Текст книги "Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы"

Автор книги: Николай Гнидюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

Приобретенный практический опыт, теоретические знания, безупречное владение иностранным языком – все это делало Кузнецова ценным специалистом, и его приглашают в Москву на должность военного инженера. Когда же начинается Великая Отечественная война, он добровольно идет в парашютно-десантные части Красной Армии. Рвется в бой, во вражеский тыл, в разведку, но ему отвечают: «Погоди, придет и твой черед».

Вот отрывок из рапорта командованию, написанного Кузнецовым третьего июня 1942 года:

«Я, как всякий советский человек, в момент, когда решается вопрос о существовании нашего государства и нас самих, горю желанием принести пользу моей Родине… Дальнейшее пребывание в бездействии я считаю преступным перед моей совестью и Родиной.

Прошу довести до сведения руководства этот рапорт…

Я вполне отдаю себе отчет в том, что очень вероятна возможность моей гибели при выполнении заданий разведки, но смело пойду в тыл врага, так как сознание правоты нашего дела вселяет в меня великую силу и уверенность в конечной победе. Это сознание даст мне силу выполнить мой долг перед Родиной до конца».

Он выполнил эту клятву, выполнил свой долг советского гражданина-патриота. И вот двадцать седьмого июля 1960 года, в тот день, когда ему должно было исполниться сорок девять лет, в украинском городе Львове, ровно через шестнадцать лет после его освобождения, народ провожал в последний путь бессмертного разведчика Николая Ивановича Кузнецова.

Через весь город растянулся торжественно-траурный кортеж. На артиллерийском лафете – гроб с останками героя.

Впереди венки: от партийных и советских органов, от бывших партизан, от коллектива «Уралмаша», от рабочих, ученых, воинов Советской Армии, учащихся…

За лафетом – людской поток. Идут друзья и товарищи Николая Ивановича по борьбе: Лукин, Стехов, братья Струтинские, Шевчук, Валя Довгер, Семенов, Цессарский, Мария Ких… Идет брат Николая Ивановича – Виктор, тот самый Виктор, о котором Кузнецов нам столько рассказывал и которому незадолго до вылета из Москвы в партизанский отряд писал:

«Витя, ты мой любимый брат и боевой товарищ, поэтому я хочу быть с тобой откровенным перед отправкой на выполнение боевого задания. Война за освобождение нашей Родины от фашистской нечисти требует жертв. Неизбежно приходится пролить много своей крови, чтобы наша любимая Отчизна цвела и развивалась и чтобы наш народ жил свободно. Для победы над врагом наш народ не жалеет самого дорогого – своей жизни. Жертвы неизбежны. Я и хочу откровенно сказать тебе, что мало очень шансов на то, чтобы я вернулся живым. Почти сто процентов за то, что придется пойти на самопожертвование. Я совершенно спокойно и сознательно иду на это, так как глубоко сознаю, что отдаю жизнь за святое, правое дело, за настоящее и цветущее будущее нашей Родины. Мы уничтожим фашизм, мы спасем Отечество. Нас вечно будет помнить Россия, счастливые дети будут петь о нас песни, и матери с благодарностью и благословением будут рассказывать детям о том, как в 1942 году мы отдали жизни за счастье нашей горячо любимой Отчизны. Нас будут чтить освобожденные народы Европы. Разве может остановить меня, русского, большевика, страх перед смертью? Нет, никогда наша земля не будет в рабской кабале у фашистов! Не перевелись на Руси патриоты, на смерть пойдем, но уничтожим дракона! Храни это письмо на память, если я погибну, и помни, что мстить – это наш лозунг за пролитые моря крови невинных детей и стариков – месть фашистским людоедам. Беспощадная месть! Чтоб в веках их потомки наказывали своим внукам не совать своей подлой морды в Россию. Здесь их ждет смерть.

Будь здоров, братец. Целую крепко, твой брат Николай».

