Текст книги "Красная волчица"

Автор книги: Николай Кузаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Прошел Сема дом Никандра, оглянулся, а Аксинья высунула из окошка свою косматую голову, смотрит ему вслед. У парня сразу на душе кисло стало: не за большим делом идет, да только ведь в лес, а там все может приключиться. Хотел Сема вернуться, но вспомнил, что он комсомолец, выругался и прибавил шагу: «Чертова баба, вечно ей не спится».

В лесу было прохладно, пахло грибами, о чем-то перешептывались сосны. Мышонок резвился: загнал в колодину бурундука, тот свистит, а ему любо.

Лесная песня, как ласка матери, успокоила Сему, и вскоре он забыл про Аксинью. А тут еще взошло солнце, защебетали птицы. Пришел к Горбатой горе, взобрался на седловину и присел отдохнуть. Внизу должен быть сосновый бор, а возле него озеро. Сема еще подростком ходил сюда с отцом за папоротником. Спустился, а бора нет, нет и озера.

В распадке густой ельник, пахнет сыростью и гнилью, здесь даже птиц не видно.

Сема прошел вдоль хребта: ельник, пихтач, место глухое, темное. Что за чертовщина? Не леший же украл бор с озером. Подбежал Мышонок, посмотрел на Сему, его ехидная морда как будто говорила: «Заблудился. А еще охотник. Да над тобой бабы смеяться станут».

– Ты погоди. Тут что-то не то.

Часа два бродил, а бор с озером найти не мог. Слыханное ли дело, чтобы Сема Фунтов, который родился под кустом (мать его родила в сенокос под елью), и заблудился. Да он находил потерянный нож в лесу, а тут бор с озером отыскать не может.

Это ли не проделки Аксиньи… «Нет, я тебя проучу, тухлая ворона». У старого обгоревшего пня он нашел уголек, содрал кусок бересты и нарисовал рожу. Она больше походила на черта, чем на Аксинью. Но это не смущало Сему, главное, он рисовал колдовку. Сема повесил бересту на сучок, зарядил ружье мелкой дробью и отошел шагов на десять, чтобы расстрелять эту рожу. Отец всегда так делал – от дурного глаза.

Прицелился. И показалось Семе, что рожа скривилась: «Мол, комсомолец, а такие штуки откалываешь. Что скажешь Степану и Поморову?» Опустил Сема ружье. Рядом на дерево села рыжая кукша, покосилась на него и закричала: «За-был, за-был».

– Вертихвостка, тебе до всего дело. Дроби не пробовала?

Кукша снялась, перелетела падь и упала в зеленую кипень соседнего хребта. Сема проводил ее взглядом и не поверил своим глазам: там брел по тайге такой же горбатый хребет, как и этот. «Фу, черт, так это Два Брата. Я не на тот попал».

Теперь озеро найти было просто. Там он нарвал папоротника и отправился домой. Недалеко от села он услышал звонкие голоса ребят и свернул к ручью. У ручья возле костра сидели мальчишки. К деревьям было привязано полдюжины собак. Сема подошел к ребятам:

– Здорово, мужики.

– Здорово, – ответило ему несколько голосов.

– Не медведя ли пришли промышлять?

– Нет, – ответил Ганя – красный командир, – Бурундучили мы.

– Много добыли?

– Семь штук. Трех собаки съели.

– На кой черт вы их взяли целый табун? Одной бы хватило. Шуму меньше и толку больше. Они только мешают одна другой.

– Я говорил, так с ними разве сладишь, – покосился на ребят Ганя. – Каждый своей собакой хвалится.

– А чайком меня угостите? – спросил Сема.

– Какой разговор. Только заварку забыли.

– Эта беда поправимая. Березняк видите? Пусть кто-нибудь сходит и наколупает чаги.

Двое мальчишек побежали за чагой.

– Сема, расскажи сказку, – попросил Ганя.

– Что вам рассказать? Все сказки по лесу растерял.

– Одну только, – взмолились ребята.

Сема почесал затылок.

– Одну? Можно.

Ребята подвинулись к нему поближе.

– Вы знаете, как на свете совы появились?

– Нет.

– Так слушайте. Я это слышал от деда, а дед мой слышал от своего деда, а тот был такой старый, что помнит, как земля делалась. Вот это когда было.

Тогда в скалах на Матвеевой горе свила орлица гнездо и вывела орленка. А рядом на сосне было гнездо ворона, у него вывелся вороненок. В то время это была сильная птица и питалась только кровью.

