Текст книги "Итальянская комедия Возрождения"

Автор книги: Никколо Макиавелли

Соавторы: Пьетро Аретино,Джованни Чекки,Алессандро Пикколомини,Бернардо Довици
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Мастер Андреа, мессер Мако.

Мастер Андреа. Вы настоящий паладин в этой одежде.

Мессер Мако. Не смешите меня, ей-богу, не смешите.

Мастер Андреа. Ваша милость хорошо запомнили мои наставления?

Мессер Мако. Всех могу изобразить, всех до одного.

Мастер Андреа. А ну-ка, изобразите герцога, как это делает любая сволочь, чтобы только показаться переодетым кардиналом.

Мессер Мако. Так? Закрыв лицо плащом?

Мастер Андреа. Именно так, синьор.

Мессер Мако. Ой! Вот я и поскользнулся, видно, еще не научился изображать герцога в темноте.

Мастер Андреа. Вставайте же, нескладный вы мой красавчик!

Мессер Мако. Прикажите, чтобы мне прорезали два глазка в плаще, если хотите, чтобы я изображал герцога.

Мастер Андреа. А теперь: как отвечают знатным господам?

Мессер Мако. «Да, синьор» и «нет, синьор».

Мастер Андреа. Галантно. А дамам?

Мессер Мако. «Целую ручку».

Мастер Андреа. Отлично. А друзьям?

Мессер Мако. «Да, клянусь честью».

Мастер Андреа. Мило. А прелатам?

Мессер Мако. «Клянусь Богом».

Мастер Андреа. А как отдают приказания слугам?

Мессер Мако. «Подай туфлю, принеси платье, оправь постель, убери спальню, иначе, клянусь телом…» – не скажу Господним, – «накостыляю тебе так, что ты прямым ходом на тот свет отправишься».

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Грилло, мессер Мако, мастер Андреа.

Грилло. Я вас слышал, хозяин. Мастер Андреа, попросите вы, чтобы меня отпустили подобру-поздорову, не хочу я связываться с этими грубыми скотами.

Мессер Мако. Не беспокойся, Грилло, видишь, я же из сил выбиваюсь, чтобы научиться искусству быть придворным.

Грилло. Отлегло.

Мастер Андреа. Ха-ха! Пойдемте посмотрим на Кампо-Санто, на обелиск, на Святого Петра,^{68} на шишку, на банк, на башню ди Нона.

Мессер Мако. А эта башня когда-нибудь звонит к вечерне?

Мастер Андреа. Да, стоит потянуть за веревку.

Мессер Мако. Вот так хреновина!

Мастер Андреа. А потом пойдем по мосту Сикста и по всем римским бардакам.^{69}

Мессер Мако. А есть тут бардак для всего Рима?

Мастер Андреа. Рим – это сплошной бардак, как, впрочем, и вся Италия.

Мессер Мако. А это что за церковь?

Мастер Андреа. Святого Петра, входите с благоговением.

Мессер Мако. Laudamus te, benedicimus te.^{70}

Мастер Андреа. А, теперь понятно.

Мессер Мако. Et in terra pax bonae voluntatis.^{71} Я вхожу, идемте, мастер! Osanna in excelsis.^{72}

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Россо, один.

