Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
– Поработал сохатый, – в голосе Василия слышалось уважение.
– Дурной медведь. Зачем лез. Сохатый сейчас злой и смелый, покачала головой Ятока.
– Мяска хотел отведать.
– Ягоды много, орехи есть, зачем ему мясо? Совсем дурной.
Василий с Ятокой разделали туши зверей, залабазили, захватили с собой мяса и спустились к Глухариной реке. Здесь на берегу было небольшое зимовейко, возле него, у стены, перевернутая вверх дном лодка, в зимовейке – острога, смолье.
– Теперь будем отдыхать, придет ночь, лучить поплывем, – раскладывая костер, говорила Ятока.
Василий лежал на мягкой траве и смотрел в небо. Там, в голубой выси, парили орлы. Рядом сидела Ятока, гладила его кудри. Она радовалась, что Василий с ней. А в его душе не проходила боль.
Малыш от нечего делать бродил по берегу, вынюхивал в траве мышей, потом подошел к воде и стал громко лакать. Ятока посмотрела на Малыша и спохватилась.
– Совсем забыла сказать тебе, Вася. Недавно Генка Лавочник приходил на стойбище. В чуме у Урукчи сидели. Я мимо шла. Урукча Генке говорит: «Собак у охотников травить надо. Без собак что спромышляют охотники? А голодные куда пойдут? В лавку к деду».
Василий был занят своими мыслями и не вслушивался в слова Ятоки, поэтому они смутно доходили до его сознания.
– Они все давно к Степану в каталажку просятся, – лишь бы что-то сказать, ответил Василий.
Через несколько дней Василий с Захаром Даниловичем вывезли мясо из леса. Мария Семеновна рада – коли Василий зверовать может, значит, силушка возвращается.
– Вася, унеси-ка мяса Корнею Ивановичу, – попросила она. – Да выбери помягче да пожирней. И скажи, пусть вечером вместе с Домной Мироновной приходят на свеженину.
– Ладно, скажу.
– Прибаливать я, Вася, что-то стала.
– Полежи в постели, трав попей.
– Да я не про то. Пора бы тебе подумать о невесте. Я вот старею, сдала бы хозяйство невестке и – на покой. Хоть перед смертью бы внуков понянчила.
Василий насупился.
– Сам вижу. Да только не торопи меня, мама.
Вышел он из дома, а навстречу ему Сема с мешком в руках.
– Ты куда? – спросил Сема.
– К деду Корнею.
– И я к нему. Рыбы поймал на пирог.
– Пойдем вместе к деду, а потом отвезем бочки и продукты к озеру.
Костер прогорел, но еще дымили концы кряжей. На всем лежал иней. В ельнике каркали вороны. От озера доносились всплески: играла рыба. Василию не хотелось вылезать из-под мехового одеяла.
По другую сторону костра, под оленьей шкурой, лежал Сема. Вот он отбросил шкуру, натянул суконные штаны, на плечи накинул куртку, сдвинул в костре кряжи и сел, прислушиваясь к вороньему крику.
– Ни днем, ни ночью от вас покоя нет, окаянные, – ругался Сема.
Под кряжами несмело заплясал огонь. Сема воткнул таган и повесил на него котелок с водой.
– Что босиком-то ходишь? – заметил Василий.
– Ничего, поди, не озноблюсь.
От озера пришел Малыш, весь в земле.
– Крота рыл? – спросил Сема. – Шел бы в озере искупался, а то смотреть на тебя срамно. Морда-то черней ичиг моих стала.
Но Малыш повилял хвостом и лег у костра.
– Я как-то летом плыву по реке, – начал свою очередную дормидонтку Сема. – Было еще рано. Туман кругом. Смотрю, а он, как Малыш, такой же черный и здоровенный, ходит по пабереге[19]. Подплываю поближе. Прицеливаюсь… Бах! Сунулся он на передние ноги. Ну, думаю, сегодня свеженина будет. Подхожу, только хотел взять, а он поднял голову, посмотрел на меня, подпрыгнул и – улетел.
– Кто это был-то?
– Кто? Глухарь.
Василий чертыхнулся, оделся и пошел к озеру умываться. Когда он вернулся, чай уже вскипел.
– Посмотрим морды, потом чай пить будем, – предложил Василий.
– Давай.
