Текст книги "Итальянская комедия Возрождения"

Автор книги: Никколо Макиавелли

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Мессер Джаннино, молодой человек, и Верджилио, слуга.

Мессер Джаннино. Сказано тебе, Верджилио: хоть в лепешку расшибись, а дело это сладь. Разыщи Маркетто и выведай, соизволила эта неблагодарная Лукреция принять ожерелье или, отвергнув его, как и прочие мои дары, упрямо желает моей смерти.

Верджилио. Хозяин, Маркетто мне так приговаривает: жди тут от слов проку – много толков, да мало толку. И то верно: склонить Лукрецию к замужеству или к чему такому еще – пустая затея. И не подумайте, будто Маркетто замыслил сорвать с этого изрядный куш, Боже упаси. Уж ему-то в преданности и усердии никак не откажешь. Только все одно ничегошеньки у нас из этого не выгорит.

Мессер Джаннино. О Боже! Воистину она заслуживает звания самого неблагодарного и жестокого создания на свете! Почитай уж три года, как маюсь я в Пизе по ее милости, но не могу похвастаться, что она хоть раз приняла мои подношения, или выслушала моих поручителей, или удостоила меня хотя бы взглядом, в коем не сверкали бы гнев и жестокосердие. Я же, сколько помню, не содеял ничего такого, что заслуживало бы подобного обхождения.

Верджилио. Вы ослеплены вашей страстью, хозяин. Мужчинам вечно мнится, коли их чувство остается без ответа, что они вправе виноватить женщин в неблагодарности. Меж тем женщины, равно как и мужчины, вольны влюбляться в тех, кто им милее. И не след здесь твердить о жестокосердии. Скажите на милость: разве не потому любите вы Лукрецию, что вам самому это по сердцу. Когда же вы не глянулись ей, отчего должна она любить вас вопреки своей воле?

Мессер Джаннино. Отчего, говоришь? Да оттого, что только неблагодарным созданиям впору не замечать содеянного ради них блага. А что может быть большим благом, чем та преданность, коей крепка моя любовь?

Верджилио. Но разве сравнить ее с той преданностью и любовью, что питает к вам Маргарита, дочь маэстро Гвиччардо? Однако вы не только не помышляете сжалиться над ней, но и отпускаете всякие грубости тем, кто обращается к вам от ее имени.

Мессер Джаннино. Прежде чем эта твоя Маргарита воспылала ко мне чувством, я уж всецело отдал свое сердце Лукреции, и в нем не осталось места для другой.

Верджилио. Как знать, может статься, и Лукреция, до того как вы прониклись к ней страстью, прикипела сердцем к другому, да так, что вам и не снилось.

Мессер Джаннино. Коли Всевышнему будет угодно уподобить мою любовь любви всех прочих, кто возжелал Лукрецию, то ему равных моей Лукреции не сыскать! Я в этом ничуть не сомневаюсь.

Верджилио. Вам видней, хозяин. Что до меня, то я не однажды выказывал готовность расстараться вовсю, стоит вам только приказать. И на сей раз не подведу: уж будьте покойны. Однако, как преданный слуга, молю вас об одном: дозвольте мнение свое на сей предмет выразить без утайки.

Мессер Джаннино. Да я наперед знаю, что ты выведешь. Вестимо дело. Только не стоит понапрасну огород городить, ибо, кроме как о Лукреции, я и слышать ни о ком не желаю.

Верджилио. Что верно, то верно. Правда, нынче охота мне потолковать с вами пообстоятельнее, дабы раз и навсегда излить перед вами душу.

Мессер Джаннино. Сказывай.

Верджилио. Как раскину я умом, хозяин, сколь благоприятствовала вам фортуна с того самого дня, когда покинули вы отчий дом (по воле батюшки вашего, Педрантонио, отправившего вас семи лет от роду со мной, недостойным, в Рим, познать папский двор), особливо же при папе Клименте, так у меня аж кошки на душе скребут – потому негоже вам было оставлять его святейшество на обратном пути из Марселя. И ради кого? Той, которая все эти три года, что обретаетесь из-за нее в Пизе, ни разу не приветила вас и вдобавок так перекроила, что напрочь запамятовали вы о своем горячем желании в ту пору, когда все у вас было ладно, да гладко, повидать родимую сторонку, батюшку вашего и других сородичей. Ныне от былого хотенья не осталось и следа.

