Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
Annotation
Роман является итогом многолетних раздумий читинского писателя Николая Кузакова о творческой, созидательной силе революции в Забайкалье. Действие произведения охватывает время от становления там Советской власти до наших дней.
Судьбы героев переплетаются в остросюжетном повествовании. Круто меняется жизнь всего эвенкийского народа, а значит, и юной шаманки Ятоки. И когда начинается Великая Отечественная война, русские и эвенки в одном строю защищают Отечество.
Умение увидеть и показать за судьбами своих героев судьбу народную отличает прозу писателя.
Николай Кузаков
Сын тайги
Книга первая
Часть первая
Часть вторая
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
Николай Кузаков
Красная волчица
Сын тайги
Однажды, после встречи с воинами-читателями, в красном уголке зашел разговор о Забайкалье, о его людях, природе. И вот один из офицеров рассказал про бывшего своего солдата из забайкальских охотников: «Захожу в казарму, – был я в ту ночь дежурным по полку, – вижу, одна из коек пустая. Спрашиваю дневального: «Где солдат?» – «В лесу он. Старшина разрешил». А тайга рядом – за воротами. Иду проверить: невдалеке костерок горит, и солдат сидит у огня. Увидел меня, вскочил. Роста саженного, лицом на эвенка похож и так-то жалобно говорит: «Разрешите, товарищ капитан, у огонька посидеть. Вся душа по тайге выболела…»
Много лет спустя, когда к нам, в писательскую организацию Читы, принес рукопись Николай Кузаков, мне вспомнился рассказ офицера. Смотрю на автора: высокого роста, широкоплечий молодец. Оказалось, что это и есть тот самый солдат, так тосковавший по тайге.
Трудная, но и очень интересная судьба сложилась у Николая Кузакова. Родился и вырос он в глухой, таежной деревушке Ике на притоке Нижней Тунгуски. И немудрено, что с ранних лет пристрастился к охоте и уходил в тайгу на промысел с дедом или с отцом.
Но вот началась Великая Отечественная война. Ушли на фронт отцы и старшие братья, и тринадцатилетний подросток, как и его сверстники, стал кормильцем не только семьи – матери и трех младших сестренок, – но и всего стойбища. Теперь уже ему было не до школы. К этому времени Николай, не по годам рослый парень, был уже настоящим охотником: без промаха бил он белку так, чтобы не испортить шкурку, месяцами живал в лесных зимовьях, добывая соболей, коз, лосей и медведей. Привык терпеливо переносить и вес невзгоды промысловой жизни.
Весной, когда заканчивался охотничий сезон, Николай становился почтовым ямщиком. Собственно, это понятие в тех условиях было весьма относительным, ибо тележных дорог там не было. Ямщик навьючивал кожаные сумы на свою лошадь и вместе с почтальоном пробирался от полустанка к полустанку. Так и доставлялась почта в деревушки через таежные дебри по горным тропам. И у Николая за плечами всегда висела его верная спутница – охотничья винтовка.
В духе таежных традиций рос и мужал сын тайги, а она, как ласковая мать, кормит, одевает, обогревает человека, и нет для охотника ничего милее и краше ее, хотя и бывает она порою суровой, безжалостной. Так и люди, воспитанные тайгой, внешне суровы, а душою просты, добросердечны. Охотник никогда, даже будучи голодным, не выстрелит в стельную изюбриху, косулю. Сын тайги оберегает природу от всяких напастей, последним куском поделится с голодным, в беде не бросит товарища. Таким воспитала тайга и Николая Кузакова. Возможность учиться появилась у него только в армии. В двадцать один год Н. Кузаков садится за парту и, закончив вечернюю среднюю школу, учится дальше. Тринадцать лет прослужил он в армии, стал журналистом, писателем.
Николай Кузаков – автор романа «Рябиновая ночь», повестей «Тайга – мой дом», «У седого костра», «Фляжка голубой воды» и других, которые тепло встречены читателями.
Роман «Красная Волчица» – это взволнованный рассказ о преобразовании мира, о том, как Советская власть круто изменила судьбы целых народов. С первых страниц перед нами встает юная шаманка Ятока. Сложен, мучителен путь этой девушки в новую жизнь. А ее путь – это путь всего эвенкийского народа. И когда началась Великая Отечественная война, теперь уже бывшая шаманка Ятока учит подростков охотничьему делу, шьет теплую одежду для фронтовиков, собирает для госпиталей лекарственные травы, воспитывает детей.