Парни взяли пустой мешок под рыбу и пошли к заездку[20], за перелесок, туда, где из озера вытекал ручей. Рыба еще весной, в половодье, зашла в озеро и жировала лето там. Теперь она спускалась по ручью в реку.
Василий с Семой шли по тропинке. Под ногами шуршала трава, замерзшая за ночь. Взошло солнце, свет его был холодный. С озера поднялись гуси.
– Ночью сели, – проводил взглядом птиц Сема.
– Я слышал, как гоготали, да вставать лень было.
– Раз с ними дома я такой переполох сделал, что не дай бог.
– Что-то не слышал.
– Ты тогда в лесу был, – напомнил Сема. – Отец самогонку решил гнать. Завел бойку барды. Напрела, голый спирт. Ночью прорвало обручи, а рядом стоял мешок с пшеницей. Дух от зерна, как из винного погреба. Отец говорит: «Выбрось ты его». Я как раз поплыл сети ставить к Черемушнику. Мешок этот в лодку. Жалко мне стало добро высыпать в речку. На Длинной косе пристал, высыпал на дресву: пусть птицы поклюют.
Утром плыву смотреть сети. Что за диво: на дресве штук тридцать гусей лежит. Наклевались они зерна и богу душу отдали. Нагрузил я их полную лодку, приплавил домой, стаскал в куть, чтобы мать отеребила: пера на полдюжины подушек, жалко бросать. Управилась мать по хозяйству и за гусей. Отеребила пять штук, за шестого взялась, а он тряхнул головой да как гыкнет, вожак был. Что тут поднялось! Повскакали гуси, забились, посуда на пол. Я в ограде что-то делал. Слышу, стекло посыпалось, и из окна гусь вылетел, потом другой, третий. Я в дом. Забегаю в куть. Мать в русской печи сидит, высунула оттуда голову и машет рукой: «Кыш, окаянные! Кыш, окаянные!» Перо по кути клубом, пять гусей голышом бегают, орут друг на друга, дознаются, кто их по пьянке раздел.
– Ох, и брехун ты, Сема, – смеялся Василий.
– Что брехун? Мать с перепугу три дня не говорила. Ходит, на меня пальцем показывает и мычит.
Сема вдруг остановился, рассматривая след на траве,
– Тут кто-то ходил. Совсем недавно прошел. Даже трава не успела подняться.
Василий прошел к заездку, вытащил морду, открыл колпак и тряхнул ее: на траву упало три дохлых цыпленка.
Сема пошел по следу, дошел до перелеска и вернулся.
– Дед Двухгривенный пакостит. Видишь, шажок мелкий и ступает больше на пятку, по-стариковски. На левом ичиге на носке заплатка уголком. Я как-то заходил, он пришивал ее.
– Это он нам за гагар и кабарожку мстит.
– Надо искупать его здесь.
– Мы ему что-нибудь почище придумаем. Где он рыбачит?
– Повыше тальцев, в Захаровой курье.
– Порядок. Мы его завтра там встретим.
Ночью парни пошли в деревню, забрались к деду в огород и украли пугало. Набили его травой, лицо сделали из бересты, нарисовали глаза, рот и огромный язык. Привязали его к талине, за которую была прикреплена сеть, и укрылись в зарослях.
На рассвете Трофим Пименович пошел проверять снасти. По дороге завернул к заездку парней, выпустил из морды рыбу, сунул туда ворону и, довольный, сел в лодку.
– Радуется, старый черт, – прошептал Василий,
– Ты погоди.
«Шепну кое-кому, – думал дед, – вот будет потеха. Бабы парням проходу не дадут, засмеют: шутка ли, вместо рыбы тухлые вороны попадают в морду. Так вам, варнакам, и надо».
Поднял голову и остолбенел: на талине висел удавленник. Хотел старик перекреститься, да рука не поднялась. Гребнул веслом, сеть натянулась, удавленник зашевелился. Закричал дед, из лодки вывалился. Благо мелко было. Подтолкал лодку к берегу, оглянулся и что было мочи припустил домой.
– Сейчас всю деревню на ноги поставит, – Василий был озадачен, – Узнают мужики, чья проделка, высекут.
– Черта им лысого.
Дед скрылся, а парни отвязали чучело, унесли в кусты и спрятались сами. Через некоторое время из деревни прискакали на лошадях мужики во главе со Степаном.
– Где твой удавленник, дед? – спросил Степан,
– Тут был, на этом кусте.
– На талине, что ли?
– На талине и есть.
