Текст книги "Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы"

Автор книги: Николай Гнидюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)

«Теперь, господин майор, – подумал Кузнецов, – вы не упустите момент, чтобы сделать своему приятелю и его симпатичной девушке услугу, а за старания получить щедрое вознаграждение».

Однако во время обеда фон Бабах не начинал разговора на эту тему. Николай Иванович тоже не торопился. В таких случаях он всегда был выдержанным и осторожным. Он знал: майор обязательно сам заговорит о Вале. И если сейчас он молчит, то лишь потому, что не хочет себя выдавать: мол, проявил излишнее любопытство. Да и неудобно в присутствии девушки заводить о ней разговор, который обязательно закончится финансовой операцией.

От Вали они ушли вместе.

– Не кажется ли тебе, Пауль, что сегодня душно и не мешало бы искупаться в речке? – спросил фон Бабах.

– Нет, уважаемый майор, – ответил Кузнецов. – Сегодня я не имею времени.

– Есть какое-нибудь неотложное дело?

– Да, кое-что должен сделать. Валя просила… – Кузнецов прервал фразу, будто боялся закончить свою мысль.

В глазах Бабаха мелькнула лукавая искорка. Он самодовольно ухмыльнулся и произнес:

– Можешь больше мне не говорить. Я догадываюсь, о чем просила тебя твоя очаровательная фея.

– Господин майор умеет читать чужие мысли?

– Что за вопрос! Это моя обязанность: знать, о чем думают другие. Не будь я таким проницательным, герр гаулейтер не стал бы меня столь долго держать возле себя. Он говорит мне: «Вы, майор, должны обладать утонченным обонянием. Вы – мой личный Шерлок Холмс, и для вас не может быть неожиданностей. Всё вы должны знать и всё предугадывать и предупреждать». Так вот, сейчас ты думаешь о том, как помочь Вале избежать поездки в Германию и остаться в Ровно. Не правда ли?

– Феноменально! – воскликнул Кузнецов.

– Могу сказать больше: Валя обращалась к гебитскомиссару, и он послал ее ко всем чертям.

Бабах впился своими бесцветными глазами в обер-лейтенанта, пытаясь определить, какое впечатление произведут на него эти слова. А обер-лейтенант поднял руки вверх и удивленно произнес:

– Сдаюсь, господин майор, вы меня поразили. Герр гаулейтер имеет в вашем лице настоящего Шерлока Холмса.

Фон Бабах ликовал.

А Кузнецов был доволен: все шло по намеченному плану, бумажки, лежавшие на журнальном столике, сделали свое дело.

– Скажи правду, Пауль, – спросил после краткой паузы фон Бабах, – ты любишь Валю?

Зиберт замешкался с ответом, а майор, поняв, что его вопрос не очень тактичен, сказал:

– Извини, я хотел узнать, нравится ли тебе эта девушка. Дело в том, что я мог бы помочь ей. Если ты можешь поручиться за нее, я попытаюсь устроить вам аудиенцию с шефом. Конечно, это не так уж просто сделать, но… – он многозначительно посмотрел на Кузнецова, – для моего лучшего приятеля и земляка обер-лейтенанта Пауля Зиберта я готов на все.

Мог ли Зиберт сразу же согласиться с этим предложением? Конечно нет.

– Что вы, господин майор! Беспокоить гаулейтера по таким пустякам? Что для него какой-то обер-лейтенантик? Разве у него мало других, более важных забот? Нет, совесть не позволяет мне отнимать драгоценное время у гаулейтера. Хотя… – он тяжело вздохнул. – Валю мне очень жаль. Бандиты растерзали ее отца за то, что он был выходцем из немцев. Очень порядочным был этот Довгер. И за то, что в его жилах текла арийская кровь, он поплатился жизнью.

– Если она действительно немецкого происхождения, ей обязательно нужно помочь, – расчувствовался фон Бабах. – Через гаулейтера ей можно оформить документы фольксдойче, и она устроится на хорошую работу, господин обер-лейтенант будет иметь удовольствие бывать в ее гостеприимном доме.

– Когда Валя Довгер получит удостоверение фольксдойче, она из фрейлейн Валентины Довгер преобразится в фрау Зиберт. Тогда пригласим вас на свадьбу, господин майор.

