Текст книги "Красная волчица"

Автор книги: Николай Кузаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Белая безмолвная река тянулась среди темных гор. Из прибрежных кустов с криком поднялась стая куропаток и, описав дугу, опустилась в зарослях на другой стороне реки. Ленка проводила взглядом птиц и посмотрела на Любу.

– Ты до войны-то где работала?

– На почте, кассиром.

– А муж?

– Виктор работал на метеостанции радистом. Прожили-то мы с ним всего ничего. В мае поженились, а в июне он ушел в армию.

– Свадьба была?

У Любы потеплели глаза.

– Была. Веселая. Катались на лодках. Потом разожгли костер на лугу и до утра песни пели, плясали.

– А не страшно было замуж выходить? – допытывалась Ленка.

– Было и радостно, и тревожно. А еще было стыдно. Утром на свекровку посмотреть не могла.

– А мужа ты очень любила?

Люба призадумалась.

– Не знаю. Но мне с ним было хорошо.

– Он где сейчас?

– На фронте. Писем давно уж нет. Радист. Его с другом забросили к партизанам. А у тебя-то есть любовь?

Ленка кивнула головой.

– Кто?

– Да ты не знаешь, Димка Воронов.

– Чернявый такой, тунгусоватый. Сын Ятоки. Он? – спросила Люба.

– Он, – подтвердила Ленка.

– Красивый парень.

– Скажи, Люба, а у тебя было такое, чтобы жить не могла без мужа?

Люба понимающе улыбнулась.

– Сильно Димку любишь?

– Мне кажется, если я еще с неделю не увижу его, то с тоски помру.

– Он тебя так же любит?

Ленка помолчала.

– Не знаю. Он меня один раз целовал на лугу. До сих пор, как вспомню, сердце заходится, голова кругом идет.

Кто знает, может, дорога тому причиной, может, время пришло выговориться, а может, просто чужому человеку легче открыться, но Ленка говорила и говорила то, что скрывала от подруг. Она и подумать не могла, что придет время и она будет горько раскаиваться, что поведала Любе о своей любви.

– А увижу девчонку с Димкой, мне хочется к ней подойти и за волосы оттаскать. Я знаю, что это гадко, а поделать с собой ничего не могу. С тобой так же было?

– Нет. Мне даже в голову не приходило, что Виктор к кому-то пойдет.

Ленка задумалась.

– Я, видно, какая-то порченая.

– Почему порченая? Наверное, кровь у тебя такая, кипучая. Перебродит, успокоишься.

– Да у меня уж силушки никакой нет.

– Ничего, выдюжишь. Не ты первая, не ты последняя любишь.

Люба спрыгнула с дровней, подождала, когда подойдет ее лошадь, и упала в розвальни. Ленка понукнула Сокола. Навстречу женщинам побежала искрящаяся лента реки. И не знали они, что судьба неспроста свела их на белой дороге, что она с жестокой скупостью выделила нм одну любовь на двоих, которую им не разделить и не позабыть.

Глава V

За окном ночь. Семеновна, склонившись, вяжет чулки: для этого дела специально шерстяную шаль распустила, подарок Василия. Тетя Глаша сидит рядом с сундуком на маленькой скамеечке и дошивает меховые рукавицы. Перед старухами на табурете горит семилинейная лампа. От нее на диван падает тусклый свет. Там горкой лежат носки, рукавицы, меховые безрукавки, свитера, теплое белье: узнали бабы, что Семеновна с тетей Глашей собираются посылку на фронт посылать, нанесли всякой всячины.

Семеновна распрямилась:

– Поясница ноет: запуржит, однако.

Тетя Глаша откусила нитку и подала рукавицы Семеновне:

– Принимай работу.

Семеновна критически осмотрела рукавицы.

– На правой-то ты как напалок пришила?

– Как пришила? – удивилась тетя Глаша.

– Вырез-то маленький сделала. Возьмет мужик топор или лопату – и отлетит напалок, так по шву и отстанет. Вырез надо побольше делать.

– До чего же ты привередливая, старуня, стала, – беря рукавицу, недовольно бурчала тетя Глаша. – Дома они там строят или погреба роют? Ружье-то тебе – не топор и не лопата.

– А ты откудова знаешь, че они там робят? Вот угодит такая рукавица какому-нибудь командиру, и пропишет он: бабы, как же это так, седые волосы нажили, а рукавицы шить не научились? Стыд-то какой. Потом людям глаз не показывай, засмеют. Нет, ты уж, матушка, переделай. Не бери перед смертью-то такой грех на душу.