Выросли птенцы, в могучих птиц превратились. Каждое утро они поднимались в небо и парили под самыми облаками, и любовались ими все птицы и звери.

В полдень они прилетали в низину. Ловили оленят, уносили на самую высокую гору, созывали орлиц и устраивали там пир. Однажды напал орел на олененка, но тут из кустов выскочил молодой олень и бросился на орла. Как пальмой, обрубил он когти птицы рогами, кровь хлынула на землю. Бьются час, другой, у обоих кровь хлещет из ран. Только силы не равные, нет когтей у орла. Клювом всю грудь разбил оленю, а до сердца достать не может. И на крыльях перья поредели.

Сема оглядел присмиревших ребят, прикурил потухшую самокрутку.

– А что ж ему ворон не помогал-то? – спросил Ганя.

– В кустах он сидел. Увидел кровь друга, испугался.

– Пальмой бы его надо было оттуда выгнать, – выпалил Ганя. Ребята повскакивали с мест, возбужденно загалдели.

– Потом потолкуете, – остановил их Сема и продолжал: – Орел почувствовал, что кончаются его силы, позвал на помощь ворона, а тот еще дальше спрятался.

Тогда орел крикнул на весь лес: «Я умираю, но и трусам никогда не будет светить солнце». Собрал он последние силы, взмыл под самые тучи и камнем упал на врага. Обломились рога оленя, и храбрецы, обнявшись, точно братья, упали замертво на землю.

Собрались птицы судить труса. Соколы предложили, чтобы ворон поднялся и разбился о скалы. Но орлы запротестовали: такую смерть могут принять только храбрые.

Тогда осудили труса на вечное житье в дупле. От позора стал седым ворон. От страха округлились глаза его и остались такими, а солнце ослепило их, потому-то он и не видит неба. Ночами, как вор, вылезает он из дупла и летает без шума, чтобы другие птицы не слышали, и питается всякой мелкой тварью.

Вот так и появились на свет совы. А раньше такой птицы вовсе не было. И небо теперь стало только для орлов, потому что они самые смелые.

Сема встал.

– Сема, расскажи еще что-нибудь.

– В другой раз, ребята. Мне надо к Василию. Я ему лекарство несу.

– Ты это про Максима рассказывал? – робко спросил Ганя.

– Это вы уж сами соображайте, что к чему.

Глава VII

Уже вторая неделя была на исходе, а Василий все еще не приходил в себя. В первые дни он бредил, вскакивал и искал Максима. Но потом притих, лежал неподвижно, на исхудавшем бледном лице чужими казались смолистые брови.

Горе, свалившееся на плечи Марии Семеновны, отняло у нее последние силы. Она сутками просиживала на кровати в ногах у сына и сухими глазами смотрела на Василия. Татьяна Даниловна силой уводила ее в постель.

Постарел и Захар Данилович: сгустилась седина в бороде, отяжелела походка, брался то за одно, то за другое дело, но все валилось из рук. Тогда он шел к сыну, но и у его постели было не легче. Страшно смотреть, как Василия покидают силы, а он ничем не может помочь.

Каждый день приходила Ятока. Все с надеждой смотрели на нее. Даже Захар Данилович не спешил уходить. И сегодня она вошла своей легкой походкой и замерла у кровати. Вот ее тонкие брови дрогнули, смуглое лицо будто оттаяло: Ятока на бескровных щеках Василия уловила румянец и повернулась к Марии Семеновне.

– Ятоке помогла Ами. Василий скоро оздоровеет. Долго жить будет, – шаманка улыбнулась.

Мария Семеновна схватилась за сердце.

– Спасибо, Ятока. Внукам закажу, чтобы за тебя бога молили. – Она усадила Ятоку рядом с собой и взяла ее руку. – Пусть никогда твое сердце не знает печали.

– Спасибо, тетка Марья, Василий живой будет, радость со мной будет. Ятока шибко любит его. День и ночь думает. Говори ему, пусть берет меня.

– Если люба, пусть женится. Только бы живой был. Сама ваших ребятишек нянчить буду.

Захар Данилович недовольно крякнул и вышел, с силой хлопнув дверью. Мария Семеновна махнула ему вслед рукой, точно говоря: «Ладно уж тебе».

Ятока ушла, а в доме Вороновых осталась надежда, что Василий скоро выздоровеет. Только Малыш по-прежнему лежал у кровати на кумалане, положив голову на лапы, и с угрюмой настороженностью смотрел на каждого, кто подходил к больному.

