Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Максим сжал в руках бердану. «Пусть попробует сунется, мы тоже чему-то научились в тайге».
Из лесу на дорогу прыжками выбежал Кайла и потрусил рядом с Максимом.
– Что, глубоковат снежок-то? – потрепал его Максим по загривку. – Весна придет, набегаешься.
Дорога-поднялась на седловину хребта и круто пошла вниз. Еще версты две-три – и зимовье Половинка. Тогда до Карска останется восемьдесят верст. Эта дорога почтовая. Каждую среду из Карска на Половинку приезжает – почтальон, его встречает ямщик из Матвеевки и везет с почтой дальше.
День клонился к вечеру. Солнце, теряя тепло и свет, медленно угасало. От деревьев на розовый снег упали широкие тени, в лесу сразу стало сумрачно. Мороз усилился. Зимовье выросло вдруг. Стояло оно у небольшого ключа среди редколесья. За ним виднелась сопка.
– Максим, затопляй печку и вари чай, – отдал приказание Дмитрий. – А мы с Василием коней распряжем. Не забудь занести хлеб: промерз он, топором не возьмешь.
В зимовье Максим первым делом зажег коптилку. Тусклый огонек осветил черные прокопченные стены. Вдоль них – широкие нары. И тут в нос ему ударил тонкий ароматный запах табака. Что это? Точно крапивой обожгла догадка. Максим выскочил из зимовья.
– Дмитрий!
– Ну что там стряслось?
– Кто-то там курил папиросы, – выпалил Максим.
– Не почудилось тебе? – спросил Василий.
– Да нет же.
Все трое вошли в зимовье. Запах папирос был слышен явно.
– Кто-то был перед нами. Распрягайте лошадей. Я посмотрю вокруг. – Дмитрий ушел по дороге в сторону ключа.
Василий с Максимом распрягли лошадей, привязали к деревьям, чтобы они немного остыли, а сами закурили. Винтовки держали наготове.
– Кого же тут черт носил? – гадал Максим.
– Добрый бы человек в зимовье был, не стал бы прятаться.
Вернулся Дмитрий.
– Банда Кердоли здесь, – сообщил он. – По дороге прошло пять оленьих упряжек. Значит, их пять человек. Были недавно. След у ключа потерялся. Как улетел.
– По наледи, наверное, ушли, – предположил Максим.
– На оленях-то? – усмехнулся Василий. – Да они головы себе поломают.
– Кердоля придумает. Чулки наденет на ноги оленям. Некатко и следа нет.
– Что же будем делать? – спросил Василий.
– Сейчас они не нападут, – ответил Дмитрий. Подождут, когда уснем. Значит, надо поужинать и выкормить, лошадей. А там что-нибудь придумаем. Ты, Василий, бери Малыша и заступай на пост. Вон, у ключа, видишь елочки? – Оттуда хорошо зимовье видно и дорога просматривается. А мы будем ужин варить.
Василий сидел под елкой на колодине. У ног его лежал… Малыш. Было тихо, и в этой тишине особенно гулко потрескивали деревья. Время от времени лошади Позванивали удилами. Над зимовьем из трубы вылетало красное пламя с синевой. Синеву пронизывали, юрко взлетая над крышей, искры и меркли. Не верилось Василию, что где-то в глухом распадке притаилась смерть.
Малыш встал и, навострив уши, уставился на сопку. Переступил с лапы на лапу, оглянулся на Василия, тихонько взвизгнул и опять замер.
Василий снял с предохранителя затвор. Кто-то с сопки наблюдал за зимовьем. Спасибо Дмитрию, что заставил с собой взять собак, Василий напряженно вслушивался в тишину. В ушах стоял звон.
В зимовье скрипнула дверь. К Василию подошел Максим.
– Ну что?
– Малыш на гору смотрит. Там кто-то.
Иди поешь.
– А ты Кайлу позови.
После ужина насыпали лошадям овса, дали сена. Все трое присели под елкой. Собаки сторожко наблюдали за сопкой.
– Что будем делать? – спросил Василий.
– Давайте подумаем, – шепотом отозвался Дмитрий. – Как бы я на их месте поступил? В обозе три человека. Вооружены. Неплохие стрелки. Защищаться будут до последнего вздоха. Значит, бить надо наверняка. Иначе потеряешь свою голову. Что делаю? За сопкой устраиваю лагерь. На сопке выставляю пост. Пришел обоз. Нападаю сразу, врасплох. Они этого не сделали. Не успели. Теперь придется ждать. Люди два дня в дороге, намерзлись, устали. Пока управятся с делами, время будет далеко за полночь. И только доберутся до тепла – уснут как мертвые. На рассвете я их беру голыми руками, расстреливаю, поджигаю зимовье, забираю пушнину и – ищи ветра в поле.