– Если у тебя серьезные намерения относительно Вали, то стоит побеспокоить не только гаулейтера, но и самого фюрера. Между прочим, шефу не следует говорить о свадьбе. Просто: идет речь о несправедливости, допущенной по отношению к человеку немецкого происхождения.

– Я вам буду благодарен за это всю жизнь.

– А как на службе? Как посмотрят на все это? Не будут возражать против брака с этой бедной девушкой? С твоими заслугами, внешностью и состоянием можно стать зятем министра.

Он был прав, этот «добродушный» фон Бабах! Ведь в самом деле невероятно, чтобы бывший управляющий известного помещика из Восточной Пруссии, офицер армии «великого рейха» стремился связать свою судьбу с какой-то девушкой сомнительного происхождения. Одно дело – легкий случайный мимолетный роман, и совсем другое – серьезные намерения. Но Кузнецов понимал, что в данном случае нельзя отступать, тем более что возникла реальная возможность встретиться с глазу на глаз с Кохом.

Николай Иванович задумался, а потом начал:

– Стоит ли мне делать этот шаг? Я много думал и сейчас думаю об этом. Когда Валя показала мне повестку, я сначала даже обрадовался. «Ну, – думаю, – отвезу ее в имение Шлобиттена, и пусть ждет моего возвращения». Но потом пришла другая мысль: «Я же не могу жениться на ней, пока у нее не будет документа о немецком происхождении». Поймите меня правильно, господин майор. Мне уже тридцать лет. Я знал немало девушек – до армии, и во Франции, и в Польше. Я разуверился в любви, считал, что, кроме мимолетного чувства, ничего не существует, а то, о чем пишут в книжках, – вранье. И когда я встретился с Валей, мне вначале показалось, что это очередной роман, который займет незаметное место в моей богатой коллекции. Но к Вале у меня возникло особенное чувство. Оно становится все сильнее и сильнее, и я чувствую, что Валентина меня тоже любит. Поверьте мне, это не пустое увлечение, а любовь. Когда я думаю, что эта девушка потеряла отца из-за меня, – я у них гостил, а после того, как уехал, бандиты схватили его и замучили, – мне еще больше хочется утешить ее, сделать счастливой. Она имеет право на счастье. Я прекрасно понимаю, господин майор, что я офицер немецкой армии, что жалость к людям – наш враг. У меня ее никогда не было. Не было, когда мы вступили в Париж и перед моими глазами танки давили человеческие тела. Не было, когда мы в Варшаве убивали тех, кто не хотел добровольно сдаваться в плен. Я и сегодня еще берегу удостоверение отличного стрелка. Я получил его под Винницей за стрельбу по живым мишеням – тогда мы расстреливали евреев. И чувство к Вале – не слезливая гуманность, не жалость, а настоящая любовь. Я доверяюсь судьбе. Если вы, господин майор, поможете мне, значит, бог не оставил меня, счастье меня не покинет и моей благодарности вам не будет границ.

Николай Иванович рассказал нам об этом разговоре с фон Бабахом в тот же день.

– Знаете, – сказал он, – я думал, что план сорвется. Сначала шло гладко. Мой майор говорит: «Давай заявление, гаулейтер хоть завтра его подпишет». А потом как начал меня штурмовать вопросами, как завелся: почему я выбрал себе именно Валю, разве не найдется какой-то богатой немецкой фрейлейн, как это воспримут в имении, когда я вернусь? И так засыпал меня вопросами, пока мы не дошли до пляжа.

– А вы действительно ему о женитьбе говорили? – спросила Валя. – Еще, чего доброго, свадьбу придется справлять.

– А что было делать? Я разыграл из себя безумно влюбленного. Если этот фон Бабах организует нам встречу с Кохом, мы не то что свадьбу, а черт знает что устроим!

Валины щеки зарделись, и, надеясь на мою поддержку, она серьезно сказала:

– Николай, сделай замечание этому немцу, а то он начинает превращать разведку в забаву.

– Николай Иванович прав, – ответил я. – И будет совсем неплохо, если в один прекрасный день мы вас поженим. Правда, в Ровно нет немецкой кирхи, и поэтому придется эту торжественную церемонию перенести на родину Пауля Зиберта. Представляю, какой радостной будет встреча наших молодых влюбленных у князя Шлобиттена. Интересно, знает ли господин обер-лейтенант хотя бы, как зовут этого князя?