В произведении создано немало интересных образов, таких, как председатель сельсовета коммунист Степан Воронов, бывший партизан участковый милиционер Матвей Кузьмич Гордеев, спиртонос Кердоля, почтальон Люба Гольцова, охотник Яшка Ушкан. Настоящими таежниками выведены Василий и Димка Вороновы.
Читаю роман – и словно вместе с Василием и Димкой Вороновыми иду по тайге и вижу ее во всем величии и многообразии: то грозно бушующей во время зимней вьюги или мартовской пурги, то весенней, когда сопки расцвечены розовым багульником, а в долинах белые в цвету кусты черемухи и дикой яблони кажутся обсыпанными снегом. Видишь и алую полоску утренней зари, слышишь бормотание токующих косачей.
На первый взгляд кажется, что роман написан просто, в народной интонации, но за этой простотой скрывается художественное мастерство.
Роман «Красная Волчица», несомненно, новый шаг в творчестве Николая Кузакова и, на мой взгляд, удача автора.
Чита 1982 г.
Василий БАЛЯБИН
Книга первая
Любовь шаманки
Жене моей Евгении Герасимовне посвящаю
Часть первая
Глава I
Раскаленным шаманским бубном висит солнце. Разморилась тайга, безжизненно обвисли листья у берез. Даже вечно чем-то встревоженные осины обессилели от зноя и не шелохнутся. Птицы перекликаются лениво, и глухо журчат ручьи. Нагретый воздух пахнет смолой. Все живое ждет ветерка, чтобы искупаться в его прохладе и согнать дремоту, а он отсиживается где-то в чаще.
Василий остановился, приподнял кепку с черным накомарником, вытер пот со лба, поправил на широких плечах поня′гу[1], ружье и опять стал взбираться в гору. Вокруг, от горизонта до горизонта, зелеными волнами застыли горы, кое-где среди них, точно паутины, поблескивали на солнце речки, до боли в глазах светились лысины гольцов.
Под мохнатыми кедрами лежала смолистая прохлада.
В ветках копошились кедровки, лениво пересвистывались бурундуки. Весь хребет был в ямах. Одни из них заросли травой, другие были свежими. Это медведи оставили следы от грабежа бурундучьих кладовых с орехами.
Василий вышел на таежную тропу. Мох и земля были вспаханы оленьими копытами. Малыш обнюхал следы и посмотрел на хозяина.
– След вчерашний, – определил Василий. – Эвенки прошли. На Светлом бору должны остановиться. Помнишь, к нам девчонка заходила – Ятока. Что-то тогда про любовь толковала, про шаманов. Чудачка.
Василий вспоминает: дело было зимой. Пришли эвенки сдавать пушнину. Сельские ребята устроили для них концерт. Потом сыграли пьесу «Хитрый шаман», сочиненную учителем Поморовым. Василий играл шамана. А на другой день, вечером, к Василию пришла Ятока.
– Это тебе, Вася. Сама спромышляла. – Ятока подала ему шкуру соболя.
Василий провел рукой по меху.
– Хорош. Я таких тоже добывал. Возьми.
Ятока замахала руками:
– Это тебе, Вася.
– Ты в своем уме? Или я калека, ружье не могу держать? Или в горах не бываю?
– Не сердись, бойё[2]. Ты шаманил, я – шаманка. Ночью Делаки′[3] приходил, любить тебя велел. Соболь шибко смелый зверек. Приносить удачу тебе будет.
– Я-то хотел сватов засылать. А ты, на тебе – шаманка, – рассмеялся Василий.
– Пошто не веришь? Делаки сказал, я слушать его должна.
– Раз Делаки сказал, ничего не поделаешь. Давай вместе шаманить.
Тогда этой шуткой и закончился разговор.
Какой теперь стала Ятока? Прошло ведь несколько лет.
Впереди показались сосны, редкие, без подлеска, залитые светом. Отсюда и название родилось – Светлый бор. У его подножья синело озеро, а по берегам росли кусты черемухи, ольховника и тальника. Напротив бора, на другой стороне озера, прямо из воды поднялась серая скала. Это место и облюбовали эвенки для летней стоянки.
