Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Пришла Ольга Ивановна.
– Радость-то я тебе не сообщила.
Капитолина насторожилась.
– Урукча-то убежал. Скатертью дорожка. Видно, дошли мои молитвы до бога.
– Куда убежал-то? – ничего не понимала Капитолина.
– Куда? В тундры. К северным морям. Чтоб сгинуть ему там, лешему.
– Да ты толком обскажи, – волновалась Капитолинами
– Верно, ведь ты ничего не знаешь. Что тут было-то. В лесу спиртонос Кердоля объявился. За спирт всех белок, соболей у тунгусов собрал. Ему Трофим Пименович помогал. Вот Кердолю-то с Трофимом Пименовичем и арестовали. Дмитрий отца-то сам в тюрьму свез. Грех-то какой взял на душу. Кердоля в Василия стрелял. Ранил в голову. Ятока пошаманила, он сразу на ноги встал.
– А Урукча-то где?
– Его тоже хотели арестовать. Ходили мужики на стойбище. А он убежал. Степан наказ дал, кто встретит Урукчу, поймать его и в сельсовет привести.
Капитолина задумалась. Радовалась, что Урукчи нет, но на душе тревожно. Отец каждый день поджидал Кердолю, Соболей для него припас. А если Степан нагрянет? Отца – в тюрьму, в лавке все под метлу. Жутко стало Капитолине.
– Никифор велел предупредить Григория, – продолжала Ольга Ивановна. – Да я не осмелилась в тайгу-то идти!
Капитолина поспешно стала одеваться.
– Ты куда, девонька? – забеспокоилась Ольга Ивановна,
– К тяте.
Через несколько минут она уже мчалась верхом на лошади к зимовью.
Матвеевка вот уже несколько дней находилась в каком-то оцепенении. Все знали, что арестован старик Трофим Пименович Двухгривенный и какая его ждет участь, но никто не верил в то, что его повезут в тюрьму, надеялись на какой то случай. Думали, попугает его Степан, на том все и кончится. Но когда Дмитрий вывел отца из сельсовета и усадил на оленью нарту, когда Прасковья Спиридоновна, задыхаясь от крика, упала в снег, все поняли, что пощады деду не будет.
Бабы молча разошлись по домам. Валилась работа из рук. Тюрьма. Она представлялась преисподней. Каторжанин. Это для вольной охотничьей деревни было все равно, что вымазанные дегтем ворота дома, в котором жила невинная девушка.
Собрались бабы на посиделки к тете Глаше. Молча пряли, вязали. Вздохнет какая-нибудь, задумается. Татьяна Даниловна попробовала завести песню, не получилось.
– Что вы, бабы, или голоса подмочили? – спросила она.
– Нет что-то ладу, – вздохнула Нина Павловна; – Не будь мой Максимушка в беде, разве бы он отстал от партийцев и комсомольцев. И до всего им дело, будто о своем радеют.
– Верно, девоньки, – согласилась тетя Глаша. – Раньше всяк мужик хотел в своем балагане схорониться, а эти всей артелью гоношатся. Нам бы, бабы, помогать им надо.
– И то правда, – поддержала Нина Павловна. – Куда им без нас. Только старика зря арестовали. Ему жить-то осталось, почитай, ничего.
Вошел Поморов в унтах из черного оленьего камуса, в беличьей шапке и в овчинном полушубке.
– Добрый вечер, – поздоровался он.
– Проходите, Михаил Викторович, – засуетилась тетя Глаша. В переднем углу поставила табурет, кумалан на него постелила. Бабы сразу приободрились.
– Что-то песен не слышно? – спросил он, окидывая взглядом баб. – Или о мужьях скучаете?
– Как не скучать о них, – ответила Татьяна Даниловна. – Они, поди, родненькие.
– Верно, – Поморов улыбнулся. – Меня мать в каждом письме домой зовет.
– Привезли бы ее сюда, – посоветовала тетя Глаша.
– Не едет. – Лицо Поморов а стало серьезным. – У нее там муж, мой отец, похоронен. Жизнь-то у них трудная была, а жили в ладу, понимали друг друга.
– Что же с отцом-то случилось? – спросила тетя Глаша.
– Шомполами запороли. Один купеческий сынок постарался, офицер. Он тогда у белого генерала Колчака служил.
– О господи, – вздохнула Мария Семеновна. – За что они его так, проклятущие?