– И че это ты заладила про эту окаянную смерть? На меня еще мужики поглядывают, а ты: перед смертью…

Семеновна усмехнулась:

– Мужики на нее глядят. Да от тебя кот и тот, как увидит, морду воротит.

Тетя Глаша отпорола напалок и стала расширять вырез.

– Да этого кота бездельника от самого себя тошнит, – тетя Глаша, щурясь, вдернула нитку в иголку.

– Ты че-то там про отца начинала сказывать. Иль забыла?

– Че же я забуду-то? Еще в своем уме. – Семеновна подвернула фитиль в лампе. – Хоть и грешно про родителей худо говорить, так опять же правду не сказать нельзя. Такой зверь был, не приведи господь. Бил мать смертным боем.

– За что же он ее, горемычную, увечил-то?

– Безответная. Что же ее не обидеть-то? Семья-то у нас небольшая была, а жили кое-как, с хлеба на квас перебивались. И нашла на отца блажь: захотел разбогатеть. Че он только не делал: лавку открывал, по целому лету в тайге пропадал – золото искал, маслобойный завод открывал – масло ореховое гнал. Только за что ни примется, все у него навыворот получается. И стал он посмешищем у всего села. Раззадорят его мужики, отец напьется и злобу-то на матери выместит. Она, бедняжечка, по неделе кровью харкала.

– Вот ирод-то.

– Не далось ему богатство. И запил отец дико, по-лесному: буйствовал, дрался, с ружьем по деревне бегал. Все, кто в доме нажито было, спустил. И меня-то, молодёшеньку, пропил: только семнадцатый годок пошел, выпихнул замуж – гулеванить надо было. Так вот от вина и сгинул: в горячке в реку кинулся. А мать, от побоев чахлая, тоже вскорости померла. А я так в девушках и не походила, не покрасовалась. Ладно, хоть муж добрый попался, работящий да ласковый.

– Я помню, как тебя из Юрова привезли. Мы хоть совсем маленькими были, а бегали на тебя посмотреть.

– Не привирай. Тебе лет шесть о ту пору было, где упомнишь?

– Истинный крест, помню. Мы у порога столпились. Захар-то твой нас еще леденцами угощал.

– Верно, угощал, – удивилась Семеновна. – Мы с ним в Юрово в магазин заходили. Там он их три коробочки купил. Это, говорит, для мелюзги. Ведь придут на тебя поглядеть. Все это как сейчас помню.

– Я бы с чего врать-то стала? И мой Федор рядышком стоял, он на два годка постарше был. Потом уж, когда я заневестилась, он и говорит: «Я тебя, Глаша, полюбил еще тогда, когда у Захара-медвежатника свадьба была». Вот выдумщик. Какая уж там любовь, когда сопли-то мать вытирала.

– Бедовый он у тебя был, песенник.

– Не говори. Где он, там и веселье. Будто знал, что недолго ему жить. Бывало, я что-нибудь запечалюсь, он подойдет, руку на плечо положит, заглянет в глаза: «Полно тебе голову вешать. Давай-ка лучше песню сыграем». Заведет веселую. У меня на сердце сразу полегчает. Теперь бы души в Гане не чаял…

Много лет уж минуло, а ту беду помнит до сих пор Семеновна. Мужики охотились у Седого Буркала. Федора шатун подкараулил. Насел сзади, ружье выбит, подмял под себя. Федор-то нож выдернул, воткнул его под лопатку зверю, да тот успел его покалечить: руку изжевал, грудь порвал. Федор дополз до зимовья, но крови сильно много потерял. Пока везли его в Матвеевку, он все Глашу звал. У деревни замолчал. Охотники посмотрели, а он уж помер.

Семеновна вздохнула.

– Ты-то тоже мастерица петь была.

– Певала. Да только в девках-то тоже мало довелось повеселиться.

Тетя Глаша подперла щеку рукой и тихо запела: Цветет, растет черемушка

В зеленом саду.

Не так тонка, как высока,

Листом широка.

Семеновна отложила вязание и подхватила песню: Нельзя, нельзя черемушку

Неспелую брать,

Неспелую, незрелую,

Неушленькую,

Неспелую, незрелую,

Неушленькую.

Нельзя, нельзя девчоночку

Несватану брать.