– Оставь шутки! – рассердилась Валя.

– Пусть шутит, – остановил ее Кузнецов. – В этом ничего плохого нет. Шутка подбадривает, если хочешь, придает человеку силу. А нам надо быть бодрыми, не падать духом. Впереди у нас, Валюша, очень сложная операция. Через пару дней пойдем к Коху. Он будет говорить с тобой. Фон Бабах сказал, что гаулейтер лично принимает всех, кто хлопочет о документах фольксдойче, – хочет убедиться, имеет ли он дело с патриотом «великого рейха» или с проходимцем, мечтающим о привилегиях и пайке. Мне придется обождать в приемной, пока Кох не позовет меня для подтверждения твоего арийского происхождения. Боюсь только, как бы все не сорвалось, потому что фон Бабах сказал, что Кох снова собирается в Кенигсберг.

– А как сегодня водичка, тепленькая? – спросил я Николая Ивановича. Накануне он отругал меня за то, что я пошел со знакомым гестаповцем на пляж, где пришлось раздеться (а в карманах было оружие) и несколько раз окунуться.

– Не беспокойся, я такого неосторожного шага не сделал, хотя немецкому офицеру надлежит быть вооруженным. Откровенно говоря, я на радостях чуть было не принял предложение майора, но вовремя опомнился. Ведь мне нельзя раздеваться перед гитлеровцами, а то нашивки о ранениях ношу, а на теле – ни одной царапины. Из-за такой мелочи можно сесть в лужу. Я сказал фон Бабаху, что не захватил плавки, и пообещал поддержать компанию в другой раз.

Вечером мы собрались у Ивана Приходько, чтобы обсудить план уничтожения Эриха Коха. Договорились, что я буду кучером Пауля Зиберта и его невесты Вали Довгер, а Михаил Шевчук, Жорж Струтинский, Николай Куликов, Василий Галузо и Иван Приходько расположатся в районе резиденции, чтобы в случае необходимости прийти нам на помощь.

Но где раздобыть хороший фаэтон? Вначале мы думали взять пару лошадей и повозку в отряде. Но времени было мало, а отряд – далековато. К тому же у партизан не было порядочного экипажа.

Мне, как опытному коммерсанту, поручили купить или одолжить фаэтон в городе. Я немедленно кинулся на поиски, так как на следующий день фон Бабах сообщил Паулю Зиберту, что все идет как по маслу, пропуск к Коху заказан и теперь успех будет зависеть от того, в каком настроении окажется во время аудиенции гаулейтер.

А мои поиски фаэтона были пока безуспешными.

– Придется идти пешком, – сказал Кузнецов. – Не станем же мы из-за пролетки отказываться от выполнения задания.

– Пешком так пешком, – поддержала его Валя. – Все равно фаэтон нам едва ли пригодится. Я не собираюсь бежать после того, как пущу пулю в лоб этому сатрапу.

– О чем ты говоришь! – воскликнул Кузнецов. – Ты даже не имеешь права думать об этом. Не забывай: задание лишь в том случае будет выполнено, если все пройдет благополучно и мы вернемся в отряд. А фаэтон нам понадобится не для того, чтобы бежать, а чтобы уложить оружие. Понимаешь, как все будет? Мы с тобой – в приемной Коха, выходит фон Бабах и приглашает тебя в кабинет. Ты идешь с майором, а через минуту без разрешения вхожу я, ты сразу же выходишь, я расправляюсь с Кохом и моим «другом» и быстро иду за тобой вниз. На улице мы садимся в фаэтон. Гнидюк ждет нас в полной боевой готовности. А дальше обстановка подскажет.

– Нет, в Коха буду стрелять я, – не соглашалась Валя.

– Оставь, Валя. Из твоего пистолета можно только воробьев пугать, а не стрелять в фашиста на расстоянии. Ты не успеешь раскрыть сумочку и вытащить свою игрушку, как окажешься в руках майора фон Бабаха. А вернее всего – тебе придется распрощаться с сумочкой в бюро пропусков.