Венки, венки… Море цветов… Кажется, сама земля расстилается разноцветным ковром перед своим славным сыном…

НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ЖИЗНИ

Осень только начиналась. И если бы не серебристые нити паутины, заблестевшей на скошенных полях и опушках лесов, если бы не печальное курлыканье журавлей, прощающихся с родным краем, если бы не багрянец, коснувшийся изумрудных пушистых шуб деревьев, – кто бы сказал, что лето отпело свою лебединую песню и на смену ему пришла она, капризная и непокорная предвестница чародейки зимы? Но пока что она почти ничем не предвещает зиму – еще не наступил листопад, который безжалостно обнажит ветви и стволы лесных красавцев и устелет землю шуршащим буро-желтым ковром, небо еще не затянуло темными тяжелыми тучами, из которых будут беспрестанно сочиться мелкие надоедливые капли холодного затяжного дождя, еще не дуют пронзительные свистящие ветры, нет ранних заморозков, выбеливающих траву инеем. Осень только началась, и владеет землей чудесная сентябрьская пора, называющаяся бабьим летом.

В такую пору наслаждайся лишь прелестями матушки-природы: ни жаркого, изнурительного солнца, ни назойливого жужжания комаров, ни сухой удушливой пыли, которая густой хмурой спиралью высоко вздымается над большаками вслед за машиной или подводой.

…Они приходили сюда на целый день – даже обедали здесь: кое-кто брал с собой, тем и делились. И не для того измеряли босыми ногами не близкий путь, чтобы вот здесь, в поле, любоваться живописными пейзажами и вбирать в себя целебные запахи бабьего лета. Шли они сюда, чтобы из земли, впервые после тяжких лет оккупации, добыть сладкий корень, взлелеянный их заботливыми руками. Знали: фронт далеко, никогда больше враг не вернется на эту землю, но война еще не закончена и победа куется не только там, где рвутся снаряды и гибнут люди, но и в тылу: у станка, на стройке, в поле. Они копали сахарную свеклу и радовались, что урожай выдался щедрый.

Издали донесся гул автомобильного мотора, и колхозницы подняли головы.

– Наверно, за свеклой, – промолвила звеньевая, – пойдем, девчата, ближе к дороге, чтоб машина не стояла, быстрее загрузим.

Шли не спеша, перебрасываясь шутками, и этот путь был для них одновременно и отдыхом после утомительной работы. Они еще не успели дойти до шоссе, как звеньевая с горечью в голосе сказала:

– Пошли, бабоньки, обратно.

– Чего это?

– А того, что не наша это машина.

– Откуда ты взяла?

– Да вижу. Посмотрите-ка: разве на нашей есть брезентовая будка?! И что-то не видно, чтобы она сбавляла скорость. Несется как сумасшедшая.

– И что себе этот председатель думает? – вырвалось у другой женщины. – Тут сколько добра лежит, а он – ни подводы, ни машины.

Они уже направились в обратный путь, как вдруг услыхали женский крик. Ошеломленные, остолбенели посреди поля, не понимая, что происходит. Казалось, кто-то приковал ноги к земле, и невозможно их оторвать и бежать туда, к дороге, к машине, откуда женский голос взывал о помощи.

Все остальное произошло с такой молниеносной быстротой, что они не успели опомниться. От кузова грузовика отделился какой-то большой предмет и полетел в кювет. И, словно связанная с ним неведомой силой, неистово крича, вырвалась из чьих-то рук и на полном ходу выпрыгнула из машины женщина. В тот же миг все вокруг заглушила автоматная очередь.

А потом стало совсем тихо, словно кто-то залил уши воском, и даже гула автомобильного мотора не было слышно. Но вот сверху, из поднебесья, долетел нежный журавлиный плач. Он словно пробудил женщин от кошмарного сна, и они, сорвавшись с места, побежали, побежали туда, где еще минуту назад случилось что-то потрясающее, невероятное. А может, это был призрак, появившийся, как зыбкое, обманчивое эхо кровавых дней оккупации? О, как хотелось им, чтобы так оно и было, чтобы то, что видели их глаза и слышали уши, оказалось галлюцинацией!

Но это был не призрак – это была правда: вот здесь, на шоссе, только что было совершено преступление, и они невольно стали его свидетелями.

Машины уже не видно – она исчезла вдали, а на обочине, откинув голову и рассыпав по брусчатке золотистые волосы, лежала женщина. К тому месту, где еще совсем недавно билось сердце, она прижимала рукой маленькую лакированную сумочку, по которой стекали два пурпурных ручейка. Лицо женщины, красивое и нежное, изуродовано ужасной гримасой. Большие серо-голубые глаза застыли, прикованные к бездонной небесной лазури.