От бора донесся лай. Василий взял на поводок Малыша, чтобы его не искусали собаки, и вошел в сосняк. Среди деревьев полукругом расположилось десятка два чумов: одни обтянуты самодельной замшей, другие – берестой. Чуть в стороне, под густыми соснами, гольцом белел чум из парусины. «Чум Мотыкана», – подумал Василий. За ним стоял чум Урукчи – другого богача.
Женщины, ребятишки с любопытством рассматривали русского парня. Из берестяного чума вышел приземистый эвенк; На его черноволосой голове две косички. Увидев Василия, он заулыбался:
– Здравствуй, бойё.
– Кайнача, друг, здравствуй.
– Заходи, гостем будешь, – Кайнача отбросил полог. Василий привязал к сосне Малыша, поставил к дереву пальму′[4], повесил на сучок ружье, понягу и вошел в чум. Посредине дымил костер. Возле него лежала вышарканная оленья шкура. Она служила Кайначе и ковриком для сидения, и постелью. По другую сторону костра висели штаны из ро′вдуги[5] и такая же обувь. У входа стояли ружье и пальма.
– Худо живет пастух Мотыкана, – заметил Василий. Кайнача был только на год моложе Василия. Десятилетним пареньком остался он сиротой: отец погиб на охоте, мать умерла при родах. Тогда и взял его к себе Мотыкан. Вначале Кайнача прислуживал у него в чуме, а подрос – стал пастухом.
– Нету Мотыкана, – отозвался Кайнача, подбрасывая в костер мелко нарубленных сучков. – Духи к себе взяли. Зимой. В большие морозы.
– Молодцы. Все-таки догадались
– Пошто так говоришь, бойё, – на плоском лице Кайначи появился испуг.
– Он буржуй. А таким место теперь только на том свете. Кто же теперь ваш род возглавляет?
– Ятока, шаманка.
Василий с удивлением посмотрел на Кайначу.
– Она взаправду шаманка?
– Пошто не веришь? Кайнача никогда не врет.
– Черт с ней. Ты-то теперь что делаешь?
– Ятоке помогаю: чум ставлю, дрова рублю, оленей имаю – все делаю.
– Плюнь на все и давай к нам в деревню. Мы товарищество «Красный охотник» создали, совместно неводим, сено косим. Дом тебе построим, женим.
– Ятока не пустит. Кто ей помогать станет?
– Пусть чертей своих впрягает. Они от безделья, поди, зажирели.
– Не говори так, – испугался Кайнача. – Ятока все слышит.
– Совсем ты, паря, испортился. Стал как пустая баба. Надо мозги тебе ставить на место.
– Это потом будем. А сейчас давай чай пить.
Кайнача налил в деревянные чашки заварки из ча′ги[6], достал из мешка твердую, как камень, лепешку.
– Мяса нет, бойё, – извинился Кайнача. – Кочевали много. Некогда промышлять было.
– Взял бы у Ятоки оленя. Куда ей целое стадо?
– Разве я плохой охотник? – обиделся Кайнача. – Зачем просить у Ятоки буду мяса? Пойду в лес. Сам спромышляю зверя.
– Он не привязанный. Я сегодня весь день проходил, только одного глухаря и видел.
– На другой день пойдешь, на третий, все равно добудешь.
– Это так. Приходи к нам в гости. Мама рада будет.
– На охоту схожу, приду. Мяса нету, совсем худая жизнь. Лепешку ем, голодный хожу.
В открытый полог Василию была видна часть стойбища. Маленькие дети возле чумов играли с собаками, из палочек и веточек городили балага′ны[7], ребятишки побольше – бегали с луками, охотились на бурундуков. Женщины у костров готовили еду и выделывали шкуры.
На тропинке среди чумов появилась девушка в ярком цветном сарафане. Шла она быстро, легко. На смуглом с острым подбородком лице выделялись большие черные глаза. На груди, в такт шагам, покачивались две тонкие косы, и серебряные монеты в них позванивали. На ало′чах[8] переливались узоры из разноцветного бисера.
Василий залюбовался. «Надо же богу такую красоту создать, – подумал он. – В лесу встретится, за сон примешь».
– Ковой-то ты там увидел? – спросил Кайнача.
– Девушку. Да ты только посмотри.
– Нравится?