Мессер Джаннино. Полно скуку-то нагонять.

Верджилио. Кому скука, а кому наука. Кабы службу свою справляли честь по чести да проводили в последний путь его святейшество^{155} – тому, почитай, как два годка минуло, – уж тогда, при всей его благосклонности к вам и милостях, коими он вас одаривал, наверное воздалось бы нам сторицей. Да и после того, как его святейшество почили в Бозе, при новом папе Павле,^{156} ей-ей, заняли бы вы приличествующее вам положение.

Мессер Джаннино. Чего воду в ступе толочь: былого уж не вернуть.

Верджилио. Это еще как повернуть: прошлого урок – будущему впрок. Однако всего разумнее вам было бы стряхнуть с себя эту скверну, замаравшую ваше благородное сердце, и возвернуться себе в Рим: с этакими прибытками самое время зажить сообразно вашему достоинству – знаться с именитыми людьми и вновь попытать счастья и удачи, – чай, не совсем она еще от вас отвернулась. А пуще всего – твердо положить себе принять сан священника, уже безо всяких сомнений; и оставить жен тем, кому без них невмоготу, ибо что ни говори, а самая покойная, вольная и благодатная жизнь есть жизнь вашего брата священника, и расцветать ей день ото дня, ежели не станет чинить препятствий церковный собор.^{157} Когда же и впредь вас будет одолевать сердечная склонность, то где-где, а в Риме предостаточно женщин, коим ваша Лукреция и в подметки не годится. С них вы будете медовые пенки снимать, а другие только слюнки пускать. Кому, как не вам, должно быть ведомо, что женские ласки да лобзания, объятия да сладкие речи и всякие там телячьи нежности перепадают любому священнику; а все издержки да попреки, грубости да оскорбления, хлопоты да измены сваливаются на головы законных мужей. Право дело, плюньте вы на это, не печалуйтесь о жене; если так уж приспичило, то не пристало вам искать ее в чужой стороне: воротитесь-ка лучше в родные края. Ну а коль порешите непременно обзакониться в Пизе, то, поверьте, не сыскать вам лучшей супруги, чем дочка маэстро Гвиччардо: она и благородных кровей, и годов ей всего семнадцать; отец в ней души не чает и уж не постоит за приданым для единственной-то наследницы; а денег у него – куры не клюют! Дочка так в вас втрескалась, что прямо диву даешься. Папаша, поди, уж вам все уши прожужжал. А Лукреция? Перво-наперво, ей за двадцать перевалило; опять же, она не дочь, а простая служанка Гульельмо, – стало быть, безо всякого приданого; ну а до чего она вас ненавидит, вам лучше знать. Ах, мессер Джаннино! Будьте наконец благоразумны: коли она не желает вас, не возжелайте и вы ее, не роняйте своего достоинства, помните о своих летах, благолепии и прочих добродетелях, за кои несметное число женщин, превосходящих ее во сто крат, с благодарностью отдали бы вам свое сердце. Собраться с духом – вот чего вам покуда не хватает, однако стоит вам только пожелать…

Мессер Джаннино. До чего опостылели все эти доброхоты! Вечно они тут как тут, лезут со своими никчемными советами о том, чего сами толком не разумеют и чего отродясь не вкусили! Кабы ведал ты, Верджилио, сколь мало мне проку от всякой другой женщины или всего прочего на этом свете, клянусь Всевышним, ты не стал бы сотрясать воздух своими речами. Заруби себе на носу: явись передо мной хоть какие ни на есть раскрасавицы, они все одно для меня не стоят и мизинца Лукреции. И ежели ты впрямь так печешься о моем здравии, как говоришь, прошу тебя, прибереги свои советы на лучшие времена и помоги хозяину, ибо без твоей подмоги я чувствую, как из меня убывают все жизненные соки, и напрасно будешь потом убиваться: вот, мол, как ни старался, а все ж не уберег хозяина от смерти.

