ушел в амбар и закрылся там.
– Что это с тятей сегодня?
– Ума не приложу, – ответила Ольга Ивановна. – Пришёл вечером из Матвеевки чернее тучи. Всю ночь ворочался. Ты только не ходи в амбар.
Капитолина и сама знала – если отец закрылся, значит, что-то делает в тайнике под полом. Он и спит-то в амбаре, чтобы быть поближе к богатству.
Боков спустился в тайник, где у него хранились деньги, драгоценности, шкурки соболя, фляги со спиртом, китайский контрабандный шелк. Там он зажег свечу, сел на чурбан, достал из кованого сундука связку соболей, осмотрел их и задумался.
Вчера его, Трофима Пименовича и Урукчу вызывали в сельсовет. Пришли. Там были Степан, Дмитрий и Михаил Викторович.
– Садитесь, – показал глазами Степан на скамейку. Сели. Степан пристально посмотрел на них и рубанул словами, точно клинком:
– Жаль, не восемнадцатый год сейчас. Я бы вас всех к стенке поставил, чтобы не гадили на Советской земле.
Боков с уважением посмотрел на него: этот все может. А смелых людей он любил. Однако не смолчал:
– Если ты, Степан, позвал нас ругаться, то прощай. Нам недосуг по пустякам время тратить.
Степан презрительным взглядом окинул Бокова.
– Позвал я вас вот зачем. Все промысловые угодья мы раскрепили за обществом «Красный охотник». С этих угодий пушнина будет приниматься только Госторгом, – Степан помолчал. – Вам, – продолжал он, – принимать пушнину без ведома сельского Совета не разрешается. Если примете, пушнину конфискуем, а вас обязательно отдадим под суд.
На каком основании? – спросил Боков. – Нам облисполком разрешил принимать пушнину, установил цены, банк дал ссуду.
– А на том основании, господин Боков, что на своей земле мы хозяева. Если наши порядки вам не нравятся, можете уматывать на все четыре стороны: А вздумаете потихоньку скупать пушнину, берегитесь: я вам найду место.
– Мы пуганы, Степан, – с вызовом сказал Боков.
– Тем хуже для вас. Это мы учтем, когда нужно будет.
…Боков вылез из тайника, развесил в амбаре соболиные шкурки: надо было проветрить. «Наступают на нашего брата большевички, – размышлял он. – Мужики жилистые. Все им нипочем. Вон Черчилль до хрипоты орет в парламенте: с Советами надо кончать, а как кончишь-то. Набили тебе морду в девятнадцатом году, и правильно, не лезь в чужой дом. Да и Форд продал большевикам двадцать тысяч тракторов, предоставил кредит на десять месяцев. Теперь и прикидывай, что к чему. Не так уж плохо, значит, стоят большевики на ногах, коли иноземцы с ними торговлю завели. Передавят и нас, как клопов. Такой, как Степка, шутить не будет. Да и я бы на его месте воли-то большой не дал. Надо в кучу собираться, по одному, как цыплят, возьмут».
Боков спрятал соболиные шкурки, взял ружье и пошел на стоянку к Урукче.
…Капитолина с ведрами спустилась к реке. Солнце уже высушило траву, но было еще не жарко. В небе с писком носились стрижи, разноцветными лепестками падали на землю бабочки. Зачерпнула она ведрами воду и невольно глянула на Красный яр. Обожгло сердце: ей показалось, что кто-то там стоит. Пригляделась – никого. Как ни старалась Капитолина забыть Василия, из этого ничего не выходило. Вспоминались встречи… «Вася тоже хорош оказался, – подумала она. – Женимся, женимся, а как до дела дошло, убежал. Люди вон с завистью посматривают на отцовское богатство, а он отказывается. Небось семью-то кормить чем-то надо».
По реке из-за кривуна выплыла лодка. Кто бы это мог быть? Лодка приближалась к берегу. Капитолина узнала Генку. В толстых губах торчала папироса, с крупного мясистого лица смотрели маленькие масленые глазки.
– Доброе утро, Капа.
– Здравствуйте, Геннадий Никифорович. Далеко ли путь держите?