Россо. События гонятся за мной, как гонятся волдыри и болячки за всяким, кто свяжется с Беатриче. Я не говорю о тех десяти скудо, которые я получил вперед, или о миногах, которые я выманил у рыбака, – все это пустяки. Но вот, по милости Божьей и в награду за мое примерное поведение, мне выпала такая счастливая доля, что я не поменялся бы и с любым епископом. Синьор, мой хозяин, влюблен, и тайну этой любви хранит куда строже, чем свои деньги. Судя по тому, как он разговаривает сам с собой, как он вздыхает и впадает в задумчивость, я вот уже несколько дней как догадался, что Купидон анатомирует его сердце, и я уже дважды или трижды открывал рот, чтобы спросить: «Что с вами, хозяин?» – однако смолчал. И что же случилось? Нынче ночью, рыская по всему дому – ведь я по предприимчивости не уступлю любому бродячему монаху, – я приложил ухо к замочной скважине хозяйской спальни и, стоя в этаком положении, услыхал, как он приговаривает во сне, воображая, будто у него с подругой уже завязалась схватка: «Ливия, я умираю, Ливия, я горю, Ливия, я томлюсь», и, бесконечно причитая, предлагает ей свои самые что ни на есть скотские услуги. А затем, вдруг переменив тему, бормочет: «О Луцио, как ты счастлив, что можешь наслаждаться самой красивой женщиной на свете». Потом снова, вернувшись к Ливии, он произносит: «Душа моя, сердце мое, кровь моя дорогая, сладкая моя надежда», и прочее, а засим я услыхал превеликое постельное борение и даже подумал, что вся венгерская рать перешла в наступление. Прослушав всю эту канитель, я вернулся на свою кровать и все слышанное переваривал в своем котелке, обдумывая способ разыграть его так, чтобы разом получить от него все, что мне заблагорассудится. Но потом эта затея совсем было вылетела у меня из головы, пока я был занят своими развлечениями, подшучивая над рыбаком, и вместе с Каппой поедал миноги в препочтеннейшей таверне. Однако и к делу пора: пойду-ка я к Альвидже, готовой совратить само целомудрие, ибо без нее ничего не сделаешь, и, следуя ее указаниям, примусь за доброе дело – прикончу моего хозяина, этого матерого осла и архихренового мерзавца. Нынешние трусливые знатные господа Бог весть что о себе воображают, полагая, что в них влюблены разные там герцогини да королевы. А потому мне легче будет его обмануть, чем оказаться неудачником при дворе. А теперь скорей к Альвидже. О, вот это будет праздник!

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Параболано, один.

Параболано. И все-таки на этом свете – странное безумие. Когда я был в ничтожестве, мысль о том, что я могу подняться выше, меня всегда пришпоривала, теперь же, когда я вправе назвать себя счастливцем, меня томит неведомая лихорадка, которой ни камни, ни травы, ни наговоры побороть не в силах. О Амур! Где пределы твоей власти? Природа, без сомнения, позавидовала покою смертных, когда создала тебя, неизлечимый недуг людей и богов. И что толку дружить с тобой, о Фортуна, если Амур завладел моим сердцем, которое благодаря тебе обреталось на небе, ныне же повергнуто в бездну? И что же мне теперь делать, как не плакать и не вздыхать?

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Фламминио, Семпронио.

Фламминио. А зачем устраивать Камилло при дворе?

Семпронио. С тем чтобы он обучился добродетелям и добрым нравам и таким образом мог приобрести выгодную для себя репутацию.

Фламминио. Добрые нравы и добродетель? И это при дворе? Хо-хо!

Семпронио. В мое время добродетели и добрые нравы встречались только при дворе.

Фламминио. В наше время и ослы обучались в школах. Вы старики, вы следуете правилам старого времени, а мы живем в новое время, черт возьми!

Семпронио. Что я слышу, Фламминио?

Фламминио. Новое Евангелие, Семпронио.

Семпронио. Неужели же мир так скоро испортился?

Фламминио. Мир пришел к заключению, что легче стать дурным, чем хорошим, потому он и есть такой, как я вам говорю.

Семпронио. Для меня это новость. Я как с неба свалился.

Фламминио. Если хотите себе уяснить, в чем дело, расскажите мне, чем хорошо было ваше время, а я расскажу, хотя бы частично, чем плохо мое, ибо рассказать об этом целиком – задача невыполнимая.

Семпронио. По рукам! В мое время, едва только человек приезжал в Рим, он сразу же находил себе покровителя, и в соответствии с его возрастом, положением и желаниями ему давали службу, отдельную комнату, постель, слугу, даровую лошадь, оплачивали прачку, цирюльника, врача, лекарства, одежду один или два раза в год, а свободные доходы честно делились поровну так, что среди слуг никаких жалоб не было слышно. А если кто прилежал к словесности или к музыке, учитель ему оплачивался.

Фламминио. А еще?

Семпронио. В совместной жизни было столько любви и столько щедрости, что ни о каком неравенстве между людьми разного происхождения не могло быть и речи, казалось даже, что все родились от одного отца и от одной матери, и каждый радовался добру своего товарища, как своему собственному. Во время болезни один обслуживал другого, как это делается в монашеских орденах.

Фламминио. Что еще можно сказать?

Семпронио. Многое. Что такое любовь к ближнему и добрые нравы, я знаю, хотя и служил при дворе.