Верджилио. Не потому я этот разговор завел, что духу у меня не хватит – покуда еще есть силушки с усердием исполнить любое ваше желание; а потому, что уверен: пройдет немного времени, и, коли оженитесь со своей зазнобою, сами признаете свой промах – только поздно будет раскаиваться. А посему, как я есть преданный вам слуга, хочу для душевного спокойствия загодя обо всем упредить.

Мессер Джаннино. Будь что будет: это уж не твоя печаль. Ты же действуй по моей указке: сыщи Маркетто и прознай у него все новости. Я тем временем отстою мессу в храме Святого Мартина,^{158} ибо тамошние монахини рано начинают службу. Так что найдешь меня или там, или в лавке у Гвидо, золотых дел мастера. Встретишь Сгваццу, передай ему, где я: он обещал нынче утром основательно потолковать с Гульельмо и уломать старика выдать за меня Лукрецию, ибо без согласия Гульельмо все наши старания – напрасный труд.

Верджилио. Все исполню, даже и не сомневайтесь.

Мессер Джаннино. Ступай, да смотри не своевольничай, ибо, думая, что поступаешь мне во благо, на самом деле уготовишь своему хозяину верную погибель.

Верджилио. Можете не тревожиться. Главное, не сетуйте потом, будто я вас не упреждал.

Верджилио, один.

Верджилио. Эх, бедолага у меня хозяин! Ну и попал в переплет! Коли сладится эта свадебка, то не пройдет и двух месяцев, как он проклянет все на свете; а коли не сладится – ясное дело, распрощается с жизнью. Я и то дивлюсь, как он еще до сих пор ноги не протянул, при таком-то житье: почитай уж три года мается. Исхудал точно щепка, целыми днями стенает да жалится; как запала в его головушку эта нелепица, так и точит его, так и точит. Ночью хорошо, если на часок прикорнет, да и то, глядишь, замечется, замечется – проснется и кличет меня: «Верджилио, подойди, утешь, не дай умереть». А заговоришь с ним про его-то оплошки, так сами видели, что услышишь в ответ. Одному Богу известно, какие муки душевные я испытываю, когда вижу, что мой хозяин, красавец, обходительный, ученый, всеми уважаемый в курии, подающий этакие надежды, должен переводить лучшие свои годы, волочась за какой-то бабенкой, которой, похоже, он так же надобен, как собаке пятая нога. О женщины (о неблагодарных речь веду), скольких бед вы причина! Воистину, вы заслуживаете сурового отмщения за вашу неблагодарность! Нет худшей кары по вашим грехам, чем заставить вас хоть однажды испробовать тот пыл любви, что снедает бедного моего хозяина, да так, чтоб и вы, при вашем-то взбалмошном нраве, не вызвали к себе сострадания. Вот уж когда поубавилось бы у вас спеси и гордыни. Однако не стану боле терять время и отправлюсь на поиски Маркетто. В этот час он, поди, слоняется где-нибудь на площади.

Мессер Лигдонио, поэт, и Панцана, слуга.

Мессер Лигдонио. Будь ты неладен, Панцана! Вечно я должен упреждать тебя о всякой мелочи. Сам же ты ни о чем не смекаешь!

Панцана. Кто бы мог подумать, что мой смех вызовет у вас такое неудовольствие, ведь, по правде говоря, вчера вечером вы сморозили порядочную чушь!

Мессер Лигдонио. Много ты понимаешь! Не дело благовоспитанным слугам гоготать в присутствии господ, тем паче ежели с ними посторонние, особливо дамы, к коим я благоволю, как на вчерашнем вечере в доме маэстро Гвиччардо.

Панцана. Поди вас разбери!

Мессер Лигдонио. Это еще почему?