– Что ты нам головы морочишь? Вороны его утащили? На этом кусте и мышь не задавишь, – заметил Степан.
– Он, может, оторвался да утоп? – предположил дед.
Степан встал в лодку, осмотрел кусты, пошарил веслом у берега.
– Лягушки здесь, а не утопленники. Стареешь, Пименович.
Мужики, посмеиваясь, поехали обратно, а дед стоял на берегу озадаченный, гадая, наяву это было или показалось. Перекрестился, сел в лодку, собрал сеть и уплыл.
– Больше здесь не появится, – смеялся Василий.
Утром к парням пришла Ятока, Они накормили ее ухой.
– Далеко собралась? – спросил ее Василий.
– Дедушка Трофим заболел, меня звал подлечить. По пути к вам зашла. Давно не видала, соскучилась.
– Плюнь ты на него, не ходи, оставайся у нас, лучить сегодня будем.
– Пошто так говоришь? Старику помочь надо. Злые духи покойником к нему ходят.
– Если он нам напакостит еще хоть раз, они к нему чертом явятся.
– Как так? – насторожилась Ятока,
– Совсем просто. Вот он, злой дух, сидит, – Василий кивнул на Сему. – Я этого злого духа поймал, а он расскажет, как дело было.
Ятока слушала Сему с серьезным видом, но когда он стал представлять старика, Ятока рассмеялась.
– Совсем худые парни: стариков не уважают.
– За что уважать такого паука? Высосал довольно крови из охотников. Ты бери за шиворот Сему и веди к лавочнику, скажи, поймали злого духа, – посоветовал Василий.
У Ятоки озорно заблестели глаза, она вскочила, потянула Сему за руку.
– Пойдем к деду. Пусть он тебя прутом проучит.
Сема упирался, а Ятока смеялась от души, потом вдруг посерьезнела, подошла к Василию.
– Пусть съедят старика злые духи. Никуда не пойду. Буду рыбачить с вами. Песни петь.
– Я же знал, ты молодец, Ятока. На лабазе два селезня, ты их отереби и опали, а мы пока сходим за смольем.
– Пиджак оставь.
– Это зачем? – удивился Василий.
– Дырка есть. Починять буду.
Женя Пучкова вымыла полы, постелила домотканые дорожки. В доме стало прохладно, запахло сырым деревом.
– Женя, а нас с тобой Степан зачем-то в сельсовет вызывает, – показалась в дверях Дуся Прочесова,
– Ой, девонька, ладно ли что?
– Да будет тебе. Не свататься же зовет.
Женя переоделась.
– Пойдем.
В сельсовете кроме Степана сидела Надя.
– Звал, Степан Сергеевич? – спросила Женя,
– Звал, садитесь.
Девушки сели. Степан встал из-за стола и закурил, посматривая на них. Какие они разные. Надя высокая, голубоглазая; Женя, напротив, – низенькая, с пухлыми щеками, веселая; Дуся – степенная, с кудрявыми темными волосами.
– Отряд что надо, – одобрительно проговорил Степан,
– Ты о чем? – спросила Женя.
– Стрелять умеешь?
– Куда мне… – махнула рукой Женя. – Я ружья-то боюсь хуже лягушек.
Степан улыбнулся.
– Так уж и боишься?
– До смертушки. Как только бабахнут, я уши затыкаю.
– Со мною так же было, – вздохнула Надя. – Потом научилась стрелять, даже любо стало.
– А ты, Дуся, умеешь стрелять?
– Стреляла, – застенчиво ответила Дуся. – Только когда ружье беру, у меня глаза закрываются.
– А как же ты с закрытыми глазами стреляешь?
– Как: Максим ружье держит, а я стреляю.
– И ни разу в него не попала? – смеялся Степан.
– Я зачем в него-то палить стану.
– Ой, девоньки, не смешите, – заливалась Женя,
– Все ясно. Будем учиться стрелять.
– Это зачем? – спросила Женя.
– Я вас записал в свою бригаду. Охотиться пойдем.
– Ой, мамочки, – воскликнула Женя. – Ты нас, Степан Сергеевич, совсем мужиками сделаешь.
– И сделаю, если надо будет.
Степан взял кепку.
– Пошли. У меня ружье на мази.
Глава X
Сумерки сгустились. Лес посерел. Дальние горы будто растворились. Над тайгой распласталась тишина, и в ней хорошо был слышен каждый шорох.