Нельзя, нельзя девчоночку

Несватану брать,

Несватану, невенчану,

Незаручену.

В сенях что-то стукнуло. Тонко скрипнуло, нешироко открылась дверь. Закутанная в клетчатый полушалок, несмело переступила порог Дуся, в нерешительности остановилась у дверей и робко поздоровалась.

– Да ты. че, Дуся, жмешься-то к дверям, проходи, – пригласила ее Семеновна.

– Шла мимо. И показалось, вродё поют у вас. Уж, думаю, не гулянка ли какая.

Дуся рукавицей сбила снег с носков валенок и прошла к дивану.

– Какая теперь гулянка, – махнула рукой тетя Глаша. – Мы вот со старуней веселимся.

– От Максима-то есть письма? – спросила Семеновна.

– Ноне прислал письмо. В Забайкалье, в Даурской степи служит. Пишет, какое худое место. Леса нет. Ветер поднимется, камни летят.

– Надо же, – покачала головой тетя Глаша. – И об чем начальники думают? Или другого места на земле нет?

– И Сергей там же на границе служит, – продолжала Дуся. – А вот встретиться никак не могут.

– Там, в чужом-то краю, разве разыщешь, – вздохнула тетя Глаша.

– Бабушка, – обратилась Дуся к Семеновне, – ты завтра не поводишься с моей Варей? Ей хоть и пятый годок, Да одну-то не бросишь.

– А ты, моя-то, куда собралась?

– Дрова возить для школы и интерната. Свекровка с утра до ночи в интернате поварит.

– Че не посидеть-то? Тут еще бабы просили. До кучи-то им веселей будет.

– Да и я помогу, – вызвалась тетя Глаша.

– Спасибо. До свидания.

Глава VI

У подножья гольца в густом сосновом бору горел костер. Рядом Димка теребил кедровок. Андрейка обдирал белок, нанизывал тушки на рожны и ставил их к костру. Ему помогал Вадим. Охотники решили, пока тепло, опромышлять дальние угодья, а ближние приберечь на холода. Ятока вынула из мешка продукты. Нарезала ломтями хлеб.

– Завтра еще день проживем – да к зимовью идти надо.

– Я сегодня глухаря стрелял, – сообщил Вадим.

– Ну и что? – поднял голову Андрейка.

– Падать стал. Но у земли оправился и утянул за распадок. Искал я его там в чепуре, искал, но так и не нашел.

– Оленя бы спромышлять, – мечтал Димка. – Сегодня целый табун с гольца на мари прошел. Испугал их кто-то. Махом бежали.

– Поди, от Красной Волчицы уходили, – предположил Андрейка.

– Нету Красной Волчицы. По первому снегу увела она свою стаю в верховье Каменки. Я следы видела, – сказала Ятока. – Там зиму жить будет, на мелких снегах. Сегодня на нору в камнях наткнулась. Она тут весной щенится.

– Хоть раз бы взглянуть на нее, – мечтал Димка.

– Теперь вы – охотники. В тайге жить будете. Все увидите, – сказала Ятока.

Немногие встречали эту загадочную таежницу. Красная Волчица иногда неожиданно появлялась перед охотниками и тотчас исчезала, как наваждение. И потом долго ее никто не встречал. А те немногие очевидцы терялись в догадках: на самом деле видели они Красную Волчицу или померещилось. И длинными ночами у лесных костров сочиняли о ней легенды. Проходили годы. Легенды обрастали все новыми и новыми подробностями. Так вот и жил в горах призрак Красной Волчицы, окутанный тайной. Он был плотью тайги, ее смелым духом. И надо было родиться в горах, чтобы в постоянном риске, в опасностях находить красоту жизни.

Закипела вода в котелке. Ятока заварила чай. Собаки ходили вокруг стоянки, голодными глазами поглядывали на шашлыки у костра, раздраженно ворчали друг на друга, готовые в любую минуту затеять, драку.

– Чилим! – прикрикнула Ятока.

– Есть они хотят. Работали сегодня больше нас, – заступился за собак Димка.

– Сейчас поужинаем, обдерем белок и накормим. – Ятока налила каждому по кружке чаю, выделила по ломтю хлеба. Андрейка шумно отхлебнул из кружки и крякнул от удовольствия.

– Нас в интернате матвеевскими водохлебами звали. Дурни. Да без чаю все охотники давно бы ноги протянули.