Панцана. Да потому, что нынче у вас одна, назавтра, глядишь, уже другая. Мне и на ум не пришло, что на той вечеринке могла быть ваша новая избранница: я-то, олух, помышлял, будто нынешняя ваша пассия – мадонна Кьострина.

Мессер Лигдонио. Sapientis est mutare propositum,[11]11
  Мудрецам присуще менять решение (лат.).


[Закрыть] дабы злые языки после всяческих домыслов на мой счет не докопались до истины и не указывали на меня пальцем.

Панцана. Будто вам есть чего бояться!

Мессер Лигдонио. Вряд ли сыщешь ты другого человека, который владел бы собой так же, как я. Кабы читал ты «Эпистолы» Овидия^{159} и «Буколики» Вергилия, то ведал бы, что несть числа тем, кои из-за любви наложили на себя руки. Я же, напротив, влюбляюсь, когда случается охота, и дамскому сословию ни за что не дам взять себя в оборот. Ежели какая мне по нраву, так я и распалюсь к ней желанием; когда ж наскучит – подыщу что показистее. Оттого и снимаю с любви только сливки, а всякие вздохи да рыдания оставляю для простачков. Что ты на это скажешь? Чего это рот-то ладонью прикрыл?

Панцана. Нету мочи: меня так и распирает от хохота. Только из уважения к чужеземцам сдерживаюсь из последних сил.

Мессер Лигдонио. Где это ты узрел чужеземцев?

Панцана. Да тут и узрел: вон их сколь!

Мессер Лигдонио. Об этих не беспокойся. Хохочи себе сколько влезет. Они-то в Сиене, а мы в Пизе.

Панцана. Ха-ха-ха!

Мессер Лигдонио. Ну что ржешь как жеребец?

Панцана. Да уж шибко вы умны, коль скоро влюбляетесь единственно к своей выгоде. Как ни крути, а если хочешь, чтобы у тебя мозгов поприбавилось – держись поближе к ученым людям.

Мессер Лигдонио. Так-то оно так, только ежели все делать через пень колоду, большого ума не наживешь. Гляди же, чтоб вчерашнее боле не повторялось. Да запомни хорошенько: попал со своим господином в приличное общество – будь учтив, держи язык за зубами, покуда не кликну, и делай вид, будто трепещешь предо мной. Когда же останемся наедине – сумасбродничай, балагурь, лобызай меня, стой хоть на голове, мне все одно.

Панцана. Ха-ха-ха! Ну уж дудки!

Мессер Лигдонио. Что так?

Панцана. Как что? Я вас лобызну, а ну прознает про то ваша симпатия? Она ж меня раз в порошок сотрет. Лобызаться! Нашли дуралея!

Мессер Лигдонио. Ха-ха-ха! Так уж она и поверила! Это я ради красного словца сказанул, дабы ты уразумел, что с глазу на глаз я не стану перед тобой пыжиться.

Панцана. Коли так, скажите по секрету, которая из вчерашних дам глянулась вам пуще прочих?

Мессер Лигдонио. Сие есть великая тайна. Но тебе, так и быть, откроюсь. Только смотри: никому ни слова.

Панцана. Могила.

Мессер Лигдонио. Знай же, если имеешь охоту до конца изведать мою душу, что наипервейшим стремлением моей жизни всегда была не любовь, как ты воображаешь, но неодолимое желание жить на широкую ногу.

Панцана. Ха! И моей тоже! Вот те раз!

Мессер Лигдонио. Клянусь тебе: чтобы разбогатеть, я не погнушаюсь даже принять сан священника и сей же час пойти под венец – лишь бы потуже набить мошну. Раскроюсь как на духу: надумал я взять в жены Маргариту, дочку маэстро Гвиччардо. Других детей у него нет, и она – единственная законная наследница всех его богатств. Главное, чтоб я пришелся им ко двору. Но полагаю, за этим дело не станет, поскольку маэстро Гвиччардо и Гульельмо да Виллафранка – друзья не разлей вода; а этот Гульельмо после того, как его выкинули из Испании, прибыл в Пизу, поселился рядом с моим домом и так сошелся со мной, что готов ради меня на все. Нынче утром я переговорил с ним. Он дал обещание сегодня же потолковать с маэстро Гвиччардо и помышляет, что дельце выгорит. Да и с чего ему не выгореть? Хоть я и не богат, но и не беден вовсе; к тому ж дворянин из рода Капуана и всеми уважаем, а о добродетелях моих и говорить не приходится. Я уж принялся ее обхаживать: пусть распаляется помаленьку.