– Первый раз в жизни такую вижу.
– Это же Ятока. Шаманка.
Ятока, чуть склонившись, приостановилась у входа. Косы метнулись вперед, звякнули монеты.
– Проходи, – пригласил Кайнача.
Ятока вошла, поздоровалась с Василием и села рядом.
– Пошто в мой чум не пришел?
– У меня друг есть, к нему зашел.
Василий с любопытством смотрел на Ятоку. Русские считали шаманов шарлатанами, а поэтому не любили их и в то же время побаивались – кто знает, могут порчу напустить.
До Ятоки в роде был шаман Амуктан. Василий его знал хорошо. Тщеславный и злопамятный старик. Люди одного его взгляда боялись. А тут перед ним сидела совсем еще девчонка, и это никак не вязалось с представлением о шаманах.
– А ты настоящая красавица, – улыбнулся Василий.
– Ты тоже совсем мужик стал. – Ятока коснулась волос Василия. – Мягкие, как мех соболя. Такой ты ходил ко мне во сне.
Ятока на секунду задумалась.
– Много ласкал. Шибко любил во сне. К себе звал. Я пришла. Люби меня.
Широкие брови Василия, сросшиеся на переносице, поднялись.
– Ты это серьезно, Ятока?
– Пошто пустые слова говорить буду. Мне отец много оленей оставил. Пять тысяч. Всех бери.
– Оленей, говоришь. А на что они мне? Они с голоду передохнут в деревне, где держать их буду? – перевел разговор на шутку Василий.
– Пускай дохнут. Будем охотиться. Только люби меня.
– Какой я тебе жених, – миролюбиво проговорил Василий. – У меня только и богатства, что чуб густой. Тебе нужен жених с достатком, как Урукча, чтоб ровня был.
– Зачем мне нужен старый Урукча? Я тебя люблю.
Ища защиту, Василий посмотрел на Кайначу. Тот молча сидел по другую сторону очага и курил трубку.
– Ятока, а если у меня девушка есть, тогда как быть?
– Мой будешь. Я – шаманка.
Василий усмехнулся.
– Пошто смеешься? – в упор посмотрела на него Ятока.
– Не сердись, Ятока, – Василий встал и сразу тесно стало в чуме. – Мне пора домой.
Он нагнулся и шагнул из чума. Следом за ним вышли Ятока и Кайнача.
Василий надел понягу, отвязал Малыша, Ятока сняла с сучка ружье и подала ему.
– Пусть хорошо стреляет, – с нежностью проговорила она.
– Спасибо, Ятока.
– Приходи. Шибко ждать буду.
– Обязательно приду.
Путь Василию преградила река. На отмели, рядом с его лодкой, стояла еще чья-то. У омута, под развесистым кустом талины, сидел мальчишка. Василию была видна только его спина, на которую спадал накомарник. Почувствовав на себе взгляд, мальчик оглянулся. Василий узнал Ганю Воронова.
– Здорово, красный командир! – Звал он Ганю так потому, что тот мечтал стать красным командиром.
– Здорово, – не торопясь ответил Ганя.
– Много поймал?
– Штук двадцать ельцов да сига. Мама на пирог велела наловить.
Ганя отвечал, а сам косился на поплавок, который недвижимо лежал на синей глади воды.
– В такую жару, поди, вся рыба прокисла, – Василий кивнул на реку.
– Нет, мало-помалу клюет.
Ганя выдернул удочку, наживил червя, поплевал на него и снова закинул. Делал он все неторопливо, с достоинством.
– Ехать учиться в город не раздумал? – спросил Василий.
Ганя насупился.
– На что ехать-то? Был бы отец, а мать, сам знаешь, где столько денег возьмет?
– Не печалься. Что-нибудь придумаем, – обнадежил Василий. – Мне бы тоже за парту. А то хожу, как слепой в лесу, то на одно, то на другое дерево натыкаюсь. Вот солнце в небе. А ты знаешь, как оно держится? То-то. Или почему рога у изюбря целебные, а у сохатого нет? Один корм едят, в одном лесу живут. Не знаешь? А я хочу все знать. Ну, ладно. Бывай здоров.
– Я с десяток еще поймаю да тоже домой. Надо на сенокос собираться.
– Мне тоже. Завтра выезжаем.
