Текст книги "Красная волчица"
Автор книги: Николай Кузаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
– Вася, а ты Хозяйку видывал? – спросила Капитолина.
– Видел раз, когда с охоты шел. Зимой это было. Устал, кое-как на ногах стою, в глазах темно. Смотрю: меж деревьев платье белое замелькало. Все ближе, ближе. Останавливается. Сама Хозяйка, Лицо белое, как из кости вырезано, глаза печальные, смотрит так, будто ищет кого. Увидела меня, руки протягивает. Я на нее пальмой замахнулся. Она отскочила, захохотала, как куропатка, и убежала. Только чудилось мне это: заморился сильно.
Капитолина некоторое время сидела молча, потом сказала:
Тебя тятя увидеть хочет.
– Это зачем я ему вдруг понадобился? Давно ли грозился с яра спустить.
– С прошлой осени он к тебе подобрел, говорит, не в отца пошел, помог пушнину у эвенков взять.
Словно огнем обожгло щеки Василия.
– Велел тебе поговорить с эвенками, чтобы и в этом году пушнину к нему несли.
«Вот гад, – Василий стиснул зубы. – Помощника нашел».
– И теперь против свадьбы не возражает, – продолжала Капитолина. Только, говорит, пусть жить к нам переходит и торговать помогает.
– Больше он ничего не предлагал? – сдерживая бешенство, спросил Василий.
– Нет, а что?
– Не любишь ты меня.
– Не сердись, Вася. Я как в тумане. Надо мне что-то, а что – сама не знаю.
Василий встал.
– Так вот, Капа. Скажи отцу, плевать я хотел на его лавку. И ты кончай волынку тянуть. Люди в глаза тычут дочерью лавочника. Давай махнем в горы.
– Да ты в своем уме? Отец проклянет меня. Да и что он нажил, наше будет.
– Боишься, что не прокормлю?
– Лишнее не будет. А выйду за тебя, когда жить к нам и придешь.
Василий с укором посмотрел на Капитолину.
– Я-то думал, человека встретил. А ты просто… торговка. Прощай.
С яра большой черной тенью метнулся Орленок. Сердито простучали копыта, и все замерло.
В окно осторожно заглянул рассвет. Поморов зарядил ружье, вышел из дома, а к двери поставил палочку (здесь не знают замков, палочка означает, что в доме нет никого), и направился к лесу.
Деревня утопала в густом тумане. Где-то басовито горланил петух, мычала корова, с реки доносился стук – кто-то вычерпывал воду из лодки.
В лесу было еще сумрачно. Терпко пахло свиным багульником. В наволоке[9] клокотала тетеря, собирая птенцов на кормежку. У тропинки на тонкую листвянку сел дятел, ударил по стволу граненым клювом, деревце вздрогнуло, на Поморова дождем сыпанула роса.
– Фу, черт – пробурчал Поморов. – Места тебе больше не нашлось.
Дятел оглянулся на голос, с шумом снялся и перелетел на другое дерево.
На Матвеевой горе Поморова встретило солнце. Обняв полнеба пламенем, оно выплеснуло поток холодного света на землю. На ветках заискрилась роса. Над рекой, которая хорошо была видна с хребта, качнулся туман и пополз в распадок. Будто из-под облака вынырнула деревня. Ее дома стрижиными гнездами были налеплены вдоль берега. Чуть поодаль, у опушки леса, стояла школа.
Первый год Поморов преподавал в старой избе, но на другой год таежники выстроили хорошую школу и домик ему для жилья, снабжали продуктами. Часто он даже не знал, кто это делал. Придет в кладовую, а там лежит стегно мяса или стоит бочонок рыбы, чуман[10] с ягодой. Женщины приходили мыть полы и белить.
Поморов как-то сказал Степану: «Кому-то я должен платить за продукты и работу». Тот нахмурился: «Ты брось счеты сводить, Учи хорошо ребятишек, из нашего брата темноту выгоняй, а в остальном – не твоя печаль».
На стоянку эвенков Поморов пришел в полдень. Возле чумов горели костры, в медных котлах варилось мясо. Эвенки в засаленных ровдужных платьях орудовали большими деревянными поварешками. У некоторых юрт в зыбках лежали младенцы.
В стороне, в окружении ребят, с пальмой в руках стоял Кайнача. Вот он подал пальму Урукону. Мальчик взмахнул ею и опустил на ствол сосенки. Пальма вырвалась у него из рук и упала на землю. Ребята засмеялись. Кайнача поднял ее и одним взмахом, как соломинку, срубил сосенку. А пока она падала, перерубил ее еще в двух местах. Ребята закричали в восторге.