– Я вот все думаю, – поднял взгляд от костра Вадим, – как раньше эвенки всю жизнь в тайге жили? И выживали. Еще детей растили. У костров, на морозах.

– Жить надо было, вот и жили, – у Ятоки вырвался вздох. – А ребятишки помирали. Мало их оставалось.

– Но и жили бы вместе с русскими в деревнях. – Вадиму была непонятна страсть эвенков к кочевьям. – Кончится война, я за тысячу верст буду обходить эти горы.

Ятока оторвала кусок мяса от зажаренной тушки кедровки, положила в рот и стала неторопливо жевать.

– Деды наши кочевали, деды наших дедов кочевали. Другой жизни эвенки не знали. Как бросить тайгу? Она кормила охотников.

Димка выкинул прутиком из кружки кусочек коры и поднял взгляд на Ятоку.

– Мама, а охотиться парни рано начинали?

– Как только парнишка вставал на ноги, его сразу ловкости учили. Старик, бывало, берет из огня угольки и бросает в него.

– Зачем? – удивился Димка.

– Говорю, ловкости с малых лет обучали. Надо увертываться от угольков. Не увернешься, прижжет, больно будет. Когда парень маленько подрастал, в него начинали стрелять тупыми стрелами. Тут рот не разевай. Вот и вырастали охотники ловкими, смелыми. А степные эвенки князя Гантимура по-другому обучали своих парней. Парень должен не увернуться от стрелы, а развернуть лук и тыльной стороной поймать ее.

– А если не поймаешь стрелу? – спросил Андрейка.

– Не поймаешь, в груди будет.

– Шуточки. – покачал головой Вадим.

– Потом учили зверя промышлять. Самый лучший охотник собирает парней и ведет их в тайгу. Находит сохатого или оленя, когда тот после кормежки отдыхает. Дает парню кусочек бересты. Тот должен подойти и положить оленю на холку – и чтобы олень не проснулся.

– Ну и что, находились такие, которым удавалось положить на спящего оленя бересту? – спросил Димка,

– Как-то два друга охотились. Встретились в лесу. Один другому говорит: «Вон там у ручья дикий олень спит. Я буду костер разводить. Ты зарежь его да мяса принеси». Ушел охотник. Вскоре вернулся, тонкий сыромятный ремень бросил другу: «Я связанных зверей не трогаю». Один связал, а другой развязал оленя, а тот и не проснулся.

– Сказка, – не утерпел Димка.

– Может, и сказка, – согласилась Ятока. – Однако, хорошая сказка. Большие охотники на каждом стойбище были.

После ужина просушили над. костром портянки, одежду и стали укладываться спать. Димка на ветках расстелил лафтак оленьей шкуры, под голову положил мешок с высушенными беличьими шкурками, от которого противно пахло шерстью с салом, лег спиной к огню и укрылся телогрейкой. Андрейка расстелил мешок из-под продуктов, натянул поглубже на голову шапку и, скрючившись, чтобы быть поменьше, накинул на себя куртку. Вадим, подпоясав потуже вышарканную парку, лег прямо в верхней одежде. Ятока подвеселила огонь, по другую сторону костра взрыхлила ветки, перемешанные с мхом, вместо подушки положила рукавицы на сухие палки и легла. Так и сяк накрывалась курткой, но мала была одежонка, поддувало с боков.

Ночь набирала силу. Время от времени темный небосклон вспарывали падающие звезды, вершина гольца то загоралась холодным светом, то гасла. Где-то далеко в горах чуть слышно стонал филин. «Где сейчас Вася? – думала Ятока. – Может, тоже у костра обо мне думает. А может, раненый лежит, кровью истекает». Ятока отогнала эти страшные мысли.

Она вспомнила город. Тогда они второй месяц с Димкой ждали Василия из экспедиции. Явился он под вечер. Вошел в дом. В унтах, в шубе. Русая борода. Увидел Ятоку, глаза с темной синью блеснули радостью. Разбросил руки, подхватил Ятоку. От Василия пахнуло лесом, дымом, снегом. Закружилась голова у Ятоки от радости, от таежных запахов.

Потом они втроем сидели за праздничным столом. Василий выбрит. На нем голубая рубашка под цвет глаз. «Даже не верится, что наконец-то добрался до вас. Как мне не хватало тебя, Ятока, в тайге». И Ятока была благодарна ему за эти слова.