Панцана. Ловко задумано; со всех сторон кругло разочли. Разжиться на женитьбе!

Мессер Лигдонио. А чтобы пуще завлечь ее, отправлю ей пару-тройку любовных посланий: их начеркает мне в лучшем виде маэстро Бартоло, искусный писарь. В довершение всего, чтоб не было осечки, я подрядил самую что ни на есть ушлую сводню, которую собираюсь навестить до обеда.

Панцана. Как она зовется?

Мессер Лигдонио. Звать ее мона Бьонда.

Панцана. Ха-ха! Да эту мону Бьонду знает каждая собака: мастерица на все руки. Любое приворотное зелье или сонный порошок в два счета сотворит. Травница, каких свет не видывал, сущая ведьма, донельзя наловчилась в колдовских чарах. Пособляет шалым девицам выдавать себя за невинниц. И все ей нипочем, даже розги: дважды была сечена в Риме, а года три тому – мечена в Венеции. Но главное ее ремесло – сводничество. Тут ей равных нет: уж коль возьмется за дело – самого черта вокруг пальца обведет. И помните: стоит ей заговорить, так почудится вам, будто перед вами невинный ангел; только не верьте глазам своим – Святой Бригиттой тут и не пахнет. Зато про Библию да про деяния святых отцов до того сладкие речи заводит – ни дать ни взять проповедник-францисканец.

Мессер Лигдонио. Хм! Ее-то нам и надобно. Вот увидишь: не пройдет и дня, как я столкуюсь с Маргаритой, а покамест снеси-ка ей сей мадригалец. Штучка вышла недурственная, писано аккурат для нее. Вот послушай.

Панцана. Благодарствую, не надо. Верю вам на слово.

Мессер Лигдонио. Ты только послушай: «Мадонна…» Как бишь дальше… Да он у меня при себе.

Панцана. На кой прах вам столько бумажек?

Мессер Лигдонио. Дабы все видели мои труды. Есть среди них и стоящие вещицы. Вот сонет во славу стихотворцев. Это стансы в честь герцога Флорентийского: представляю, сколько мне за них отвалят. А это «Триумф Италии на прибытие императора». А, вот и он. «Мадонна, умереть готов я…» Нет, не то. Черт, да вот же он!

 
Мадонна, бренных слов моих поверьте страсти,
Ах, вашим образом я мучим и томим.
Рассветом сотни раз луч солнечный гоним,
Грядет позолотить, что видеть в вашей власти.
Аки отринутый, провижу я напасти,
Ревнивым стонам я навеки обречен.
И множу скорбь свою я день за днем.
Тем паче вас молю о милости небесной,
Аще всечасну песнь мою вам слышать лестно.
 

Панцана. Да-а! Всякое слыхивал, но такого! Эка жалость, что не обучен я стихоплетству!

Мессер Лигдонио. Это ты еще не уразумел всей тонкости сего стиха: ведь начальные-то буквы каждой строки составляют имя «Маргарита», точь-в-точь. Знал бы ты, сколько потов с меня сошло: попробуй присобачь к каждой строке по нужной буковке. Правда, есть тут одна закавыка, которую ты все одно не приметишь, раз ты не поэт. Ввернул я одно словечко – «ревнивый», да только оно не на тосканский лад. Взамен я полагаю сказать «ретивый».

Панцана. Что значит «не на тосканский лад»?

Мессер Лигдонио. А то, что оного словца не найти в «Ста новеллах».^{160}

Панцана. А это еще что за фрукт?