– А если наткнешься на засаду? – спросил Максим.
– Тогда не рискую. Ухожу вперед. Делаю засаду, где дорога проходит возле скалы или яра. Появляется обоз. Расстреливаю охрану, как рябчиков. Куда им деваться на чистом месте?
Василию жарко стало от этих слов. Он сбил на затылок шапку.
– Вот влипли.
– В ловушку их надо заманить, – предложил Максим.
– Это единственное спасение, – одобрил Дмитрий. – Кто окажется в ловушке, тому и прощаться с белым светом. Делаем вид, что о банде ничего не знаем. Выкармливаем лошадей и выходим в дорогу. Ночью не нападут: попробуй в темноте разглядеть человека, да и будут опасаться подвоха. Пойдут следом. И нападут, когда мы остановимся на отдых.
В полночь запрягли лошадей и вышли в дорогу. На всякий случай выставили дозор: Кердоля человек хитрый, может засаду оставить.
Первым впереди обоза шёл Максим. С ним бежали Малыш и Кайла. Одному было страшновато. А мороз как-то вдруг увял. На неба набросало тучи. Потянул ветерок. Зашумел лес.
Вдруг обоз остановился. «Что там случилось?» – подумал Василий и пошел вперед. Дмитрий с Максимом, присев на корточки, спичками освещали дорогу.
– Оленьи следы идут только к Половинке, в обратную сторону их нет, – говорил Максим. – Я в двух местах проверял.
– Значит, бандиты остались у зимовья, – поднялся Дмитрий. – Кружным путем через горы, чтобы нас опередить и встретить, не пойдут: снега глубокие, олени нарты не потянут по целику. Единственный путь у них – дорога за нами. Ты, Василий, садись на последний воз и следи в оба. Как бы они не напали врасплох. По одному сзади могут укокошить.
Снова двинулись в путь. Сани временами кидало из стороны в сторону. Василий сидел на возу и всматривался в темноту. Под полозьями на разные голоса пел снег, а ему казалось, что это из ночи льется тревожная музыка. Лошади позванивали удилами, скрипели завертки. Под парку к Василию пробрался холод. Он спрыгнул с саней и пошел рядом. Дорога вошла в густой темный ельник. Василий остановился, долго прислушивался, не послышится ли с детства знакомое Пощелкивание копыт оленей, но слышно было только поскрипывание удаляющихся подвод и фырканье лошадей.
К зимовью подъехали рано утром. Оно стояло на берегу небольшой речки. К нему почти вплотную длинными языками подходил ельник. А на другом берегу речки, прямо из чащи, вставала серая скала, на вершине которой росла огромная, с густыми корявыми ветками сосна. Вокруг нее стайкой разбрелся подлесок.
– Быстро распрягайте лошадей, – приказывал Дмитрий. Был он собран, перед опасностью в нем снова проснулся боец, лихой партизанский разведчик. – Ты, Максим, вон видишь три елочки, чуть в сторонке? – Дмитрий кивнул в сторону елового мыска, который подходил к самой коновязи. – Там и окапывайся. Постарайся за чем-нибудь укрыться. Ты, Василий, укроешься вон там, под соседками, возле дороги.
– А ты? – спросил Василий.
– Я им отрежу путь к реке. Вот у обрыва валун и кустарник, там залягу, но только позже, когда лошадям сена дам. Пока мы деремся, они наедятся.
– Тебя же увидят!
– Это и надо. Кердоля сейчас злой: чуть из-под самого носа не ушла добыча. Скоро он появится на скале. Я ему дам понять, что вы в зимовье. Потом и сам туда заберусь. И Кердоля тут как тут.
– Сам-то как выберешься из зимовья?
– Там же окно есть.
Василий занял свое место. Зимовье, дорога, дровни – все как на ладони. В почерневшую от времени стену зимовья вбиты гвозди. Рядом, у стены, лежит бревно. Видимо, ямщики привезли на дрова. Василий проверил затвор, работает хорошо. Дмитрий, казалось, беспечно возился у возов.