Назавтра пришли студенты, которые были с Василием в экспедиции. Ятока наготовила полный стол. А студенты попросили ее наварить картошки в мундирах. Ели горячую картошку, вспоминали дорожные приключения, смеялись.

А потом вместе с Василием до поздней ночи пели песни.

«Где эти парни теперь? Куда их забросили военные дороги?»

Костер стал прогорать. Ятока подложила дров, поправила на Димке телогрейку, на Андрейке куртку, они даже не пошевелились. Молодые, сейчас они выдюжат, но пройдет время, и догонят их эти ночевки у костров болью в суставах.

Ятока выпила кружку горячего чая, долго ворочалась на жестких ветках, которые даже сквозь одежду давили на ребра. Наконец нашла удобное положение, спину пригрел огонь, и Ятока уснула.

Парни встали перед рассветом. Их била мелкая дрожь. Плохо слушались затекшие ноги.

– До кишок проняло, – передергивая плечами, Андрейка подставлял ладони под красные языки пламени.

Ятока развела побольше костер и наскоро вскипятила чай.

– Сейчас чаю попьем, отогреемся, – успокаивала парней Ятока.

Димка изо всех сил старался удержать дрожь, но она против его воли судорожными волнами пробегала по телу. Димка с тупым безразличием смотрел на костер.

Вадим, присев на корточки, распахнул полы парки, подставил грудь теплу.

– Как чувствуешь себя, однако? – спросила Ятока Вадима.

– Что-то в груди жмет.

Закипел котелок. Ятока бросила в него несколько комочков чаги, немного помедлила и разлила кипяток по кружкам.

– Пейте, мужики. Завтра в зимовье пойдем. Там отогреемся. Только на ужин надо птицу добыть.

Но добыть птицу не удалось. И опять пришлось голодными коротать ночь у костра. А утром каждый своей тропой отправился к зимовью. Собрались они там только вечером. Натопили печку, наварили супу. После ночевок у костра зимовье казалось раем.

Глядя на уставших, почерневших парней, Ятока сказала:

– Однако, завтра дневать будем. Воды на печке нагреем, помоемся. Маленько одежонку чинить будем.

Димка вытащил из-под изголовья книгу.

– А я вам почитаю «Хаджи-Мурата».

Ятока провела рукой по волосам Димки:

– Потерпите маленько. Война кончится, опять учиться пойдете.

Глава VII

Дни заметно стали короче. А мороз все набирал и набирал силу. Снег перемерз и шумно гремел под лыжами.

На перекатах перехватило речки. Вода вырвалась из-подо льда и зеленоватыми натеками расплылась по марям. Заклубился туман. Деревья в нарядных куржаках. В такой мороз ночевать у костра – гиблое дело. Поэтому охотники старались держаться поближе к зимовью.

Но через неделю вдруг оттеплило. Днем солнце глянуло ласково, весело. Запахло талой хвоей. Звонко защебетали синицы. Но к вечеру на небо набросило серую пелену, ночью хмарь погасила звезды, а на рассвете подул сырой ветер.

Ятока проснулась. В зимовье было темно и прохладно. Парни спали. О стену, шурша, скребся ветер, завывал в печной трубе. «Однако, непогода пришла, – с беспокойством подумала Ятока, оделась и вышла. Непроглядная темень. Собаки, свернувшись калачиком, спали возле стены зимовья и у лабаза. При появлении Ятоки ни одна не подняла голову. Из низины волнами набегал ветер. Ветки деревьев то бились, то замирали. «Сегодня совсем худой промысел будет», – отметила про себя Ятока.

Она вернулась в зимовье, зажгла лампу, растопила печку, поставила на нее котелок с супом и чайник с водой. Парни проснулись.

– Вадим, я тебе когда-нибудь ночью врежу, – ворчал Андрейка.

– Чем опять я тебе не угодил?

– Как ни проснусь, одеяла нет. Думаю, упало с нар. Смотрю, оно на тебе.

– Сам, поди, раздеваешься.

– Ну да, тебя укрываю.

Димка сел.

– Мама, как погода?

– Ветер поднимается. Шибко худой день будет.

– Мне сегодня надо только семь белок взять, и – двести пятьдесят будет.

– Пошто, сын, загадываешь? – в голосе Ятоки слышалось осуждение.

– Ему что, он вчера пять штук принес, – съехидничал Андрейка.