Мессер Лигдонио. Сейчас видать, что в этих материях ты несмышленый. Ну да ладно. Ответь-ка лучше: как думаешь, по нраву придутся мои вирши Маргарите или нет?

Панцана. Как раздумаешь умом, так прямо волосы дыбом.

Мессер Лигдонио. Что-что?

Панцана. Не дал, говорю, Бог ума, так найдется сума.

Мессер Лигдонио. По моему крайнему разумению, стихотворство очень даже на женскую душу воздействие производит. Впрочем, не след сейчас досужие разговоры разводить. До начала обедни схожу проведаю мону Бьонду. Ты же тем временем позаботься о трапезе.

Панцана, один.

Панцана. Видали вы что-нибудь отвратнее? Полагаю, если бы природа замыслила породить другую такую тварь, вовек не опросталась бы этакой скотиной. Пару слов о том, каков он есть. Хозяин мой – пустозвон, каких еще свет не видывал, обжора – полжизни отдаст за лакомый кусок, без свежего марципанчика не сядет и за стол, без телятинки и подавно, враль и хвастун неслыханный. Родом он из Неаполя, но уже который год не живет там из-за своего шалопутства. В Пизе он обосновался вместе с братом, проходившим здесь курс наук. Позже он прикупил дом и получил право быть гражданином Пизы. Дни напролет он тратит на сочинительство всяких там сонетов да куплетов, окромя утра, каковое целиком уходит на утренний туалет: умывание, бритье, расчесывание, опрыскивание духами, копотливое выдергивание седых волосков, подкраску бороды. А баб у него – что собак нерезаных; меняет их чуть не каждый божий день. Одно слово – семь пятниц на неделе. Он даже не гнушается смешивать свои ароматы с потным запашком какой-нибудь вертихвостки служанки. Думаете, по молодости лет все это ему можно скостить? Как бы не так: по меньшей мере лет сорок восемь отсиживает он зад. Но стоит вам полюбопытствовать на сей предмет – уверен, ответит без запинки, что в этом месяце стукнет ему лет двадцать девять или около того. Вот вернется – спросите и уверитесь сами. А промышляет он тем, что ублажает дам да кропает стишки. И уж поверьте моему слову, вам не встречался еще этакий зануда: где бы он ни был, рта никому не даст раскрыть, балаболит без умолку. Своими глазами видел, как иные дамы прямо-таки испариной покрывались, не чая поскорее от него избавиться. Как заприметит вас где-нибудь, так первым делом выхватывает из кармана захудалый сонетишко иль канцонетку, такие, будто их не пером писали, а топором стяпали. Уж вы слышали тому образчик. Теперь вот, сверх всего прочего, вздумалось этому остолопу жениться. Но я-то верно знаю, что маэстро Гвиччардо ни в жизнь не выдаст за него дочку! Вот увидите: рано или поздно он вышвырнет его за порог. И поделом. Счастливо оставаться.

Гульельмо, старик, один.

Гульельмо. «Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня» – говаривал мой батюшка, когда состоял при дворе герцога Валентино.^{161} Словом, мне подвернулся преудобный случай, и я не намерен его упускать. Все эти двенадцать лет, что нахожусь в изгнании и слыву на родине мятежником, я всячески пытаюсь отыскать надежного человека, коему смог бы раскрыться сполна, но по сей день не сыскал подходящей особы, ибо еще слишком дорожу жизнью. И вдруг этакая оказия: через три дня маэстро Гвиччардо сбирается в Рим, и ему не составит особого труда разузнать там о возлюбленном моем чаде Иоандре. Почитая маэстро Гвиччардо преданным мне другом, собрался я с духом, решил поверить ему свою тайну и целиком положиться на него. По этой причине я и вышел в столь ранний час. Прежде чем он двинется в путь, мне надобно столковаться с ним еще об одном дельце: хочу замолвить словечко за мессера Лигдонио Караффи, который лелеет мечту заполучить в жены его дочь. Так что потороплюсь. А вот и Сгвацца. Его-то желанья мне наперед ведомы. Однако вроде он поворотил.