– За то же, за что и в вашего Василия стрелял Кердоля. Жалко богатому со своим добром расставаться. Вот и свирепствует. Отец у меня был машинистом. Отказался везти белую армию. Скрылся. Нашелся предатель, выдал. За это и запороли. Теперь им в открытую нельзя, так потихонечку делают. Кердолю к нам в тайгу подослали. Не поймай его наши парни, сколько бы народу без куска оставил. Нам рабочие прислали последний пуд муки, ждут от нас пушнину, чтобы на нее в других странах купить машины. А на этих машинах ткать ситец, варить сахар, добывать машинами в шахтах свинец, изготовлять ружья. О нас же заботятся. А эвенки соболей пропили. Выходит, и хлеб съели, и фигу рабочим показали. Как потом, другой осенью, к рабочим за провиантом пойдем, какими глазами на них смотреть будем? А Трофим Пименович, пользуясь нуждой эвенков, скупил у них соболей, сам спромышлял и решил поторговать с городскими купцами. А кто ему на это дал право? Эти леса и эта земля – народные. И все, что есть на ней, принадлежит народу. Так у кого же он ворует? У своего же народа. А мы не хотим, да и не позволим, чтобы нас грабили. Хоть ты, Трофим Пименович, и нашего корня человек, но пошел против народа. И уж теперь извини.
– Разве мало добра-то в лесу? На всех хватит, – осторожно возразила Нина Павловна.
– Да, тайга богата, и с этим богатством мы будем обращаться по-хозяйски, и грабить тайгу нэпманам больше не позволим.
Бабы сидели присмиревшие. Трудно осмыслить и привыкнуть к тому, что все теперь принадлежит народу, им самим. Да ведь звери, птицы – боговы. Кто их выращивал? Спромышлял – твое счастье, нет, – не на кого жаловаться. Так примерно думали бабы. Но вслух не решались высказаться, не их это дело, придут мужики, разберутся.
Но проходили дни, арест Трофима Пименовича Двухгривенного стал помаленьку забываться, на посиделках опять запели песни. А длинными ночами ворочались бабы в постелях, все чаще и чаще вспоминали мужей.
Первыми из тайги вышли Надя, Женя и Дуся. И старый и малый пошли посмотреть на них, послушать таежные приключения. Только дед Корней махнул рукой и заявил своей старухе:
– Охотников нашли. Да я с тобой, почитай, пятьдесят лет прожил, а умного слова про тайгу не слыхивал. Тебя от мышей-то в дрожь бросает, а что при виде медведя будет? Подол мокрый.
– Корнеюшка, так они молодые, – пробовала возразить Домна Мироновна.
Дед Корней сердито сплюнул.
– Дура-баба. Или ты старухой была, когда я на тебе женился?
А бабы оживились: скоро и их мужья выйдут из леса. Готовили пельмени, пекли пироги, варили бражку.
Мария Семеновна возвращения мужа и сына ждала как большого праздника. Весь дом сиял чистотой: пол выскоблен до желтизны, на нем яркие домотканые дорожки, на окнах новые ситцевые занавески с мелкими голубыми цветочками. Мех на кумаланах, вычищенный снегом, блестел, как шелк. Над дверью прибиты ветки пихты, от них вся изба наполнилась нежным душистым запахом.
Мария Семеновна затопила баню, белье из сундука достала. На крыльце Малыш залаял. Набросила она шаль, выбежала из дома. Малыш к ней, весело хвостом виляет, старается руку лизнуть.
– Исхудал-то как, – гладила Мария Семеновна Малыша. – Теперь отдохнешь. А где мужиков-то бросил?
В ограду вошли Василий и Захар Данилович. У обоих бороды в куржаке, за плечами поняги, к которым привязаны объемистые мешки с пушниной.
– Ну, здравствуй, Марья, – поклонился Захар Данилович.
– Здравствуйте-здравствуйте, дождалась-таки. – Мария Семеновна открыла дверь. Василий с Захаром Даниловичем вошли в дом.
– Рана-то у тебя как, Вася?
– Зажила, мама.
– Слава богу. Я сейчас веники принесу, белье в горнице.
– Ты-то как тут живешь?
– Хворала два раза, да вот оклемалась.
– Много охотников вышло?
– Три бригады. И остальных поджидают.
– Дед Корней здоровый?
– Ничего, только извелся весь. Прасковья, старика Двухгривенного, умом тронулась, ходит, все улыбается чему-то.
Пришел дед Корней.
– С возвращением вас.
– Спасибо.
Дед Корней окинул взглядом Василия.