– Вчерашний день не в счет. Собаки кабарожку угнали, поставили на отстой и полдня пролаяли.

– А ты где был? – наступал Андрейка. – Ходил, прошлогодние сны вспоминал?

– Умывайтесь, да есть будем, – поторапливала парией Ятока.

После завтрака стали собираться на охоту.

– Далеко не ходите, – наставляла Ятока. – Ветер сильный будет. Как только пойдет снег, белка спрячется. В лесу нечего будет делать. В зимовье идите.

Димка надел понягу, взял ружье.

– Я в вершину Еловки пойду. По ней спущусь до санной дороги и по дороге приду к зимовью.

Димка открыл дверь, и в зимовье ворвался ветер, шум леса.

– Пусть добрые духи дадут всем вам огня^[35],– напутствовала Ятока.

Димка шел косогором. Он решил обойти хребет и выйти к вершине речки Еловки. По времени уже взошло солнце, но в лесу было сумрачно. Над горами медленно плыли тяжелые темно-серые тучи с белыми закрайками. Ветер усиливался. С вершины хребта катился глухой гул. Местами, зацепившись вершинами за сучья могучих лиственниц, наклонно зависли сухостоины. Деревья раскачивались, сухостоины скрипели, и весь лес был наполнен пронзительным стенанием. От серого неба был серым снег, серым был и воздух.

Впереди залаяли собаки. Димка подошел к ним. Белка сидела на ветке, ветер относил ее рыжий хвост. Увидев охотника, она запрыгала с ветки на ветку. Собаки залаяли азартней. Димка уловил момент, когда белка побежала по ветке, выстрелил. Белка замерла на секунду, а потом упала ему в руки. Димка привязал ее к поняге и пошел дальше. Пока обходил хребет, еще двух спромышлял.

Речка Еловка брала начало в глубоком распадке и затем. виляя между сопок, скатывалась к маристой низине. Димка ходким шагом, спрямляя излучины, шел правым берегом. Ветер крепчал. Сыпанул снег, и горы утонули в серой мгле.

Димка прибавил шагу. Собаки трусцой бежали за ним. В тайге делать больше нечего. Пока не поздно, надо выбираться. Санная дорога проходит через речку у камня. Место приметное. От переезда до зимовья рукой подать. У Димки на поняге три белки – день все-таки не пропал. А ветер усиливался. Упруго гнулись мерзлые деревья, на землю сыпалась кора, падали обломанные ветки.

Склон кончился, лес оборвался, и Димка очутился среди серой мглы. Перевалил небольшой взгорок и пошел покатым увалом. Спустился в распадок, снова выбрался на возвышенность. Чтобы не потерять направление, он шел навстречу ветру. Вот и опять низина. И путь Димке преградила речка. Только теперь он стоял не на правом, а на левом берегу.

– Ничего не понимаю. Когда я перешел речку?

Снял шапку, вытер пот с лица, осмотрелся. Куда же теперь идти? Выбраться как? Пятным – по собственным следам? Да их давно уже завалило снегом. И Димка вдруг почувствовал страшную усталость.

От речки к горам утянулся глубокий распадок. Димка побрел по нему. Вскоре наткнулся на колодину. Опустился на нее. Долго сидел без дум. К нему подошел Чилим и, повиливая хвостом, ткнулся в колени. Димка положил на его загривок руку.

– Худо наше дело.

А день уже кончился. Димка у колодины разложил костер. Наломал веток. Хотелось пить. А он на этот раз и котелок с собой не взял. Пришлось идти к речке.

После того как напился, дал о себе знать голод. Димка отвязал от поняги белок, отогрел их у костра, ободрал, одну тушку поставил жарить, а две положил возле себя. Собаки спали невдалеке. Почуяв запах мяса, поднялись, уселись в двух шагах от Димки и, облизываясь, не сводили с него голодных глаз.

– Потерпите. Изжарится шашлык, вместе ужинать будем. Я вам по тушке оставил.

Ветер пролетал над распадком, шумел лес. Димку клонило ко сну. Он расстелил ветки и лег на них. А ветер неистовствовал. Где-то на склоне распадка с грохотом упала сухостоина. Собаки вскочили, уставились в ночь.

Костер прогорел. Только над углями поднималось синеватое пламя. Димка чувствовал, что у него закоченели ноги, замерзла спина, он никак не мог проснуться. С трудом поднялся, подбросил в костер дров. Немного отогревшись, положил голову на валежину и снова уснул.