Василий заметил, как на скале, у сосны, что-то мелькнуло. «Пришли», – отметил про себя. Малыш чуть приподнялся.
– Лежать, – шепотом остановил его Василий.
Малыш замер.
Человека на скале, видимо, заметил и Дмитрий. Он закурил. Потом открыл дверь и громко крикнул:
– Ребята, ложитесь спать. Я один управлюсь с конями.
Немного в стороне от саней Дмитрий привязал к деревьям на веревки лошадей, чтобы при перестрелке не оторвались. Потом подошел к зимовью, потянулся, сбил с унтов снег шапкой, выплюнул окурок и скрылся за дверью.
Стук двери и – тишина, зловещая, недобрая. Небо будто стало еще темней. Лес то гудел, то замирал. Василий в ожидании прижался к земле.
…Максим тоже заметил человека на скале. Положил руку на загривок Кайле: лежать.
Почти прямо перед Максимом была дверь зимовья. Слева, мыском к коновязи, тянулся еловый лес. Отличный подход. Другой группе удобно подойти с тыла к зимовью. Зимовье оказалось в Середине треугольника, который они втроем образовали. «Молодец Дмитрий», – отметил про себя Максим. Теперь он наблюдал за ельником, по которому должны пройти бандиты.
Три человека, одетые в серые парки, бесшумно продвигались на лыжах от дерева к дереву. В первом Василий узнал Кердолю. Шел он легко, как росомаха.
Возле дровней Кердоля одним движением снял лыжи, подхватил их под мышку, в тот же миг подскочил к зимовью и подпер дверь палкой. Его спутники с карабинами наперевес замерли рядом.
Дмитрий давно уже вылез из зимовья через окно и лежал за валуном. Наблюдая за Кердолей, он даже улыбнулся от удовольствия. «Ловкий, черт, такого бы в добрые руки».
Василий поймал на мушку бандита, который стоял ближе к нему. «Что медлит Дмитрий?» Без его сигнала не велено стрелять. Из-за зимовья выскочили еще двое мужчин и бросили к дверям по охапке сена, запаслись они им у зародов возле речки. Кердоля поднес к сену спичку. Потянулся голубоватый дымок.
– Руки вверх! – долетел голос Дмитрия.
Кердоля, не целясь, выстрелил на голос и упал между зимовьем и бревном. Остальные бандиты заметались. Василий выстрелил в того, что был в полушубке. Тот выронил винтовку и осторожно лег. У дверей распластался еще один. Третий поднял руки. Из-за бревна на секунду показалась голова Кердоли. Он послал ему пулю. У мужчины как плети упали руки, и он завалился на утоптанный снег.
Василий высунулся. Над головой, задев сосенку, пропела пуля. Василий прижался к земле. А у дверей зимовья разгоралось сено, по стене уже пополз огонь.
Максим целился в Кердолю. Но когда Дмитрий крикнул, Кердоля отскочил. Саженях в десяти от него между санями лежал бандит и посылал пулю за пулей в Василия. «Вот, гад, Васюху бы не подстрелил». Максим приподнялся из-за колодины. Тут же правую руку у него дернуло, бердана выпала в снег. Он так и не понял, что произошло, и только увидел между стеной и бревном Кердолю.
– Взять! – крикнул Максим Кайле. Кобель прыгнул. Кердоля выстрелил. Кайла перевернулся и свалился в снег. Руку Максима зажгло, во рту стало сухо, и он потерял сознание.
Василий следил за Кердолей. Того надежно защищало бревно. «Я тебя дожду все-таки, – думал Василий и радовался, что огонь по сену подбирался к Кердоле. – От тебя еще жареным запахнет». Кердоля пошевелился. Василий увидел ствол его ружья и выстрелил. Ствол ударился о стену. И в это время Кердолю окутало дымом. А бандит от дровней стрелял. Но впереди Василия был небольшой муравейник. Пули хватали его и шли вверх.
Дым отнесло. «Черт, где же Кердоля?» И тут только Василий увидел, как он мелькнул среди ельника. Послал вдогонку пулю, но было уже поздно.
– Поднимайся, гад! – донесся голос Дмитрия. Он стоял у дровней, а из-за мешка поднимался здоровенный детина с поднятыми руками. Василий вскочил.
– Дмитрий, Кердоля удрал.
– Видел. Его теперь и леший не догонит. А ты, бандитская рожа, быстро туши огонь. Или я спалю тебя в этом зимовье.