– Box это да! – вскрикнул Поморов.
Почуяв чужого, на него с лаем бросились собаки. И тотчас рядом с учителем оказался Кайнача, он крикнул, взмахнул пальмой, и собаки нехотя поплелись к чумам.
– Учитель! Здравствуй, бойё.
– Здравствуй, Кайнача. Ох и ловко ты орудуешь пальмой.
Кайнача заулыбался.
– Ребятишек учу. Без пальмы охотнику в лесу худо. Чем медведя колоть будет? Как дрова рубить? Худые ребятишки: ничего не понимают, как палку пальму держат. Медведь таких охотников давить будет, – сердито заключил Кайнача.
– Научатся, – успокоил его Поморов. – Пойдем посмотрим, как твои сородичи живут.
Они шли по стойбищу от чума к чуму. В каждом дымился костер, варился чай или похлебка, тут же сушились одежда, портянки, обувь. Люди были грязные, не мылись годами, хотя рядом, под бором, покоилось родниковое озеро.
Вошли в чум Ятоки и точно попали в другой мир. Земляной пол устлан оленьими шкурами, а на белой, медвежьей, сидит хозяйка. Над ее головой на шелковой нитке висит чучело Делаки, основателя рода.
– Добрый день, Ятока.
– Здравствуй, учитель русских. Садись, – пригласила Ятока.
– Почему только русских? Я всех учу. Советская власть велит всем учиться. За тем я и пришел. Надо собрать людей, говорить буду.
– Куда торопишься? В гости пришел, надо чай пить.
Ятока положила перед Поморовым с Кайначей небольшие доски, с улицы принесла чайник и в деревянной чашке куски дымящегося мяса. Нарезала хлеб. Поставила соль. Поморов украдкой поглядывал на Ятоку.
– Пошто учитель не ест? – спросила Ятока.
– Спасибо. Я думал, ты ничего делать не умеешь,
– Почему? – Ятока скосила на него черные глаза.
– Шаманка. И богатство такое.
– Учитель плохо думал. Ятока все умеет делать: oxoтиться, шкуры делать, одежду шить, чум ставить.
– И белого медведя сама добывала? На север, к морю ходила? – Поморов кивнул на белую медвежью шкуру.
Ятока удивленно подняла тонкие брови.
– Пошто к морям? Это лесной медведь. Он князь у зверей. Какой род такую шкуру имеет – сильный род, его все звери почитают и дают добычу.
– А я и не знал, что белые медведи в лесах водятся.
– Шибко мало есть. Один хозяин медведей помирает – другой приходит. Его все звери охраняют. Людям не показывают.
– Интересно. А вы долго думаете здесь пробыть?
– Нет. Нам надо порох, дробь, муку, материю. Осенью охотиться будем. Далёко пойдем. В гольцы. К Седому Буркалу.
– Дробь, порох есть. В Госторге у Дмитрия Воронова получите. А вот ткани маловато.
После обеда Поморов с Ятокой вышли из чума, присели под деревом. Через несколько минут к ним собралось все население стойбища. Мужчины во главе с седым и костлявым стариком Согдямо сели впереди, за ними – женщины, а только уж потом девушки.
– Ты еще не женился? – спросил Поморов Кайначу.
– В своем роде нельзя. Шаманка запрещает. Зимой пойдем к Холодной реке, там жену брать будем.
– Это почему? – удивился Поморов. – Никто не может запретить любить, – Поморов посмотрел на рядом сидящую Ятоку.
– Совсем худая кровь стала в роде Делаки, – пояснила Ятока. – Ребятишки плохие. Помирают много. Жениться будем – совсем кончать род будем. Ребятишек не будет. Кто род продолжать будет?
Только сейчас Поморов обратил внимание, что эвенки щуплые, низкорослые. А лица, даже у молодежи, какие-то старческие. Кровосмешение, видимо, достигло предела. Ятока, должно быть, поняла это инстинктом, а может, это было завещанием хитрого и умного отца ее.
Все смотрели на Поморова, что он ответит Ятоке. Он – учитель русских, он, как шаман, все знает.
– Правильно говорит Ятока, – сказал Поморов.
Все одобрительно закивали.
Поморов выждал минуту.