– Поехал Лесную Хозяйку искать, – усмехнулся Генка.
– Далеко ли она живет?
– Кажется, я ее нашел.
– Ой ли, – Капитолина наградила Генку благодарным взглядом.
– Приходи сегодня на вечерку.
– Подумаю.
На другое утро Капитолина долго лежала в постели. Вчера с вечерки ее провожал Генка, всю дорогу рассказывал про городскую жизнь, смешил и сегодня вечером обещал прийти. На лодке кататься звал. «А что, и поеду, – думала Капитолина. – И ты мне, Вася, теперь не указ».
В комнату вошла Ольга Ивановна.
– Вставай. За черемухой сходим.
Взяли ведра, спустились с крыльца, а в ограду Боков входит.
– Куда это собрались?
– По черемуху.
– Не ходите. Еще медведь напугает.
– Сейчас они сытые, – возразила Ольга Ивановна.
– Всякое бывает. Вчера Ваську Захара-Медвежатника помял. Говорят, чуть живой лежит.
Со звоном покатилось ведро из рук Капитолины.
Максим смотрел на воду. Волны кругами ходили по омуту, ударялись о берег и откатывались уже белыми загривками. Рыбы серыми тенями всплывали на поверхность, но, увидев Максима, всплескивали и прятались в глубине.
Возле Максима трепетал куст талины. Вот с него оборвался продолговатый листок и, кружась, упал на воду. Подхватило его течением, понесло, а деревце стоит себе, трепещет. Вот так и Максим, как этот листок, упал со своего дерева, подхватило его течением и неизвестно, к какому берегу прибьет, и прибьет ли.
Листок покружился по омуту, набежала на него волна и поглотила. Максим запахнул пиджак и вышел на тропу, что повела к горам. Максим шел. Куда? Зачем? Он и сам не знал.
Вдруг раздался нудный протяжный звук, а слух резануло: «Максим, стреляй!» Прислушался: скрипело дерево, и неслышно кралась по пятам ночь. Низины дохнули прохладой, в них заклубился туман. В лесу стало сыро. На кустарники будто кто-то сыпанул зеленоватые холодные искры – все замерцало.
Максим с удивлением посмотрел вокруг. Не звездное ли небо упало на землю? «Да это же светлячки», – догадался Максим и вдруг увидел пламя на вершине хребта. Оно пробивалось откуда-то снизу, подсвечивало лес, и стволы деревьев были точно облиты позолотой. «Костер? Кто же тут может быть?» Максим заколебался, идти или нет. А тем временем костер разросся, пополз к вершинам деревьев и превратился в луну, которая повисла над горами.
Долго еще шел Максим. Где-то там, на лугу, среди сенокосчиков, осталась его жизнь. Но это уже было прошлым. А что его ждет впереди? Об этом он не мог думать. Его вело одно желание – подальше уйти от своего позора. Так он брел, пока не свалился от усталости.
Проснулся он поздно. Жарко припекало солнце. Где-то недалеко каркали вороны. Рядом с Максимом сидел Кайла. Увидев, что хозяин проснулся, пес завилял хвостом, ткнулся холодным носом в лицо.
– А ты откуда взялся?
Максим осмотрелся, он никак не мог понять, зачем забрел в такую глушь. И вдруг в сознании всплыли события вчерашнего дня. Максим обнял Кайлу.
– Скажи, что мне делать? Куда деваться?
…А через неделю Максим вернулся в Матвеевку. Одежда на нем висела клочьями. Он шел по дороге и упорно смотрел себе под ноги. Встречные останавливались, вглядывались в него, но никто с ним не заговаривал. Только Степан остановился:
– Тебя где нелегкая носит, Максим? Мать с ума сходит. Герои мне нашлись. Василий оклемается, я с вами потолкую. Вояки. Выпороть вас некому.
Максим, ничего не ответив, побрел дальше. Как тень, вошел в дом, опустился у порога на маленькую скамеечку.
– Сынок… – Нина Павловна бросилась к Максиму, обняла его. – О господи, да что же это делается? Я чуть не рехнулась. – Она провела рукой по голове сына. – Как же это ты, Максимушка, оплошал-то?