Во рву, отделявшем шоссе от свекловичной плантации, они увидели другую – ту, которая раньше померещилась им каким-то непонятным предметом. Русоволосая тоненькая смуглянка, она казалась еще совсем юной, и не верилось, что может найтись в мире существо, способное по-звериному надругаться над этим хрупким созданием, украсть у него жизнь и так вот просто, как лишнюю, никому не нужную вещь, вышвырнуть на полной скорости за борт автомашины.

– Ой, люденьки, лихо какое!

Словно полоснул кто-то чем-то острым по сердцу, и оно, перерезанное надвое, извергло из себя окровавленный сгусток боли и жалости к этим двум несчастным женщинам, которых неизвестно за что постигла такая горькая участь.

Со слезами на глазах пели скорбно реквием…

Ответственный работник Комитета государственной безопасности полковник Сташко, тот самый, который в 1942 году помогал своему коллеге по работе Дмитрию Николаевичу Медведеву формировать специальный партизанский отряд и лично знал многих наших разведчиков, находился в служебной командировке в Проскурове – областном центре Подолья.

Бои на этих землях уже отгремели: советские войска победно шли на запад, неся свободу народам европейских стран. Но здесь, на освобожденной от фашистской нечисти территории, не было еще спокойно. В лесах, в подземных укрытиях замаскировалось и время от времени давало о себе знать националистическое охвостье. С ним сотрудничали замаскированные агенты фашистской разведки, специально оставленные для подрывной работы. Была и другая категория врагов: предатели всевозможных мастей – вчерашние старосты, переводчики, шуцполицаи, продавшиеся за тридцать сребреников оккупантам, но не успевшие с ними бежать. Они, возможно, и рады были бы остаться незамеченными, приспособиться к советской действительности, но слишком уж много бед натворили. Чувствуя свою обреченность, они способны были на любую подлость, лишь бы спасти себя, скрыть свое прошлое – даже ценою жизни честных людей.

На освобожденной земле шла другая война – война без линии фронта. Война, жертвами которой становились советские люди – не только те, кто принимал в ней непосредственное участие, и те, кто занимал ответственные посты, но и обыкновенные мирные граждане.

Полковник Сташко допоздна засиделся в небольшом кабинете, отданном в его распоряжение. На столе перед ним лежала целая гора папок, а в них – дела, и каждое из них было отпечатком какой-то части этой войны без линии фронта. Человек практичный, с богатым жизненным опытом, он был специально откомандирован сюда, чтобы по каждому делу совместно со здешними чекистами прийти к окончательному выводу.

Папки… Папки… Коротенькие заметки и подробные пояснения, списки, справки, характеристики, служебные удостоверения и фотографии… Он никогда не мог оставаться равнодушным к ним – ни в далекие годы гражданской войны, когда его, еще молодого чекиста, партия направила на борьбу с бандами белогвардейцев и анархистов, ни теперь, когда приходится вплотную сталкиваться с отголосками великой битвы с фашизмом, путь которой пролег и по этой земле. Всегда ему казалось, что он перелистывает страницы человеческой жизни, сложные, написанные разными почерками судьбы. Каждый листок осматривал и перечитывал, каждое дело обдумывал и старался взвесить все обстоятельства – от больших до мельчайших, прежде чем поставить окончательный диагноз…

Папки… Папки…

«Дня 15, месяца сентября, года 1944, приблизительно в 14 часов 30 минут, поблизости от села Каменки, Изяславского района, Каменец-Подольской области, по дороге из районного центра ехала грузовая автомашина зеленого цвета, над кузовом натянут брезент, номер не установлен, согласно описанию свидетелей – марки «студебеккер». На глазах колхозниц, работавших на уборке сахарной свеклы (следует перечень фамилий), с машины был выброшен труп неизвестной женщины. Приблизительно через пятнадцать метров с этой же автомашины выпрыгнула другая неизвестная женщина, которая была убита автоматной очередью неизвестными лицами, ехавшими вместе с ними. При осмотре жертв не обнаружено никаких документов. Фамилии убитых не установлены. В ридикюле, имевшемся возле одной из убитых, найдены вещи женского туалета и три фотографии неизвестного мужчины…»

За протоколом следовали акт осмотра места преступления, показания свидетелей, выводы судебно-медицинской экспертизы, фотографии потерпевших и… Сташко вздрогнул от неожиданности: с прямоугольника тисненой бумаги ему улыбалось лицо много лет знакомого ему человека. Взял второе, третье фото – и на них он же, тот, кто для следователя оставался «неизвестным мужчиной», а для него был чуть ли не крестным сыном.