Вале ничего не оставалось, как согласиться с Кузнецовым. Но она все же пристроила пистолет за поясом под кофтой. Еще в отряде она научилась стрелять. Далось это ей не легко. Маленькая девичья рука не удерживала пистолета, и Вале приходилось держать его обеими руками и с усилием нажимать спусковой крючок. Но когда Вале достали первый номер браунинга – маленький деликатный пистолетик, – она успешно овладела искусством стрельбы. Убойная сила этого пистолета была столь незначительной, что на расстоянии пяти-шести метров он уже не мог причинить врагу большого вреда. Чтобы убить фашиста, нужно было приставить дуло к самому лбу или сердцу. Поэтому и речи не могло быть о том, что Валя убьет Коха.

Во время фашистской оккупации основным видом транспорта в городе были дрожки. Нам приходилось ими часто пользоваться, и извозчики знали нас как «порядочных клиентов», которые могут щедро отблагодарить за услуги. Деньги делали свое: мы разъезжали на дрожках не только по Ровно, но и за его пределами.

Был среди извозчиков Вацек. К нему крепко пристала кличка «Сакрамента», так как в пьяном виде (а трезвым Вацек бывал очень редко) он часто употреблял это слово. У этого извозчика были отличные кони и фаэтон, и я решил взять их на тридцать первое мая – день, на который были заказаны пропуска в резиденцию Коха.

Получив от меня пятьдесят марок, Вацек низко поклонился и подобострастно произнес:

– Я к вашим услугам, мой сладчайший пан. Не то что на день, но даже на год я готов с вами ехать куда угодно, хоть к партизанам.

Мы тщательно подготавливали эту серьезную операцию.

Никому и в голову не приходило, что может произойти с каждым из нас в случае неудачи. Ни у кого не было ни малейшего колебания – только ненависть к врагу, причинившему столько горя нашему народу.

Мы разыскали и подробно изучили план резиденции Коха, разработали несколько возможных вариантов завершения операции, тщательно проверили все оружие. В городе были заложены мины, которые должны были взорваться, как только будет убит сатрап. Все наши люди были предупреждены о времени операции. Условились, куда кто должен явиться после нее.

Николай Иванович несколько раз переписывал заявление на имя рейхскомиссара Украины с просьбой «проявить богом данную его превосходительству милость и не дать восторжествовать несправедливости, берущей иногда верх над правдой».

«Мне, Валентине Довгер, немке по происхождению, – говорилось в заявлении, – отец которой замучен бандитами за принадлежность к арийской расе, приходится сидеть без работы и хлеба или же вместе с русскими и украинцами ехать на работу в Германию…»

Заявление заканчивалось так:

«Все вышеприведенное может подтвердить письменно или устно офицер немецкой армии, кавалер двух орденов Железного креста обер-лейтенант Пауль Зиберт, уроженец Восточной Пруссии, сын бывшего управляющего имением князя Шлобиттена под Кенигсбергом. Еще раз прошу, надеясь на вашу милость, великодушие и справедливость. Да поможет нам бог! Хайль Гитлер! Валентина Довгер».

Когда Пауль Зиберт прочитал это заявление фон Бабаху, тот восторженно воскликнул:

– О, после такого заявления никто не откажет фрейлейн в просьбе.

Тридцатого мая на квартиру Вали пришел Шмидт и принес записку от фон Бабаха:

«Обер-лейтенанту Паулю Зиберту. Завтра в 14.00 прошу прибыть в рейхскомиссариат. Только без опозданий. Гаулейтер готов принять вас и вашу невесту. Пропуска готовы. С уважением. Майор фон Бабах».

– Что-то очень уж майор беспокоится о нашей встрече с Кохом, – сказал Кузнецов. – Не готовит ли этот хитрый Шерлок Холмс нам сюрприз: устроит гестапо контроперацию и возьмет живьем всю группу. Вот будет скандал!.. Но нет – он просто заранее предвкушает удовольствие от нашей благодарности за услугу. Понимает, что влюбленный офицер, бывший управляющий богатым прусским имением, щедро его отблагодарит, и поэтому так старается. Ну что ж, герр майор, лелейте сладкие надежды. Обер-лейтенант Пауль Зиберт действительно собирается щедро за все расплатиться. До встречи, фон Бабах! До встречи, герр гаулейтер!