И приснился ему сон. Будто они с Любой па Громовом полустанке. Люба подошла к костру, и на ней вспыхнуло платье. Димка кинулся тушить. Рвет платье, давит огонь руками, задыхается от удушливого дыма. Димка проснулся и рывком встал. На нем тлела телогрейка. Он бросил ее в снег и наступил на дымящуюся полу ногой. Потом положил в огонь сучьев. Сон на время пропал. Шумел лес. Валил снег.

Вместе с ночью в зимовье пришла тревога. Не вернулся охотник. Андрейка с Вадимом старались не смотреть на Ятоку. Никто не был повинен в том, что где-то в тайге заплутал Димка. И тем не менее парни испытывали друг перед другом неловкость. Ятока молча ходила по зимовью.

– Какой из мужика охотник, если он не ночевал у костра, – успокаивала Ятока парней. А у самой сердце разрывалось на части. Только бы с шатуном не встретился.

Андрейка взял ружье, вышел из зимовья, выстрелил. Но ветер заглушил выстрел. Собаки повскакивали со своих мест, позаглядывали на деревья.

– Не трать заряды: в такую кутерьму и в двух шагах ничего не услышишь, – сказала Ятока Андрейке, когда тот вернулся в зимовье, и стала одеваться.

– Ты куда? – спросил ее Вадим.

– До Семигривого хребта схожу.

– В такую темень без глаз останешься.

– Тут тропинка у Димы протоптана.

– А мы? – Андрейка снова взялся за шапку.

– У зимовья огонь побольше разведите. Если до вершины хребта дотянет – увидеть может.

Ятока нашла тропу, перешла распадок. Здесь в покати ветер был тише, хребет сдерживал его порывы, но темень стояла – хоть режь ее ножом.

– Гэ-гэ-гэ-э-э, – прокричала Ятока.

Голое ее, не успев взлететь, утонул в лесном шуме. И в в то время Ятока ощутила толчок под сердцем. Она давно ждала этого толчка.

– Вася, дочь, однако, у нас будет…

Под вой ветра пробудилась новая жизнь. Но не знал об этом Василий.

Ночь кончилась, но в лесу было сумрачно. Ветер подул с новой силой. Над распадком проносились снежные полосы. Димка подшуровал костер. Осмотрелся: вокруг висели серые тучи. Куда идти? В какой стороне зимовье? Давал о себе знать голод. «Сейчас бы кружку горячего чая с куском сахара»… День не обещал даже беличьей тушки; в такую кутерьму ни один зверек из гнезда не вылезет. Надоедливые кедровки и те куда-то попрятались. Димка застегнул прогорелую телогрейку, подпоясался патронташем и взял ружье. Нехотя встали голодные собаки.

Димка приметил, что горы расположены в основном с запада на восток. Уходил он от зимовья на юг. Поэтому надо идти теперь поперек гор на север. Проя′снит, он с хребта увидит Седой Буркал. По распадку стал подниматься в гору. Собаки понуро шли за ним.

Перевалил хребет и пошел косогором. От ходьбы разогрелся. Но больше стал донимать голод. Димка прислушивался, не каркнет ли где кедровка. Но в лесу слышен был только гул ветра и скрип сухостоин. Собака размялись и ходили широко в поисках белки и птицы, но их старания были напрасны. Пересек распадок и очутился в сосновом бору. С неба сыпанул крупяной снег, лес вокруг исчез в белой пелене. Димка взглянул на сосенку. На ней на одном из сучков, возле самого ствола, что-то темнело. Шагнул к сосенке – гриб. Запасливей белка позаботилась о пропитании на зиму. Он снял с ветки высохший гриб и положил в рот. Вкус гриба напоминал вяленое мясо. Димка обшарил весь бор, нашел еще несколько грибов. Но ими только растравил голод. Перевалил еще хребет, потом второй. Тайга… Ей не было ни конца ни края. Димка присел на колодину. Куда идти? Где искать Седой Буркал? «А что, если я никогда не выберусь отсюда?» – от этой мысли ему стало жутко.

Прибежали Ушмун с Чилимом. Чилим лизнул руку Димке и свернулся у ног калачиком. Ушмун отошел от Димки, повернул голову и, виляя хвостом, стал повизгивать.

– Ты что это? – удивился Димка.

Ушмун еще немного отошел и, не сводя умных глаз с Димки, опять взвизгнул.