Фламминио. Теперь выслушайте мои доводы. Вы, придворный папы Джанни. В нынешнее время в Рим приезжает человек, исполненный всяческих достоинств, какие только можно пожелать от того, кто собирается служить при дворе, но, прежде чем его допустят до людского пира, ему приходится перевернуть вверх дном чуть ли не самый рай. В мое время дают одного слугу на двоих, а между тем возможно ли, чтобы половина человека обслуживала целого? В мое время пятеро или шестеро живут в одной комнате длиной в десять футов и шириной в восемь, а кому неохота спать на полу, тот покупает или берет себе напрокат кровать. В мое время лошади превращаются в верблюдов, если не заплатить за овес и сено из собственного кармана. В мое время приходится продавать домашний скарб, чтобы одеться, а сами знаете – когда нет ничего своего, то и философия ходит нищей и раздетой. В мое время, если человек, даже состоящий на службе, заболеет, то поместить его в больницу Санто Спирито^{73} – значит оказать ему величайшее благодеяние. В мое время нашему брату приходится оплачивать и прачку и цирюльника. А свободные доходы раздаются тем, кто никогда и не был при дворе, или делятся на столько мелких долей, что на одного человека приходится не больше одного дуката, и мы были бы счастливее самого папы, когда бы нам не приходилось спорить и об этом дукате в течение чуть ли не десятка лет. В мое время не только не оплачивают учителей тому, кто хочет чему-нибудь научиться, но, как лютого врага, преследуют всякого, кто учится на собственный счет, ибо нынешние господа не терпят при себе людей более ученых, чем они сами. В мое время мы все готовы сожрать друг друга и, деля между собой все тот же хлеб и все то же вино, питаем друг к другу такую ненависть, какой изгнанник не питает к тому, кто не впускает его домой.

Семпронио. Если все это так, то Камилло останется со мной.

Фламминио. И пусть остается, если только вы не хотите отправить его ко двору, с тем чтобы он стал вором.

Семпронио. Как это – вором?

Фламминио. Вор – это нечто очень древнее. Ведь наименьшим воровством, которое совершил двор, было похищение двадцати трех лет жизни у такого отменнейшего дворянина, каким был мессер Вичченцио Бовио, состарившийся при дворе и получивший в награду за всю свою долголетнюю службу лишь два траурных мундира по случаю чьих-то похорон. А если кто усомнится в его благородстве, пусть вспомнит, – что Бовио от хозяев не получил ничего, ибо повышения получают только невежды, плебеи, паразиты и развратники. Но ведь за вором следует предатель. Чего же проще? Хватит один раз расшаркаться перед теми, кого уже ничем не исправишь, чтобы получить прощение за любое убийство.

Семпронио. Ну а еще что?

Фламминио. Жестокость двора поистине непостижима. Можно подумать, что при дворе нет иных желаний, кроме того, чтобы один или другой отправился на тот свет. И если все же случайно уцелеет кто-то, чье имущество ты себе уже присвоил, ты испытываешь все рези в животе, все боли в боку, все ознобы, которые испытывала твоя жертва, чьи доходы ты облюбовал. Что может быть хуже, как мечтать о смерти того, кто никогда тебя не обижал?

Семпронио. Истинная правда.

Фламминио. Только послушайте. Наши хозяева решили принимать пищу только один раз в день, ссылаясь на то, что две трапезы их якобы убивают; и, прикидываясь, будто закусывают со всеми только по вечерам, они в одиночку нажираются у себя в комнате. И делают они это не столько для того, чтобы казаться воздержанными, сколько для того, чтобы отвадить какого-нибудь виртуоза, который кормится за их столом.

Семпронио. Однако ведь о Медичи рассказывают чудеса.^{74}

Фламминио. Одна ласточка еще не делает весны.

Семпронио. Так-то оно так.

Фламминио. Или можно и в самом деле подохнуть от смеха, когда они тайком у себя запираются под предлогом научных занятий. Ха-ха-ха!

Семпронио. Почему ты хохочешь?

Фламминио. Да потому, что, заседая в составе представителей обоих полов, они заставляют какую-нибудь девчонку и какого-нибудь парнишку, весьма нежного и приятного, читать им философию. Однако лучше посудачим о великолепии их трапез. Повар кардинала Понцетта,^{75} приготовляя яичницу из трех яиц на две персоны, клал эти яйца, чтобы их казалось больше, под пресс, в котором зажимают складки на поповских шапочках, а когда он распускал их на сковородках, более сальных, чем ворот ризы распутного Юлиана, ветер их подхватывал и носил по воздуху, пока они не опускались на головы присутствующих наподобие диадем.