– Но дети умирают еще и оттого, что в чумах грязно. Тут любая зараза может появиться. Рядом озеро, а люди не моются. Неплохо было бы иметь вам на каждом стойбище баню.
Согдямо затряс седой головой.
– Худо баня. Я с Захаркой Вороновым-Медвежатником ходил, чуть не пропал.
– Тогда в речке мыться надо.
– Будем, учитель, – решительно заявила Ятока. – Все стирать будем.
– Вот и хорошо. А теперь вот еще что. Надо ребят в школу послать. В городе Карске открылся интернат. Нам дали пять мест. На будущий год обещают всех принять. Надо решить, кого послать нынче.
– Пошто посылать, – запротестовал Согдямо. – Кайнача хорошо учит. Пальмой зверя колоть учит, белку следить. Хорошо учит.
– Это не то. В школе они научатся читать книги, будут много знать. Потом станут докторами, учителями. Понятно?
– Все понятно, – ответил Согдямо, – ребятишек хорошо надо учить сохатого следить, ловушки ставить, много мяса добывать.
Поморов усмехнулся.
– Не поймем друг друга. Приходите завтра в деревню, там еще поговорим.
– Хорошо, учитель, – ответила Ятока. – Все придем.
Ятока перебирала чернику. Возьмет в пригоршню и пустит по берестяному листу. Ягоды катятся в туес, а листочки, хвоя остаются на бересте. «Придет Вася, угощать буду, – думала Ятока. – Надо еще клюквы набрать. Настой из нее шибко хорошо пить в жару».
С улицы донеслись выкрики, шум. Ятока вышла. У чума Урукчи стоял пастух Кучум, сын старика Согдямо, Перед ним, точно рябчик на току, подпрыгивал Урукча. Рядом с длинным Кучумом он казался совсем маленьким.
– Лентяй поганый! – выкрикивал Урукча. – Совсем забыл, за что тебя хозяин кормит. Я научу тебя работать!
Урукча схватил ременный аркан и хлестнул по лицу Кучума. Из носа пастуха на редкие моржовые усы брызнула кровь. Кучум качнулся, сжал кулаки, казалось, еще миг – и этот великан швырнет от себя тщедушного Урукчу. Но пастух вытер кровь залатанным рукавом рубахи и продолжал стоять.
– Тухлая ворона, – не унимался Урукча.
Подошла Ятока.
– За что бьешь Кучума?
– Негодный пастух. Оленей проспал. Пять телят медведь задрал. Совсем разорит меня. У-у-у, длинный пень! – Урукча замахнулся на Кучума.
– Брось! Аркан брось! – приказала Ятока. – Еще ударишь Кучума – на твоих оленей волков напущу, а в твой чум болезнь пошлю.
Аркан выпал из рук Урукчи. В маленьких глазках отразился испуг.
– Великая шаманка Ятока… Возьми себе сколько надо оленей. Но не посылай беды…
Ятока отвернулась. Охотники стояли у своих чумов с угрюмыми лицами. Столько, затаенной, ненависти было в каждом взгляде, что Ятоке стало не по себе. Будто не Урукча, а она била Кучума.
«Зачем, Делаки, ты разрешаешь злым людям обижать простых пастухов? – думала Ятока. – Или ты не видел, как Урукча бил Кучума? Пошто, Тангара – небесный владыка, ты рано взял мать к себе? Теперь я совсем одна: Кто научит меня жизни?»
Ятока спустилась к озеру и села на берегу под густой сосной. Ярко светило солнце, ветерок играл листвою. Было жарко, но Ятоку знобило.
Подошел старик Согдямо, сел рядом. Высохшими руками набил трубку табаком и раскурил ее. Ветер шевелил его белые длинные волосы и белую редкую бороду.
– Спасибо тебе, Ятока, за сына. Не позволила Урукче позорить его перед народом.
– Скажи, ама′ка[11], пошто мой отец был как дикий зверь? Пошто Урукча не жалеет людей?
Согдямо долго смотрел на скалу, которая стояла на той стороне озера.
– Ты тоже взлетела из того гнезда. Но твое сердце еще чистое, как вода в роднике, и душа добрая, как слова нежной матери, – неторопливо заговорил Согдямо. – Но придет время и богатство источит твое сердце, как ветер вот эту скалу. И оно станет холоднее, чем камень в лютые морозы. И тогда ты перестанешь понимать бедного человека. Тебе отец оставил много оленей, но на них кровь твоей матери.
– Как так? – испуганно спросила Ятока.
Согдямо выпустил клуб дыма.