На другой день, когда все сели за стол, на кухню с громким лаем прибежал Малыш.

Что случилось? Кинулись к Василию. Он лежал с открытыми глазами и с недоумением смотрел вокруг. Мария Семеновна склонилась над ним.

– Пить, – еле слышно попросил Василий.

Мария Семеновна дрожащими руками поднесла к губам сына кружку с брусничным настоем. Василий жадно напился, откинулся на подушку и закрыл глаза.

– Очнулся, – еще не верила случившемуся чуду мать, и ее исстрадавшееся лицо тронула улыбка.

– Молодец. Осилил, – прошептал Захар Данилович и, громко сморкаясь, вышел из дома.

Малыш передними лапами навалился на кровать и от счастья не знал, что делать: то лизнет руку Василию, то оглянется на Марию Семеновну и тихо заскулит. Она ласково потрепала его по загривку.

– В другой раз не покидай Васю, лучше смотри за ним.

Малыш взвизгнул и с громким лаем выбежал на улицу, увидел у сарая Захара Даниловича, прыгнул ему на грудь, ткнулся в бороду, а потом закрутился возле его ног.

– А я-то думал, осиротели мы с тобой, – говорил Захар Данилович, набивая табаком трубку, – Запустили все. Поплывем ботать^[17], свежей шарбой^[18] покормить парня надо. Да и селезня спромышляем, жирные они теперь.

Захар Данилович взял ружье, сети и спустился к лодке. Малыш сопровождал его. А над горами висело яркое солнце, пестрели луга, набежавшее облачко бросило крылатую тень на реку, а минуту спустя снова все засверкало.

Захар Данилович оттолкнулся веслом от берега, резвая волна застучала о борт лодки. Малыш переступил с лапы на лапу, понюхал воду и сел,

– Беги к Василию. За Марьей присматривай, она уже еле на ногах держится.

Захар Данилович уплыл. Малыш посидел еще немного на берегу и помчался к дому. Дорогой повстречал Сему, прыгнул ему на грудь.

– Что это ты развеселился? – спросил Сема. – Будет тебе лизаться. Рад, что очухался Василий. Некогда мне с тобой. Глухаря надо добывать. Теперь ему, паря, надо питаться добром, чтобы к осени силенок набрать.

Малыш серым шаром вкатился в дом. На стуле у постели Василия сидела Татьяна Даниловна, ее руки устало лежали на коленях. Василий открыл глаза. Что с ним? Больно шею и грудь. Вспомнил. Он гнал сохатого и споткнулся, а тут напали на него птицы и давай клевать. Василий пошевелился. Лицо исказилось от боли.

– Больно, Вася?

– Тетя Таня, птицы где?

– Какие птицы?

– Которые клевали меня.

– Это ты, наверное, сон видел.

Василий старался разобраться, что с ним происходит, но перед глазами мельтешили какие-то птицы.

– Что со мной?

– Забыл все. Про медведя вспомни.

Василий долго смотрел на Татьяну Даниловну с недоумением. Но вот в глазах у него появился живой блеск, он приподнялся на локтях и потерял сознание.

Очнулся теперь Василий только к вечеру.

– Где Максим? Я его…

– Дома сидит живой и здоровый.

Василий облегченно вздохнул.

– Мама где?

– Спит. Две недели не спала. Хуже тебя стала. Ветром качает.

Вошел Захар Данилович.

– Ну, паря, напужал ты нас, – ставя на табурет чашку с ухой, заговорил он. – Шарбы тебе принес. Теперь есть ладом надо, а то кожа да кости остались.

Василий с помощью Татьяны Даниловны поел и устало откинулся на подушки.

– Будто за зайцем неделю гонялся.

– Семен пять глухарят подстрелил. Утром супу наварим.

– Подвел я тебя, отец, – Василий виновато посмотрел на Захара Даниловича. – Скоро рев сохатых, а я вот в постели. Останемся без мяса на зиму.

– Полно тебё печалиться. Было бы здоровье, а пропитание добудем. – Захар Данилович помолчал. – Как же ты оплошал со зверем-то?

– Ружье осечку дало, и растерялся. Максима сильно не вините.

– Что его теперь винить. Седой ходит.

В комнату несмело вошла Надя.

Захар Данилович вышел.

– Я же говорила, что ты не умрешь.

– Хотел, да не приняли на том свете. Говорят, вначале у Надюшки на свадьбе погуляй, а уж потом к нам можешь пожаловать.

– А мы со Степаном поженились, – щеки Нади зарделись.