Кайнача торопился на стойбище: подошла пора белочить, и если уйдут охотники, где их потом найдешь. Тропинку почти не было видно, но Кайнача каким-то чутьем угадывал ее. «Наверное, забыли про меня, – думал он. – Кому вспоминать охота, совсем чужой. Даже своего очага нет. Разве только пес Ороктон помнит».
Впереди раздался лай собак. Кайнача обрадовался; «Не ушли еще». Среди деревьев показались огни костров, набросило горьковатый запах дыма. У Кайначи защипало в горле: ему все еще не верилось, что он у родного стойбища.
Первым его встретил Ороктон. С громким лаем бросился он на Кайначу, но, услышав родной голос, прыгнул на грудь хозяину, лизнул в щеку и от радости закрутил головой. Кайнача прижался к собаке.
– Совсем забыл, – укорял Кайнача. – А я тебя каждую ночь смотрел, сохатить с тобой ходил.
А от чума к чуму уже неслось: «Кайнача пришел!» Через несколько минут он сидел в чуме Бирокты. Чум не вмещал всех, поэтому ему пришлось перебраться на улицу, – к костру. Кайнача с остриженной головой, в пиджаке и триковых брюках казался чужим, точно пришел из другого мира.
– Совсем люча[21] стал, – заметила Ятока. Кайнача смущенно улыбался.
– Говори, Кайнача, как учился, с чем на стойбище пришел? – спросил Согдямо.
Кайнача задымил трубкой.
– Совсем худая жизнь Кайначе в городе. Леса нету. Большой шум, от него голова болит. Без мяса совсем пропадал. В столовой – каша, макароны. Говорю, давайте мяса – нету мяса. Голодный жил. Потом к тетке Дарье пошел, Вороновой, где Ганя живет, мясом угощала, расколоткой[22]. Ожил тогда.
– Урокон как живет? – спросила Бирокта о сыне.
– Бойкий парень. Учителя хвалят.
– Тоже голодный ходит?
– Пошто голодный. Кашу ест, конфеты ест. Шибко нравится. Только о чуме скучает. На койке спать не хочет, на пол ночью ложится. Учитель ругается. Урокон говорит, не могу уснуть на койке. Ругаться будешь, в лес спать ходить буду. Две ночи в лес ходил. На полу теперь спит.
– Сам как учился? – спросил Согдямо.
– Палочки писал. «Букварь» читал.
Все зашумели.
– Совсем молодец, – похвалил Согдямо.
Кайнача расстегнул пиджак, достал портрет человека с бородкой.
– Ленин, – Кайнача подал портрет Согдямо. К старику потянулись десятки рук. Люди много слышали о Ленине от учителя Поморова, теперь каждый хотел посмотреть на изображение этого человека.
– Правильно ли говорил учитель Поморов? – спросил Согдямо.
– Всю правду говорил. Ленин сказал, мы и русские братья, жить в дружбе надо, помогать друг другу надо. Кто будет обижать, тот хуже росомахи. Еще говорил, надо много пушнины добывать, хорошо жить.
– Совсем хорошо говорил, – доволен Согдямо. – Ты ходил к нему, трубку курил, совета спрашивал?
– Нет, – Кайнача даже не подумал об этом.
– О, худой, ленивый парень, – сердился Согдямо. – Стариков не уважаешь.
Потом заспорили, кому хранить портрет Ленина. Кайнача еще молодой, неразумный, может потерять. Решили поручить Согдямо. Он самый старый, самый уважаемый человек в роде. Согдямо взял портрет, торжественно отнес его в чум.
Все были довольны Кайначой. Не с пустыми руками пришел на стойбище, не зря учился в городе. Его накормили жирным мясом и принесли охотничью одежду.
Ночевал Кайнача в чуме Бирокты. Проснулся рано, развел костер, подвесил чайник. Встала Бирокта, присела у огня, протянула руки к пламени. Сегодня люди разойдутся по охотничьим угодьям, потому до восхода солнца из чумов выходить нельзя, чтобы не подсмотрел злой дух и не повредил охоте.
Кайнача с Бироктой пили чай, говорили о лете, о ягодах. Пусть думает злой дух, что люди никуда не собираются, а когда придет на другую ночь то стойбище уже будет пустым.