Василий сел в лодку, взмахнул веслом. Быстрые волны вынесли его за поворот реки. Впереди показалась Матвеевка. На самом берегу стоит их дом. Большие окна с резными наличниками весело смотрят на речку. Срублен дом из столетних лиственниц – Захар Данилович, отец Василия, строил на века, думал обзавестись большой семьей. Сам-то и он вырос в семье, где было сорок человек вместе с детьми братьев и сестер. И еще бы прибавилось, да сороковой родился с родимым пятном во всю щеку. Старухи решили, что богу неугодна такая семья, и расселились двенадцать братьев.
В доме у Вороновых просторно: прихожая, куть, горница, в ней отгорожена комната с окном на речку для Василия. На сундуках и деревянных диванах лежат кумаланы – коврики, сшитые из шкур оленьих голов, на полу яркие домотканые дорожки. Чистота.
В ограде амбар, к нему навес пристроен. Под навесом верстак, на стенах столярный инструмент. Под амбар уходит погреб. За амбаром скотный двор. На воротах прибита медвежья лапа, чтобы дух таежного владыки прогонял болезни от животных. Во дворе две коровы и два коня. У амбара на привязи три собаки: одна Василия и две Захара Даниловича.
Издалека идет род Вороновых. Когда-то в сосновом бору у скалы поселились три казака-пугачевца. Сурово приняла тайга казаков: одного задавил медведь, второй умер от цинги, а третий, Матвей, выжил. Встретился с эвенками, женился на княжеской дочери. И пошли от Матвея потомки с буйной казацкой кровью и тунгусскими вольными крыльями. Добрые охотники выросли. Окрепли сыновья, и стали к ним прибиваться разные люди. Породнились, потому-то и половина в деревне Вороновых.
От усадьбы Захара Даниловича, вдоль берега, цепочкой разбежались дома. Среди них выделялся высокий пятистенный с железной крышей. Живет в нем лавочник Трофим Пименович Воронов, по прозвищу Двухгривенный. Нижний конец деревни выходит к поскотине, верхний упирается в Матвееву гору. От нее, в шести километрах, находится деревушка Красноярово. Вначале это была заимка, где зимой держали скот, а потом там поселилось десятка полтора семей. За Краснояровой начиналось пустоплесье. Только в низовьях реки, где-то за ста кривунами, стоит деревушка Юрово.
От реки в обе стороны дикая тайга. Можно идти неделю-другую и не встретить следа человека, только разве случайно у ключа наткнешься на старое эвенкийское стойбище.
Дома Василия встретила мать.
– Приморился, сынок, умывайся. А я на стол соберу. Василий поел и вышел под навес грабли ладить. Пришел отец, сел на чурбан, завернул самокрутку. Несколько табачинок просыпалось и застряло в окладистой бороде. Из-под нависших бровей он внимательно смотрел на Василия.
– Трофим Двухгривенный сулился тебя в реке искупать. Опять что-нибудь напакостил старику?
Василий отвернулся, скрывая улыбку. Они с Семой Фунтовым рыбачили в десяти верстах от села. По соседству с ними в своем зимовейке жил дед. Замешкаются парни – он все добрые места займет, наставит сетей, а потом ухмыляется в редкую бороденку.
Решили парни проучить старика. Поймали на озере пять, гагар и, как только стемнело, пустили в каждую сеть по птице. Распутывает утром сеть старик, бранится на чем свет стоит.
Этого парням мало показалось. Петлей изловили кабарожку в скалах и пустили в зимовье. Открывает дед дверь, а кабарожка прыгнула и сбила его с ног. С перепугу дед два дня за зимовьем в кустах просидел, с больным животом домой вернулся.
– Брешет на нас дед, – буркнул Василий.
– А кабарожка к нему в зимовье сама залезла?
– Почудилось ему, вот теперь и ищет виноватых.
– Смотри, как бы не попало тебе.
Василий работал, а сам посматривал на солнце: обещал Капитолине вечером приехать. Но на душе почему-то не было большой радости. Откуда-то холодком потянуло на их любовь. «Ничего, все образуется», – успокаивал себя Василий.
– К эвенкам на стойбище заходил? – прервал мысли Василия Захар Данилович.
– Привет тебе от Кайначи.
– Говорят, старого шамана Амуктана Ятока сменила.