Валя Семенов! Он подобрал его подростком, осиротевшего и бесприютного. Устроил в детскую колонию и всегда, бывая там, обязательно с ним встречался и подолгу разговаривал. Парнишка рос, мужал, мечтал стать геологом и отправиться на поиски неизведанных богатств Севера. И сбыться бы мечте, если бы не война. Это он, полковник Сташко, рекомендовал Валентина Семенова в специальный партизанский отряд полковника Медведева и, как отец, радовался, когда получал по радио коротенькие, но веские сообщения о бесстрашных действиях своего воспитанника – командира кавалерийского эскадрона.

Но каким образом фото Валентина очутилось в этом деле? Как попало оно в ридикюль одной из двух женщин, убийство которых окружено ореолом таинственности и загадочности? И почему их три – три одинаковые фотокарточки без дарственной надписи?

Он внимательно осмотрел их. Изготовленные на бумаге немецкой фирмы «Агфа» (о чем свидетельствовали печатные надписи на обороте), они в то же время указывали точный адрес частного ателье, в котором были сделаны. На небольшом овальном штампе в углу каждого снимка латинскими буквами были вытиснены фамилия владельца фотографии и место расположения: «Львов, Академическая, №…» Фотографии новые, неповрежденные, только на левом краю – длинная неровная темно-бордовая полоска – след запекшейся крови.

Сташко еще раз перечитал дело. Все запротоколировано самым тщательным образом. И хоть ему было известно гораздо больше, чем следователю, составлявшему протокол, – главное оставалось тайной. Кто эти две молодые женщины? Откуда и куда они ехали? Кто совершил это страшное преступление и во имя чего? Видимо, они кому-то мешали. А может, нет, может, это обычное убийство, совершенное с целью ограбления? На все эти вопросы нужно дать ответ, и это должен сделать он или же кто-то другой с его помощью.

Закончив свои дела в Проскурове, полковник Сташко тотчас же выехал во Львов.

Владелец салона, в котором были сделаны снимки Валентина Семенова, оказался человеком весьма любезным и говорливым. О да, он хорошо помнит этого пана. И спутниц его помнит: такие красивые, культурные панночки. Пан говорил по-русски, а та, у которой на голове была корона из толстой светлой косы, переводила на польский язык. Когда это было? Одну минуточку. На каждый заказ есть отдельный конвертик. Тут и негативчик, и адрес, и фамилия, и дата… Вот, пожалуйста. Этот негатив? Этот! Тот самый пан. Было это тридцатого августа. Тогда и заказали. А получили? Получили десятого сентября. Нет, фотографии были готовы еще третьего («Такой у нас закон: сколько бы ни было клиентов, а через три дня снимки готовы – фирма!»), а пришла за ними панна с косой только десятого. Пан сказал, что во Львове проездом, и попросил панночек взять карточки. Даже записаны они на панну с короной на голове. Вот, прошу: Лисовская Лидия. А это ее адрес. Сколько сделал снимков? Три штуки.

Лисовская Лидия… И адрес есть… Сделан еще один шаг к раскрытию тайны. А сколько еще шагов придется сделать, пока в этом загадочном деле не останется ни одного белого пятна!

Он делал эти шаги, один за другим, и постепенно перед ним раскрывались образы двух прекрасных, необычных женщин, честных, смелых и решительных: Лидии Лисовской и ее двоюродной сестры Майи – Марии Микоты.

…Читатель расстался с сестрами в их уютной ровенской квартире в тот день, когда Лида, после освобождения Львова, возвратилась в родной дом.

Но прошла неделя, и она снова начала собираться в дорогу.

– Куда, доченька? – заволновалась мать.

А она нежно обняла старуху и промолвила:

– Не печалься, родненькая, ничего с твоей Лидухой-непосидухой не случится. Поеду во Львов, получу квартиру, тебя с Леной заберу, а вернется Володя – и ему место во Львове найдется. Львов город большой – куда там нашему Ровно до него!

– А обо мне забыли, – не выдержала Майя.