Но вот над дымоходом скользнул золотой луч. У чума шаманки глухо ударил бубен, звук его прокатился по стойбищу и замер. Кайнача поставил чашку. Глухие спокойные звуки возобновились, теперь они лились непрерывно. Это Ятока успокаивала злых духов, говорила, что люди здесь будут жить долго. Звуки бубна становились все глуше. В наступившей тишине послышался голос Ятоки.
Она приветствовала солнце, которое прогнало злых ночных духов. И тотчас воинственная дробь бубна покатилась по стойбищу. Теперь Ятока созывала добрых духов и просила их, чтобы они посмотрели на охотников, запомнили их и помогли им в промысле.
Кайнача взял ружье и вышел из чума. За ночь слегка припорошило землю снегом. Из других чумов тоже выходили охотники. Ятока с бубном в руках стояла на краю стойбища под густой сосной. Одета она была в черную меховую шубу из шкуры молодого оленя, окаймленную белым мехом, на груди ее висел Делаки.
Она подбросила над собой бубен, он будто ойкнул и замолчал. Я тока подняла с пня деревянную чашку. Легкой кабарожьей походкой подходила она к каждому охотнику, макала палец в чашку со священной кровью и прикасалась к ружью, чтобы оно было убойно и звери не боялись охотников.
После окропления ружья каждый охотник кружился в воинственном танце и шел за Ятокой. Когда шаманка подошла к Кайначе, за ней уже следовал целый вооруженный отряд.
У своего чума она взяла чашку с кусками мяса и одна пошла к скале, похожей на юношу.
Давно это место для эвенков стало священным. Никто не начнет большого дела, не побывав у юноши-скалы. А пошло это с тех давних пор, когда род Делаки воевал с родом Тетери. Во время войны погибли все мужчины. Плакали вдовы, плакали девушки. От их горя даже травы к земле никли.
Вот тогда-то боги верхнего жилища решили помочь роду Делаки. Они послали на огненном шаре юношу. Опустился он на землю в Среднеречье. Когда опускался, земля так дрожала, что вершины деревьев обламывались.
На земле было плохо юноше. Не знал он человеческого языка, не умел добывать пищу и огонь. Дорогой его прихватила пурга. Долго он с ней боролся, но потом опустился на колено отдохнуть и замерз. А злые духи превратили его в камень. И теперь каждый, кто проходит мимо, приносит ему пищу.
Так сделала и Ятока.
Охотники в это время с криками уходили из стойбища. Пусть злые духи думают, что они ушли в деревню. Прилетят туда, а там народу много, там и потеряют след.
Через некоторое время эвенки по одному вернулись в стойбище, сняли чумы, навьючили оленей и группами по три-четыре семьи пошли в свои охотничьи угодья.
Кайнача, Бирокта, старик Согдямо, Хогдыкан и Ятока направились к Седому Буркалу. Дорогой к ним присоединился Кучум. Путь был долгим и утомительным. Через каждые десять – пятнадцать верст меняли направление, чтобы обмануть злых духов, если они увяжутся за охотниками.
Максим вышел из зимовья. Было морозное утро, на траве серебрился иней. Среди полыхающих багрянцем кустов журчала речка. Он сварил чай, принес туес брусники и сел завтракать. Вот уже вторую неделю Максим питается только ягодой. Верно, в запасе есть небольшой кусок мяса, но он берег его на крайний случай.
После завтрака проверил ямы, они оказались пустыми. Что делать? Как добыть зверя? Тайга как будто сговорилась с людьми: тоже решила наказать Максима. Кайла несколько раз поднимал сохатого, один раз двое суток гонял, но остановить не мог.
С мари поднялась стая гусей и полетела к горам. Максим долго смотрел вслед птицам. Через несколько дней они будут в теплом краю, где много солнца и пищи. А здесь в это время повалят снега, и встретится Максим с зимой без куска хлеба.
По дороге к зимовью он убил две белки, поджарил их на костре, одну съел сам, другую отдал Кайле.
Максим вспомнил про Чертово озеро. Находилось оно где-то на Сохатиной мари, под хребтом. Охотники много чудес рассказывали про него: будто за одну ночь на озере могут вырасти острова и потом незаметно исчезнуть. А дед Корней собственными глазами видел, как оно поглотило сохатого. Страшновато идти на такое озеро, да что делать, может, удастся подстрелить гуся. До места добрался он к вечеру. Озеро как озеро, длиной с версту и вширь чуть-чуть поменьше. Берег возле леса зарос камышом, а противоположный– голый и кочковатый. Вода прозрачная, с синевой.