Бандит бросился к огню и начал забрасывать его снегом.
– Максим! – крикнул Дмитрий.
В ответ послышался стон.
– Туши огонь, – бросил Дмитрий на ходу Василию. – Да смотри за этим гадом.
Максим пришел в себя и пытался сесть.
– Рука горит, – пожаловался он Дмитрию.
Сняли полушубок, разрезали рубаху. Пуля вошла пониже плеча в руку и вышла у локтя.
– Э, брат, ты еще счастливый. Кость целая.
Дмитрий перевязал рану.
– Кердоля меня.
– Хорошо хоть не в лоб. Сейчас покормим лошадей и двинемся. В городе тебя починят в два счета.
И снова среди заснеженной тайги по узкой лесной дороге свой путь продолжал обоз.
Посреди его со связанными руками шагал бандит. Он знал, что это его последняя дорога.
Укрытый тулупами Максим то как будто проваливался куда-то, то приходил в себя. Боль раздирала руку. За его санями шел Василий с винтовкой в руках. Рядом с ним трусил Малыш.
Поздно вечером обоз остановился у большого деревянного здания. Максима положили на носилки и унесли. Несколько человек в кожаных тужурках увели бандита.
Василий пришел к деду Корнею, принес увесистый кусок мяса и два глухаря.
– Здорово, паря, – засуетился дед Корней. – Проходи. Из кути вышла Домна Мироновна.
– Бабушка Домна, мама вот вам прислала.
– Спасибо. Раздевайся. Я сейчас чаек сгоношу.
Василий отнес в куть мясо и глухарей, прошел в горницу.
Дед Корней уже сидел на сундуке.
Рядом с ним, у стены, стояло ружье, пальма, на полу лежала котомка.
– Размяться, дедушка, собрался? – Василий присел рядом со стариком.
– Тайга манит. Чую, силы утекают, а душа не хочет смириться. Вчера во сне с медведем боролся. И хоть режь меня, задыхаюсь дома. Погляжу на горы, слезы навертываются. Вот и снарядился. Хочу сходить попромышлять оленей, они сейчас к реке на мелкий снег вышли. Может, потрафит.
– Силы-то хватит ли? Дотуда верст десять будет.
– В Захаровом зимовье у Большого ключа заночую. А там уж рукой подать.
– Может, не ходить тебе, дедушка?
– Не отговаривай, Василий. Не схожу – о тоски ноги протяну. Хлебну немного смоляного воздуха, глядишь, легче станет. А то грудь так и жмет. Да и харчи подходят к концу, а у порога весна – голодное время.
– Проживем как-нибудь, чай, не чужие.
– Сам еще попытаю. Отведу душу, а потом и ружье на клюку бабке отдам. Оно ведь в добрых руках только хорошо стреляет. – Дед Корней погладил ружье.
– Сколько думаешь походить-то?
– Да дня два-три.
– Может, меня с собой возьмешь?
– Нет, уж ты немного передохни. Тебе скоро опять в тайгу. Да и один хочу побродить.
Дед Корней набил табаком трубку.
– Максима-то куда подевали?
– В больнице. Через неделю-другую на почтовых прикатит.
– Кердолю отпустили?
– Ушел.
– Вот варнак удалый.
На рассвете дед Корней вышел из дома. Лениво дул ветерок. На небе громоздились облака, между ними светились звезды. Гудел лес. Дед Корней, опираясь на пальму, шагал хребтом. Скользя по плотному снегу, поскрипывали лыжи. Старик испытывал величайшую радость, что снова вышел на настоящую охоту. Олень зверь чуткий и осторожный, и не каждый рискнет пойти его промышлять.
День пришел как-то незаметно. Сильней загудел лес. Зашарились по деревьям кукши, замяукали. Дед Корней берег силы: шел косогором, а хребты переваливал в самых – низких местах.
К Захарову зимовью подошел только под вечер. Стояло оно на крутом берегу небольшой речки. В нескольких верстах от него возвышался годен, на нем-то и обитали олени. Но когда выпадали глубокие снега, они спускались в долины, где было много корма. Дед Корней попил чаю и пошел к перевалу. Отошел с версту, следы увидел. Вернулся назад, чтобы раньше времени не спугнуть зверя.