– Твой отец имел десять раз по сто оленей, а потом еще раз по столько же. Но еще больше надо было. Тогда он решил жениться на дочери шамана с Холодной реки. Шаман за дочерью давал пять раз по сто оленей.
Мать тебя была из знатного рода. Не любила она Мотыкана. Решила уйти от него и забрать своих оленей. Тогда Мотыкан избил ее. И она умерла на третий день.
Это Ятока помнила. Ей было тогда пять зим. Всю весну их род кочевал по тайге, и, когда наполнились водой реки, они остановились у Большого гольца. Каждый день охотники уходили к снежной вершине и приносили оттуда мясо и шкуры.
Однажды отец Ятоки уехал к пастухам в оленье стадо. И тогда мать рано утром поймала ездовых оленей и стала их вьючить. Они собирались к дедушке, в род старого Ворона. Ятока вспомнила, что оставила игрушки у ручья, и побежала за ними. Сняла с елочки разноцветные лоскутики, связки косточек. В это время от стойбища донеслись крики. Ятока бросилась назад… Еще издали она увидела отца: он ходил возле оленей и сбрасывал вьюки вместе с седлами. Мать, схватившись за живот, корчилась у входа в чум.
– А через две луны, – продолжал Согдямо, – твой отец в наш род привел новую жену и пригнал стадо оленей. Но прожил с ней две луны и отправил ее в пастухи.
– Куда же смотрел наш добрый дух Тангара?
– Он глухой к горю бедных охотников и пастухов, глухой к горю женщин.
– Ты сказал, амака, отец отобрал оленей у моей матери и у второй жены. У меня олени чужие?
– Не судья я тебе, Ятока. Но твой отец не стыдился забрать последнего оленя и у охотника. Многих людей он оставил без куска хлеба, а потом заставил работать на себя.
– У Урукчи – три жены. У него тоже не свои олени?
– Это, дочка, ты у него спроси. Он лучше знает.
Ятока опустила голову на колени. Ее отец имел семь жен, и все они работали пастухами. Ятока бывала у них и слышала, как они проклинали отца. Теперь Ятока поняла, за что они его ненавидели.
Глава III
Над лугом, стиснутым с двух сторон лесом, заблудившейся снежинкой кружил лунь. То он падал в траву, то взмывал в небо, то на мгновение замирал. Багровым заревом занимался закат. На опушке леса, на лиственнице, уходящей в поднебесье, пела серая зарянка.
Василий прошел последний прокос, раскидал валок, вытер рукавом пот со лба и стал завертывать самокрутку. За кустами тальника с тихим звоном выговаривали литовки: «Чих-чих-их-чи-и-и-их».
На душе у Василия было как в осеннюю слякоть – холодно. В работе забылся немного, но выпустил литовку из рук, и опять где-то под сердцем тоска о Капитолине. Одиноко Василию. «А что, если махнуть к Ятоке?» – подумал он. Вскинул на плечо литовку и вышел на поляну к корцам. Красиво работали парни, да и девчата не уступали. Впереди – высокий жилистый Максим Круглов.
В такт взмахам покачивалась его рыжая копна волос. За ним шел Сема Фунтов, низенький, плотный. О таких обычно говорят: ладно скроен и крепко сшит. На него наступали Надя Юрьева, Женя Пучкова и Дуся Прочесова.
– Кончай, ребята! – крикнул Василий.
Косцы подошли к нему.
– Ты уж все смахал? Ну и здоров, – удивился Максим.
– Ты тоже хорош: девчонок совсем загнал. Вон Надю хоть выжми. Пошли к табору.
Надя шла рядом с Василием, под стать ему – высокая, лицо чуть опаленное солнцем, глаза голубые.
– Купаться будем? – подняла она глаза на Василия.
– Надо.
Василий искупался и вышел на берег. Парни еще барахтались в воде; за кустами, возле бережка, хлюпались девчата, их смех и визг разносились на всю реку. Недалеко от берега, на лужайке, был разбит табор. В небольшой избушке, которую кто-то когда-то построил, жили женщины. Для себя мужчины соорудили три травяных балагана. А чуть в сторонке, под кустом, сколотили из досок кухню, где возле объемистого котла орудовала Глафира Пантелеевна, полная, еще не старая женщина.
– Тетя Глаша, покормишь меня?
Тетя Глаша вытерла о фартук руки.
– Куда торопишься, неуемная душа? – тетя Глаша покачала головой и взялась за черпак.