Максим облюбовал длинный мысок, прошел на него и сел на кочку в камышах у самой воды. Сидьба получилась отличная: Максима нельзя было обнаружить и в двух шагах, а озеро перед ним лежало как на ладони. У ног Максима лег Кайла.
С озера дул ветерок, камыши шелестели, будто по ним кто-то ходил. Время от времени пролетали утки, но садились они на мели у противоположного берега. Вот и стая гусей опустилась там же. «Надо перейти на ту сторону», – подумал Максим, но он не торопился, уж больно ловкое место здесь было.
Солнце село за горы, заревом занялся закат. Ветер переменил направление, подул от леса. Стало теплей. Максим посматривал в тускнеющее небо. В нем одна за другой летели стаи. Увидев озеро, птицы поднимали крик, ломали строй, кучились. Утки пролетали со свистом, точно пули.
Под берегом, у мари, птиц собиралось все больше и больше, но Максим все еще надеялся, что подлетят и к нему.
Заря потухла. На небосклоне зажглась звездочка. Набежал ветер, зашумел камышом, озеро потемнело. Кайла повернул голову к Максиму и стал беспокойно повизгивать.
– Ты что? – Максим погладил Кайлу. – Может быть, еще добудем.
Но Кайла не унимался. Максим встал и ужаснулся: они находились на островке в сотне саженей от берега. Такие же островки, одни больше, другие меньше, двигались по всему озеру. Максим смотрел на них и ничего не мог понять. Ведь он сидел на берегу:
– Вот уж поистине Чертово озеро. А если остров уйдет на дно? – Максима бросило в жар.
Быстро пришла ночь. В воздухе часто слышался посвист крыльев, но на темном небе птиц не было видно. А остров несло. Максим мало-помалу успокоился. К тому же усталость давала о себе знать, стало клонить ко сну. Тогда Максим наломал камышей, набросал ворохом и забрался в него. В таком убежище ветер не доставал, Максим согрелся и уснул.
Разбудил его неистовый крик гусей. Птицы были над самой головой, но пока он спросонок нашел ружье, они были уже далеко. А с воды в светлеющее небо поднимались новые стаи гусей и уток.
Максим осмотрелся: островок находился на середине озера, он наткнулся на мель и застрял. Как же теперь выбраться?
Максим подошел к воде. Тут в камышах стоял Кайла, у его ног лежал задавленный гусь.
– Спромышлял?! – обрадовался Максим и взял гуся. Быстро ощипал, развел из камыша костер и немного обжарив мясо, стал с жадностью есть, а лапы, крылья, потрохи и голову отдал Кайле.
– А я, паря, проспал, – разговаривал Максим с Кайлой. – Ты его ловко подкараулил, пусть другой раз лучше смотрит, когда на остров выбирается.
День пришел ветреный, холодный. Пенились волны. Точно неприкаянные бродили островки по озеру. Максим с тоской смотрел на берег. Когда ему теперь доведется выбраться?
Только на четвертый день ветер подул из низины и медленно погнал островок к берегу. Максим помогал ему, подгребая прикладом.
В полдень с хребта спустились сохатые: матка с быком. Напились воды и остановились на лужайке. Бык с огромными серыми рогами и черной смолистой грудью поднял голову, и трубный зов прокатился по лесу. Никто не отозвался.
Максим зарядил ружье пулей, но до зверей было далеко.
А ветер, как назло, то ослабевал, то начинал крутить. Бык опять поднял голову и затрубил. Ему отозвался протяжным ревом соперник. Бык вскопытил землю и замер. Показался соперник. На секунду приостановился на склоне, всхрапнул и вихрем метнулся к поляне. Ударились рога, раздался сухой треск.
Кайла прыгнул в воду и уплыл на берег. А бой разгорался. Быки то сходились, вспахивая копытами землю, то отскакивали друг от друга. Матка равнодушно смотрела на их смертельную схватку.
Максим продолжал грести, но островок слишком медленно подвигался к берегу. А быки дрались. Вот один уже захромал, у другого из бока сочилась кровь. Максиму казалось, что островок не движется совсем, и он метался по нему, как в клетке. Если упустить такой случай, можно остаться на зиму без мяса.
Быки разошлись, опустили головы, постояли несколько мгновений и слетелись, как два темных снаряда. Раздался глухой удар, один не вынес его, сгорбился, завалился на бок и увлек за собой соперника.
