Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
Огонь – это душа Очистоган – хранительницы очага, всегда трепетная и живая, это девичье сердце, нежное и любящее людей. Его нельзя трогать острым предметом: можно поранить. Эвенки всегда почитали огонь, бережно охраняли его от всего плохого.
Ятока задумалась. Славка, опустив подбородок на острые коленки, смотрел на огонь.
– Женились молодые, и для них ставили отдельный чум. Но чум без огня, что олень без крови, – говорила Ятока. – Мать жениха зажигала огонь в новом чуме. В своем очаге брала она горящие угли (только огонь из очага матери может принести счастье), несла их в чум сына и разводила костер. Тогда и сыну с женой можно было войти в чум.
У огня они спрашивали разрешения поселиться.
Когда рождался ребенок, эвенки зажигали факелы я три ночи отгоняли от стойбища злых духов. У Очистоган были свои любимые дети. Из них вырастали девушки – красоты невиданной, а парни становились смелыми охотниками и отважными воинами, которым завидовали даже птицы. Про их удаль девушки пели песни, об их подвигах старики-сказители сочиняли легенды.
Тебя, Слава, в жизни ждет своя тропа. По ней ты пойдешь, и береги свой огонь, огонь доброты, огонь любви к людям, огонь ненависти ко всему злому.
Ятока замолчала. Молчала тайга. Молчали и парни. Языки пламени метались в костре. Приглушенно журчал ручей.
Ятока поднялась.
– Однако, ночь уже, плыть надо.
Ятока легкой походкой спустилась к реке. У лодки ее догнал Славка, дотронулся до руки.
– Ты не сердись на меня, Ятока.
Ятока притянула его голову к себе, погладила волосы.
– Зачем сердиться буду? Сын ты мне. Шибко люблю вас с Димкой.
Ятока села в лодку, взмахнула веслами. Лодка, набрав силу, вышла на быстрину и стремительно помчалась по реке.
Глава II
За окном давно уже ночь. И горы, и река, и Матвеевна – все охвачено глубоким сном. Не спится только тете Глаше. Вот уж несколько дней, как в душе поселилась тревога.
– Ягодка ты моя, – тетя Глаша поправила подушку у Анюты, чмокнула ее в теплую щеку. – Спи, роднуля.
И опять тетя Глаша лежит с открытыми глазами. Тишина. Только иногда кто-то прошуршит в подполье, тихо скрипнет половицами в сенях. То ли сруб от старости проседает, то ли домовой мучается бессонницей.
А если у Анюты со Славкой найдется отец? Может, мать фашисты не убили, а только ранили? Оклемалась она и теперь разыскивает своих деток. Встретятся, вот радости-то будет. Но представила свой дом без Анюты… Хоть плачь. Уж тогда лучше на кладбище.
А что, если?.. И как тетя Глаша раньше об этом не подумала? Она даже испугалась своей мысли. Ей стало жарко. Прикинула, а ведь так оно и есть. Нет, судьба не оставит ее в беде. Побежать бы сейчас к Семеновне. Тетя Глаша глянула на окна. Рассвет начинается.
Она кое-как дождалась утра. Истопила печку. Окуней нажарила. Славка позавчера принес. Встала Анюта.
– Бабуся, а где моя кукла?
– Вот она. Ты ее вчера на крыльце оставила. Ее росой примочило. Вот я и посушила у печки.
Анюта прижала к себе тряпичную куклу.
– Бедненькая, поди, набоялась без меня.
– Одевайся. Я тебе лепешку испекла.
Анюта надела платьишко. Позавтракали они с тетей Глашей.
– А где Юлька? – спохватилась Анюта. Юла всегда во время завтрака торчала в доме.
– Где ей быть? – отозвалась тетя Глаша. – К нашим, поди, убежала. С Чилимом у них беда – большая дружба,
– Я побегу посмотрю.
Анюта убежала, и вскоре из сеней послышался взволнованный голос:
– Бабуся… А бабуся…
Тетя Глаша кинулась в сени: лицо Анюты изменилось, глазенки округлились.
– Пташка моя, че случилось?
– А Юлька у кого-то щенка утащила, – сообщила Анюта.
– Какого щенка? Ты че выдумываешь?
– Какая ты, бабуся, непонятливая. Я хотела поиграть с Юлькой, заглянула в будку, а там – щепочек.
– Ну-да, пойдем поглядим.
Анюта впереди тети Глаши выскочила из дома, подбежала к будке, оглянулась на тетю Глашу, глаза все так же восхищенно блестели.
