Текст книги "Итальянская комедия Возрождения"

Автор книги: Никколо Макиавелли

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Паламеде, Клеандро.

Паламеде. Куда в такую рань?

Клеандро. А ты куда?

Паламеде. Да есть тут одно дельце…

Клеандро. Вот и у меня есть дельце… и уж так хотелось бы его уладить! А выйдет, нет – не поручусь.

Паламеде. Но дельце-то из тех, что уладить можно?

Клеандро. Наперед не скажу, но при великом усердии – можно.

Паламеде. Я, пожалуй, пойду. Тебе не до меня. Знаешь, когда кто в тягость, так уж лучше и с глаз долой. Ты, должно быть, примечал, что я и прежде старался не докучать тебе, видя дурное твое расположение.

Клеандро. Расположение – черт с ним. Только дело-то посерьезнее: я влюблен.

Паламеде. Брось! Вот уж не подумал бы!

Клеандро. Паламеде, друг мой, ты и половины того не знаешь, что надобно б было знать. Я и прежде впадал в отчаянье, а нынче вовсе места себе не нахожу.

Паламеде. Как так?

Клеандро. То, что раньше скрывал я от тебя, – теперь поведаю, ибо дошел я до крайней безнадежности и любая подмога мне будет впору.

Паламеде. Ох, коли раньше всякая встреча с тобой была мне в тягость, то нынче особливо буду тебя бежать, справедливо рассуждая: бойся трех сортов людей – певцов, стариков и влюбленных. Попробуй, к примеру, заговорить с певцом: начнешь ему изливаться, полагая, что тебя слушает, а у него в голове лишь до-ре-ми-фа-соль да в горле полощется какая-нибудь этакая песенка. Заговори со стариком – тоже ничего путного. Начнет таскать тебя по церквам, бить поклоны да бормотать «Отче наш». Влюбленные и того хуже. Ты к ним с разговором, а они не только тебя не слышат, будто поглощены неимоверной тяжести работой, – но еще на тебя же обрушат столько пеней и жалоб, что ты поневоле плюнешь на собственные невзгоды и пустишься их утешать… Если взять, к примеру, горемыку, влюбленного в уличную девку, то его всенепременно ждут всяческие утеснения и обиды… Словом, жалоб хоть отбавляй. Ежели кто влюблен в женщину порядочную, то, Боже! Тут тебе и ревность, и зависть, и подозрения… сотни и тысячи поводов для причитаний. Потому-то, милый мой Клеандро, я охотно побуду с тобой, когда я тебе в самом деле понадоблюсь. Теперь же не прогневайся – твои пени заставляют меня бежать.

Клеандро. Страсть свою я скрывал по изложенным тобою причинам. Не хотел, чтобы меня принимали за надоеду или же завлекали в ловушку. Мне хорошо ведомо, сколь много таких, кто под личиной участия выведывает тайны, дабы потом ими злоупотреблять. Ныне же, коль скоро судьбе заблагорассудилось поставить меня на край пропасти, я порешил тебе открыться. Отчасти отвести душу, отчасти в надежде на твою помощь в случае нужды.

Паламеде. Слушаю тебя и готов помочь, невзирая на все опасности и преграды.

Клеандро. Знаю, знаю, друг мой! Ты, полагаю, наслышан о девице, которая воспитана в нашем доме?

Паламеде. Видел ее. Откуда она родом?

Клеандро. А вот послушай. Лет двенадцать тому назад – ибо случилось это в тысяча четыреста девяносто четвертом году, когда по пути в Неаполь король Карл, во главе огромного войска, проходил через Флоренцию, в нашем доме остановился дворянин из отряда монсеньора де Фуа^{20} по имени Бельтран де Гасконь. Отец мой приветил этого дворянина со всевозможным радушием. Видеть столь великую дружбу между отцом и гостем было тем более удивительно, что в большинстве своем французские гости и хозяева люто враждовали.