– Кто их поймет, – уклонился от ответа Василий, а сам подумал о Ятоке: «Тоже мне, великая шаманка нашлась…Делаки во сне ходил. Любить тебя велел… Блажь на себя напускает. Посидит одна в чуме, так не только Делаки, сам черт явится».
Вскоре пришел Сема и позвал Василия.
Вышли они на угор, – навстречу Максим Круглов.
– А я за вами.
Сема шел между Максимом и Василием. Он был на голову ниже парней.
– Чем занимался сегодня, Дормидонтович? – спросил Сему Максим.
– Можно сказать, ребята, на том свете побывал. – У Семы под белыми, выгоревшими бровями плутовато блеснули глаза.
– Что так?
– Плавал покосы смотреть. Возвращаюсь обратно. Разморило. Глаза сами закрываются, весло из рук падает. Два раза умывался, не помогает. Причалил к Ваниному островку. Я там когда-то балаган делал. Думаю, сосну в нем чуток и дальше. Наломал веток и только лег, как – слышу по дресве шаги. Кого это еще черт несет? Смотрю – медведь… Смотрит на меня, а у самого глаза ехидные. Мол, вот, Семен Дормидонтович, наконец-то я свеженины отведаю.
До сна ли – тут. Сердце тикает где-то под коленкою. Вот она, моя смертушка: ружье-то я в лодке оставил. А медведь облизывается.
Я беру горсть песка и – в морду. Пока он чухался, я шмыг мимо него на дерево. Медведь за мной. Я выше. Он за мной. Я на вершину. И он за мной на вершину. Я еще выше…
– Постой, Сема, упадешь. Выше вершины-то некуда, – заметил Максим.
– Мне там некогда было разбирать, где она кончается, – не моргнув, ответил Сема. – Медведь схватил меня за ичиг. Смотрю, не вырваться. Тогда я вцепился зубами ему в ухо. Взревел он от боли, и скатились мы на землю. Я за дерево. Медведь встал на дыбы, ходит вокруг, как человек.
– Ты бы его из-за дерева ножом в бок, – заметил Максим.
– Я забыл про нож. Ходим вокруг час, другой, Жара. Я весь взмок. А каково ему в шубе, на нем пена клочьями. Я еще прибавил шагу. Медведь остановился, покрутил головой и говорит: «Сема, давай отдохнем, у меня голова кругом пошла».
– Таки-сказал?
– Дословно произвел его слова.
Василий с Максимом смеялись до слез. А Сема шел серьезный.
– Дальше-то как было? – поинтересовался Максим.
– Медведь упал: солнечный удар у него приключился. А я в лодку и – бывай здоров.
– Ну и брехун ты, Дормидонтович.
Таежники – народ серьезный, с достоинством. Не любят они хвастунов и врунов. Соври раз – уличат, и на всю жизнь потеряешь их доверие, даже детей твоих за порядочных считать не будут. А вот Семе все прощалось. Умел он так сочинять истории, что смеху всегда много было, а его и других не оскорбляло. Послушать его дормидонтки приходили даже старики, а когда на улице встречали, кисет протягивали.
Пришли на пустырь, а здесь уже парни играли в лапту. Играли с азартом. Поглядеть на них приходили и пожилые мужчины. Постояв немного, сбрасывали-пиджаки и били лаптой по мячу, а потом бегали до устали, до самого вечера. В сумерки все разошлись.
Василий торопливо шагал по улице. «Придет сегодня Капитолина или нет?» – думал он. В прошлый раз ее не пустил отец. Поравнялся Василий с проулком. На углу в окружении парней стоял Генка Лавочник, прозванный так за то, что торговал в лавке своего деда, Трофима Пименовича Двухгривенного.
– В прошлый раз, когда я ездил в город, – хвастал Генка, – бабочка мне попала – огонь. Артистка.
– Да ну-у-у, – отозвались парни.
– Ох и кутнули мы с ней. Разделась она и давай на столе такие коленца выделывать, аж до сих пор дух захватывает.
– Голая?.. Врешь…
– Что мне врать-то. Деньги за это не платите.
Генка повернулся и увидел Василия. На его мясистом лице с кругленькими глазками отразилась досада, но он тут же сдвинул на затылок фуражку с лакированным козырьком и спросил:
– Табачок есть?
Василий протянул кисет.