– Вот он!
Тетя Глаша заглянула в будку. Уткнувшись Юле в живот, спал дымчатый щенок.
– И верно, щенок, – удивилась тетя Глаша.
Она взяла его за загривок. Юла с тревогой следила за каждым ее движением. Анюта смотрела с благоговейной радостью.
– Кобелек, – определила тетя Глаша. – И один. Непременно будет зверовой. Это уж точная примета.
– Бабуся, дай мне пожалуйста, подержать, – неуверенно попросила Анюта.
– Подержи, моя-то, только не урони.
Анюта прижала к груди щенка, он тихо заскулил.
Юла выскочила из будки, беспокойно переступила с лапы на лапу.
– А он плачет, – опечалилась Анюта.
– Положи, моя-то. Вишь, мать-то как беспокоится.
Анюта положила щенка на место. Юла залезла в конуру и легла. Щенок неумело подполз ей под брюхо, почмокал и затих.
– Бабуся, я его покормлю?
– Мал он еще. Вот подрастет, играть с ним будешь, кормить его.
– А как мы его назовем?
– Не знаю.
– А я знаю. Дымок.
– Верно, Дымок и есть.
Анюта с тетей Глашей поспешили к Семеновне поделиться новостью. Семеновна в ограде чистила рыбу. Анюта ей сбивчиво стала рассказывать про Дымка. Семеновна, слушая, улыбалась. Потом погладила ее по голове:
– Колокольчик ты наш.
Анюта побежала в угол ограды, где у нее из бересты и листвяных коринок были настроены домики. Тетя Глаша проводила ее влюбленным взглядом.
– Сердцем чую, внучка она моя.
– Откуда ты это взяла?
– Отец ее на ероплане летает. И Ганя – летчик. Может, он скрыл от меня про жену. Так и есть, скрыл. Ночью подумала об этом… И не уснула. Сердцем чую, родная кровь, И пошто бы она сразу меня выбрала? Как увидела, говорит, я к тебе, бабуся, жить пойду. Ребенка не обманешь. Вот и выходит, внучка она моя.
– Ох, и выдумщица же ты, Глаша.
– Какая выдумщица? Чистая правда.
– Да я к чему говорю. Поди, Славу забрать надумала?
– Куда его заберешь, без Димки шагу шагнуть не может. Вот Ганя приедет, все сам решит. Я побегу к Хаикте, надо все Гане прописать. Может, он убивается, ищет жену с ребятишками.
– Посиди, почаюем.
– Какая тут еда? К вечеру почта придет. Письмо надо успеть написать.
Тетя Глаша взяла Анюту за руку, и они заспешили к школе. «Вот будет радости-то у Гани, – думала тетя Глаша. – Может, и прилетит на минутку к детям-то».
Глава III
На рассвете Ятоку разбудил глухой раскатистый выстрел, Она рывком села на кровати. Донеслись еще один за другим два выстрела. Ятока стала спешно одеваться. Проснулась Семеновна.
– Вроде стреляли? Или пригрезилось мне?
– Однако, к сельсовету зачем-то созывают.
– О, господи. Уж не беда ли какая стряслась?
Ятока накинула на голову платок и выскочила из дому. Светало. Было морозно, как ранней осенью. Возле сельсовета собралось уже много народу. Дормидонт Захарович сидел на коне с ружьем в руках.
– Бабы, заморозок. Надо хлеб спасать. Бегите на поле. Костры разводите. Дымом от заморозков хлеб укроем. Иначе погибель ему.
Дормидонт Захарович пятками ударил коня в бока и рысью поехал в сторону поскотины. Бабы – следом. Валентина Петровна кидала тревожные взгляды на разгорающуюся зарю и повторяла:
– Хоть бы успеть до солнца.
Вокруг поля темнели кучи хвороста, которые заготовил еще Семен. Хватились, а внутри они сырые и гнилые. Пока наносили свежий хворост, разожгли его, взошло солнце.
Дормидонт Захарович опустился на валежину, достал трубку:
– Эх бабы, наголодаемся мы ноне досыта.
Возвращались домой молча. Пронесет новую беду стороной или нет? Женя шла рядом с Ятокой, Война отняла у нее мужа. Теперь морозы убивали его поле.
На другой день чуть свет Женя была уже за селом. Глянула на поле – и оборвалось сердце: оно было бурое, точно созрело. Вспомнила, как Сема насыпал ей полную пригоршню крупного зерна.
– На счастье, Женя. Пусть наша северная земля первое зерно примет из женских рук.