– Поздравляю. А он тебе, поди, остановиться не дает, все бегом заставляет делать, – Василий с нежностью посмотрел на Надю.

– Нет, он только с виду такой, а так ласковый, добрый.

– Я рад за тебя.

– Вася, а ты Максима простишь?

– Конечно. Тете Глаше спасибо, что по ружью ударила, а то бы ни за что парня сгубил.

– Хороший ты, Вася, – Надя нагнулась и поцеловала его в лоб.

– Ты это что? Степан узнает, он тебе прижмет хвост.

– А я ему сама скажу.

– Привет передай.

– Ладно. Ты скорей поправляйся.

Надя ушла. Василий закрыл глаза и уснул. Проснулся среди ночи. На столе горела коптилка, на кровати сидела мать.

– Я вот жду тебя, – увидев, что сын проснулся, заговорила Мария Семеновна. – О голосе твоем соскучилась.

Василий взял ее руку.

– Измучил я тебя.

– Пустое. Хоть болезнь поборол. Как же бы я без тебя осталась?

– Теперь-то уж меня не столкнешь с земли. Зубами за нее держаться буду.

В лодке двое: за веслами Генка, на носу сидит принаряженная Капитолина и тихо напевает. На ней новое шелковое платье в цветочках, в темных волосах красная, лилия. Генка в белой рубашке, на плечи небрежно наброшен пиджак, фуражка сдвинута на затылок.

Вечер хорош, и ни о чем думать не хочется. По реке катится мелкая зыбь, волны бьются о борт лодки, кружатся чайки.

– Васька очухался. – Генка испытующе посмотрел на Капитолину.

Капитолина оборвала песню.

– Он сильный. В горы меня звал. От отца убежать.

– Ну и жили бы, как дикари. В шкурах ходили.

– С милым и под елкой у костра рай.

– Этот милый оберет вас так, с сумой по свету пойдете.

Капитолина с недоверием посмотрела на Генку.

– Как так?

– Да вот так. Пушнину-то запретили принимать. А откуда теперь доходы? На табаке да спичках много ли наживешь? Гроши. Власти запретили частникам отпускать и ткани. Как теперь ни крути, а бери котомку и иди в горы добывать себе пропитание.

– При чем тут Василий?

– А он разве не из компании Степки? Переколют они здесь вас, как медведей в берлоге.

– Ты-то куда денешься?

– У меня дело в Карске. Мелочами не хочу заниматься. Вот развернусь, на всю губернию первым богачом стану.

– А я возьму да и выйду за Василия замуж.

– Не выйдешь.

– Это почему?

– Пока мир в деревне был, забавлялась. Васька по темноте своей за любовь принял.

– Может, я его люблю.

Генка усмехнулся.

– Ты тряпки в лавке отца любишь. И тому же Ваське за них живот ножом вспорешь.

Капитолина задумалась. Заря на небе погасла. Горы спеленали легкие сумерки, над волнами закачался туман. Рядом с лодкой плыли кусты.

– Правда твоя, – призналась Капитолина. – Иногда думаю, отец умрет, все богатство мне достанется. Люди в пояс мне кланяться будут.

Генка лодку направил к кустам.

– Поженимся, все у тебя будет.

Лодка ткнулась носом в песчаный берег, Генка с Капитолиной прошли к лесу, присели под ель.

– Жить в городе будем? – спросила Капитолина.

– А то где же?

Генка обнял Капитолину, привлек к себе.

– Дом на берегу построим, с садом. Одену тебя, как царицу.

– Мне даже не верится. Как во сне все.

Генка сильнее прижал Капитолину и повалил на мох.

– Гена, не надо…

Боков сидел в чуме Урукчи. Перед ними стояла фляжка спирта, на деревянной доске дымилось жирное оленье мясо.

– С Трофимом Пименовичем мы уже договорились. Капитал в кучу. Теперь дело за тобой, – Боков посмотрел на старика. Урукча опустил голову, не переносил он этого боковского проницательного взгляда. Ему всегда казалось, что Боков заглядывает в самую душу. За это он не любил его, но и побаивался.

– Я и один неплохо живу.

– Да долго ли протянешь? Сомнет Степка. Сообща надо против него действовать. Пять пальцев на руке, да что толку, когда они врозь. А вот сожми их в кулак, тут такая сила в них, не каждый от нее и на ногах устоит.

Боков опустил на колено огромный кулак. Урукча покосился на него.

– Я тоже думал. Много думал.

– В чем же заминка?