Ночь была длинная и беспокойная. Только сомкнет дед веки, а перед глазами табуны оленей. До сна ли тут? Поднимется, подбросит дров в печку, закурит. Не утерпел, вышел на охоту затемно. Олени на ночь к гольцу уходят: в горах теплее. Да и ветер там дует в одну сторону, легче хищника учуять. Пришел он к перевалу и в утренних сумерках еще издали увидел пробитую в снегу тропу. Сел от нее в нескольких саженях. Вскоре из-за гольца показалось солнце и залило розовым потоком света его вершину. Минуту спустя все вокруг искрилось неяркой синью.
Дед Корней не столько услышал, сколько почувствовал всем телом вздох. Поднял взгляд: на перевале стоял дикий олень и смотрел вдаль. Голова вскинута, над ней, точно обломки сучьев, молодые рога. Широкая темно-серая грудь. Тонкие сильные ноги. За ним вдоль тропы замерли важенки.
Гулко застучало сердце деда Корнея. Откуда и силы взялись. Так, наверное, чувствует себя старый согжой, когда бросается в последнюю смертную схватку с молодым соперником. Вскинул ружье. Утреннюю тишину вспугнул выстрел. Олень вздыбился, перебрал передними ногами и рухнул в снег. Важенки вздрогнули, метнулись в стороны и, ломая кустарник, скрылись в лесу.
Дед Корней, утопая в снегу, подбрел к оленю. Зверь бил ногами и громко стонал. Дед Корней воткнул в снег ружье, дрожащими руками достал нож и склонился над быком, чтобы прекратить его мучения. Только прикоснулся ножом к горлу, олень вздрогнул и вскочил. Дед Корней кубарем улетел в снег. Выбрался, олень стоит в нескольких шагах. Бока его вздымались, из ноздрей падали капли крови. «Где ружье?» – спохватился дед. Он подошел к месту, где лежал олень. Порылся в снегу и нашел: ствол отдельно, – приклад отдельно.
– Вот ядрена-матрена. Что же я с тобой робить буду? Нож потерял, пальму на сидьбе оставил.
Умными печальными глазами смотрел олень на охотника. Взгляд их словно говорил: «Погоди, старик, не торопи меня со смертью, дай взглянуть еще хоть раз на эти горы. Каждую осень, когда первые морозы касались земли, я приводил важенок к скалам. На мой зов приходили согжои. От стука рогов стонали горы, от топота копыт вздрагивала земля. А потом победителем я уводил важенок к гольцам, в поднебесную высь. Горный воздух кружил голову, наливал мускулы силой. И я снова рвался в бой. И в битве находил сладость жизни. Это были славные годы, полные тревог и привольной жизни».
Жалость невольно скребанула душу деда Корнея. Ведь и его родила тайга, он был сыном ее. И как же она останется без него и без этого оленя?
– Что уставился? Шагай, ляд с тобой. Погляди на своих важенок. Может, еще оклемаешься. А мне уж больше не встречаться с тобой. – Дед Корней сокрушенно махнул рукой, сбил с колодины снег, сел и раскурил трубку. На душе было холодно, точно олень взглядом погасил последнюю искру в сердце.
Олень поднял голову и затрубил. Но из пасти вырвался стон. Спотыкаясь, он побрел к гольцу. Дед Корней печально смотрел ему вслед.
«Много я за свою жизнь спромышлял зверей, но зря не губил, – оправдывался перед собой дед Корней. – Кабы не нужда, так и тебя бы не тронул. Нет, совесть моя чиста. Брал я у тайги только то, что было необходимо. Спасибо тебе, что ты меня кормила, давала мне жизнь. А теперь прощай…»
Дед Корней поднялся, подержал в руках обломки ружья, потом разжал заскорузлые пальцы, обломки провалились в снег.
– Вот и все, – вздохнул дед Корней и побрел к ели, где утром сидел в засаде. Надел лыжи, взял пальму и пошагал к зимовью. Тело старого охотника спеленала усталость.
От зимовья набросило дымок. «Кто-то пришел», – безразлично подумал дед Корней. Таежная жизнь теперь для него стала недоступной, а это значило, умер мир.
Встретил деда Корнея Сема.
– Что, дедушка, такой сумрачный? Я стрельбу слышал. Мимо настрелял? А ружье где?
Дед Корней только спросил:
– Чай сварил?
– Горячий еще.
Дед молча выпил чашку и закурил.
– Зверь, а глядит, как человек. Всю душу перевернул.
– О чем это ты?
– Да так. Кончилась моя тропа.