Женя взмахнула руками, и зерно золотистыми искрами рассыпалось по черной земле. «Был бы Сема, он бы не допустил до такой беды», – подумала Женя.
Послышался бойкий перестук копыт. Из леса выехал Андрейка, спрыгнул с коня, сорвал колос, размял его. К нему подошла Женя.
– Вот беда-то…
– Ничего, мама. Кончится война. Я выучусь. Будет на нашем поле хлеб расти, – голос у Андрейки был ломкий, с хрипотцой.
Из кузницы Серафим Антонович пришел домой, когда уж совсем завечерело. В ограде его встретил Лапчик.
– Прохлаждаешься? – Серафим Антонович погладил Лапчика. – Давай ужин гоношить.
Серафим Антонович разложил в ограде костер, принес из погреба рыбу, вымыл ее и повесил в котелке варить уху. На камень возле костра приткнул подогревать чайник, а сам присел на чурбан. Рядом лег Лапчик. Вдруг он вскочил и с громким лаем кинулся навстречу всаднику. Серафим Антонович бросил в костер окурок и встал.
– Нельзя!.. Пустобрех… – прикрикнул он на пса.
Всадник подъехал к калитке, спешился и вошел в ограду.
Он был в милицейской форме: в гимнастерке с петлицами, в фуражке.
– Не укусит? – кивнул он на Лапчика.
– Кто его знает, что у него на уме.
Милиционер, широко ставя ноги, как обычно ходят после долгой езды, подошел к костру. Был он коренаст. Из-под фуражки виднелись седые виски. Крупные борозды на лбу и возле глаз говорили о том, что он прожил немалую жизнь.
– Здравствуйте. Здесь Зарукин проживает?
Серафим Антонович насторожился. Что-то знакомое слышалось в глуховатом голосе, в прищуре глаз.
– Я буду Зарукин.
Милиционер улыбнулся:
– Не признаешь?
– Нет, – пожал плечами Серафим Антонович.
– Вспомни, кто тебе когда-то подарил невесту?
У Серафима Антоновича перехватило дыхание.
– Матвей… Дружище…
– Серафим…
Да есть ли такие слова, которыми можно выразить радость от встречи с другом, с тем, с кем ты ходил под вражеские пули и на вражеские штыки. Серафим Антонович вытер повлажневшие глаза, отступил на шаг, еще раз оглядел Матвея Кузьмича.
– Не чаял тебя встретить.
– Я о тебе от председательши узнал. Вначале даже не поверил. А где твои домочадцы?
– Старшая, Лариса, на ферме. Скоро подойдет. Сын Вадим и младшая дочь Зоя на сенокосе. Уже вторую неделю не показываются.
– А про Груню-то что молчишь?
– Без нее, паря, век доживать приходится.
– Извини, Серафим, не знал о твоей беде.
– А что мы стоим в ограде-то? – забеспокоился Серафим Антонович. – Проходи в дом.
– Надо коня вначале пристроить.
– Расседлывай, я отведу его на поскотину.
– Не допустит чужого. Злой, как дьявол.
Серафим Антонович бросил взгляд на косматого коня, который смиренно стоял у калитки.
– Где ты взял такого заморыша? Добрая собака больше бывает.
Матвей Кузьмич усмехнулся.
– Якутской породы. Цены коню нет. Выносливый. А ест все: и сало, и хвою, и осиновую кору. В тайге такой и нужен. Где поскотина?
– За оградой у угла – тропа. Она тебя прямо к поскотине и приведет.
Матвей Кузьмич повел коня. Серафим Антонович зажег в доме лампу, достал из подполья заветную бутылочку спирта, принес из амбара две палочки вяленого сохатиного мяса.
Пришла с фермы Лариса.
– Папка, чье это седло на предамбарнике?
– Друг приехал. Помнишь, рассказывал? Матвей Гордеев. Вместе в гражданскую воевали. Били семеновцев, барона Унгерна. Брали Волочаевскую сопку. Хабаровск освобождали. Собери-ка нам что-нибудь на стол. Уха на огне.
Вскоре Серафим Антонович и Матвей Кузьмич сидели за столом. Они все еще продолжали присматриваться друг к другу.
– Как жил ты все эти годы, Матвей?