– Однако как бы тут обман не вышел.

– Боков еще никого не обманывал.

Урукча усмехнулся.

– Шибко знаю твою хватку, Григорий Григорьевич.

– Без хватки человек, что дерево без сердцевины. И зря упрямишься. Хоть какой будь, а поодиночке нас сомнут коммунисты.

– Однако я согласен. Но породниться бы надо.

– Как это? – не понял Боков.

– Я тебе даю половину своих оленей, четыре тысячи даю. Ты мне, однако, одну дочь даешь.

– Капитолину? – удивился Боков.

– Разве у тебя еще дочь есть? Четыре тысячи оленей… Боков – совсем богач.

Боков опрокинул в рот стакан спирта. Взял кусок мяса.

А перед глазами – стадо оленей, лес рогов. «Четыре тысячи оленей, – думал Боков. – Каждый год это полторы– две тысячи телят. Пятьсот телят можно пустить на пыжик. Это же золото. А мясо – на прииск. Живые деньги».

У Бокова задрожали руки. Он давно уже мечтал завести оленей, и Урукча как будто угадал его думы. Такой случай' больше в жизни не подвернется.

А Капитолина? Боков посмотрел на Урукчу, который спокойно жевал мясо и громко чавкал: на круглом плоском лице широкий нос, с подбородка жидким пучком свисает бородка, седые длинные волосы, перевязаны синей лентой.

Жених. Боков отвернулся. А перед глазами олени, олени, горки пыжиковых мягких шкурок, золотые монеты. Тут же лицо Капитолины. Красивые карие глаза. И борются в нем человек и торгаш. Но Боков – решительный. «Э-з-э, черт, – выругался он про себя. – Да вам, бабам, не все ли равно, кто будет. Лишь бы штаны были».

– Что, бойё, молчишь? – вытирая жирные руки о штаны, спросил Урукча.

– По рукам. Сходим в лес, побелочим, свадьбу справим.

– Тогда и оленей получишь. Сам выберешь, каких надо.

Дуся Прочесова накормила кур, собак, а потом пошла в огород проредить грядки с морковью. Отсюда хорошо была видна усадьба Кругловых. «Может, в огород выйдет, – думала Дуся о Максиме. – Хоть бы издали взглянуть на него». Но там с луком бегал Сережка, младший брат Максима. Повесит на кол кусок бересты и с крыльца пускает стрелы. Несколько раз промахнулся, но вот стрела ударилась в бересту.

«Чудно как-то устроена жизнь, – думала Дуся, – Вместе с Максимом росли, играли в прятки, купались в реке. Мальчишка как мальчишка, дрался, в чужие огороды за репой лазил. А потом, когда выросли, не стало никого лучше, а он ходил, и точно не видел. А потом, – Дуся улыбнулась, – весна пришла…»

Дуся тогда рвала цветы за селом. Вдруг в кустах треск послышался, обмерла от испуга. А из чащи Максим вышел, на плече ружье, в руках несколько уток.

– Напужал-то как.

– Не мне ли цветы рвешь? – спросил Максим.

– Уж будто кроме тебя и парней в деревне нет.

– Что-то неладно говоришь. С каких это пор девки парням цветы дарить стали?.

– Уж такие у нас парни. Хочешь, жарки подарю? Они, говорят, счастье приносят.

Максим, бросил на траву уток, взял цветы, понюхал, хитровато, посмотрел на Дусю…

– Да ты же красивая. А я и не знал.

– Смеешься? – смутилась Дуся.

Вечером Максим впервые ее поцеловал.

Казалось, это вчера было. А теперь вот она стояла и не могла решиться позвать Максима. Наконец Дуся помахала рукой Сережке, он прибежал огородами.

– Максим-то где? – спросила Дуся.

– Дома. А что?

– Ты постой немного.

Дуся побежала домой. Из-под подушки достала кисет. Был он сшит из синего атласа с красным шелковым подкладом. Несколько вечеров тайком от матери вышивала она на нем узоры. Дуся завернула кисет в бумагу и вернулась в огород.

– Передай Максиму. Да только никому не говори. Ладно?

Сережка понимающе тряхнул головой.

– Что я, девчонка, что ли, болтать-то?

– Не сердись, – Дуся взъерошила его рыжие волосы. – Еще скажи Максиму, вечером буду его ждать на реке, у Большого камня.

– Ладно.

Сережка умчался. Дуся присела на грядку, посмотрела на солнце: оно поднялось над лесом только с сажень. Когда еще придет вечер.