– В отца, паря, попер. Вон как тайга-то тебя выходила. Пожалуй, быка кулаком собьешь.
– Куда мне, дедушка, – улыбнулся Василий.
– Ты, ядрена-матрена, не прибедняйся. Отец-то в твои годы медведя за загривок поднимал, как щенка.
– Ты, паря, того, маленько лишку хватил, – усмехнулся Захар Данилович.
– Что лишку? – закипятился дед Корней. – Самолично видел. Как-никак промышляли. Как ноне-то добыли?
– Не пожалуемся.
– Вот и добро.
– Пойдем с нами в баню.
– Я недавно парился. Да оно лишнее не будет. Пошли.
Баня небольшая. В ней каменка, полок, лавка вдоль стены. Две бочки с водой: одна с горячей, другая с холодной. Захар Данилович положил на каменку веники, поливает их водой и поворачивает. Камни зашипели, от березовых веников запахло прелыми листьями. Василий с дедом Корнеем сидят на лавке. Дед Корней блаженно почесывает грудь. Василий всем телом ощущает тепло, идущее от каменки, и с наслаждением вдыхает прелый запах веников.
– Ты, Захар, что-то долго колдуешь над вениками, – не вытерпел дед Корней.
– Веник, паря, надо умеючи распаривать: будет немного суховат лист, и не получишь удовольствия от парения. И перепаривать нельзя. Скользкий лист тоже не обласкает душу. Вот теперь впору.
Захар Данилович раздал веники, надел рукавицы, шапку, так же облачился и дед Корней. Василий смотрел на стариков и посмеивался.
– Подбрось, Васюха, пару ковшичков, – попросил Захар Данилович.
Василий плеснул воду на каменку. Горячий пар взметнулся к потолку. Захар Данилович шлепнул себя веником, крякнул от удовольствия.
– Подбрось еще немного.
Василий выплеснул на каменку еще ковш воды. Пар клубом ударился о потолок и заволок всю баню. Захар Данилович с дедом Корнеем хлестались вениками. Василий тоже парился от души. Намочит голову – и на полок. Но волосы тотчас становились сухими, накалялись, как проволока. Жгло уши и руки.
– Еще подбрось пару ковшичков, – просит Захар Данилович.
Жарко даже на полу. Первым сдался дед Корней. Он неловко слез с полка и лег на пол.
– Ты что, паря? – спросил его Захар Данилович.
– Голова вкруг пошла.
Василий с Захаром Даниловичем выбежали и бросились в сугроб, а оттуда бегом в баню. Василий плеснул на каменку пару ковшиков воды и полез на полок. Следом за ним Захар Данилович.
– Я уж не могу вас поддержать, – сожалел дед Корней. – Сила не та стала. А был дюже крепкий.
После бани мужики напились квасу и отдыхали в горнице. Мария Семеновна в кути готовила ужин.
– Балаган в вершине Ключевой сохранился? – спросил дед Корней.
– Покосился, – ответил Захар Данилович. – Я его подправил. Ночей пять там ночевал. Белки ноне кедровой много было.
– А зимовье у Лебединого озера?
– Сгорело. Пал прямо по нему прошел. Один нижний венец остался.
– Я это зимовье рубил, когда еще холостяком был, – Задумчиво проговорил дед Корней. – Места там добрые. Белки всегда много водилось. И рыбы в озере много.
– Лабаз только один и уцелел.
– Вот тебе раз, – оживился дед Корней.
Вошли Степан с Надей.
– С легким паром вас, – Степану бросились в глаза распаренные лица мужиков.
– Спасибо.
– Ты еще своих баб не растерял? – усмехнулся дед Корней.
– Дедушка, да он сам в лесу у нас потерялся, мы его кое-как нашли, – сказала Надя.
Все засмеялись.
Пришли Сема, Татьяна Даниловна, Дормидонт Захарович, Дмитрий с женой, Михаил Викторович Поморов. Бабы пошли в куть помогать Марии Семеновне, мужики курили, вяло переговаривались, нащупывая тему для разговора.
– Корней Иванович, грамоту-то одолел? – спросил Дмитрий.
– Иди она к ляду, – махнул рукой дед Корней. – Два месяца букву «В» изучал, тетрадку гумаги исписал, не пошло дело – и баста. Хоть волком вой.
Мужики дружно смеялись.
– Степан, что с оленями Урукчи думаешь делать? – спросил Захар Данилович.
– Не знаю. Наверное, всем охотникам придется раздать.
– Не годится так, – возразил Поморов.