– Жил на быстрине. Как вернулся с гражданской, меня на север послали. Вначале налаживал торговлю, потом создавал колхозы. В райцентре строил интернат. А последние годы в лесничестве работал. На севере и женился. Вырастил трех сыновей. В первый же день войны пошли все в военкомат. Парней взяли в армию, а меня направили работать в милицию. Два сына – Григорий с Данилом – на медведя хаживали. Умеют держать и пальму, и ружье. Воинами родились. А вот младший Михаил в кого пошел, не знаю. По радио музыку слушает, на глазах слезы. Часами сидит возле стариков да старух, все песни старинные записывает. А весной на лугах днями пропадает, травы целебные собирает. Григорий с Данилом воюют, а Михаил до фронта не доехал: фашисты разбомбили эшелон. Погиб. Мне вместо него идти надо было. Я хоть и старый, да душа у меня покрепче.
– Не казни себя, Матвей. Теперь уж горю не поможешь. – Серафим Антонович наполнил рюмки. – Давай выпьем за наших сыновей и за всех, кто бьет врага.
Выпили. Матвей Кузьмич занюхал корочкой.
– Ты уж извини, Серафим, что полез к тебе со своею болью.
– У нас сейчас у всех одна боль. Далеко ли путь держишь?
– В верховье Каменки. Это теперь мой участок. Пятьсот верст. Целое государство.
Лариса, сидевшая в сторонке, выждала, когда в разговоре наступила пауза, спросила:
– Матвей Кузьмич, а как на границе с японцами?
Матвей Кузьмич поднял косматые брови.
– Жених ее на Аргуни в пограничных служит, – пояснил Серафим Антонович.
– А-а-а, – понимающе протянул Матвей Кузьмич. – Выжидают они.
– Что же будет-то? – испуганно проговорила Лариса.
– Если нападут, воевать пойдем. Тогда без нас не обойтись. Придется на старые партизанские базы подаваться.
Лариса вышла из дома. Матвей Кузьмич посмотрел ей вслед.
– Сколько уж невест овдовело.
– Давай еще выпьем, – предложил Серафим Антонович. – Помнишь, как город Сретенск брали?
– Как забыть? – Матвей Кузьмич откашлялся и густым голосом запел: Вот вспыхнуло утро, мы Сретенск заняли.
И с боем враги от него отошли.
А мы командира полка потеряли
Убитым и трупа его не нашли.
Песню подхватил Серафим Антонович: Всю ночь по долинам, по сопкам бродили,
В оврагах, по пояс в холодном снегу.
А утром все горы, высоты заняли,
Один лишь вокзал был опорой врагу.
Тогда с полусотней в атаку помчался
Наш вождь неизменный на вражий вокзал.
Скакал он средь улиц, залп страшный раздался.
Послышались стоны, а враг наступал.
Атака отбита, но нет командира:
Свирепая лошадь к врагам унесла.
И пуля – бойца за свободу сразила,
Вождя у седьмого полка отняла.
И труп его там уж враги подхватили,
И долго, и грустно глумились над ним.
А бури за нас его труп хоронили,
За нас же и плакали вьюги над ним.
После ужина Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом вышли из дому. Стояла бледная северная ночь. Два старых воина по тропинке спустились к реке и остановились на берегу. Серафим Антонович положил руку на плечо Матвея Кузьмича:
– Все никак не могу поверить, что это ты, Матвей.
– Жаль, что с Груней не довелось повидаться.
– Завтра на могилку сходим.
Глава IV
Серафим Антонович с Матвеем Кузьмичом встали рано, выпили по кружке чая.
– Жену-то Степана как звать? – спросил Матвей Кузьмич.
– Надя. На ферме она сейчас. Доярка приболела, Подменяет ее.
– Повидать бы надо.
– Управишься с делами, загляни ко мне в кузницу.
Я провожу.
– Договорились.
Матвей Кузьмич шел по лесной тропинке. Над горами медленно поднималось огромное красноватое солнце.
В лесу было прохладно. На траве и деревьях лежала крупная роса. Вяло перекликались птицы. Где-то в бору свистел бурундук. «Черт, еще дождя наворожит», – подумал Матвей Кузьмич.
Матвей Кузьмич вышел на поскотину. Конь, требуя подачки, шершавыми губами ткнулся в ладони.
– Нет ничего, – Матвей Кузьмич потрепал его по косматой гриве. – Отдыхай еще. Я схожу в сельсовет, и поедем.
Но вначале Матвей Кузьмич решил побывать на ферме, которая находилась на нижнем конце деревни под леском. Он неторопливо шел вдоль городьбы поскотины. И вдруг в душе проснулась неясная тревога. «С чего бы?» – терялся в догадках Матвей Кузьмич. Вспомнил. Вчера, когда подъезжал к лесу, встретил всадника. Поравнявшись, всадник глянул на него настороженно, торопливо кивнул головой и понукнул коня. У всадника пепельные, как беличий хвост, усы. Усы как усы. Глаза навыкате. Над правой бровью темная, как дробина, бородавка. Вот эти глаза и бородавку над бровью он где-то видел. Но где? Это и беспокоило Матвея Кузьмича.