– Отчего ей быть спокойной, – Василий пододвинул к себе миску. – Мама рассказывала, когда я родился, бушевала буря, деревья с корнями выворачивало, из озер воду выплескивало, как из ложки.
– Помню я этот год, Вася. Во всей деревне только одна крыша уцелела.
– Так вот теперь и мечется моя душа: подавай ей то пургу, то гром. Не будет в моей жизни покоя.
– Да: оно на ветру-то и легче живется. Спокойное озеро тиной зарастает.
– Я об этом и говорю.
Тетя Глаша положила перед Василием кусок мяса и налила кружку молока.
Поужинав, Василий закурил и пошел к опушке леса, где паслись лошади. Закат уже погас, и на небо легла холодная синь. С речки доносился неторопливый голос Семы, смех девчат.
«Опять дормидонтками угощает», – подумал Василий.
Из-за кустов навстречу Василию вышли Захар Данилович и Ганя. Ганя за хвосты держал несколько кротов.
– Далеко собрался? – спросил Захар Данилович.
– Орленка немного размять.
– А я сегодня десять кротов поймал, – сообщил Ганя.
– Добро. Я тебе ружье наладил. Патроны зарядишь сам. Бурундуков по кустам уйма. Завтра целую котомку настреляешь.
– Спасибо. – Ганя просиял.
…Василий с Ятокой сидели на берегу озера. Туман, собравшись в струю, расползался по скале, точно хотел, укрыть ее от людских глаз. В безмолвии стояли кусты. Из низины наносило душистый запах смородины.
Василий смотрел на дымящееся озеро и думал о Капитолине, а Ятока оживленно говорила:
– Вчера на скалу кабарожка прибегала. С камня на камень прыгает. Совсем как девушка. Будто пляшет.
– Ятока, скажи, а как ты шаманкой стала? – вдруг спросил Василий.
– Совсем просто, – улыбнувшись, ответила Ятока. – Сами духи меня избрали. Еще маленькой была, играла с ребятишками, сказала им спать, ребятишки уснули. Мужики сильно перепугались. Что теперь будет? Пропали ребята. Разбудила я их. Все меня шаманкой звать стали. Потом сам большой шаман Амуктан, когда помирал, мне своих духов передал. Шаманить учил.
Василий хитровато посмотрел на Ятоку.
– Скажи своим духам, пусть пригонят сюда сохатого.
– Не могут они пригнать.
– А я вот скажу своему доброму духу Малышу, он пригонит.
– Так Малыш – собака.
– Вот тебе и на. На какой же тебе шут эти духи сдались, если они ничего не умеют делать?
– Без них никак нельзя, – убежденно ответила Ятока. – Они помогают людей лечить. Удачу охотникам приносят. Злых духов от стойбища отгоняют.
– А посмотреть их можно?
– Нет, их только шаман может видеть.
– Значит, добрым людям они боятся показаться?
– Пошто так говоришь? – Ятока с укором посмотрела на Василия. – Разве я виновата? Сам Тангара меня избрал! Я слушать его должна. Ослушаюсь – беду пошлет мне и всему роду.
Василию стало неловко, что обидел Ятоку.
– Не сердись, – погладил он ее руку.
Ятока замерла и с нежностью глянула на Василия.
– Ты пошто сегодня такой грустный, Вася?
Василий задумался.
– Жизнь трещину дала, Ятока. Казалось, все было: и любимый человек, и радость, а оглянулся – один, как линной глухарь в чаще. Вот такие пироги.
– Пошто один? Я с тобой. Бери ружье. На охоту Пойдем. И к чертям твои пироги.
Василий засмеялся и встал.
– Мне лора.
– Пошто так? В чум пойдем, чай надо пить.
– В другой раз.
Подошли к Орленку. Тот мотнул головой, ударил копытом. Ятока попятилась.
– Ты что? – спросил Василий.
– Олень у тебя шибко большой. Смотрит сердито.
– Хочешь прокачу? – озорно предложил Василий. – Да так, чтоб дух захватило.
– Нет – замотала головой Ятока и на всякий случай еще отступила. – Страшно Шибко.
– Тогда прощай.
Уехал Василий, а вскоре по селу поползли слухи.
– Василий-то, Захара-Медвежатника, с шаманкой связался, – шептались старухи.
– Не будет добра. Сгубит эта колдовка парня.
– Знамо, сгубит. Чо говорят-то: на Холодной реке приглянулся ей русский парень, так она на нем каждую ночь ездила. Превратит в оленя и скачет в горы. Так и заездила.