– Пойдем с нами, – пригласил Генка. – У нас бутылочка есть.
– Некогда мне.
– В сельсовет собираешься? Степкину молитву слушать, – съехидничал Генка.
Похолодела темная синь в глазах Василия.
– А ты иди барыши от спичек подсчитывай, – уколол он Генку.
– Подсчитано, да только не долги. – Генка намекнул на то, что отец Василия был должником Трофима Пименовича.
– Ничего, придет время, мы тоже вам все подсчитаем.
– Это когда же? – усмехнулся Генка. – В красные рядишься, а сам капиталец Бокову помогаешь наживать. В зятья метишь.
Кровь прилила к лицу Василия.
– Ах ты, лавочник! – выдохнул Василий.
Генка на всякий случай отступил на шаг к ребятам, скрипнули его новые сапоги в гармошку.
– Драться и митинговать вы мастера. Осень подойдет– к деду в лавку поползете: без дроби-то белку не спромышляешь. А в Госторге у вас – шиш. Эх вы, голь перекатная, темнота беспросветная. А лезете туда же, Россией править. – Генка выплюнул папиросу. – Пошли, ребята. Что с ним толковать.
Парни ушли, а Василий стоял как оглушенный.
– Врешь ведь, гад, – тряхнул он головой. – Мы еще с тобой встретимся.
От реки с ружьем на плече поднимался учитель Поморов.
– Добрый вечер, Василий.
– Здравствуйте, Михаил Викторович. Откуда это с ружьем?
– У Белых скал соляные источники обследовал, – сухощавое лицо Поморова оживилось. – Там можно соляной завод открыть.
Василий слушал рассеянно, больше для приличия. Поморов это заметил.
– У тебя что-то случилось?
Василий передал разговор с Генкой.
– Этот торгаш говорит, что я помогаю наживать капитал Бокову.
– Правильно он говорит.
– Верно, я сдал немного пушнины Бокову. Так по нужде. Нужно было купить матери на платье, а отцу на штаны. А в Госторге ни куска материи. Боков только на пушнину продает.
– Все это так. Только мы полгода людей убеждали, чтобы они не шли к частнику. И многих убедили. А ты одним махом все дело испортил. За тобой к Бокову еще человек пятнадцать пошли. Он эту пушнину в город продал, хороший барыш взял. А мы остались ни с чем.
Василий кусал губы.
– Выходит, сплоховал я. По своим лупанул.
– Выходит, так. Ты пойми, Василий. Кругом разруха. Не хватает станков, сырья. Где мы это возьмем? Только, за границей. А на что? На золото, пушнину. В прошлом году мы продали пушнину на пятьдесят два миллиона рублей. Купили на это оборудование для фабрик и заводов. Но это капля. Мы бы могли пушнины дать государству в два-три раза больше, если бы такие охотники, как ты, не шли к частнику.
– Так прогнать этих купчишек, чтоб не морочили голову.
– Ты вот насчет головы заговорил, – дружелюбно продолжал Поморов. – Нам-то ее и надо в исправности держать, тогда никто не заморочит. Если в этом году охотники не понесут пушнину к Бокову и Трофиму Пименовичу, то мы их наполовину победили. Государство им откажет в ссуде, а наш союз «Красный охотник» и Госторг получат двойную ссуду. На эти деньги мы приобретем все, что надо охотникам для будущего сезона. Тогда они не пойдут к Бокову. А какая может быть торговля без покупателя? Вот и конец, как ты говоришь, купчишкам.
Василий, опустив голову, молчал.
– В прошлом году ты помог им продлить жизнь, – продолжал Поморов. В этом году от тебя тоже многое будет зависеть. У них мануфактура есть, а у нас нет.
– В шкуре ходить буду, но меня шиш теперь заманишь!
– Этого мало, Василий. Надо с эвенками поговорить, чтобы и они не шли. Тебя они уважают, как большого охотника.
– Поговорю, Михаил Викторович. Бывайте здоровы.
Василий проулком вышел из села и направился к поскотине.
Тайга… Веками стояла она глухой ко всему. Но шальным ветром заперло весть о войне с Германией, высекла она горькую слезу у матерей и жен, проводивших своих сыновей и мужей в чужие, неведомые края. В двадцать третьем году вернулись первые парни в шинелях, пропахших потом и пороховым дымом. А через два года пришел Степан Воронов. Избрали сельский Совет, создали Госторг, организовали товарищество «Красный охотник» и начали перекраивать жизнь на новый лад.