Невдалеке от скотного двора небольшая выгородка. В ней и доили доярки коров. Матвей Кузьмич подошел, когда дойка уже закончилась и доярки мыли ведра.
– Здравствуйте, бабоньки, – поприветствовал Матвей Кузьмич доярок.
– Здравствуйте, – вразнобой ответили те. От Ларисы они уже знали, что Матвей Кузьмич в гражданскую войну партизанил со Степаном и с Серафимом Антоновичем.
– Которая из вас будет жена Степана Сергеевича? – окинул взглядом доярок Матвей Кузьмич.
– Я буду, – Надя повесила на кол вымытое ведро и вытерла о передник руки.
– Здравствуй. Есть вести от Степана Сергеевича?
– Редко пишет, – вздохнула Надя.
– Где он сейчас?
– Где-то на Дону воюет.
Бабы обступили Матвея Кузьмича.
– Когда будет конец этой проклятущей войне? – спросила Дуся.
Матвей Кузьмич присел на маленькую скамеечку, закурил. Бабы с надеждой смотрели на него.
– На Кавказ фашисты рвутся. К нефти. Значит, худо у них дело с горючкой. Кинулись к Сталинграду. Волгу перерезать хотят. Только ничего у них не выйдет. Наша армия силу набрала. Посмотрите, сколько топчутся возле Ленинграда. Я так думаю, бабоньки, повыломают они скоро зубы. Можно победить армию, а вот народ победить нельзя. А они-то против всего советского народа замахнулись.
Подъехал пастух. Это был тот самый всадник, которого Матвей Кузьмич видел вчера. Он поздоровался и, покрикивая на коров, погнал их на пастбище.
– Кто этот мужчина? – спросил Матвей Кузьмич.
– Мирон Тимофеевич Староверов, – ответила Надя. – Лет за пять до войны из Юрова к нам приехал.
И фамилию эту где-то уже слыхал Матвей Кузьмич, Но где? Посмотрев вслед пастуху, встал.
– Не вешать головы, бабы. Выстоять нам надо. Надеяться не на кого.
В сельсовете над дверями Матвей Кузьмич нашел ключ. Валентина Петровка еще вчера его предупредила, что сначала проведет в правление колхоза раскомандировку, а потом подойдет. Матвей Кузьмич прошелся по кабинету и сел за стол. Тихо скрипнула дверь. На пороге появился Яшка Ушкан. Он осторожно прикрыл за собой дверь.
– Вызывали? – и Яшка смотрел на Матвея Кузьмича льстивыми глазами.
Что за наваждение? У Яшки были такие же навыкате глаза, как и у пастуха.
– Яков Староверов? – спросил Матвей Кузьмич.
– Я самый, – улыбнулся Яшка,
– А кто вам доводится Мирон Тимофеевич?
– Это папаша мой.
– Проходи, садись, – кивнул на табуретку у стола Матвей Кузьмич.
Яшка сел на краешек табуретки.
– Письмо писал в милицию?
– Писал. Про браконьеров, Самый отъявленный из них – Дмитрий Воронов. Он сын шаманки. Никаких законов не признает. В начале сенокоса убил сохатого. Потом еще одного. А деревня его покрывает. Боятся шаманку.
– Куда же ему столько мяса, одному-то?
– Это надо у него спросить.
И вдруг Матвей Кузьмич вспомнил, откуда он знает Староверова. Недавно в руки ему попало одно дело. Это были доносы Мирона Тимофеевича. Там же лежала его фотокарточка. Много добрых мужиков оклеветал он и сбежал из Юрова в Матвеевку.
– Я про всех все знаю, – продолжал Яшка. – У меня записано. Если понадоблюсь, дайте знать. Мы их всех выведем на чистую воду, – заговорщически шептал Яшка.
– Ладно, иди, – оборвал его Матвей Кузьмич. – Я разберусь.
Яшка бесшумно выскользнул из сельсовета. Матвей Кузьмич тяжело встал, подошел к окну. Светило солнце, голубело небо, а у него на душе было темно.
Торопливой походкой вошла Валентина Петровна.
– Заждались?
– Ничего.