Рога их сцепились намертво. Быки хотели встать, били ногами, но не могли. Матка подошла к ним, посмотрела и спокойно удалилась в хребет. Кайла с остервенением налетал на них, рвал шерсть и опять лаял.
Максим греб изо всех сил. Когда до берега осталось метров десять, ветер погнал островок назад. Максим бросился вплавь, выбрался на берег и выстрелил в быков.
К вечеру он был у зимовья. Разложил костер и стал варить мясо. Теперь он был богат. Перенесет мясо, из шкур сошьет одежду и обувь, а там еще что-нибудь придумает. Хорошо бы спромышлять медведя.
Вдруг Кайла вскочил и с лаем бросился к речке.
– Не балуй, – услышал Максим голос Степана. – Где ты, чертов сын, пропал? Я тебя третий день ищу.
– Хлеб есть? – вместо ответа спросил Максим.
– Есть. Мать тебе шаньги прислала. – Степан достал шаньгу. Максим схватил ее, откусил и поднес к лицу.
– Пахнет-то как… – У Максима навернулись слезы.
Он поел и закурил,
– Охотники в лес собрались?
– Скоро уходят. Тебя определили в бригаду Семы.
– А еще кто в бригаде?
– Отец твой и Дормидонт Захарович. Так что пошли, хватит тебе дурака валять.
Вечером подул холодный северный ветер. Потемнело небо от туч, заволновалась тайга, загудела. А утром Василий не узнал землю: она была покрыта снегом. Еловый лес будто стал темней, побелела речка, на ней заплатами синели полыньи, а над ними клубился пар.
Деревня в эти дни жила бурно и шумно: во всех концах слышались выстрелы – охотники пристреливали ружья, возбужденно лаяли собаки, ревели под ножами быки и телки. Играя в охотников, с криком бегали ребятишки. Вечерами подгулявшие парни с гармошкой прохаживались по улицам. Женатые охотники собирались своими бригадами, помаленьку тянули бражку и вспоминали удачливые годы. Бабы шили одежду, пекли хлеб, угощали всех, кто зайдет в дом, а по ночам ласкали своих мужей, с которыми им придется расстаться на долгие месяцы.
Василий оделся и вышел. Воздух чистый, под ногами – приятно поскрипывает снег. Из конуры вылез Малыш, зевнул и принялся бегать по ограде, остановился у амбара, обнюхал следы горностая и с громким лаем подбежал к Василию.
– Вот и осени дождались, – Василий похлопал по загривку Малыша. – Привезем дровишек с сеном и – в тайгу… Вон она как принарядилась. А ты не очень-то прыгай: силенки нам еще пригодятся.
Василий напоил лошадей, запряг их в сани и поехал за дровами. За деревней Малыш нашел белку, Василий подстрелил ее и, проверяя шкурку, выходная ли, долго дул на нее.
– Самый раз подошла, – спрятав белку за пазуху, Василий понукнул лошадей.
На другой день он с отцом привез сена и стал собираться в тайгу. Там где-то в свои охотничьи угодья откочевала Ятока. Василию вспомнилось ее счастливое лицо. «Пусть хранят тебя добрые духи!» – точно откуда-то издали донеслись слова Ятоки, сказанные на прощанье. Василий невольно улыбнулся. Его добрыми духами были Малыш, ружье, на них он и надеялся.
Василий посмотрел на конуру, где лежал Малыш, и содрогнулся: ему показалось, что Малыш мертвый.
– Малыш! – крикнул Василий.
Малыш вылез из конуры.
– Фу, чёрт, напугал ты меня.
И только сейчас Василий вспомнил рассказ Ятоки о том, что Урукча советовал Генке отравить собак у охотников.
– Вот дурень, – обругал себя Василий. – Что же я сразу не сказал Степану. – И он пошел в сельсовет.
Там уже были Степан, Дмитрий и Сема. Дмитрий что-то говорил и при появлении Василия оборвал себя на полуслове.
– Вот он и сам явился, – нахмурился Степан.
Василий взглянул на Сему, тот потупился, Василия охватила тревога.
– Я к тебе, Степан, – чтобы скрыть неловкость, нарочито грубовато заговорил Василий. – Ятока разговор слышала: Урукча советовал Генке потравить собак у охотников.
У Степана побелел шрам на виске. Дмитрий смял в руках самокрутку.