В огород через калитку вошла Женя Пучкова. Была она в новом платье с синими цветочками.

– А я-то ее ищу, – затараторила она. – Меня чуть собаки не загрызли.

– Да они смирные.

– А как глядят-то. Поди узнай, что у них на уме.

– А ты что это сегодня так вырядилась?

Женя обняла за плечи подругу.

– Ой, не говори.

– Да ты толком объясни.

– Никому не скажешь?

– С чего взяла.

– Сема меня посватал.

– А когда свадьба?

– Мужики из леса выйдут – вот тогда.

– Женька, какая ты счастливая. А как он. тебе сказал-то?

– А вот так.

Женя сделала серьезное лицо, положила руки на колени.

– Евгения Михайловна, – Женя подражала голосу Семы. – Я давно тебе хотел сказать… Вот так… Отбелочим… Я приду из леса… И мать того… И отец того… Хотя он ничего еще не знает. В общем, вот так…

Замолчал Сема. А я его спрашиваю:

– Сема, а ты вроде собирался мне что-то сказать.

– Ты меня не сбивай с толку. И я тебе, кажется, все сказал.

– Что ты сказал: мать того… и отец того…

– И что за народ эти женщины. Никакого понятия. В общем, давай с тобой поженимся.

Дуся смеялась до слез.

– А я за тобой пришла, – сказала Женя. – Пойдем за грибами.

– Да я не знаю, – Дуся покосилась на усадьбу Кругловых.

Женя перехватила взгляд.

– Мучаешься все?

– Ага, – Дуся кивнула, – как бы не наделал что с собой.

– Да ничегошеньки не сделает. У этих мужиков все не как у добрых людей. Я вчера мышь увидела, у меня со страху язык отнялся. Что же теперь, убивать меня? Дурни эти парни.

– Ты это Василию скажи.

– Надя с ним говорила.

– Ну и что?

– Да он и не думает трогать твоего рыжичка.

– Правда?

– Вот тебе крест, – Женя осенила себя крестом.

– А я-то извелась вся.

…Вечером Дуся пришла к Большому камню. До глубокой ночи просидела у реки, но Максим не пришел.

В окно Василию видны горы. Смотрит на них, и чудится ему говор ручьев, клекот орлов, шелест листвы. Снял он с гвоздя бердану и поставил у кровати, чтобы перед глазами была. В комнату вошел Поморов, поздоровался, сел, посмотрел на Василия, на бердану. «Вот народ, – подумал он. – Готовы в постель с ружьем лечь».

– Я, грешным делом, подумал, тебе конец, – проговорил Поморов.

– И я не думал живым из лап медведицы вырваться. Проклятый страх. Всю силу отнял.

– Тогда за что же ты хотел убить Максима?

– Не боятся зверя только хвастуны. А убить Максима хотел не за то, что испугался, а за то, что в беде бросил.

– Ведь мог же и ты убежать с перепугу?

– Мог бы, – с грустью ответил Василий.

– Вот видишь. И тебя бы пришли и убили. Каково?

– Правильно. Не бросай товарища в беде. Да вы сами подумайте. Сегодня я одного охотника стравил зверю, завтра – другого. Так мы изведем всех мужиков, а кто стариков и женщин кормить будет? Я кое-как для одной семьи пропитание добываю, а две семьи мне не прокормить. Из-за одного негодяя все с голоду перемрут. Как же так? Вот деды и оставили нам этот обычай.

– Дедов, Василий, экономика к этому принудила. Но мы-то теперь в другое время живем.

Василий потупился.

– Вам, Михаил Викторович, мы, наверное, зверями кажемся. А я не от хорошей жизни поднял ружье на Максима. В беспамятстве был. Спасибо тете Глаше, а то бы товарища сгубил и себе вечную муку нажил.

– А я-то думал… Извини, Василий. Выздоравливай. А потом в тайгу сходим.

Уже у двери Михаил Викторович остановился.

– Чуть не забыл. Мы вчера проводили собрание партийно-комсомольской ячейки. Решили Ганю отправить учиться. Собрали часть денег. Ты как думаешь?

– Учить парня надо. Денег-то много собрали?

– На одежду и учебники хватит.

– И хорошо. У меня еще немного есть. А вы Ганю ко мне пошлите.

Вскоре пришел Ганя. Поздоровался, как взрослый, за руку.

– А я думал, красный командир забыл меня, – упрекнул его Василий.

– Докашивали луга. Вот и не приходил.

– Тетя Глаша что делает?