– Беда у нас, Матвей Кузьмич, – Валентина Петровна устало опустилась на стул. – Хлеб замерз. Вся надежда на осень была. Чем теперь людей кормить? В город надо ехать. А там ведь тоже лишку нет. Пора для охотников провиант завозить. Одежонку для них сошьем. Опять же, без продуктов не отправишь. Ремонт школы остановился, Голова кругом идет.
– Война, Валентина Петровна, что поделаешь. От нее и в тайге спасенья нет. А каково людям в оккупации?
Валентина Петровна вздохнула.
– Знаю. Это я так, к слову.
– У меня к тебе, дело, – Матвей Кузьмич пододвинул к столу табуретку, сел. – Из тюрьмы сбежали три бандита. Одни из них Генка Воронов, по кличке Ворон. Он – матвеевский.
– Генка Воронов… – Валентина Петровна задумалась. – Это не сын ли Никифора, который убил брата, коммуниста?
– Во-во, он самый.
– Нам только бандитов недоставало.
– Генка может банду привести сюда. Оповести всех людей. Ружья держите наготове.
– Хорошо.
– Банда под Карском ограбила почту. Ямщика и почтальона связали, забрали деньги, облигации и скрылись. В ямщики надо подобрать надежных парней.
Валентина Петровна задумалась.
– Придется Васильевича с сенокоса снимать.
– Кто это Васильевич? – приподнял брови Матвей Кузьмич.
– Дмитрий Воронов.
– Надежный парень?
– Мальчишка еще. Кормилец наш.
– Это он нынче сохатых добыл?
Валентина Петровна удивленно посмотрела на Матвея Кузьмича.
– Уже донесли.
Матвей Кузьмич промолчал. Валентина Петровна продолжала:
– Как-то, Кузьмич, жить надо, работать, а голодные люди много ли наработают? Я Васильевичу задание давала, с меня и спрос.
Матвей Кузьмич уважительно посмотрел на Валентину Петровну.
– Этот Васильевич сын шаманки, Ятоки?
– Да.
– Ты мне напишешь справку, что он – эвенк. А эвенкам для себя законом разрешено промышлять зверя.
– Кузьмич, он не совсем эвенк, отец-то русский.
– Ничего, война кончится, разберемся. Лучше, если бы Ятока в деревню мясо доставляла.
– Спасибо.
Валентина Петровна написала справку. Матвей Кузьмич прочитал ее, положил в планшет.
– Я тут пастуха вашего видел, Староверова. Ты не скажешь, что за человек?
– Что-нибудь случилось? – Валентина Петровна с беспокойством посмотрела на Матвея Кузьмича.
– Успокойся. С бабами сижу на ферме, подъезжает пастух. Вот и вспомнил сейчас о нем.
– Работник он хороший, безотказный. Только вот всех сторонится. К нему никто, и он ни к кому. Видно, уж такой по характеру, нелюдимый. Будто боится всех.
Матвей Кузьмич встал.
– Ну, пока до свидания.
– Куда путь-то держите?
– Вначале к эвенкам в «Красный охотник». А потом подамся в верховья Каменки.
– На дорогу у вас хоть кусок хлеба есть?
– Серафим Антонович что-то собрал.
– Тогда до свидания. Дороги хорошей.
– Спасибо.
Но прежде чем ехать в «Красный охотник», Матвей Кузьмич решил заглянуть к сенокосчикам на Огневку. Кто знает, может, с этими парнями ему еще не раз на таежных тропах придется преследовать бандитов.
На Огневку Матвей Кузьмич приехал после обеда. У балагана спешился. В широкой пади между перелесками стояло три зарода. Недалеко от табора двое парней метали четвертый. Несколько мальчишек вперегонки неслись на конях по лугу. Среди копен виднелись две девушки в белых косынках. За островком леса стрекотала сенокосилка. Матвей Кузьмич напился воды из ведра и пошел к метчикам.
– Здорово, парни.
– Здорово.
– Кто из вас Дмитрий Воронов?
– Я.
Димка спустился с зарода. Матвей Кузьмич представлял его низеньким сухощавым подростком, а перед ним стоял плечистый высокий парень. И глаза у него были голубые, задумчивые. Выражение их напоминало сына Михаила. И потянулось сердце старого воина к Димке.
– В гвардейцы торопишься?
– После сенокоса на фронт думаем податься.
– Туда еще успеете.
Матвей Кузьмич посмотрел на Вадима.
– А ты не сын Серафима Антоновича?
– Сын, – кивнул Вадим.
– Мы с ним друзья. Вместе в гражданскую войну воевали. А меня зовут Матвей Кузьмич, Гордеев.