Хоть и разрешил Лесной владыка отказаться Ятоке от духов, все-таки в душе она побаивалась, а вдруг не так поняла. Возьмет да и накажет. Но проходили дни, и ничего не случалось. Эвенки по-прежнему охотились, пасли оленей. Только в одном была перемена: люди повеселели, стали разговорчивей, чаще на стойбище звучал смех. В каждом чуме было что поесть. Да и к Ятоке стали относиться по-другому, приносили ей угощенья, делились с ней своими немудреными радостями. Успокоилась Ятока.
Как-то к ней зашел Кучум, сел у печки, закурил.
– Как теперь жить думаешь? – спросил он.
– Буду охотиться, пасти оленей. Все делать буду.
– Это хорошо. Однако одной худо жить. Замуж надо идти.
– Жениха нашел?
– Найдем. Кочевать в летние пастбища будем, на Холодную реку зайдем.
– Зачем мне жених? Василия люблю.
– За него пойдешь, как жить будешь? Русскую работу не умеешь делать. Тебе худо будет. Василию худо. Совсем жизнь худой сделаете.
– Правду говоришь.
– Вот и подумай. – Кучум ушел.
«Ничего не знает Кучум. Скоро у меня охотник родится. Вдвоем будем. Василий в гости приходить будет. Вот и совсем много нас». Ятока прислушалась к ребенку, что настойчивыми толчками напоминал о себе.
Как-то днем она решила выделать для пеленок желтый пыжик. Мнет шкурку, радуется солнцу. Оно в щель полога просачивается, с каждым днем ярче светит. Это где-то за горами весна идет. И только когда залаяли собаки, вышла Ятока из чума. Смотрит – с пригорка Василий спускается. За плечами ружье, в руках пальма, на поясе нож. Неторопливо шагает. Первый охотник на селе, а хорошего охотника эвенки почитают больше всего, и все вышли встречать Василия. Каждый приглашает его к себе, но он подошел к чуму Ятоки.
– Здравствуй, Ятока. Или не ждала?
– Проходи, Вася.
Ятока откинула полог, Василий поставил пальму к дереву, на сук повесил ружье и лыжи, вошел в чум, снял котомку, парку и присел. Ятока захлопотала у печки.
– Через три дня в тайгу пойдем сохатить.
– Кто с тобой идет?
– Сема и Дмитрий. Втроем пойдем. В вершине реки Ключевой остановимся.
– Наши за оленями туда ходили. Зверя много там. А мы тоже скоро покочуем. У Глухариной реки весновать будем, Важенки телиться там станут.
– Не скоро свидимся. Земля травой оденется, листья на березах вырастут и я приду.
Ятока поставила на печку чайник с водой, котелок с мясом.
– Немного отдыхай. Быстро сварится.
Василий развязал котомку, достал шаньги, пироги, – калачи.
– Это мама прислала.
– Спасибо, Вася.
Ятока села рядом с Василием и заглянула ему в глаза.
– Ты что так глядишь?
– Мне подружка с Холодной реки сказала: долго на милого смотреть будешь – сын на него шибко походить будет. Пусть у моего сына будут такие же глаза, как у тебя. Пусть он будет такой же сильный и смелый, как ты.
– У какого сына?
Ятока взяла руку Василия и приложила к животу.
– Слышишь? Охотник растет.
Только теперь Василий понял, в чем дело.
– Ятока, родная… – Василий подхватил Ятоку на руки.
– Ой, совсем сумасшедший Вася, – смеялась Ятока. – Задушишь, кто сына тебе родить будет?
Василий опустил Ятоку на шкуру.
– Значит, быть свадьбе. Собирайся. Идем в деревню. Ох и прокачу я тебя на своем Орленке!
Ятока отрицательно покачала головой.
– Ты что? Да я сейчас же твой чум раскидаю по лесу.
– Нет, Вася, никуда я не пойду.
– Что с тобой, Ятока?
– Не сердись, Вася. В деревне я помру.
– Чепуху говоришь.
– Пошто не веришь?
– Привыкнешь. Сын с тобой будет, я с тобой буду. Кого тебе еще нужно? Собирайся.
– Нет, Вася, – решительно заявила Ятока. – Кочевать на Глухариную реку надо. Там гора есть, в ней дух матерей живет. Гору Матерей спрошу, потом к тебе приду.
– Беда мне с тобой. И до каких пор ты с этими духами возиться будешь? Ты же говорила, что бросила шаманить, – горячился Василий.