– Что ей делать? Вчера неводить ходила. Хорошо поймали. Ей делая бочка ельцов досталась и щук штук двадцать.

– Вот и хорошо. Зимой сгодятся. Она у нас длинная. А ты в школу-то собираешься? Кайнача приходил, говорит, уже снарядил всю команду.

– Я бы собрался… На что учиться-то?

– Твоя как фамилия?

Ганя с недоумением посмотрел на Василия.

– Воронов.

– Воронов. Корни-то к деду Матвею идут. А он, говорят, орлом был. Так что выше голову. Я же тебе обещал помочь. Мама! – крикнул Василий.

Вошла Мария Семеновна.

– У меня в сундуке бумажник лежит, принеси.

Мария Семеновна мигом обернулась. Василий достал деньги, подал растерявшемуся Гане.

– Это тебе на одежду. Ботинки не забудь справить, в ичигах в городе не будешь ходить. Иди к матери, и пусть собирает. Это я тебе взаймы дал. Так и знай. Станешь командиром, отдашь. До тех пор не вспоминай.

– А там жить на что стану?

– Ух, какой скорый. Собирайся, это не твоя печаль. Отдай деньги матери, а сам беги к Ятоке. Дорогу знаешь к Светлому бору?

– Знаю.

– Скажи, что я ее звал. Понял?

Ганя убежал, но тотчас появилась тетя Глаша, в руках у нее были деньги.

– Ты что мальчишку баламутишь, неумная твоя головушка? Как в городе жить будет, милостыню собирать?

Нерешительно вошел Ганя.

– Ты еще здесь! – шумнул на него Василий. – Еще красный командир называется. Сматывайся, куда тебе велено.

Ганя исчез.

– Жить он будет у тетки Дарьи, – пояснил Василий. – Она одна, ребятишек нет. Будет ей вместо сына.

– Я не про то. На что жить?

– Пять оленей ему хватит? Одного Кайнача зарежет на мясо, а остальных продадут.

– Где ты оленчиков-то возьмешь? Или наплодились от сырости?

Василий улыбнулся.

– Ох, и дотошный народ вы, бабы. Взаймы беру, для Советской власти, для будущего красного командира.

– Что-то мутно говоришь, парень.

– Иди, собирай Ганьку. Об остальном не твоя печаль.

Вскоре пришла Ятока. Она принесла с собой запахи леса и трав.

– Здоровье твое как? – спросила она с нежностью.

– Скоро в гости приду, – пообещал Василий.

– Я ждать буду. Угощение варить.

– Что делаешь сейчас?

– Рыбачить хожу. Одежду шью. Скоро охотиться пойдем.

– Где нынче белочить думаешь?

– К Седому Буркалу пойдем. В кедровых хребтах орехов много родилось.

– До Седого от нашего зимовья рукой подать.

– Совсем близко. Буду в гости ходить, тебя смотреть.

– Нет Мотыкана, он бы тебе задал гости.

Ятока показала в улыбке ровный ряд белых зубов.

– Мой Мотыкан – Василий Воронов. Он что хочет делает. Ятока слушает. Я шибко боялась, думала, пропал.

– А куда ж твоя добрые духи смотрели? – спросил Василий. – Распустила ты их.

– Совсем слушать перестали, – призналась Ятока. – Много раз их созывала, ничего не помогает. Потом к Ами ходила.

– Плюнь ты на них. Пропадешь со своими чертями.

– Пошто так говоришь? Я людям помогать хочу. А ты ругаешься. Степан ругается,

– Потому что неладно живешь. Была бы старуха, куда ни шло, шамань. Но ты же девчонка. Тебе песни петь надо,

– Ладно, я думать буду, – пообещала Ятока.

– Вот и договорились. А знаешь, зачем я тебя позвал?

– Однако, раз позвал, скажешь.

– Оленей мне, Ятока, надо.

– Сколько? Двадцать? Тридцать?

– Нет, всего пять.

– Когда приводить?

– Отдашь Кайначе, а я ему скажу, что с ними делать. Осенью, после белоченья, я тебе заплачу за них.

Ятока приподняла голову, лицо ее стало строгим,

– Пошто худо говоришь? Делаки сердишь. Я так даю.

– Ладно, не сердись, Ятока, – Василий дотронулся до ее руки. – Как там охотники живут?

– Дмитрий много продуктов дал. Рады охотники.

– А Урукча?

– Урукча шибко злой. Охотников собирал, не велел отпускать ребят учиться.

– А они?

– Не стали слушать.

– Молодцы.