Максим не ответил.
– Да что это я… Ты же, поди, с голоду помираешь… Да и переоденься.
Максим переоделся, сел за стол. Делал он все машинально. Нина Павловна не сводила глаз с сына, хлопотала возле него, точно тетерка возле птенца.
– Уезжай, Максимушка, отсюда. Забудется все – вернешься.
Максим покачал головой.
– Куда, мама, бежать? От себя не убежишь. Василий по пятам ходит.
Нина Павловна вплеснула полными руками.
Что делать-то?
– Не знаю, мама. Большая тайга, а моя тропинка кончилась. Душу жжет, мама. Никогда не думал бросить в беде друга. Я не боюсь умереть, страшно умереть трусом.
По скуластому лицу Нины Павловны текли слезы. Вот уже семь ночей не смыкала она глаз, на каждый стук выбегала на улицу, часами у окна ждала сына.
– Что ты говоришь? Разве для смерти носила я тебя под сердцем?
Максим молчал. Да и что ему было сказать? Он бы с радостью сейчас пошел на медведя. Только кому теперь это нужно?
Вошел отец, кончики его рыжих усов нервно вздрагивали. Максим встал.
– Прости, тятя. Не выгоняй. Я смою этот позор с твоей головы.
– Эх, Максим, – вздохнул отец.
С шумом вбежал братишка Сережка, увидел брата, примолк и отошел к печи.
Максим ушел в амбар, упал на постель. Хотел забыться, но стоило ему закрыть глаза, как перед ним вставали то медведица, то окровавленный Василий, то наведенное в грудь дуло ружья. Ночью он встал и ушел к реке.
Вскоре по дресве послышались шаги. Максим хотел уйти, но не успел: подошла Дуся.
– Ты зачем пришла?
– Я совсем пришла.
– Уходи, Дуся. Если увидят со мной, отвернутся. Девчонки будут смеяться, а парни обходить стороной. Уходи.
– Максим, я совсем пришла. К тебе. Насовсем. Ну, в жены. Понял?
Максим долго смотрел на нее.
– А если нас тятя прогонит?
– Зимовье срубим и будем жить.
– Спасибо, Дуся. Но ты уходи скорей, чтобы не увидели люди. Зачем я тебе такой нужен?
– Я не уйду. Не брошу тебя.
– Тогда я уйду. Мне тяжело. Зачем еще казнишь? Уходи. Прошу тебя.
Трех оленей-быков зарезал Кайнача. Три ночи Ятока не выпускала из рук шаманского бубна, в дикой пляске носилась вокруг костра, разговаривала с духами, просила их прогнать болезнь от Василия, но ему не становилось лучше.
На четвертую ночь Ятока спустилась к озеру, присела на шелковистую траву. По небу одиноко брел молодой месяц. Облитая лунным светом, скорбно стояла Поющая женщина. В чаще, шурша листвою, блуждали ночные призраки. Ятока просила помощи у Поющей женщины, но та хранила молчание, только время от времени посылала девушке волну, которая с шипением наползала на песчаный берег и неслышно укатывалась в озеро.
Пришел Согдямо. Долго молчал. Никто не знает, сколько ему лет. Еще тогда, когда отец Ятоки был молодым, у Согдямо уже была седая голова и старейшины рода ходили к нему за советом.
Старик вынул изо рта трубку:
– Пошто Ятока сильно печалится?
Ятока положила голову на его костлявое плечо.
– Тяжело мне, амака. Злые духи оказались сильнее меня. Я не могу помочь Василию. Я плохая шаманка.
– Не плачь, дочка. Делаки не допустит беды. А ты сходи к Ами, напейся из нее воды, она вернет тебе силы, и ты залечишь раны русского парня.
– Ами не поможет мне: она слабая, потому что имя у нее женское, – задумчиво ответила Ятока.
– Нет, дочка. Она слабая телом, но сильная духом. Когда я был молод и злые духи поселялись в моем чуме, я шел к ней. И Ами помогала мне. Ко мне возвращалась удача, и я промышлял зверей.