– Правду говорила, – невозмутимо ответила Ятока. – Однако добрых духов почитать надо. Совета у них спрашивать.
– Да что они тебе могут сказать, эти горы?
– За сына просить буду, пусть хорошим охотником вырастет. Не пойду к Горе Матерей – рассердятся духи, сына лишат. Шибко худо нам будет.
– Вот горе-то мое. Ремень бы взять да выхлопать из тебя всех чертей, худых и добрых.
– Зачем ремень? Весной приду, все хорошо будет. Теперь давай чай пить.
Ятока налила чай, поставила перед Василием чашку, нарезала хлеб. Василий отхлебнул несколько глотков и отставил чашку.
– Маленько отдыхай. Потом мясо варить будем.
– Схожу к Кайначе.
– Куда торопишься?
– Друг он. Обижаться будет.
– Сам сюда придет.
– Ладно. Дай топор. Пойду дров нарублю.
Ятока благодарно улыбнулась.
Глава IX
В зимовье жарко топилась печка. На столе горела свеча. Дмитрий лежал на нарах и курил. Сема у стола резал мясо.
– Завалил? – раздеваясь, спросил Василий.
– Годов четырех быка. Во время кормежки подкрался к нему.
– Ты, Дмитрий?
– Я к тальцам ходил, там три сохатых живут. До утра решил подождать, может, снежок пойдет. В ненастье они смирней.
– А мне не повезло, – сокрушался Василий. – Двух зверей следил и обоих испугал. Завтра самогоном[31] пойду промышлять.
– Хватит силенки? – оглядел его Дмитрий.
– Посмотрим.
Сема поставил котел с мясом на печку, подбросил дров. Дмитрий поднялся и стал точить пальму.
– Через кедровый загривок табун оленей прошел, – сообщил он. – Идут шаг в шаг, как солдаты.
– С гольца пришли, – отозвался Сема. – Дед Корней вожака у них убил.
– Сказывали, бросил он зверя.
– Блажь на него нашла, что ли, – недоумевал Сема. – Мне даже не сказал, что подранка оставил. Но я смекнул. Ушел дед домой, а я по его следам в лес. Прихожу к тропе, вижу утолок[32]. От него в горы кровавый след. Прошел немного, согжой мертвый лежит. Вертаюсь туда, где ранен был зверь, возле колодины в снегу поломанное ружье. На другой день привез я мясо деду Корнею, пытаю его, что случилось, – не говорит. Потом отдает мне пальму, а у самого слезы на глазах.
– Охотник первейший был, – вздохнул Дмитрий. – Вот теперь и берет тоска. Нам с вами далеко до него. Его отец Иван Иванович тоже до глубокой старости дожил. Плохо видел уже, а охоту не бросал. Так в зимовье и помер.
Поговорили немного, поужинали и легли спать, а утром чуть свет встали на лыжи.
– Ты смотри, Васюха, не запались, – напутствовал Дмитрий, – шибко пристанешь, бросай, у сохатого-то четыре ноги.
– Там видно будет.
Василий вышел на марь. На середине ее кормился сохатый, и Василий пошел на него. Бык поднял голову и долго смотрел, пытаясь угадать опасность. Потом тряхнул головой и легко побежал к горам. Василию это и надо было; на глубоких снегах зверь быстро устанет. Лыжи, подбитые мехом выдры, легко скользили по снегу. Сохатый скоро скрылся из виду, но Василий шел по следу. Он поднялся на хребет. Бык стоял на косогоре, должно быть решив, что ушел от погони. Василий покатился на него. Бык прыжками спустился в долину. Василий тут как тут. Заметался сохатый и бросился в хребет. Василий ему наперерез, но бык опередил его. Забежал на хребет и пропал. Поднялся и Василий, а бык уже в распадке. Оттолкнулся он пальмою, засвистело в ушах, захлестали по лицу ветки, но Василий не чувствовал боли. Его захватила погоня. Он увидел, что бык повернул обратно в хребет, и когда съехал в распадок, то сохатый был уже почти на вершине. «Обманул, – улыбнулся Василий. – Ну да больше ты меня не проведешь».
Василий спешно стал подниматься на хребет, а когда был на его вершине, сохатый уже бежал далеко в долине, и он съехал за ним на широкую марь. Снег здесь был глубокий, нанесен на кустарник волнами. Бык влетал в сугробы, грудью пахал их, вырывался и снова влетал. Василий шел ровным шагом. Пот заливал глаза, спина взмокла. Он расстегнул парку.