Семпронио. Ай-ай-ай!

Фламминио. Экспедитор Мальфетты – того самого расточительного прелата, который, умирая с голоду, завещал папе Льву^{76} столько тысяч дукатов, – истратил лишний байокко на покупку налима, и преподобный монсеньор хотел было заставить его отнести рыбу обратно; тогда экспедитор договорился со всеми домашними купить этого налима в складчину. Когда налима изжарили и поставили на стол, чтобы сообща насладиться, епископ, услыхав вкусный запах, прибежал и сказал: «Вот мой взнос, дайте и мне поесть».

Семпронио. Ха-ха-ха!

Фламминио. Я слышал – это не мои слова, – что настоятель Санта Мария ин Портико^{77} отмерял суп своим слугам столовыми ложками и отсчитывал им куски хлеба, выдавая столько-то по скоромным и столько по постным дням.

Семпронио. Ха-ха-ха!

Фламминио. Да! Чуть не забыл: в ваше время хозяевами в доме были мужчины, а в наше – женщины.

Семпронио. Как это – женщины?

Фламминио. Да, мессер, женщины! В одном доме – не хочу говорить в каком – рассказывают, что матери уж не знаю каких кардиналов разбавляют вино водой, платят жалованье, прогоняют слуг – словом, делают все. А когда их преподобнейшие сыночки позволяют себе излишества в совокуплении или в еде, они их одергивают, как цепных псов. А мать одного знатного прелата получает доходы своего монсеньора и отпускает ему столько-то в месяц на прожитие.

Семпронио. Иди себе с Богом! Мне все ясно. В такие времена лучше находиться в аду, чем при дворе.

Фламминио. Тысячу раз лучше, ибо в аду мучениям подвергается душа, а при дворе – и душа и тело.

Семпронио. Мы еще поговорим. Но я твердо решил скорее собственными руками задушить Камилло, чем отдать его ко двору. А теперь схожу в банк Агостино Киджи^{78} за своим жалованьем. Прощай.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Россо, Альвиджа.

Россо. Куда спешишь?

Альвиджа. Туда, сюда… места себе не нахожу.

Россо. Как? Женщина управляет всем Римом и не находит себе места?

Альвиджа. Дело в том, что моя наставница…

Россо. Что случилось с твоей наставницей?

Альвиджа. Ее сжигают.

Россо. Как это, черт возьми, сжигают?

Альвиджа. Увы! Сжигают бедняжку!

Россо. А что она натворила?

Альвиджа. Ничего.

Россо. Значит, людей сжигают ни за что?

Альвиджа. Капелька яду, которую она дала куму ради кумы, стала причиной тому, что Рим теряет такую старуху.

Россо. Люди не понимают шуток.

Альвиджа. Она, как это принято, приказала утопить в реке маленькую девочку, которую родила одна ее знакомая дама.

Россо. Сказки!

Альвиджа. Она свернула шею одному проклятому ревнивцу, разбросав по лестнице какие-то корки.

Россо. Я не дал бы и ломаного гроша за такие шуточки.

Альвиджа. Ты человек прямой, честный, и тебе я могу довериться: она оставляет меня наследницей всего своего имущества.

Россо. Это мне нравится. Но что она тебе оставляет, если не секрет?

Альвиджа. Колбы для перегонки трав, собранных в новолунье, растворы для удаления веснушек, мази для удаления родимых пятен, пузырек со слезами влюбленных, масло для воскрешения… не хотелось бы говорить чего.

Россо. Говори, ведьма!

Альвиджа. Плоти.

Россо. Какой плоти?

Альвиджа. Той, что сидит в… Ты меня понимаешь?

Россо. В гульфике?

Альвиджа. Да.

Россо. Ха-ха!

Альвиджа. Она мне оставляет повязки для подтягивания отвислых грудей, оставляет мне снадобье для зачатия и против зачатия, оставляет мне флакон девственной мочи.

Россо. А что делают с этой мочой?

Альвиджа. Ее пьют натощак через матку, и она очень хороша при месячных. Оставляет мне пергамент из шкуры нерожденного ягненка, веревку невинно повешенного, порошок для убийства ревнивцев, наговоры, чтобы сводить с ума, заклятия для усыпления и рецепты для омоложения. Оставляет мне духа, заключенного…

Россо. Где?

Альвиджа. В урыльнике.

Россо. Ха-ха!