Глава II
Василий похлопал по черной лоснящейся шее Орленка и пустил повод. Орленок вынес его на тропу. В лицо Василию ударяй ветер. Замелькали с боков кусты. Испуганно вспархивали птицы.
«В красные рядишься, – сверлили мозг слова Генки. – А сам в зятья к Бокову метишь». Василий на ходу сломал прут и огрел Орленка. Конь вздрогнул и с удивлением покосился на хозяина. «Взвоет твой. Боков от такого зятя, – подумал Василий. – Из-под носа уведу Капитолину. И чихать я хотел на вас».
Быстрая езда немного успокоила Василия. Как на крыльях, взлетел он на Красный Яр с зеленой лужайкой. На скаку спрыгнул с седла. Орленок, остановился.
– Не пришла.
Василий вышел на берег. Внизу, прикрытая бледной северной ночью, плескалась вода. Пониже яра виднелись костры: люди возле домов варили ужин. Василий повернулся к Орленку.
– Что делать будем? – Он обнял за шею коня. Вспомнилась первая встреча с Капитолиной. Два года назад он в сумерках возвращался с охоты и вдруг услышал песню. Осторожно вышел из лесу. Вот здесь, у обрыва, сидела Капитолина. На вечеринках он ее часто встречал, но не смел подойти к гордой дочке лавочника. А тут в ее голосе было столько тоски, что Василий не выдержал, окликнул, и потянулось сердце…
Орленок поднял голову и заржал. На поляну выбежали Капитолина.
– Узнал, Орленок. На, сладкоешка. Она прочинила, ему кусочек сахару и подошла к Василию.
– Прилетел. А я кое-как вырвалась, Весь день отец с Урукчей гулял. Сейчас пошли на стойбище оленя резать.
Василий и Капитолина сели у обрыва. Над лесом разлилась тишина. По небу крупной лесистой росой рассыпались звезды. Под яром бились о берег волны. В кустах перекликались птицы.
– Ждала меня? – спросил Василий.
Капитолина вздохнула.
– Я и сама не знаю, что со мной делается. др раз такая тоска возьмет, хоть волком вой. Приду сюда. Тебя дождать не могу. Приедешь – и с тобой тошно, хоть с яра бросайся. А раз сижу здесь, и на той стороне, и девушка вышла. Руками машет, мол, уходи. Это Хозяйка тайги меня прогоняла.
Много разных легенд таежный народ, сочинил о Хозяйке тайги.
Говорили, где-то на Холодной реке, в глухомани, есть деревня Вольная. Жила там девушка – стройная, как елочка, глаза большие, синие, как озера, русая коса до пят. Пришло время ей замуж выходить. Сватают парни, один другого лучше. Как быть?
Вдали от деревни за хребтами стояла Шаман-гора. Серые скалы упирались в небо. Было там ущелье, в нем жил злой дух шаманов. Это ущелье охраняли чудовища. Многие смельчаки пытались побывать в их логове, но никто не вернулся. А там, где они бились с чудовищами, появлялись поляны, и на них круглый год росли красные цветы.
И вот девушка говорит парням:
– Кто принесет с Шаман-горы красных цветов, за того и выйду замуж.
Испугались, люди. Погубит девчонка парней. Отговаривать ее стали. Но гордая невеста стояла на своем.
Ушли парни. Вернулся только один. В руках красные цветы держит. А из ран кровь хлещет. Отдал парень девушке цветы и говорит:
– Цветы эти – кровь наша. У тебя жестокое сердце, ты никого не любила, потому и посылала нас на смерть, – В деревне мало осталось охотников, но надо кормить детей и женщин. Теперь ты будешь жить в тайге и помогать людям промышлять зверя.
Он упал замертво. А девушка в белом подвенечном платье ушла в горы. С тех пор и бродит она по лесу. Только сердце у нее по-прежнему жестокое, потому и скупа тайга на дары. Так просто у нее ничего не возьмешь. Решил спромышлять зверя – до седьмого пота ходить будешь. А ослаб душой и телом, не бери ружья в руки, даже рябчика не найдешь. Таежная удача приходит только к сильным.