АУДИЕНЦИЯ СОСТОЯЛАСЬ

– Как с фаэтоном? – спросил Николай Иванович, когда тридцать первого мая я зашел к Вале.

– Все в порядке. В двенадцать подкатит сюда. Только как быть с кучером?

– А разве ты не сказал ему, что нам нужен лишь экипаж?

– Нет, об этом я не говорил. Заказал фаэтон на целый день и дал задаток. Едва увидев деньги, он согласился и сказал, что готов ехать со мной хоть на край света и даже к партизанам. А я смеюсь: «Ну, тогда поедем к партизанам».

– Так и сказал: «К партизанам»?

– Именно так.

– Ты что, спятил? – вспыхнул Кузнецов. – А если он за собой «хвост» притянет? Куда это годится!..

Не успел Николай Иванович закончить свои упреки, как со двора донеслось громкое «тпрр-р-ру».

– Что ж, устраивай своего Сакраменту, – бросил мне Кузнецов, – а мы начнем собираться, вот-вот подойдет Шмидт.

Я позвал Вацека в комнату, пригласил к столу и поставил перед ним полную бутылку.

– Пейте, пан Вацек, это вам не какая-нибудь вонючая самогонка, а настоящая водка-монополька.

– Дойче эрцойгнис, – пробормотал кучер, успевший до этого где-то порядком нализаться. – О! Гут, гут…

Не скрывая удовольствия, он опрокинул подряд несколько стаканчиков и через полчаса уже спал в огороде крепким сном.

А мы занялись фаэтоном. В ящик под передним сиденьем положили пять противотанковых и несколько обыкновенных гранат, два автомата.

– Ого, какие запасы! – смеясь, сказала Валя Кузнецову. – Вы, вероятно, собираетесь воевать из фаэтона, как из дота.

Но Кузнецову было не до шуток. Продолжая заниматься снаряжением, он деловито ответил:

– Ничего, ничего. Все может пригодиться. Жаль только, что не помещается больше – ящик маловат.

В час дня пришел обер-ефрейтор Шмидт со своей ученой овчаркой. Он был выпивши и, как всегда, начал хвастаться своим искусством дрессировки собак.

– А ну, угадайте, что приказал мне гаулейтер? – весело спросил он Кузнецова. И, не дождавшись ответа, продолжал: – Он мне говорит: «Шмидт, научите этого пса отличать партизан и коммунистов от обычных русских».

– И как успехи, обер-ефрейтор?

– Чудесные, герр обер-лейтенант! Стоит мне сказать одно слово «партизан», и вы увидите, что мой пес сделает.

– Любопытно! – воскликнул Кузнецов. – Продемонстрируйте нам свой талант.

– Пожалуйста… Но… – Шмидту стало неловко. – Как-то неудобно на вас проводить такое испытание.

– Ничего, ничего. Мне очень интересно.

– Ну, хорошо. Смотрите. Пират! Партизан! Пират! Партизан!..

И Шмидт подтолкнул своего «способного ученика» к Кузнецову. Но пес не обращал никакого внимания ни на слова учителя, ни на его подталкивание. Он только облизывался после вкусной ветчины, брошенной Николаем Ивановичем.

– Видите, молчит, – довольный экспериментом, проговорил Шмидт. – Пират все знает. Пират очень умный пес.

– Восхитительно! – произнес Кузнецов. – Скажите, обер-ефрейтор, как это вам удается?

– О, это очень просто делается. Мне разрешают проводить упражнения в тюрьме, где сидят партизаны и коммунисты. Пират одного так хватанул, что тот больше никогда не будет партизаном…

Еще одно ужасное преступление гитлеровских головорезов, а эта пьяная скотина рассказывает о нем, как о совершенно обычной игре. Нет, им ничего нельзя прощать! Ничего! Смерть за смерть! Кровь за кровь! Во что бы то ни стало надо убить сатрапа. Любой ценой! Даже ценой собственной жизни. Так думал я, слушая фашиста. Так думала Валя Довгер, идя вместе с Кузнецовым на совершение справедливого акта возмездия. Так думал Николай Иванович Кузнецов, которому предстояло встретиться с палачом и уничтожить его.