– Это почему?
– Очень просто. Какой-нибудь ловкий мужичок найдется, приберет к рукам всех оленей, и останемся мы все в дураках.
– Урукча так и разбогател, – вспомнил Захар Данилович. – Когда он похоронил отца, пятнадцать оленей было. Потом женился на вдове, оленей двести за ней взял. Стал охотникам под соболей оленей давать для кочевок и охоты. Разбогател и стал из них кровь сосать, как клещ.
– А мы контроль учиним, – не сдавался Степан. – Изберем председателя родового Совета из бедняков.
В горницу вошла Татьяна Даниловна, была она в новом синем сарафане, в темных меховых сапожках. Вокруг шеи в несколько рядов бусы. В одной руке у нее чайник, в другой – стакан.
– С благополучным возвращением вас, – Татьяна Даниловна слегка поклонилась.
– Спасибо.
Она налила в стакан бражки и поднесла деду Корнею.
– Тебе, дедушка, от всех баб за ученье ребятишек большое спасибо.
– Что толковать-то. – Дед Корней опрокинул стакан, от удовольствия крякнул. – Хороша.
Татьяна Даниловна наполнила стакан и поднесла Захару Даниловичу.
– Тебя, братец, с хорошим промыслом.
– Спасибо.
Татьяна Даниловна обнесла всех бражкой и ушла. А вскоре в горницу внесли два стола, накрыли их скатертью. На столе появился пирог из налимьей печени, фаршированные потрошками рябчики, расколотка из сигов и хариусов, язи с душком, копченый таймень, сохатиная губа, брусника в сметане, соленые грузди, красная тайменья икра.
– Гости дорогие, прошу к столу, – пригласила Мария Семеновна.
Когда все уселись за стол, Мария Семеновна взяла чайник, налила стакан бражки и поднесла деду Корнею.
– Дай бог тебе, Корней Иванович, здоровья.
– Спасибо. Только выкушай вначале сама.
Мария Семеновна отпила, поморщилась, долила стакан и подала деду Корнею.
После второго стакана бражки женщины разрумянились.
Ой, при лужке, при лужке,
Да в широком поле,
При веселом табуне
Конь гулял на воле,—
запела Татьяна Даниловна. И песню подхватили все.
Василий с Семой потихоньку вышли на улицу. Ночь стояла морозная, звездная.
– Где сегодня посиделки? – спросил Василий.
– У Женьки.
Парни пошли улицей.
Федор Максимович сидел на маленькой скамеечке, у сундука. Максим прямо на пол из мешка вытряхнул перед ним пушнину. Подошел Сережка, взял косматую с куцым хвостом шкуру, похожую на собачью.
– Это кто такой, тятя? – спросил Сережка.
– Росомаха.
– Ты убил?
– Нет, Максим.
Максим взял у Сережки шкуру, повесил на гвоздь у окна.
– Пусть маленько подбыгает[29].
– Братка, как ты ее добыл?
– Да как. В хребте жили сохатые – матка с телком. Ночью на них напала росомаха. Телок с перепугу потерял мать. Росомаха погнала его, целые сутки шла за ним. Телок выбился из сил. Тогда она его и задавила. Возле мяса Кайла и загнал ее на дерево.
– А быка росомаха может задавить, матерого? – спросил Сережка.
– Давит и быков.
– Такая маленькая?
– Зато клыки у нее острые.
Федор Максимович взял шкурку соболя, тряхнул. Темный мех принял воздушную легкость.
– Серега, говорят, ты здесь в учителя подался, – усмехнулся в усы Федор Максимович.
– Обучал женщин, – с достоинством проговорил Сережка. – Мама вон писать научилась.
Нина Павловна убирала со стола посуду.
– Грамотей из меня, – махнула рукой, – одна стыдобушка. Только фамилию и научилась рисовать.
– Вот и неправда, – возмутился Сережка. – Весь алфавит знаешь.
– Буквы-то знаю, да только куда какую ставить, ума не хватает.
– Вот видишь, буквы знаешь, – проговорил Сережка. – А бабушка Домна бойкот объявила. Мы хотели проработать ее на собрании и порицание вынести, да Михаил Викторович запретил.
– Что-что бабушка Домна объявила? – спросил Максим.,
– Бойкот.
– Это что же за зверь такой – бойкот?
– Слушай ты его, – вмешалась в разговор Нина Павловна. – Бабка учиться отказалась, а он ее бойкотом обзывает. Каких только слов не выдумают, срам один. Будто по-человечески уж и говорить нельзя.