– И дядя Степан с вами воевал? – спросил Димка.
– И Степан Сергеевич с нами воевал. Он был тогда вот такой же, как вы.
Димка воткнул вилы в землю.
– Пойдемте, Кузьмич, чаевать.
– А зарод? – кивнул Матвей Кузьмич на сено.
– До вечера еще далеко, успеем.
Глава V
Лихое время пришло в тайгу. Полмесяца назад банда Генки Ворона появилась в селе Токмокан в верховьях Каменки. Бандиты ограбили два дома, забрали ружья, увели с собой женщину. Через три дня она появилась в селе, но разум к ней больше не вернулся. Ходит по селу – то плачет, то песни поет.
Тайга большая, попробуй найди бандитов. А Генка Ворон – таежник, еще и местный, каждый ручей, каждый распадок знает. В любое время он может появиться в Матвеевке или на почтовой тропе. Вот и попросил Матвей Кузьмич Димку походить в ямщиках.
Димка оделся по-дорожному: патронташ опоясывал старый пиджак, с левого бока висел нож, на плече – ружье, в руке – короткая плетка. Голову прикрывала кепка с накомарником.
Семеновна подала ему холщовый мешочек с продуктами.
– Ты уж, Дима, осторожней будь, – наказывала Семеновна.
– Ночевать будете, одну собаку привяжи. Чужой человек появится, залает, – советовала Ятока.
– Ладно.
Димка сбежал по ступенькам крыльца, позвал собак и торопливым шагом пошел к почтовому отделению.
Семеновна с Ятокой стояли на крыльце и смотрели ему вслед. Тревожно было на душе у женщин.
– И за что такая напасть на нашу голову? – вздыхала Семеновна.
– До первого снега дожить, – успокаивала Ятока. – След оставят, никуда не уйдут.
– До снега-то изверги еще немало бед наделают, – сокрушалась Семеновна.
Димка с Любой спускались с Матвеевой горы. Было далеко за полдень. Над горами плыли облака. По распадкам шнырял ветер. Шумели осиновые рощи. Почтовая тропа вела всадников то вдоль реки, то глухими лесными низинами, то таежными кручами.
Выехав к реке, Димка оглянулся. Люба сидела в седле притихшая, задумчивая. Конь, чувствуя, что седок забыл о нем, хватал траву и, бренча удилами, жевал.
– О чем грустим? – спросил Димка.
Люба встрепенулась, улыбнулась той самой улыбкой, от которой у Димки заходилось сердце.
– Что-то устала я, Дима.
– Выспишься на полустанке, и все пройдет.
– Вчера под проливной дождь попала, видно, простыла немного.
– В зимовье печку натопим, тебе отогреться надо.
Люба с благодарностью посмотрела на Димку.
Тропа вильнула и пошла густым лесом. Вскоре послышался шум горной речки. Подъехали к броду. Лиходейка бесновалась среди валунов. Родное название у нее было – Гольцовая, а Лиходейкой прозвали ее ямщики. Это был сущий дьявол. То она мелела так, что курица перебредет, то ни с того ни с сего выйдет из берегов, не подступись. Не раз ямщики с почтальонами купались в ее холодных водах. Над речкой с берега на берег была натянута волосяная веревка. По ней во время половодья перетаскивали сумы с почтой. Димка потрогал веревку – не ослабла ли. Ему предстояло на почтовых тропах провести не один день.
Перебрели речку. Под Димкой конь завсхрапывал, запятился. Беспокойно вел себя конь и под Любой.
– Что это они? – забеспокоилась Люба.
Димка сдернул с плеча ружье.
– Вон, посмотри, – Димка показал на крупные медвежьи следы. – Мишка только что купаться приходил.
Димка оглянулся. Собаки перебредали речку. Первым переправился Ушмун, выбрался на берег, отряхнулся, на секунду замер. Потом сорвался с места и кинулся к скале, невдалеке выступавшей из редколесья. Следом за ним умчался Чилим. И тотчас от скалы донесся громкий лай, по лесу катнулся грозный рык.
– Сюда не кинется? – Люба испуганно посмотрела на Димку.
– Черт его знает.
Димка загнал в ствол патрон с пулей. Если зверь кинется к тропе, деваться некуда. Кони наверняка выкинут их из седла.
– Давай быстро за речку.
За речкой Димка спешился.
– В случае чего отъезжай по тропе, а я выстрелами отгоню его.
Но лай донесся слева. Зверь уходил в вершину речки.