…Вот уже и двинулся наш экипаж к резиденции Эриха Коха. На заднем сиденье – обер-лейтенант армии «великого рейха». Он строен, подтянут. Выражение лица сосредоточенное, торжественное. Взгляд устремлен вперед. Лишь изредка голова его поворачивается влево и лицо несколько теплеет. Это глаза обер-лейтенанта встречаются с глазами девушки в черной юбке и такой же черной кофточке. Девушка, как и ее сосед, выглядит весьма торжественно, будто и в самом деле они с женихом едут к венцу.

У ног «молодых» лениво улеглась огромная овчарка. Ее хозяин – обрюзгший ефрейтор с мешками под глазами – сидел лицом к обер-лейтенанту и девушке и сопел, обдавая их хмельным перегаром.

Важно и гордо, как и надлежит извозчику, везущему знатных лиц, восседал я на козлах.

Можно себе представить, как были натянуты наши нервы. Ведь за всей этой внешней парадностью скрывалось огромное напряжение и волнение. Мы едем на очень ответственную операцию. Вскоре должно произойти событие, о котором заговорят все газеты земного шара, а в фашистском логове подымется переполох.

Мы ехали по главной улице, как настоящие хозяева этого красивого украинского города, а все надписи на домах на немецком языке и сами гитлеровцы, стучавшие железными подковами по тротуарам, казались нам мусором, который необходимо выбросить вон. И сделать это должны мы. Именно нам поручила это Родина, наш славный народ. Русский, белоруска и украинец – единокровная советская семья – идут, возможно, на смерть ради жизни других. Нет, в такие минуты человек не может быть бессильным. Он становится крепче, у него вырастают крылья, и никакие другие мысли не руководят его действиями, кроме мыслей о святом долге перед Родиной.

Вблизи резиденции Коха замечаю Мишу Шевчука, Жоржа Струтинского и Ивана Приходько, чуть дальше уверенно прохаживаются по тротуару неразлучные Николай Куликов и Василий Галузо.

«Держитесь, друзья, – читаю в их глазах. – Вся Родина с нами».

Я говорю им тоже одними глазами: «Не волнуйтесь, хлопцы. Все будет в порядке».

Без слов понимаем мы друг друга, потому что сердца наши и мысли настроены на одну волну.

…Гаулейтер выбрал для своей резиденции двухэтажный дворец с колоннами в глубине сада, обнесенного высокой оградой и обтянутого колючей проволокой. У массивных ворот стояли часовые, тщательно проверявшие пропуска у каждого, кто должен был пройти во дворец или въехать во двор.

Подъехав к воротам, мы сразу же увидели майора фон Бабаха, вышедшего нам навстречу.

– А я уже беспокоюсь, – забыв поздороваться, сказал он. – Думаю, хотя бы не опоздали: гаулейтер собирается к отъезду в Кенигсберг.

– Хайль Гитлер! – приветствовал его Кузнецов.

– Хайль Гитлер, герр обер-лейтенант. Получайте пропуска и пойдемте в резиденцию. Экипаж поставьте во дворе, в тени.

В наши планы не входило заезжать во двор (ведь без специального разрешения охрана не выпустит фаэтон назад), но отказать адъютанту было невозможно – пришлось принять его предложение.

Получив пропуска, Николай Иванович и Валя в сопровождении фон Бабаха пошли во дворец, а я остался в саду, на козлах экипажа. Должен признаться, мое самочувствие в те минуты было не из приятных. Мне казалось, что, возможно, фон Бабах приготовил для всех нас ловушку.

Как медленно тянется время! Взад и вперед снуют немцы – военные и штатские. Каждый раз они как-то подозрительно посматривают и на фаэтон, и на меня. А может, их взгляды только кажутся подозрительными? Ведь мозг мой был настолько напряжен, что малейший скрип окна или двери, возглас внутри дворца казались долгожданными выстрелами.

За воротами Шевчук. Он не спеша прогуливается по тротуару, бережно держа в руках пышный букет.

Тут и Жорж Струтинский. У этого руки в карманах…

Они на месте, мои друзья. Я чувствую биение их сердец. И это придает мне бодрости, слегка успокаивает до предела натянутые нервы.

– Все обойдется хорошо… Все будет в порядке, – шепчут губы.