Ятока встала и как тень исчезла на лесной тропе. Только на другой день в полдень она пришла к Ами. Река текла между скал, плавно кружила вокруг сопок, с тихой песней разливалась по долинам. Ятока сняла с шеи бусы и, подержав их в руке, опустила в воду. «Возьми, – прошептала она. – Однако горе ко мне пришло. Я шибко Васю люблю. Он в Матвеевке живет. Большой охотник, смелый. Глаза у него синие, такая наледь бывает. Волосы мягче меха соболя. Недавно его шибко ранил зверь. Помоги мне».
Я тока прилегла на мох и задремала. И снится ей: идет она широкой долиной. Вдруг подлетел Василий, подхватил ее и унес на высокую гору и стал целовать. Замирает от счастья сердце. Гладит она мягкие волосы Василия и смеется, а смех ее зайчиками разбегается по склонам гор.
Ятока открыла глаза и тотчас зажмурилась, чтобы не спугнуть видение, но оно уже исчезло. Она встала, все еще чувствуя на губах поцелуи. Это Ами послала ей вещий сон. Надо спешить.
Сема чинит ичиги. У порога в чугунке чадит дымокур, отгоняя комаров. В открытую дверь доносится лай собак, мычание коров. Кто-то под окнами проскакал на коне. Сема отложил ичиг и зажег коптилку. Сумерки сразу сгустились, на бревенчатые стены упали тени. «Как там Василий? – подумал Сема. – Эх, Максим. Да кто теперь с тобой в тайгу пойдет? Лучше уж одному зверовать, чем с таким товарищем».
Вошла мать, устало опустилась на стул, сняла платок и собрала волосы на затылке в тугой узел. В движениях ее чувствовалось беспокойство.
– Что-нибудь с Василием случилось? – с тревогой спросил Сема.
– Нет, ничего, – ответила Татьяна Даниловна. – Утром Поморов делал перевязку, раны подживать начали. Только сам плох. Исхудал, ничего не ест. Ты сходи завтра за папоротником, настой надо сделать, может, он аппетит поднимет,
Татьяна Даниловна встала.
– Отец-то где?
– Уплыл сети ставить.
– Корову-то опять, поди, не доеную прогнал?
– Нет, подоили.
– Ты, что ли?
– Женя Пучкова заходила, – не поднимая головы, ответил Сема.
– А я-то думала, что ты в доме прибрал, – лицо Татьяны Даниловны тронула ласковая улыбка. – Да уж женился бы ты на ней. Девушка она славная, работящая.
Сема не ответил. Татьяна Даниловна вздохнула и пошла в куть. Через минуту вышла со свертком.
– Марья совсем плохая. Как бы с ней беды не приключилось. А ты хоть суп свари. В погребе в маленькой бочке телятина.
– Не умрем.
– Собак не забудь покормить.
– Я им рыбу варил.
На рассвете Сема вышел из дома. Деревня еще спала. У заборов лежали коровы, от них пахло молоком. Сема осмотрелся по сторонам и, убедившись, что его никто не видит, пошел улицей. Рядом с ним бежал Мышонок – крупный кобель серой масти.
Сема не верил в бога. Он ему казался стариком, вроде деда Корнея, который только на то и способен, чтобы утешать старух. Разве это стоящее занятие для мужчины? Другое дело приметы. Здесь Сема все испытал на себе. Он доподлинно знал, кто из баб с дурным глазом. Такая посмотрит охотнику вслед – удачи не будет. Потому-то и уходил Сема из деревни с первыми петухами, пока этот зловредный народ миловался со своими мужьями. Верно, он теперь комсомолец, но… бережёного бог бережет.
Сема поравнялся с домом Никандра Аксиньиного, прозванного так за то, что на охоту не ходил. Глянул на окно, а в нем Аксинья, сухая, длинная как жердь. Это о ней говорили, будто коров присушивает, женихов привораживает. Так это или нет, никто не знает, а вот охотникам от нее мало добра. Встретится – хоть не ходи в тайгу, все равно удачи не будет.