– Что ты? Разве я сумею обойтись без своей Майки? Тебя я сейчас же заберу с собой. Собирайся-ка быстрее, складывай свои вещи и – на вокзал…

– Погоди-ка!

– Никаких возражений! – она говорила приподнято, торжественно. – Все уже решено, и ты должна ехать. Выпускница Костопольской средней школы Мария Микота должна стать студенткой Львовского университета.

– Ой, Лидочка!

Майя бросилась обнимать и целовать сестру, а Лида, не меняя своей артистической интонации, промолвила:

– И без сантиментов… Будем считать, что соглашение состоялось. Твои знания, а все процедурные вопросы я беру на себя.

В тот же день обе они поехали во Львов. Лида быстро устроилась на работу («снова официанткой – такова уж судьба, но ничего, закончу вечернюю школу, и выйдет из меня еще человек, обязательно выйдет!»), а Майя подала документы на юридический факультет университета. Все шло так, как и предвиделось, даже квартиру получили, и в прекрасном районе – возле Стрыйского парка. Одна беда – маленькая квартира. Кавалерка, как ее называют: комната, ванная, туалет. Обещали большую – тогда и маму с Леной можно забрать.

Во Львов приезжали партизаны: Петр Мамонец, Валентин Семенов… Сестры ждали, что, быть может, приедет и Николай Иванович. И каждый раз, когда встречали кого-либо из отряда, расспрашивали о нем. Но ответ был неутешительный:

– Ничего не слышно. Где-то на задании.

Однажды широко распахнулись двери и на пороге появился радостно возбужденный Валентин Семенов.

– Девочки, танцуйте! – воскликнул он. – Есть для вас новость.

– Что – весточка о нем? – не выдержала Лидия Лисовская.

– Нет, о Николае Ивановиче нам ничего не известно, но мы узнали о другом.

– Разве может какая-то новость, кроме известия о нем, заставить нас плясать? – пожала плечами Лидия Ивановна.

– Может, девочки, может. Слушайте же: в отряд пришло сообщение, что вас наградили орденом Отечественной войны первой степени.

– Нас обеих? – удивилась Майя.

– Да, а что здесь странного?

– Ну, Лиду – это я еще понимаю… Она же… Словом, она заслуживает этой награды. А я?

– Эх, девчата, девчата! – укоризненно покачал головой Валентин. – В таких случаях следует не дискуссии разводить, а встать смирно и отчеканить: «Служим Советскому Союзу!»

И в тот же миг, как по команде, они замерли друг возле друга и звонким четким дуэтом произнесли:

– Служим Советскому Союзу!

В этих словах не было ни капли фальши: они имели полное право на эту торжественную клятву верности и преданности своей социалистической Родине.

А потом нашлась бутылка красного и баночка крабов. И были тосты. За победу. За награжденных. И за  Н е г о, ибо никому из них даже во сне не могло привидеться, что его уже нет в этом беспокойном, но таком прекрасном мире.

Провожали Валентина на вокзал вдвоем. Трамваи еще не ходили, и они пошли пешком. Пересекли почти весь город от Стрыйского парка до Подзамча. По дороге зашли в фотосалон, и Семенов сфотографировался.

– Вышлю, – сказал, – своей казачке портрет – пускай любуется. Вы, девчата, снимки заберите, а когда поедете в Москву за наградой, отдадите Вале. А может, и я к этому времени вернусь во Львов и навещу вас.

Они выполнили его просьбу – получили фотографии, взяли их с собой, чтобы доставить по назначению, и не их вина, что попали эти снимки к Семенову с опозданием, да к тому же из других рук.

Вечерами сестры любили выходить из дому и углубляться в сказочный мир красавца Стрыйского парка. Они бродили по его аллеям, извилистым тропинкам и, как зачарованные, любовались удивительными сплетениями ветвей деревьев и кустов, отраженных на дне озера. На душе было легко и спокойно. Но как-то…

– Маечка, это он…

– Кто «он»?

– Потом скажу. Давай, родная, свернем на эту тропиночку.

– Зачем?

– Пойдем сюда.

Лида схватила сестру под руку и потащила в сторону.

Майя оглянулась и увидела коренастую фигуру майора, промелькнувшую меж деревьев по аллее, с которой они только что свернули.

– Ты имеешь в виду этого майора?