– Пошто он не велит учить ребят?

– Очень просто, Ятока. Хитрый твой Урукча, как росомаха. Ребята выучатся, новую жизнь будут строить. Будут делать так, чтобы всем людям хорошо было, счастливо на свете жилось. Тогда кто Урукче оленей пасти будет? Сам. Да он их в первый день всех растеряет.

– Еще Урукча, Боков, Трофим Двухгривенный одним домом решили жить.

– Слышал. Создали торговый дом «Воронов – Боков – Урукча».

– Меня шибко звали к себе. А зачем мне их дом… У меня свой чум есть. Теперь Генка на стойбище ходит. С охотниками разговаривает. Учит их не всю пушнину Дмитрию сдавать. Прятать, Урукче потихоньку отдавать. Они хороший товар давать будут. Деньги большие платить будут.

Василий от волнения кусал губы.

– Скажи, Ятока, ты хочешь, чтобы люди твоего рода хорошо жили? Или тебе наплевать, пусть подыхают?

– Пошто такое говоришь, Вася? Разве я им зла хочу? Разве беды хочу?

– И Советская власть, и Степан с Дмитрием хотят добра вашим людям. А Урукча, Боков, старик Двухгривенный стараются, чтобы только им хорошо было. И вот теперь смотри, с кем тебе по пути.

– С кем ты пойдешь, с тем и я пойду. С тобой рядом идти хочу.

– Это говоришь, пока огнем не обожгло. Наступит Советская власть на пятки, с богатством придется расстаться – другое запоешь.

– Совсем что-то непонятное говоришь, Вася.

– Это к слову. Придет время, разберешься и ты. А сейчас нельзя допустить, чтобы пушнину купчишки к рукам прибрали. Передай Кучуму, Кайначе, Хогдыкану, Бирокте, чтобы они пришли ко мне. Разговаривать будем. И сама приходи.

– Придем, Вася.

В горнице послышались шаги. Ятока насторожилась. В глазах появился испуг.

– Однако отец твой идет. Ругать тебя за Ятоку будет.

– Ничего, – успокоил ее Василий. – Он уже раз со мной разговаривал. Как видишь, выжил.

Ятока с благодарностью посмотрела на Василия. Вошла Мария Семеновна.

– Пойдем обедать, Ятока, – пригласила она. – Самовар вскипел.

Ятока встала.

– Выздоравливай, Вася. Потом в гости приходи.

– Только ноги подымут, сразу приду, – пообещал Василий.

Глава VIII

В амбар сквозь щели заглянул день и золотистой паутиной разбежался по полу. На крыше оживленно вели разговоры воробьи, с угора донесся конский топот, тихая девичья песня. Откуда-то эхом докатился ружейный выстрел.

Максим, заложив руки за голову, смотрел в потолок. За амбаром жизнь шла своим чередом: люди что-то делали, пели, любили, горевали. Ему теперь все это было недоступно. И Максиму показалось, что он уже не живой, лежит не за стенами амбара, а под толстым слоем земли и не для него светит солнце, резвятся ветры, шумят леса. И Максиму стало страшно, он вскочил, пробежал по скрипучим половицам, сел на кровать.

В амбар вошел Сережка, на глазах слезы.

– Ты что? – спросил Максим.

– Ребята меня играть не берут, говорят, что я трус и подведу их.

Максим насупился.

– Братка, я не трус, – продолжал Сережка. – Вчера мы за пучками ходили. Змея попалась, толстая, черная. Все побежали, а я нет. Палкой убил ее. Мне маленько боязно было, но я все равно не побежал.

Максим хмуро смотрел в темный угол амбара.

– Я знаю, ты тоже не трус, – говорил Сережка. – Ты реку переплывал, больше никто не мог. И медведя пальмой закалывал.

Верно. Все было.

– Как там Василий? Ты знаешь? – спросил Максим.

– Шаманка его вылечила, теперь поправляется.

– Иди играй.

Следом за Сережкой вышел, из амбара и Максим. Яркий свет ударил ему в глаза, Максим зажмурился, постоял несколько секунд, осторожно открыл глаза. Вдали величественно синел хребет Орлиный. Спокойно гнала свои воды Каменка, над волнами метались чайки. На берегу с удочками сидели ребята.

– Рано ли, поздно, а надо кончать, – решительно тряхнул головой Максим и направился к дому Вороновых.

У дверей Максим перевел дух и вошел в прихожую. Из кути вышла Мария Семеновна, остановилась, вытерла руки о фартук.