– Теперь и мужиков учить будем, – сообщил Сережка.
Нина Павловна с любовью посмотрела на сына.
– Сам-то хоть хорошо учись.
– Я и так стараюсь.
Донеслось ржание.
– Максим, сходи-ка посмотри, не выбежал ли со двора конь, – попросил Федор Максимович.
Максим оделся и вышел в ограду. Стояла морозная тишина. И в ней отчетливо было слышно, как конь жует овес. Вот он фыркнул и тряхнул головой: звякнули удила. «Узду-то надо бы снять», – подумал Максим, но сам не двинулся с места. За огородами, в комнате Дуси мерцал огонек.
Максим вышел на угор и вскоре очутился у дома Прочесовых. Прошелся несколько раз под окнами, словно какая-то сила тянула к огоньку. Максим встал на завалинку и заглянул в окно. За столом у лампы сидела Дуcя и вышивала. Максим осторожно стукнул в стеклину. Дуся подняла голову, отложила рукоделие и стала одеваться.
Вскоре хлопнула дверь, и на улицу вышла Дуся. Приостановилась, увидела Максима и поспешила к нему.
– Здравствуй, Максимушка.
– Здравствуй.
– Я только о тебе подумала и – стук. Как живешь-то?
Они шли по угору.
– Сколько раз собирался к вам на зимовье зайти, но не мог.
– Помнил обо мне? – обрадовалась Дуся.
– Вспоминал.
– А я-то думала…
– Ты, Дуся, не сердись на меня…
– Что выдумываешь. Пришел – и рада. Позовешь, хоть куда пойду с тобой.
Дошли до школы, повернули обратно. Дуся была счастливая, и от этого и у него на душе веселей стало.
– На будущий год пойдем вместе белочить, – предложила Дуся.
– Не боишься в лесу?
– Днем ничего. А вот когда припоздаю, страшно.
Остановились у калитки.
– Завтра придешь? – спросила Дуся.
– А ничего, что увидят тебя со мной?
– Какой же ты дурной. Люди давно уже все забыли.
– А мне все как-то не по себе. Кажется, что за человека не считают. Другой раз в глаза людям боюсь посмотреть.
– Горюшко ты мое горькое. И как тебе охота мучить себя? Я же с тобой. – Дуся обняла Максима и поцеловала. – Приходи завтра. Стукнешь в окно два раза.
– Ладно.
Когда пришел Максим домой, все уже спали. Он, не зажигая света, разделся и лег. И засыпал сегодня Максим счастливым человеком.
Василию не терпелось проехаться на Орленке. Наскоро позавтракав, он вышел из дома. Из конуры вылез Малыш, изогнув спину, потянулся и зевнул. Подошел к Василию.
– Отсыпаешься, – похлопал по спине друга Василий. – Смотри, солнце какое нынче светлое. К весне покатилось. Скоро прилетят утки, лебеди. Оживает наша тайга-матушка.
Под навесом он взял уздечку, седло и пошел во двор. Орленок, увидев его, заржал. Конь поправился, черная шерсть лоснилась. Василий оседлал его, похлопал по шее и вскочил в седло.
– Зажирел ты, паря. Не годится. Надо лишнюю водичку выжать.
Орленок вздыбился, перебрал передними ногами, вынес Василия на улицу и помчался вдоль деревни. Ветер бил ему в лицо, рвал мохнатые уши шапки, а Орленок будто плыл над землей, чуть покачиваясь. Деревня кончилась. Навстречу побежали заснеженные луга со стожками сена, перелески. Вот дорога нырнула в лес, замелькали мимо бронзовые стволы сосен. Потом дорога упала в темный ельник и вдруг вырвалась на реку. Гикнул Василий, ударил под бока Орленка, тот его целиной по склону вынес на яр.
Натянул Василий повод. Орленок поднял голову, остановился, шумно вздохнул и точно врос в землю. В низине виднелись дома деревни Красноярово, засыпанные снегом, над ними поднимались струи дыма. Вон с резными наличниками третий дом от этого края – Боковых. У Василия защемило сердце. Он круто повернул Орленка и огрел его по шее поводом. Орленок вздрогнул, покосился на хозяина и вынес его на дорогу.
В лицо опять ударил ветер. «И зачем меня черти занесли сюда?» – подумал Василий. Вскоре он подъехал к своему дому. За забором виднелись ветвистые оленьи рога. Орленок захрапел, попятился.