– Да, его. Это – он. Я не могла ошибиться. Но никакой это не майор и вообще не советский офицер.

– А кто же в таком случае?

– Не знаю, не знаю, Маечка, только человек он плохой и опасный.

И она рассказала младшей сестре все, что знала об этом загадочном майоре.

В Костополь, где прошли девичьи годы Лидии, приезжали на военные учения части польской армии: пехотинцы, саперы, но чаще всего бравые кавалеристы – уланы. Они особенно пленили воображение юной красавицы и своим внешним видом, и бодрым маршем, под звуки которого появлялись на улицах города, и, главное, лихими скакунами, на которых так и хотелось понестись в неизвестную, бескрайнюю даль.

Ведь никто из местных парней и девчат не мог так умело ездить верхом, как дочь почтового служащего Ивана Демчинского. А кто лучше ее катался на коньках, ходил на лыжах, прыгал, плавал, нырял? А танцы? Ну-ка, кто посоревнуется с ней в плавном головокружительном вальсе, в бравом краковяке и веселой мазурке? А еще когда рядом симпатичный улан!

Но не только среди улан были красавцы и удалые плясуны. Часто в городской клуб заходил один поручик пограничной службы. Он был вежливый, деликатный и своими утонченными манерами привлекал внимание местных девушек. Его же больше всех интересовала семнадцатилетняя Лидия Демчинская, и он всегда избирал ее своей дамой вечера.

Лиде было весело с Адамом (так называли поручика). Молодая, бесшабашная девчонка, она не понимала, что кроется за ласковой улыбкой и какими делами тот занимается в перерывах между танцами.

Адам служил в карательном отряде так называемого КОПа – корпуса охраны пограничья, молодчики которого налетали на украинские села и истребляли все, что попадало под руки. Специальная служба КОПа – «двуйка» – занималась еще более грязными делами: вела борьбу с так называемыми неблагонадежными элементами. «Двуйка» была сформирована из вымуштрованных головорезов. Они шныряли по селам непокорного Полесья, сжигали дома и мучили людей, оставляя их без пищи, без постели, без одежды, без крыши над головой.

А после этих процедур, имевших громкое название «пацификация», пилсудские молодчики любили развлекаться. Таким был и этот вежливый поручик, который осторожно, как хрупкий цветок, поддерживал ее во время танца.

Лида и не подозревала, что этими же руками он истреблял, сжигал, бил, пытал людей.

Когда же от отца узнала об этом, когда впервые в жизни поняла, что на свете, кроме добра, существует и зло, способное маскироваться под сладкими фразами, – он ей стал противным, этот прилизанный поручик; она возненавидела его и уже никогда больше не отвечала согласием на его упорные приглашения к танцу. А когда видела, как он с другими выплясывает краковяк, ей казалось, что он и здесь осуществляет «пацификацию» – выливает в муку нефть, распарывает подушки, бьет окна. А в звуках оркестра слышался ей жалобный плач детей и женщин.

Вторая встреча с Адамом состоялась через много лет и совершенно в другой обстановке – в начале 1944 года во Львове, в ресторане «Бристоль», где Лисовская работала официанткой. Такая же ласковая улыбка, такое же любезное выражение глаз, только морщины вокруг них появились да седина подернула виски. А вот форма совершенно другая – такая, какую носят все гестаповские офицеры.

– О-о, кого я вижу! Пани Лидия, если не ошибаюсь?

– Да, вы не ошиблись, многоуважаемый пан поручик. Я вас тоже узнала.

– Какая приятная встреча! Вы во Львове давно?

– Больше месяца…

– И здесь работаете?

– Как видите.

– Вы одинокая или, возможно, уже обзавелись семьей?

– Нет, не обзавелась.

– Так, может, позволите пригласить вас на один танец? Я не забыл тех вечеров в Костополе…

– И я все помню…

– Так что – потанцуем?

– Извините, пан поручик…

– Не поручик, а оберштурмфюрер.

– Извините, господин оберштурмфюрер, но я на службе, и танцевать с клиентами нам категорически запрещается.

Он предложил ей встретиться в свободное время, но она отказалась. После всего того, что видела и пережила в Ровно и во Львове, этот бывший поручик шляхетской «двуйки» казался ей мелким ничтожеством в сравнении с теми врагами, с которыми ей приходилось иметь дело. Если бы знала, что эта встреча с вчерашним пилсудчиком, а ныне гестаповцем не последняя, что судьба снова сведет их на окольных путях жизни, его постигла бы участь Конрада.