Альвиджа. Что ты хочешь сказать этими «ха-ха!», болван? В урыльнике, да, в урыльнике, и это домовой, который помогает отыскать ворованное, сообщает, любит ли тебя твоя милая или нет, и зовут его Фоллетто. И еще оставила она мне мазь, переносящую по воде и по воздуху к ореховому дереву в Беневенте.

Россо. Да зачтется ей на том свете все то, что она тебе оставила.

Альвиджа. Дай-то Бог!

Россо. Не плачь. Слезами ее не воротишь.

Альвиджа. Уж очень мне ее жаль, Россо! Ведь как вспомню, что все, вплоть до последнего крестьянина, радовались ей при встрече, у меня сердце разрывается! Да что говорить, старуха была редкостная. Помню, к примеру, как она, не отрываясь от кувшина, выпила в «Павлине» чуть ли не шесть сортов разного вина. Ну кто бы ее осудил за это?

Россо. Да благословит ее Господь за то, что она не была из тех привередниц, которые чуть что уже морщат нос.

Альвиджа. Никогда, никогда еще не было старухи более неуемной, напористой и неутомимой.

Россо. Ну?

Альвиджа. У мясника, у колбасника, на рынке, у плиты, на реке, в бане, на ярмарке, на мосту Святой Марии, на посту Куаттро-Капре^{79} и на мосту Сикста – всюду и всегда последнее слово оставалось за ней. Стражники, кабатчики, грузчики, повара, монахи и все на свете считали ее Соломонидой, Сивиллой, живой хроникой. Как дракон, рыскала она между виселицами, вырывая глаза у повешенных, и, как воительница, носилась по кладбищам, вырывая ногти у мертвецов в глухой полночный час.

Россо. И все же смерть затребовала ее к себе.

Альвиджа. И какая же была совестливая! В канун Духова дня она не вкушала мяса. В канун Рождества она постилась хлебом и вином, а в Великий пост, если не считать нескольких съедаемых ею сырых яиц, она вела себя как отшельница.

Россо. Словом, тут, в Риме, что ни день, то вешают и жгут, и от этого не убережется ни один порядочный человек, будь он мужчиной или женщиной.

Альвиджа. Ты говоришь мерзости, но ты говоришь правду.

Россо. Еще полбеды, если бы ей обкорнали только уши и заклеймили лоб.

Альвиджа. Еще бы! Это было бы терпимо, как, впрочем, и ношение митры, которую три года назад она напялила в день Святого Петра мученика. Мало того, она уселась в этой самой митре не в повозку, а на осла, чтобы соседи не говорили, что она тщеславна.

Россо. Смирившийся да возвысится!

Альвиджа. Бедняжка! Она была нареченной сестрой «Служителей доброго вина», которых четвертовали один Бог ведает за что.

Россо. Еще одна великая подлость.

Альвиджа. Поистине так.

Россо. Оставим, однако, эти вопиющие несправедливости и поговорим о более веселом. Ведь если бы ты только захотела приложить руку, мы с тобой мигом выбрались бы из болота. Мой хозяин совсем извелся по Ливии, жене Луцио.

Альвиджа. Плевал бы он с высокого дерева.

Россо. Но любовь свою он скрывает. И признался лишь случайно.

Альвиджа. Каким образом?

Россо. Во сне.

Альвиджа. Ха-ха! И что же из того?

Россо. Притворившись, будто мне ничего не известно, я хочу дать ему понять, что Ливия как кошка в него влюбилась, что ей пришлось довериться тебе и что ты ее кормилица.

Альвиджа. Поняла. Можешь не продолжать. Пойдем ко мне и заставим ее добиться своего.

Россо. Сейчас ты мне нужней, чем нужник человеку, принявшему слабительное.

Альвиджа. Входи же, черт!

Россо. Только один поцелуй, королева из королев!

Альвиджа. Оставь меня, проказник!

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Мессер Мако и мастер Андреа, выходящие из собора Св. Петра.

Мессер Мако. Где растут такие огромные бронзовые шишки?

Мастер Андреа. В Равенне, в пиниевых лесах.

Мессер Мако. А из чего сделана эта ладья с тонущими святыми?

Мастер Андреа. Из мозаики.

Мессер Мако. А где изготовляются эти обелиски?

Мастер Андреа. В городе Пизе.

Мессер Мако. А вон на том кладбище много мертвецов? Что это значит?

Мастер Андреа. Не знаю.

Мессер Мако. До чего же мне пить захотелось!