– О господи, страхи-то какие. Что теперь будет-то?
Дошли разговоры и до Захара Даниловича. Он решил начистоту поговорить с сыном.
– Правду ли люди про тебя да про шаманку болтают?
– Есть охота, вот и болтают, – уклонился от ответа Василий.
– Что же, для тебя девки доброй не нашлось?
– Чем Ятока хуже других? – не поднимая головы, буркнул Василий.
– Ты что, Василий, супони захотел? Не посмотрю, что косая сажень в плечах, выпорю! Свяжешься с этой колдовкой, из дома выгоню. Сына лишусь, но не допущу позора на свою седую голову, – в голосе Захара Даниловича прозвучала угроза.
– Места в горах на всех хватит, батя.
– Замолчи, щенок! – в ярости Захар Данилович вскочил. Под руку попал прут, и он стегнул им по широкой спине сына.
У Василия отлила кровь от лица, он медленно поднялся. Захар Данилович растерялся, но для вида продолжал:
– Чтоб я не слышал больше об этой ведьме.
Василий молча взял литовку и ушел на луг.
Мария Семеновна подоила корову, прогнала ее в поскотину, полила лук в огороде. Потом вымыла полы и застелила их осокой. Из леса принесла еловых веток, положила у порога, чтобы было обо что ноги вытереть. Управилась по хозяйству, поставила самовар и присела отдохнуть у печки на маленькую скамеечку. Пусто в доме без мужиков. А тут еще поясница поламывает, к ненастью, должно быть.
Разгорелись в самоваре щепки, загудело в трубе. Задумалась Мария Семеновна.
Кажется, давно ли она переступила порог вот этого, дома – и остановилась: страшно стало, Ей тогда только семнадцать минуло…
В сенях послышались шаги. Вошел Кайнача. Следом за ним Бирокта, женщина лет сорока пяти, и ее тринадцатилетний черноголовый сын Урукон. В руках Кайначи увесистый кусок мяса. Со времен Матвея Воронова повелась дружба эвенков с русскими. У каждого из них был надежный товарищ в селе, к которому эвенк приходил со своей семьей как домой. В трудные годы они делились последним куском свинца, мяса.
– Здравствуйте, тетка Марья, – поклонился Кайнача – Гостинец принес.
– Здравствуйте, проходите, – засуетилась Мария Семеновна. – Урукон-то каким стал, скоро моего Васю догонит. А почему, Бирокта, Кучум, муж твой, не пришел?
– К оленям на ю′кту[12] пошел, – ответила Бирокта.
– Василий где? – спросил Урукон Марию Семеновну.
– Это он на что тебе?
– Подарок обещал.
– Есть подарок.
– Давай сюда.
Мария Семеновна принесла в берестяном чехле нож. Урукон тут же выдернул его из чехла. Мария Семеновна ласково улыбнулась: угодил сын маленькому охотнику. Бирокта что-то сердито сказала на своем языке.
– Ты что это, девонька?
– Совсем худой парень: терпенья нет.
– А это тебе подарок от меня, – Мария Семеновна примерила мальчику сатиновую рубашку. – Как раз впору. А это от дедушки Захара, – она подала кулек с леденцами.
Урукон положил конфету в рот и блаженно прикрыл глаза.
– Много балуешь его, тетка Марья, – заговорила сердито Бирокта. – Мужик сам себе все добывать должен. Однако портишь мне парня. Ленивый будет. Пропадет в тайге.
Урукон открыл глаза, проворно положил на пол подарки, полез за пазуху, достал оттуда прутик вяленого мяса.
– Эра Василию дай. Скажи, друг приходил, Урукон.
– Все передам.
– Сохатого добуду, язык тебе принесу.
Мария Семеновна погладила по смоляной голове Урукона.
– Подрастай скорей, ждать буду. Вы сидите, я сейчас в погреб сбегаю, чай пить будем.
– Тетка Марья, суп из яичек вари. Шибко такой суп люблю, – попросил Кайнача.
– Яичницу? Мигом сгоношу.
Вскоре они сидели за столом. Кайнача с великим удовольствием ел яичницу и говорил:
– Шибко хороший суп. Мастерица тетка Марья.
– Кушай на здоровье. А ты, Урукон, не стесняйся. Пирожок съешь.
– Шаньги тоже хорошие. Как делаешь? – спросил Кайнача.
– В русской печке пеку. Ешь. Ты мать-то свою помнишь?