– Ушмун, что с тобой?

Ушмун переступил с ноги на ногу, завизжал сильней. Ушмун – старый таежник – давно понял, что Димка заблудился, и звал его к зимовью. А Димка даже подумать не мог, что Ушмун предлагает ему свою помощь.

Вдруг ему показалось, что откуда-то донесся выстрел. Он вскочил. Прислушался.

– Эге-ге-ге-э-э… – прокричал Димка.

Но в ответ донесся только шум леса.

Димка быстро зашагал в гору. Ведь его ищут. Мать не бросит. Димка взобрался на гребень хребта. Поднял ружье и выстрелил. Он ждал, что в ответ донесется голос матери. Но слышен был только гул тайги. Надежда выбраться из этих проклятых гор исчезла. Вместе с ней покинули Димку – силы. Да и день уже подходил к концу. Надо было искать место для ночлега. Он спустился с хребта и решил остановиться где-нибудь в затишье.

Вдруг впереди увидел глухаря. Тот топтался возле куста вереса, склевывал ягоды. Димка вскинул ружье. Но на глухаря из-за кустов кинулся Чилим. Глухарь кыркнул, привскочил и, громко хлопая крыльями, скрылся за деревьями. Улетел ужин. Впереди голодная ночь. Димка подошел к кусту. Невдалеке на снегу виднелся чей-то след. Димка вначале не поверил: след. И проходил кто-то днем – следы совсем немного припорошены… Здесь, наверное, и стрелял кто-то.

И откуда взялись силы! Он кинулся по следу. Впереди в ложбине показался дымок. Наконец-то… Вот оно, спасение. Димка бегом сбежал в ложбину. Костер уже прогорел, но концы двух валежин дымились. Кто же тут мог останавливаться? Он осмотрелся: это был его костер. Димка опустился на ветки и уронил голову на колени. Стоило ли весь день мотаться по тайге, чтобы вернуться к прежнему ночлегу. Димка долго сидел неподвижно. Наконец поднял голову, надо было готовиться к ночи. Глянул на взгорок. По его следу бежала Юла. «Чудиться уж стало», – подумал Димка, закрыл глаза, посидел так немного, открыл. Теперь на этом месте стояла мать. «Да что это я?» – Димка тряхнул головой, встал. Видение не исчезло. К Димке торопливым изюм подошла Ятока. Он уткнулся ей в грудь, плечи его вздрагивали.

– Ничего, – гладила по спине сына Ятока. – Живой. Давай чай заварю.

Димка вытер слезы, стал раскладывать костер.

– Куда меня занесло?

– Все совсем просто. У Семигривого хребта берут начало три Еловки. Ты попал на верхнюю, а потом перешел на среднюю. Тут совсем и запутался.

– Собак покормить надо, совсем отощали.

– Покормим и собак.

Глава VIII

Четырехлетний Петька, полный, медлительный, выстраивал на диване в один ряд бабки. Ему помогала Варя.

– Это будут олени, – растягивая слова, говорил Петька.

– Какие это олени, если у них нет рогов, – стрекотала Варя. – Пусть это будут чушки.

– Нет. Это танки. Мой папа – танкист, – упрямился Петька.

– А мой папа – снайпер.

Семеновна, прислушиваясь к разговору детей, нетерпеливо посматривала в окно. Пришла почта. Тетя Глаша побежала узнать, нет ли писем от Василия с Ганей. Времени уже немало прошло, а ее все нет. Наконец она показалась в дверях. В руках у нее письмо.

– Тебя только за смертью посылать, – пробурчала Семеновна.

– Почту долго разбирали, – оправдывалась тетя Глаша.

Семеновна не сводила глаз с треугольника.

– От Васи?

– Нет, Ганя прислал.

– Может, и от Васи есть, да худо посмотрели?

– При мне два раза смотрели. Нет ничего от Васи.

– Я вот сама пойду.

– Куда ты пойдешь, морозина такой.

– Што же мне теперь и сидеть всю жизнь возле печки? Про войну-то там што говорят?

– Под самую Москву фашисты подступили.

– Не видать ее супостатам. Это уж само по себе. Че Ганя-то пишет?

– Я взяла треугольник да скорей к тебе, порадоваться вместе.

Семеновна бережно развернула письмо, посмотрела на ровные строчки, так же бережно свернула. Глянула в окно.

– Вон Серафим Антонович идет, покличь его.