– Дурень, – похлопал его Василий по шее. – Кайнача с Бироктой пришли.
В ограде было десятка полтора оленей. Все как на подбор: сильные, крепкие, для гонок приведенные. Перед каждым лежала кучка ягеля. Олени с наслаждением жевали его. Василий привязал Орленка, накинул ему на спину старый коврик, чтобы не остыл, и вошел в избу. Там уже сидели Кайнача, Бирокта и Ятока. Ятока была в желтом шерстяном сарафане, в расшитых бисером сапожках из белого оленьего камуса.
Василий остановился перед Кайначей.
– Вторую ногу не пропил? – дружески улыбнулся он.
– Пошто долго помнишь? Ой, какой злой парень, – огорчился Кайнача.
Все засмеялись.
– Запомнишь небось, голова-то у меня не чугунная.
Василий посмотрел в глаза Ятоке: сколько в них радости.
– Я теперь буду у вас останавливаться? – робко спросила Ятока.
– Конечно, места на всех хватит.
Василий взял ее за руку и повел в горницу. Здесь он достал из сундука коробочку, открыл ее, и Ятока увидела янтарные бусы. Их было три нити. На одной, покороче, они были величиной с горошину, на второй покрупнее, на третьей – еще крупнее. Ятока боялась оторвать взгляд, ей казалось, что Василий в свою ладонь собрал смолистые капли, они еще не успели застыть, а потому просвечиваются, отливая желтизной. В них точно отразился золотистый отсвет сосен и неяркий свет осенних березовых рощ.
Василий надел на шею Ятоке бусы. Это по его заказу Дмитрий привез их из города. Ятока боялась пошевелиться.
– Мне? – наконец спросила она.
– Тебе.
Ятока осторожно, одним пальцем дотронулась до бус, потом прижала их своей маленькой рукой и закружилась.
– Ой, какой ты хороший, Вася.
– Да ты покажись людям.
Ятока кинулась ему на шею, чмокнула в щеку и выпорхнула в прихожую. Следом за ней вышел и Василий.
– Ой, балуешь девку, – покачала головой Бирокта.
– Пусть покрасуется, – ставя на стол тарелки, рассудила Мария Семеновна. – Выйдет замуж, начнет ребятишек рожать, не до нарядов будет.
Охотники поели, взяли мешки с пушниной и пошли в Гос-торг. Там собрались почти все промысловики. Радовался Дмитрий: с богатыми трофеями пришли охотники из тайги. А тут кстати подошел обоз из города: привезли товары, продукты, ружья, порох и дробь.
– Кто следующий? Женя? – спросил Дмитрий. – Да подходи смелей.
Женя из мешка на прилавок вытряхнула связки беличьих шкурок и соболя.
– Да вы, мужики, поглядите, – посмеивался Степан. – Придется кое-кому поучиться у наших девчат.
– Ты тоже наговоришь, Степан Сергеевич, – смущалась Женя.
– А как белка обработана, – подхваливал Женю Степан. – Высший сорт. Эх, черт, рано я женился. Это же не невеста, а клад.
Мужики добродушно посмеивались.
Василий увидел Сему, окруженного парнями, подошел к нему.
– Как-то раз пошел я по чернотропу соха′тить, – рассказывал Сема. – Иду наволоком. Слышу, впереди хохот раздается. У меня мурашки по коже и ноги в коленках слабеть начинают. Некому быть здесь, кроме лешего. Хотел стрекача задать, но потом любопытство взяло: лешего живого еще не видывал.
– Какой отчаянный, бойё, – вставил Кайнача.
– Не мешай, Кайнача, – зашикали парни.
Иду помаленьку, – продолжал Сема. – Хохот все ближе. Голос грубый, а сила такая, ветки от него шевелятся. У меня волосы помаленьку кепку поднимают. Смотрю, впереди озеро. Выхожу на закраек леса. Сидит он на берегу. Здоровенный, косматый. Зайца за уши держит. Окунет зайца в воду, тот лапами машет, фыркает, а ему забавно. Запрокинет голову и гогочет на весь лес.
– Сам водяной? – спросил Кайнача.
– Погоди ты, – зашумели на него.
– Долго так забавлялся. Потом отпустил зайца и говорит: «В другой раз будешь знать, как над стариком насмехаться». Заяц отскочил, хлопнул ушами и кричит: «Косматый дурак!» А сам тягу. Проскочил мимо меня, ног под собой не чует.