– Плохо помню. Когда помирала, смотрела на меня, говорила: «Худо тебе будет, Кайнача, много голодный спать будешь». Шибко жалела.
– Хлебнул горюшка-то? Ятока не обижает?
– Пошто обижать будет. Я мужик, хорошо работать умею. Сам сохатого добываю.
– Оленей-то много у тебя?
– Совсем мало. Два ездовых оленя есть. Немного важенок. Где много взять? Белки мало хожу стрелять. Ятоке помогаю.
– А нужда так и ходит по пятам. Сказывают, Ятока – большая шаманка.
– Шибко большая.
Все это время Бирокта ела молча, неторопливо, с уважением к еде. Лицо ее было задумчиво. Две глубокие борозды вдоль невысокого лба, точно два обруча, одетых временем, говорили о том, что нелегкой дорога была у этой женщины. Вот она посмотрела на Марию Семеновну и заговорила:
– Ятока шибко Василия любит. Женить его надо, тетке, Марья. Весь наш род так хочет.
Испугалась Мария Семеновна. Как же так, ее Вася и шаманка. А сказала совсем другое, не хотела обежать людей:
– Вася не маленький. Ему жить. Пусть сам решает.
Сама и думать об этом не смела. Иметь невесткой шаманку? Как потом людям в глаза смотреть? Нет, Вася этого, не сделает.
Тем временем Ятока сидела за столом Трофима Пимечновича Двухгривенного. Старик маленькими глотками пил чай. Был он весь какой-то серый: серое в морщинах маленькое лицо, серая топорчащаяся бородка, серые нечесаные волосы. «Совсем как воробей, – подумала Ятока, – такой же маленький. Того и гляди клюнет». Ятоке стало весело.
Из кути с тарелкой в руках выплыла Прасковья Спиридоновна, жена Двухгривенного. Высокая, дородная. Возле нее Трофим Пименович выглядел карликом. Бывало, захмелеет он у кого-нибудь на гулянке, берет его Прасковья Спиридоновна на руки и несет домой, как ребенка.
– Я творожку со сметаной принесла, – грубоватым голосом проговорила Прасковья Спиридоновна. – Кушай, Ятока.
– Товар у меня кое-какой есть, – ручейком журчал Трофим Пименович. – Опосля поглядишь.
– Что стоить будет?
– Сочтемся. Чай, не чужие. С Мотыканом, отцом твоим, царство ему небесное, такие делишки делали, дай бог каждому купцу. Поди, собольки найдутся?
– Я сама мало добываю. Охотники не слушают Ятоку. К твоему Митьке в Госторг идут.
– Что ты, или охотников в Среднеречье мало? Поди, все к тебе за оленями ходят. Соображаешь?
– Надо с Василием говорить.
– Что Васька? Торговля-то разрешена.
Ятока встала.
– Пошто Василия ругаешь? Людей сторонишься, потихоньку все делаешь. Ятока обманывать не хочет. Степан в сельсовет звать будет, шибко ругать. Василий осердится, как шаманка жить будет?
Ятока вышла. Трофим Пименович плюнул ей вслед и смачно выругался:
– Все посходили с ума. Сын волком смотрит на отца. Шаманка на комсомольцев заглядывается. Не будет, добра, пропадут люди.
А в сельсовете вокруг стола, покрытого куском красного сатина, сидели Поморов, заведующий Госторгом, сын Двухгривенного – Дмитрий Воронов и Степан, У Степана на левом виске косой шрам от белогвардейской шашки, отчего казалось, что он всегда чем-то недоволен. На вылинявшей гимнастерке орден Красного Знамени.
– Что с Ятокой делать будем? – Степан поднял взгляд на Дмитрия с Поморовым. – Толкового бы комиссара дать этому роду. А Ятоку побоку.
– Давай женим тебя на шаманке, и будешь при ней комиссаром, – улыбнулся Дмитрий. – Парень ты холостой… А невеста она хоть куда – красавица и богатая. Подучит тебя немного, советским шаманом станешь.
– Идите к черту, – закипятился Степан. – Вам бы все шутки шутить.
Поморов слушал перебранку Степана с Дмитрием, посмеивался. Любил он их. Смелые. Не все они умели, порой и не знали, что им надо делать. Но зато до самозабвения были преданы Советской власти.
Не всегда и Поморов мог оказать им помощь. Был еще молод, не хватало жизненного опыта. «Отца бы моего к вам, – думал он. – С ним бы вам не пришлось петлять по жизни. Но нет его. Придется самим искать дорогу к людям».