Мастер Андреа. Слава тебе Господи! Вы словно подслушали мою мысль.

Мессер Мако. Venite, adoremus.^{80}

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Параболано, один.

Параболано. Молчать? Признаться? Молчание для меня – смерть, признание – ее презрение, ведь если я напишу ей, как я ее люблю, она может счесть для себя унизительным быть любимой человеком столь низкого происхождения; если же я умолчу о своем пламени, то моя потаенная страсть в конце концов испепелит меня.

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Валерио и синьор Параболано.

Валерио. Я стараюсь узнать причину вашей тоски не для того, чтобы корчить из себя светского придворного, но чтобы выполнить долг верного слуги и добыть для вас лекарство ценой хотя собственной моей крови.

Параболано. Это ты, Валерио?

Валерио. Да, это я. Заметив, что Амур делает из вас то, что он обычно делает из всякого благородного существа, хочу узнать все, дабы своей преданностью быть полезным любым вашим желаниям.

Параболано. Нет, дело не в Амуре.

Валерио. Если не в Амуре, то почему же скрывать это от меня, которому ваше благополучие дороже зеницы ока? А если это Амур, то ужели же вы настолько малодушны, что не решаетесь насладиться женщиной? И что должны были бы делать те, кто любит, но лишен всех тех благ, которыми вы так щедро одарены?

Параболано. Если бы бальзам мудрых речей излечивал чужие язвы, то мои ты давно бы уже затянул.

Валерио. Эх, дорогой мой синьор, стряхните с себя столь странное заблуждение и впредь в ущерб себе не утешайте тех, кто так завидует вашему положению. Подумайте: если разнесется слух о снедающей вас тоске, какая от этого будет радость вашим друзьям? Какой прибыток вашим слугам? Какая слава для вашей родины?

Параболано. Ну, допустим, я влюблен, какое же ты мог бы предложить мне лекарство?

Валерио. Нашел бы сводню.

Параболано. А потом?

Валерио. Через нее послал бы письмо той, которую вы так страстно любите.

Параболано. А если она отвергнет мое письмо?

Валерио. Женщины не отвергают ни писем, ни подарков.

Параболано. Что же ты посоветовал бы написать?

Валерио. То, что подскажет Амур.

Параболано. А если она плохо примет?

Валерио. Плохо? О, таких уж больше не бывает. Было время, когда мужчины мучились чуть ли не десятками лет, чтобы только выманить у них словечко! А чтобы заставить их принять письмо, приходилось прибегать чуть ли не к некромантам, и, наконец, когда все уже было как будто слажено, надо было еще непременно повиснуть на какой-нибудь крыше, с риском сломать себе шею, или же в самый разгар зимней стужи просидеть день и полночи в каком-нибудь холоднющем подвале или под стогом сена, в то время когда весь мир пылал от зноя. И при этом достаточно было, чтобы кто-нибудь споткнулся, чтобы у кого-нибудь забурчало в животе, чтобы пробежала кошка, достаточно было любого шороха – и все твои надежды повергались в прах. Но куда я задевал веревочные лестницы? У меня волосы дыбом встают при одной мысли о той бездне, которая разверзается перед тем, кто по ним лазает.

Параболано. Что ты хочешь этим сказать?

Валерио. Хочу сказать, что в наше время входят через дверь и средь бела дня и влюбленным женщинам так везет, что собственные их мужья готовы о них позаботиться. А так как войны, мор, голод и дух времени склоняют людей к тому, чтобы как-нибудь, но доставить себе наслаждение, то вот вся Италия искурвилась настолько, что двоюродные братья и сестры, зятья и невестки, родные братья и родные сестры спариваются как попало, без стыда и зазрения совести. И если бы не стыд, я перечислил бы вам столько имен, сколько у меня волос на голове. Таким образом, синьор, не впадайте в отчаяние, ибо куда скорее можете рассчитывать на удовлетворение своих желаний, чем «Бич государей» на милость генерала имперских войск в Италии.^{81}

Параболано. Та уверенность, которую ты мне придаешь, нисколько не умаляет моих страданий.

Валерио. Да ну же! Воскресите в себе ту смелость, которая всегда направляла ваши стопы в самых трудных предприятиях. Пойдемте домой и обдумаем способ, как послать письмо, и, быть может, я сумею связать четыре строки любовных слов к вящей пользе для вас.

Параболано. Идем, ибо ни дома, ни вне его я все равно не нахожу успокоения.