– Кажется, пронесло, – облегченно вздохнул Димка, закинул ружье за плечо, сел в седло и понукнул коня.
Кони, прядая ушами, пошли крупным шагом. А лай собак все отдалялся.
– Собаки не потеряются?
– Нет, догонят нас.
На полустанок Громовой приехали с заходом солнца. Люба спешилась. Затекшие ноги плохо слушались. Димка занес сумы с почтой в зимовье, обашмачил коней и пустил их пастись.
– А теперь будем чай варить, – раскладывая костер, сказал Димка.
– Ты, Дима, печку не топи: душно будет.
– Ладно.
Димка повесил над костром котелок с водой, пошел в лес и принес пучок веточек.
– Что это? – спросила Люба.
– Листочки одуванчика. Сейчас напарим, от простуды – лучшее средство.
– Можно подумать, ты сто лет прожил.
– Нужда всему научит. В тайге каждый и охотник, и доктор.
Закипел котелок. Димка засыпал в воду чаги. В кружке заварил листья одуванчика и поставил ее на горячие угли.
А солнце уже закатилось. На озере, за лесом, созывая утят, призывно прокрякала утка.
– Чай пить у костра будем? – спросила Люба.
– Нет, в зимовье. У костра для бандитской пули доброй мишенью будем.
Прибежали собаки.
– Натешились? – Димка потрепал по загривку Чилима, – Я для вас сухой рыбешки прихватил. Тухловатая он я малость, да что делать.
Люба унесла в зимовье котелок.
– Иди, Дима, ужинать будем, – позвала она через некоторое время.
Над лесом взошла луна, и через маленькое оконце на стол пролился бледно-желтый свет, высветил котелок, кружки, хлеб. В этом полумраке все казалось таинственным, нереальным. Димка посмотрел на Любу. Вспомнил Орешный ключ. Если существуют лесные девушки, хранительницы родников и покровительницы охотников, то они должны быть именно такими. Хотел сказать ей об этом, но сказал совсем другое:
– Люба, отвар весь выпей.
– Спасибо, Дима, а ты Лену сильно любишь?
Димка почувствовал, что краснеет.
– С чего это ты взяла?
– Мне говорили, ты дружишь с ней. Девушка она красивая.
– А ты любишь мужа?
– Чудной. Кого же мне еще любить? Только жили-то мы с ним всего ничего, – вздохнула Люба.
Поужинали. Нс раздеваясь, легли на нары. Димка с краю, Люба к стенке. Люба быстро уснула. Повернулась. Рука ее оказалась возле лица Димки. Он, делая вид, что тоже спит, прижался щекой к маленькой ручке и замер, боясь пошевелиться.
Глава VI
Яшка Ушкан выпустил молодняк из дворика. Разномастные нетели и бычки разбрелись по лугу. Яшка вернулся к балагану, который стоял под лесом, и сел пить чай. Послышался крик гагары. Яшка злорадно улыбнулся. Позавчера он ставил сети на реке. Гагара кормилась в заводи и запуталась в сети. Яшка забил ее веслом, казалось, до смерти, а птица очухалась в лодке. Тогда Яшка отнес гагару на луг за березовый колок и отпустил на маленькое круглое озерко, с которого она не могла подняться: для разбега места мало было. Крик гагары опять донесся до балагана. Яшка отставил кружку с чаем, набрал в карман камней и стал подкрадываться к озерку. Он пробрался к березам, выглянул из-за деревьев. Гагара металась по озерку, с беспокойством поглядывая на небо. Подплыла к берегу, взмахнула крыльями и побежала по воде. Не успела еще оторваться от воды, а перед ней уже крутой берег. Гагара сложила крылья, скользнула по кромке озера, ткнулась в берег, и из груди ее вырвался крик.
– Вот тварь, тоже волю любит, – сплюнул Яшка.
Гагара отплыла на середину озера, взмахнула крыльями, разбежалась и грудью снова ударилась о крутой берег. Густой пух смягчил удар. Гагара отскочила от берега и упала на воду.
– Смотри-ка, что вытворяет, – удивился Яшка и вышел из-за деревьев.
Гагара, опасливо озираясь на Яшку, поспешно отплыла к противоположному берегу. Но не успела нырнуть. Яшка пустил в нее увесистый камень. Он пришелся птице по спине, глухо ударился и отскочил. Гагара выкрикнула н нырнула. Яшку бесило, что эта сильная птица не хотела умирать. Но вот он попал ей камнем в голову. Гагара на секунду опустила клюв в воду.