– А ты что молчишь, Поморов? – прервал его думы Степан.
– А что говорить-то? Люди к нам из первобытного общества пришли, окутаны суеверием по рукам и ногам, а вы хотите, чтобы Ятока коммунизм проповедовала. Кое-кто из эвенков пугает детей русскими. Вам ли рассказывать? Что ни проходимец, тот и подавался в тайгу к ним, за бутылку спирта обирал догола, Вы, Степан Сергеевич, с Дмитрием Трофимовичем в окопах проходили учебу, в огне очищались от старого мира. Белогвардейские пули помогли вам найти правду. А кто откроет глаза на мир эвенкам? Только мы с вами. И надо смотреть в корень. Сумеем улучшить жизнь эвенков – они сами откажутся от шаманства.
– И будем возиться до второго всемирного потопа, – недовольно сказал Степан.
– А что делать? – развел руками Поморов. – Люди-то они наши. Не бросать же их в беде. И с шаманкой надо быть осторожней. Обидим – уведет весь род. Ни за что пострадают простые охотники и оленеводы.
Степан хмурился, но молчал.
Открылась дверь, и в сельсовет вошли Кайнача, Бирокта, Ятока, Согдямо и еще несколько эвенков. Здороваясь, они садились кто на скамейку, кто прямо на пол. Запахло кислой ровдугой, потом, перемешанным с дымом, – Степан следил за Ятокой. Она прошла к столу, села на скамейку, подняла темные глаза и с детской доверчивостью посмотрела вокруг. Степан смутился, ему стало неловко: ведь он только что грозился броситься в драку с этой девчонкой. Поморов заметил его смущение и с ехидцей улыбнулся. Степан хмуро сдвинул брови, его длинное сухощавое лицо посуровело. Он встал и заговорил об учебе. Эвенки долго не могли понять, зачем им нужно посылать детей в город учиться, а когда наконец поняли, подал голос Согдямо:
– Наших ребятишек берете – взамен нам своих давайте.
– Зачем? – спросил Степан.
– Ребятишек не будет, кто стариков сменит? Без мужиков бабы пропадут. Без охотников тайга совсем пустой станет.
– Ребята весной вернутся.
– Пошто весной? Осенью надо. Когда ребятишек учить охоте будем?
Все началось сначала. Но выручила Ятока. Взглянула на Степана и сказала:
– Ребятишки поедут учиться.
– И меня, Степан, посылай учиться, – попросил Кайнача. – Буду читать, писать, много знать, потом много белок и соболей добывать.
– Вот и хорошо, – обрадовался Степан. – Повезешь ребят, в интернат, присматривать за ними будешь. Головой отвечаешь. Смотри, чтобы не сбежали.
– Когда за провиантом приходить? Допросил Кайнача.
– Послезавтра, – ответил Дмитрий. – С оленями приходите…
Эвенки встали.
– Ятока, ты останься, – попросил Степан.
Ятока села.
– Как живешь-то без отца? – спросил Степан, когда эвенки ушли. – Не обижают тебя?
– Пошто обижать-то будут?
– Охотиться нынче думаешь?
– В лесу живу, как не охотиться.
– Вот это правильно. Советской власти сейчас пушнины много надо. Ты это скажи всем охотникам.
– Скажу, Степан.
– А шаманить не бросила?
– Пошто бросать? Кто злых духов от стойбища отгонять будет?
– Да нет же никаких чертей – ни добрых, ни злых. Это я тебе точно говорю. Мы, русские, не шаманим.
– Батюшка поп тоже шаманит, с богом Миколой разговаривает. Пошто обманываешь меня?
– Прогнали мы, Ятока, батюшку с Миколой – и ничего, живем не тужим. Ты в своих чертей можешь верить как хочешь, но шаманить брось, потому что от этого вред людям получается, и Советской власти тоже. Новую жизнь будем строить в тайге, без богов и чертей, коммунизм.
Ятока вышла из сельсовета. Неторопливо шла по деревне и старалась разобраться в словах Степана. «Пошто так? – думала Ятока. – Горы, деревья, речки, – тоже люди, только другие люди. Если обидятся, зло охотнику могут сделать. Задабривать их надо. Пошто русские не понимают это? Бога нет, чертей нет, духов нет, говорит Степан. А кто болезни посылает?»
Нет ответа на этот вопрос, и мертвеет тайга перед Ятокой…