Это я – хлопцам. Это я – себе. Это я – матери моей.

Нет, не знает она, где теперь ее Микола. И отец не знает. И братья.

«Помнишь, Грицю, – обращаюсь мысленно к старшему брату, – как я мальчишкой помогал тебе крутить ротатор, из которого вылетали небольшие листочки бумаги? Не знал я тогда, о чем именно писалось на этих листках. Уже потом, когда тебя забрали и посадили за решетку, узнал я, что ты подпольщик. И не обычный, а член окружного комитета КПЗУ. Выходит, я уже и тогда был подпольщиком.

Было это в тысяча девятьсот тридцать шестом году. А через год пришла в нашу семью еще одна тяжелая весть: военный трибунал приговорил брата Ивана к казни, как члена Польской коммунистической партии.

Иван, Иван! Сколько слез выплакали тогда глаза нашей мамы, сколько здоровья отняла у нее, у отца, у всех нас, твоих младших братьев, эта весть, пока не узнали мы, что тебе даровали жизнь!

И не было ни в отцовских, ни в материнских словах укоров ни тебе, ни Грицю за то, что с вами случилось. Они не упрекали и меня, когда в тридцать седьмом ворвались в нашу хату жандармы и повели меня в тюрьму. Я не был тогда ни коммунистом, ни комсомольцем, но, когда седьмого ноября над нашим селом алым пламенем вспыхнули знамена, дефензива не без оснований заинтересовалась мной.

Дали мне тогда два года тюрьмы, на пять лет лишили прав (помню, как я не мог понять, чего меня лишили, ведь никаких прав у меня и не было). За решеткой я видел и слышал от других, как расправлялись с политическими заключенными жандармы польской охранки. Под ногти загоняли иглы, лили в ноздри керосин со смолой, по колена ставили в ледяную воду и держали так целыми сутками, били березовыми прутьями…

И вот теперь, стоит лишь раздаться за стенами этого дворца выстрелу, я могу попасть в руки гестаповцев. Но нет! Я уже не беспомощный мальчишка, у меня есть оружие, и, пока я могу его держать, врагам не удастся меня схватить. Живым не сдамся!»

А может, еще найдется выход? Присматриваюсь к воротам. Они лишь на засове. Можно будет попытаться их открыть и вовсю погнать лошадей.

Вероятно, об этом думал и Шевчук, так как он все время продолжал курсировать возле ворот (дескать, назначил тут свидание с девушкой) и даже пытался что-то спросить у часового.

Время шло, а выстрела все не было. Прошло полчаса, час. Наконец, примерно спустя час двадцать минут, открылась дверь резиденции, и я увидел довольное, улыбающееся лицо Кузнецова. Он нежно держал под руку Валю, а позади, что-то говоря и тоже приветливо улыбаясь, шел фон Бабах.

Вот так неожиданность! Ничего не вышло! Кох остался живой! В чем дело? Неужели Николай Иванович мог струсить? Нет, этого не может быть. Кузнецов не такой! Вероятно, случилось что-то непредвиденное.

Тем временем обер-лейтенант Пауль Зиберт очень вежливо попрощался с майором фон Бабахом, с радостным, сияющим лицом деликатно подал руку Вале, и та молча села возле него. Майор что-то сказал часовым, еще раз обменялся любезностями с Кузнецовым, перед нами открылись ворота, и я галопом погнал лошадей. Увидев нас, хлопцы снялись со своих постов.

Вечером на квартире у Вали встретились четверо: она сама, Кузнецов, Шевчук и я. Если во всех других случаях нам приходилось обо всем рассказывать Николаю Ивановичу, то в этот раз в роли экзаменаторов оказались мы.

– Коха видел?

– Видел.

– Почему не стрелял?

– Не было возможности.

– Не может быть! – вырвалось у Вали.

– Вы лучше выслушайте и рассудите сами, верно я поступил или нет.