Но могла ли она надеяться на еще одну встречу с ним – здесь, в свободном Львове, в советском Львове, в этом чудесном парке, где ощущаешь истинную красоту природы и жизни! Могла ли подумать она, что на этот раз он появится перед ней в форме офицера Советской Армии?

– А может, это не он? Лида, слышишь, может, ты ошиблась? На свете немало похожих людей.

– Я хотела бы ошибиться, Маечка, да, кажется, это не ошибка. Я сразу его узнала, как только увидела в глубине аллеи.

– А он? Как ты думаешь, он заметил тебя?

– Не знаю. Во всяком случае, если я узнала его, то и он мог меня узнать. Но почему же он не пошел вслед за нами, почему он быстро прошел по аллее, даже не посмотрев в сторону тропинки, на которую мы свернули? Наверное, он был занят своими мыслями и не заметил меня. А может, и я в самом деле ошиблась? Что делать?

– Разве ты не знаешь? Нужно пойти и рассказать кому следует.

– Так-то оно так, но сначала я должна убедиться, что это именно он. А вдруг я ошиблась? Нужно обязательно снова увидеть майора – увидеть во что бы то ни стало.

Через несколько дней Майя, запыхавшаяся, бледная, вбежала в комнату и еще с порога выпалила:

– Лидочка, скорее вниз. Там, на углу, стоит твой майор.

Лидия бросилась из комнаты по ступенькам – вниз, на улицу. На углу возле широконосого военного «доджа» спиной к ней стоял какой-то офицер.

Остановилась. Он или не он? Если он, то откуда эта машина? Нет, наверное, ошибка. Но в тот же миг он повернулся к ней, их взгляды встретились, и не успела Лидия перевести дыхание, как он прыгнул в кабину, и автомашина с ревом рванулась с места.

Теперь уже ни малейшего сомнения не было: это тот самый поручик и оберштурмфюрер.

– Сегодня уже поздно, – сказала она, вернувшись в комнату, – завтра я буду работать целый день. Слушай, Маечка, я сейчас обо всем напишу, а ты отнесешь в Управление госбезопасности.

– Хорошо, Лидочка.

Она писала весь вечер, до поздней ночи, все волновалась, что «нескладно выйдет», по нескольку раз переписывала отдельные фразы и целые страницы, перечеркивала, комкала листки и бросала их в кафельную печку.

Если бы не они, эти измятые страницы школьной тетради, которые лежали перед полковником Сташко, мы, возможно, никогда бы не узнали о поручике из КОПа, который со временем стал гестаповским офицером, а после освобождения Львова от фашистских оккупантов надел форму майора Советской Армии. И не могли бы мы себе представить, кому именно преградили дорогу эти женщины и кто был заинтересован в том, чтобы они никому и никогда не смогли поведать эту тайну.

Должно быть, она так и не написала чистовика этого заявления, так как ни на следующий день, ни позже он не попал по месту назначения. Может, разуверившись в своих литературных способностях, она решила сама прийти и обо всем рассказать? А может, чистовик попал в руки того, кого он разоблачал?

Все это неизвестно. Известно лишь, что на следующий день на работу к Лиде прибежала Майя с телеграммой, которой обе сестры срочно вызывались в Ровно в связи с необходимостью выезда в Москву за получением правительственных наград.

Лисовская подала заявление на отпуск за свой счет сроком на десять дней (в Москву ведь ехать!) и отпросилась домой – собираться в дорогу.

На рассвете следующего дня работник городской газовой сети, который делал очередной утренний обход, гася газовые фонари, видел, как две молодые женщины с чемоданами в руках подошли к грузовой машине марки «студебеккер», забрались в кузов, под натянутый брезент, и машина тронулась с места.

Начинался еще один день – день пятнадцатого сентября 1944 года.

Собирались дети в школу, а взрослые – на работу. Шли с лопатами на свекловичное поле колхозники небольшого подольского села Каменки. Стояло бабье лето – чудесная пора ранней осени, когда ничто еще не предвещает зимы.

А по выбоистым, искалеченным войной дорогам неслась затянутая брезентом грузовая автомашина.