– Да я за одну собаку всех этих нэпманов поставлю к стенке, – опустил кулак на стол Степан. – А ты, Василий, скажи, кому Ятока в город соболей переправляет? – спросил суховатым, недобрым голосом Степан.
– Я не знаю. Никому она не переправляла.
– Ты не хитри. Поди, поделиться деньжонками обещала.
У Василия кровь отлила от лица.
– Ты с ума сошел, Степан. Да где Ятока сейчас возьмет соболей?
– Значит, запас был.
– Не сделает она этого. Я говорил с ней. Не обманет она.
– А вот обманула. Вокруг пальца всех обвела. Да и с тобою мы еще разберемся.
Василий шел домой как потерянный: «Нет, Степан, врут на Ятоку, – думал он. – А если правда? Тогда кому верить? Нет, не может быть».
Урукча с Боковым сидели за столом.
– Давай, зятек, еще по махонькой, – предложил Боков. Выпили по чашке разведенного спирта, заели сырой печенкой.
– От Крохалева должен прийти человек, – сказал Боков. – Ты ему помоги взять у охотников соболей. Крохалев берет нас с тобой в пай. Письмо у меня от него есть, Степка шум поднимет, а мы тут ни при чем. Не брали соболей у охотников.
– Ох, хитрый ты, Григорий.
– На то и голова дана, чтобы думать.
– В соседний род надо сходить, – предложил Урукча. – Там много добрых охотников есть. Мы недалеко от них будем.
– Сходи. Спирт я приготовил. Шелку несколько тюков. Завтра вечером приходи с оленями, заберешь все.
Ольга Ивановна принесла сковородку жареного мяса, поставила на стол, брезгливо посмотрела на Урукчу и ушла в куть. Там присела у русской печи, смахнула слезу. Не могла она смириться с тем, что ее дочь, ее Капитолина, выходит замуж за этого старика.
– Капитолина что осень делать будет? – спросил Бокова Урукча.
– Со мной в тайгу пойдет.
– Сейчас где она?
– На вечерку ушла, дело-то молодое.
Генке с Капитолиной некуда деваться: дома родители, на улице морозно.
– Пойдем в баню, – предложил Генка. – У деда сегодня топили.
В бане темно, пахнет сыростью, прелыми листьями. Генка на скамейку поставил бутылку наливки, для закуски из кармана достал конфет.
– Уезжаешь завтра? – спросила Капитолина.
– Уезжаю.
Капитолина взяла бутылку и прямо из горлышка отпила несколько глотков.
– Ты же обещал на мне жениться. В город увезти. Как царицу нарядить…
– Обещал. Тогда ты не была невестой Урукчи.
– Сволочь ты, Генка. Вот Вася бы увез на край света. А ты насытился и в кусты.
– Так Васька здесь остается.
Капитолина опять отпила наливки из горлышка, уронила руки на колени, задумалась.
– Что это мы сегодня, как на похоронах, – проговорил Генка.
– И верно, похороны, – встрепенулась Капитолина. – Давай веселиться на моих похоронах.
У деда Корнея день в хлопотах: вычистил ружье, наточил нож и пальму, подремонтировал понягу, подштопал зипун.
Из кути вышла его жена Домна Мироновна, маленькая щупленькая старушка.
– А ты, Корнеюшка, куда снаряжаешься? – спросила она.
– Завтра в лес мужики идут. Забыла, что ли?
– Да где уж забыть-то. Пятьдесят лет тебя собирала. Потом ждала, вот в это окно все смотрела.
– Что тогда спрашиваешь? Наготове надо быть. Может, Захар возьмет меня с собой.
– Отходил ты свое.
– Добре мы с Захаром охотились. А ты что стоишь-то, старая?
– А что мне делать-то, Корнеюшка?
– Баню тони.
Из бани дед Корней пришел бодрой походкой, выпил ковш квасу, крякнул от удовольствия.
– Отдыхать ляжешь? – спросила Домна Мироновна.
– А то как же. Завтра рано вставать.
Дед Корней прошел в горницу и остановился в недоумении: пятьдесят лет перед уходом в тайгу он спал под образами. Исстари так повелось: охотник перед промыслом идет в баню смыть грехи и последнюю ночь спит один, чтобы перед тайгой предстать чистым. Разве только молодожены махнут на все рукой и под покровом ночи проведут часок-другой вместе.