– Нечего оправдываться! – оборвала Кузнецова Валя. И уже обращаясь к нам: – Вы представляете, меня первой пустили к Коху. Он спрашивает: «Чем вы можете доказать свою принадлежность к фольксдойче?» Говорю: «У моего отца были документы, но бандиты уничтожила и их, и отца». А он на меня как закричит! А собаки, лежащие рядом, как залают! Тут Бабах – а он стоял позади меня – и говорит: «Там в приемной находится офицер, который подтверждает, что знает фрейлейн и ее отца». – «А ну, позовите ко мне этого идиота». Меня увели, а вот он. – Валя на миг обернулась к Кузнецову, сердито взглянула на него и снова отвернулась, – зашел в кабинет. Я сидела в кресле как на иголках, впившись глазами в дверь кабинета Коха. «Ну ж, ну, – думала я, – скорей, скорей стреляй». Офицеры, ждавшие аудиенции у гаулейтера, пытались со мной шутить, но я ничего не соображала. Так продолжалось около часа. Какие только мысли не лезли в голову! Наконец открывается дверь и выходит он. Сияющий подходит ко мне и протягивает заявление с резолюцией Коха. Вот оно, читайте, что советский разведчик вымолил за час у палача, вместо того чтобы выпустить в него целую обойму!

И сама прочитала вслух:

– «Оставить в Ровно, оформить документы фольксдойче, рейхскомиссариату устроить на работу. Кох».

– Но пойми, Валя, ты же была в кабинете и видела, что стрелять не было никакой возможности. Это все равно что всем нам покончить жизнь самоубийством, ничего не сделав, – оправдывался Кузнецов.

– Все равно надо было стрелять, – настаивала Валя. – А так что о нас скажут? Трусы! Видели Коха, и никто не пустил ему пулю в лоб.

– Необходимо все это хорошо обсудить, – спокойно сказал Миша Шевчук, всегда остававшийся уравновешенным и сдержанным.

– Поймите меня правильно, товарищи, – продолжал Николай Иванович, – выстрелить, возможно, и удалось бы, но убить Коха – вряд ли. Представьте себе: между Кохом и мной лежат две здоровенные овчарки, вероятно отлично выдрессированные Шмидтом. В любую минуту они готовы броситься на человека и загрызть его.

– Испугался собак, – снова вмешалась Валя.

– Нет, не испугался. Но разведчик всегда должен действовать наверняка, разумно. А поднять шум и дать возможность врагам затянуть на шее петлю – глупо.

Валя что-то пробормотала, однако вслух своих чувств на этот раз не высказала.

– Но послушайте далее, – продолжал Кузнецов. – Значит, между нами две здоровенные овчарки. Позади меня – два гестаповца, фиксирующие каждое мое движение. Если бы я выхватил пистолет, не знаю, успел бы я выстрелить, но то, что мне успели бы скрутить руки, это я знаю наверняка. Я уже не говорю, что рядом со мной стоял мой «приятель» майор фон Бабах. К тому же расстояние между мной и Кохом было таким, что стрелять в упор, не целясь, было бы также бессмысленно. Вот почему выстрела не последовало.

Мы согласились с Николаем Ивановичем. Обвинять его в трусости у нас не было никаких оснований, да никто из нас и не думал об этом.

Кузнецов часто любил повторять: «Задание только тогда считается выполненным, если ты сохранишь себя для выполнения следующего задания». Мы никогда не задумывались над тем, как будем жить, когда закончится война. А Николай Иванович был большим мечтателем. Часами он мог рассказывать о том будущем, которое рисовало его воображение. Часто он говорил:

– Может случиться, что нам не придется дожить до конца войны. Но дело, за которое мы боремся, бессмертно, и будущие поколения вспомнят о нас.

Мы не раз шутили:

– Высекут тебе из гранита большой памятник, назовут твоим именем улицы, парки, колхозы…

А Шевчук в таких случаях спрашивал Николая Ивановича:

– Ты какой бы хотел себе памятник: в форме немецкого офицера или просто так?

Нет, никто из нас не мог допустить даже мысли, что советский разведчик Кузнецов, наш друг, с которым мы так много делали хорошего: радостного и грустного, – может оказаться трусом.

И если Валя так назвала Николая Ивановича и не хотела его даже слушать, то это потому, что чересчур много было затрачено энергии и усилий для встречи с Кохом. Полтора месяца мы посвятили осуществлению этой цели. После разрешения Москвы у нас ежедневно возникало по несколько вариантов выполнения этой операции. Сколько «за» и «против» было взвешено, сколько рискованных знакомств пришлось завести!