Взревел от обиды косматый, и вслед за зайцем. Увидел меня с ружьем, встал на задние лапы и говорит:
– Что ты, зайчик, я пошутил. Убери ружье.
– Ладно, – говорю. А сам наутек, не помню, как домой прибежал.
– Однако это кто был-то? – серьезно спросил Кайнача,
– Кто? Медведь.
Кайнача некоторое время ошалело смотрел на Сему,
– Однако врешь маленько, – под общий хохот заключил Кайнача.
В магазин вошел старик Согдямо, с ним Нака и Камикан.
Старик положил на прилавок несколько связок беличьих и заячьих шкурок, два соболя.
– Все, – проговорил Согдямо, – Втроем промышляли, Осенью продукты брал. Хватит ли рассчитаться?
– Сейчас подсчитаем, – ответил Дмитрий.
В магазине наступила тишина. Все следили, как Дмитрий раскладывал пушнину по сортам. Бывало, Трофим Двухгривенный соберет с прилавка пушнину и как обухом по голове: «Итого, долгу осталось за тобой десять рублей и два гривенника». На что жить до следующей осени, чем питаться?
Дмитрий защелкал на счетах, взглянул на старика и улыбнулся:
– Дедушка, сколько осенью взял провианта, теперь можешь еще два раза по столько получить.
Охотники оживились. Согдямо поднял голову.
– Сколько долгу? – спросил он.
– Нету долгу, – ответил Дмитрий. – Тебе еще причитается. Можешь купить, что хочешь.
– Совсем ничего не понимаю. Сколько еще соболей добывать надо?
Охотники зашумели. Согдямо с недоверием смотрел на них. Первый раз в жизни он не был должен. Можно ли в это поверить?
– Не должен? – переспросил Согдямо Дмитрия.
– Нет, денег хватит еще хорошие покупки сделать.
– Дай Наке бусы и конфет, – голос Согдямо дрогнул, – а Камикану – ружье.
Глава VI
Ятока сдала пушнину. Дмитрий похвалил, что много зверьков спромышляла. И Степан сказал спасибо. Хорошо было на душе у девушки, светло. В руках она несла кулечек с конфетами и пряниками – это гостинцы Марии Семеновне. На шее Ятока чувствовала бусы, от этого было еще радостней. Вместе с ней радовалось и солнце, оно ярким светом залило всю деревню, реку, лес. Искрился голубой снег.
Ятока вошла в ограду дома Вороновых. Олени, привязанные у амбара, подняли головы, начали копытить снег. «Надо хорошо покормить их. Завтра гонки. Голодные быстро устанут». Ятока, положив свертки на нарту, взяла мешок и каждому оленю положила по кучке ягеля. В амбар дверь была приоткрыта, и оттуда доносилось ритмичное постукивание ладони (это Мария Семеновна сеяла муку) и приглушенные голоса.
– Женится Вася на Ятоке, вот увидишь, – донесся голос Татьяны Даниловны.
– Если люба, пусть женится, – ответила Мария Семеновна. – Я перечить не стану. Видно, сама судьба послала ее Васе. Два раза от смерти спасла.
– Какая из нее хозяйка, – убеждала Татьяна Даниловна. – Ни постирать, ни коров подоить. Сама за нее все делать будешь.
– Научится. Я вижу, любит она Васю.
Ятока улыбнулась. «И тебя люблю, тетка Марья, как мать, – подумала Ятока. – Свою-то я плохо помню».
– А ребятишки, – не сдавалась Татьяна Даниловна. – Все пальцем показывать станут: шаманята бегают. Да и добрые люди обходить дом стороной будут: шаманка, нечистая сила, поселилась.
Мария Семеновна вздохнула.
– Не знаю, Таня, Васе с ней жить, вот и пусть думает, не маленький. А мне бы только внуков дождаться, понянчить, а там и на погост пора.
– Не будет в их жизни добра, Мария. И где у него глаза? Доброй девки не нашлось. С шаманкой связался. Одна стыдобушка.
Ятока потихоньку вышла из ограды, пересекла деревню и пошла в лес. Точно тяжелый камень свалился на ее плечи и давил, давил. «Зря, тетка, ругаешься. Не придется краснеть Васе за меня, – думала Ятока. – Сами духи избрали меня шаманкой. Разве могла я их ослушаться? Делаки, могучий дух, скажи, что мне делать?» Но дух рода молчал.