Зверь бежал в сторону реки на мелкие снега. Из ноздрей его клубами валил пар. Василий пошел в обход, и сохатый повернул обратно и ходко несся по пробитой колее. Василий следом. Солнце уже висело высоко в небе. Косогором поднялись в вершину распадка. Здесь бык перевалил в другую падь и пошел к реке.
И опять началась погоня. Василий чувствовал, как с каждой пройденной верстой его покидают силы. Кололо под сердцем, першило в горле, долбило в виски. «Может, плюнуть, – думал Василий. – А если больше не спромышляем зверя? Степан спасибо не скажет. В городе каждый фунт мяса на вес золота. Нет, не годится».
На пути опять хребет. На него Василий поднялся с трудом. Сохатый тоже из последних сил шел впереди. Василий поехал с хребта. Расстояние стало быстро сокращаться. Бык выбежал на марь, остановился, а когда Василий приблизился, со всех ног бросился на него. Но выстрел в грудь остановил сохатого и повалил в снег.
Василия тошнило. Ноги дрожали от усталости. Боль застряла в груди. Через силу он добрался до леска и разжег костер.
…Через две недели из Матвеевки в город отправился обоз с мясом.
Только через три месяца вернулся Максим из больницы. Уже было тепло, и шел он по родному селу в полушубке нараспашку, в сбитой на затылок шапке. Снова Максим мог в глаза смотреть людям: теперь никто его не назовет трусом.
Первым встретился дед Корней.
– Максим, – обрадовался он. – Как рука-то?
– Ничего. Чуточку побаливает еще, но это пройдет.
– Заходи. Обскажешь, как живет город. А сейчас я в сельсовет иду, Степан что-то звал.
– Я к нему же. Письмо привез. В больнице встретил его друга, воевали вместе.
– Кто такой?
– На золотых приисках работает. Комиссар там. Вот голова. Ленина видел. Начнет рассказывать – век бы слушал.
– Ученый человек, значит.
– Из рабочих вышел. Про наше житье все расспрашивал. Обещал приехать.
– Степан рад будет.
Дуся в окно увидела Максима. Вот он поравнялся с их домом, замедлил шаг. Дуся затарабанила в раму. Максим увидел ее, свернул в калитку и вошел в дом.
– Господи, да я уж и не чаяла тебя увидеть, – бросилась к нему Дуся.
– Мать-то с отцом где?
– Нету их. За сеном уехали. Да ты проходи. Садись.
Максим присел на табуретку у стола.
– А я каждый день на дорогу поглядывала.
Максим с благодарностью посмотрел на Дусю.
– Спасибо тебе, Дуся, за все…
– Это я у Ятоки целебных корней взяла. Упросила пошептать на них, чтобы силы больше было.
– Она же бросила шаманить.
– Так она только для меня, – простодушно призналась Дуся. – Разве ей не горько было, когда Василий болел?
– Ты же комсомолка.
Дуся запечалилась.
– Не сердись. Я же пошутил. А теперь пойдем к нам, – решительно встал Максим.
– Это зачем?
– Скажем маме, что мы женимся.
– Как же так, – Дуся опустилась на стул.
Никифор и вообще-то был нелюдим, а теперь совсем не показывался на люди, сидел дома, как медведь в берлоге… Вечерами молча пил водку. Фекла подходила к нему и начинала трещать, точно сорока в весеннюю оттепель, и волосы у нее еще красней становились, точно накалялись,
– Горюшко ты мое. Да так и известись недолго. Брался бы ты, Никифор, за ум. Не то погубишь и себя и меня. Ноне я была у Дмитрия. Люди жизнью не нарадуются. Анна располнела, все улыбается. А я, горемычная, на люди боюсь показаться.
Никифор хоть бы слово обронил. Первое время наведывался к нему Боков, старался разнюхать, много ли от деда золотишка да денег осталось, а Никифор молчит и теребит бороду.
– Да, дела… – уронит и выльет в свой косматый рот стакан спирта, занюхает корочкой и опять сидит.
Видя, что с Никифором каши не сварить, Боков помаленечку отдалился от него. Потом и вовсе уехал в город, разузнать, куда жизнь-то поворот делает.
А Никифор все поджидал вестей об отце.
Приехал Генка. Возмужал, в отца попер. Плечи как у богатыря, ручищи что пудовые гири. С мясистого лица буравчиками смотрят глаза.