– Не сердись на меня, Лесной владыка, – шептала Ятока. – Любит меня Вася. Бусы подарил. – Ятока прикоснулась пальцами к бусам. – Дух рода, не гневайся, не хотела тебя обижать. Но тяжело мне. Чужих оленей оставил мне отец. А мне чужого не надо. Сегодня Степан мне руку пожал, спасибо сказал. Люди первый раз на меня хорошо смотрели. Я шибко рада была. Теперь хочу, чтобы всегда так охотники на меня смотрели. Одной тяжело жить. И пусть будет так, как хочет Вася. Как хотят все люди. Не сердись на меня, мудрый и добрый Делаки. Отказываюсь я от духов… Забери их себе… Я буду простой охотницей. Со мной будут люди.
Вдруг Ятока почувствовала толчок в животе. Она еще и не успела понять, что произошло, как снова почувствовала настойчивый толчок. Ятока опустила руки на живот и села в снег. Глаза ее сияли от счастья. У Ятоки будет ребенок! В его жилах течет кровь Василия, кровь любимого человека. И этот крохотный человечек принадлежит ей, Ятоке, женщине из рода Делаки. Радуйтесь, горы! Радуйся, солнце! Скоро в этих лесах появится новый человек.
– Его никто не будет называть сыном шаманки, – проговорила Ятока. – Он будет учиться. Вступит в комсомол. Потом пойдет в горы с отцом промышлять зверя. Вырастет крепким и сильным охотником.
Ятока обняла елочку, которая была чуть-чуть выше ее.
– Елочка, подружка ты моя. Я отказалась от духов. Сильно боялась, что Лесной владыка накажет меня. А он сделал меня матерью. А мать в роде Делаки все почитают, даже Могучий дух, потому что у него тоже есть мать. Теперь Васе не надо стыдиться меня, а людям бояться.
Совсем рядом, на старую сухую лиственницу, сел дятел и застучал по стволу. «Это он оповещает лесных жителей, что у меня скоро будет сын, – улыбнулась Ятока. – Всем скажи, он очень будет любить тайгу, зверей, птиц».
Ятока погладила ветки елочки и пошла в деревню. Душа ликовала от счастья. Все свои немудреные горести и печали она вместе с духами передала старику Делаки. Пусть он ищет другого шамана, а она, Ятока, теперь свободная, как птица. И ей было так легко, что хотелось подняться над горами и парить. Пусть люди смотрят с земли и радуются. «А пока я Васе ничего не скажу, – думала Ятока. – Приду к нему из тайги вместе с сыном».
В ограде Вороновых Ятока с нарты взяла кулечек с пряниками и конфетами и вошла в избу. Мария Семеновна в кути готовила обед.
– Это тебе, тетка Марья. Гостинец.
– Спасибо, Ятока. А ты Васю не видела?
– Из Госторга к Семе пошел. Давай я тебе помогать буду.
– Ставь самовар. Налей воды, а потом разожги.
– Это я умею делать. На Холодной реке у меня подруга есть. Меня учила. Еще учила корову доить, – улыбаясь, рассказывала Ятока. – Оленей я дою, а коров не умею. Взяла ведро, пошла в хлев. Корова нюхает меня, голову отворачивает: мой дух не нравится, шибко дымом и мясом пахнет. Я тяну за титьку, молоко не бежит.
– Ах ты, грех-то какой, – смеялась Мария Семеновна.
– Потом корова опять повернула голову ко мне. Рога большие. Испугалась я. Боднет – пропала Ятока. Подругу зову, а она смеется. Тяну за титьки, они тянутся. Молоко мне на грудь брызгает. Совсем худо мое дело.
– Это с непривычки.
– Потом корова как лягнет по ведру. Улетело оно. Я закричала. Подружка прогнала меня.
– Так и не научилась доить? – спросила Мария Семеновна.
– Много раз доила. Научилась.
– Долго у подруги жила?
– Целое лето. Все ей помогала. Хорошо было. Только петух мешал. Такой злой был. Весь день бродит по ограде и караулит меня. Подбежит и давай клевать, крыльями бить.
– Вот сумасшедший.
– Совсем дурной был. Потом подружка мое платье надела. На крылечке сидит. Он подкрался и как налетит. Все лицо исцарапал. Долго думали мы, как его маленько проучить. У меня много тряпочек было. Мы ему их, на шею навязали, петух совсем сдурел, бегает по ограде, кричит. Потом прыгнул на забор, между досок голову затолкал и задушился.
– Так и сгинул?
– Девок обижать стыдно стало.
– О господи, – всплеснула руками Мария Семеновна. – Хозяйка-то не ругалась?