Паламеде. Вам здорово повезло, ибо французы, бывшие на постое в нашем доме, причинили нам неисчислимое зло.

Клеандро. Случалось и так! Но у нас все было иначе. Так вот, этот Бельтран отправился в Неаполь вслед за своим повелителем. А Карл хоть и захватил королевство Неаполя, однако ж вынужден был его оставить, ибо папа, император, венецейцы и герцог Миланский соединились против него.^{21} Оставив часть своих людей в Неаполе, Карл устремился в Тоскану. Тут он узнал, что образовавшаяся против него лига собрала огромное войско на Таро, дабы преградить ему дорогу, когда он станет спускаться с гор. Карл рассудил не мешкать и в Тоскане не задерживаться. Потому-то решил он оставить в стороне Флоренцию и через Пизу и Понтремоли спуститься в Ломбардию.^{22} Бельтран, прослышав про движение вражеских войск и не ведая, как обернется дело, положил, по крайности, спасти любезную его сердцу девчурку, которая была с ним в Неаполе. Девчурке было лет пять, и была она прехорошенькая личиком и нрава что ни на есть самого кроткого. Так вот, девчурку эту препоручил он слуге отвезти к моему отцу, заклиная дружбой холить и лелеять ее. А там, Бог даст, он за ней пришлет. Знатного была она роду иль нет – он не писал. Сказал только, что зовут ее Клицией. Отец и мать, не имея других детей, кроме меня, сразу же ее возлюбили…

Паламеде. Скажи лучше, что ты ее возлюбил!

Клеандро. Постой!.. Возлюбили как свою собственную. Тогда минуло мне десять лет и, как положено мальчикам, я с первого взгляда к ней привязался. Привязанность эта крепла из года в год. Когда же ей стукнуло двенадцать, отец и мать не на шутку взволновались и стали за мной приглядывать. Оставаться с ней наедине я уже не мог. Не стану говорить, что подобные утеснения – а ведь известно, сколь желанен бывает запретный плод, – только подлили масла в огонь. Жизнь стала несносной, и, наверное, в аду я чувствовал бы себя стократ счастливее.

Паламеде. Бельтран так и не присылал за ней?

Клеандро. Больше о нем не было ни слуху ни духу. Быть может, погиб в битве на Таро.

Паламеде. Но признайся: чего бы ты хотел? Хотел бы на ней жениться или слюбиться, не женясь? Ведь сколько лет она у тебя под боком? Неужто ты не изыщешь способа добиться своего?

Клеандро. Знаешь, не стану от тебя таиться…

Паламеде. Говори.

Клеандро. Смешно и стыдно: отец сам в нее влюблен.

Паламеде. Никомако?

Клеандро. Он самый.

Паламеде. Как только попустил Господь!

Клеандро. Попустил, и все святые вкупе с Ним!

Паламеде. Ну и ну! Пожалуй, я в жизни такого не слыхивал! И все это под одной крышей? Как же вы уживаетесь? Как можете смотреть в глаза друг другу? Мать знает об этом?

Клеандро. И мать, и домашние, и челядь. Все об этом только и судачат.

Паламеде. Скажи, как далеко, однако ж, зашли дела?

Клеандро. Как далеко? А вот изволь: отец, когда б он даже не был сам влюблен, все равно нипочем не отдал бы ее за меня, ибо скуп чрезвычайно, а за ней никакого приданого не водится. К тому же он сомневается в благородстве ее родителей. Я же, со своей стороны, готов жениться на ней, быть ей другом – словом, заполучить в каком угодно качестве. Но обо всем этом толковать теперь напрасно. Скажу лучше, как обстоят дела.

Паламеде. Слушаю тебя со всевозможным вниманием.

Клеандро. Отец, который вот уж год как влюблен в нее, дабы утолить сжигающую его страсть, решил, что единственный выход – выдать ее за такого человека, который стал бы потом охотно делиться с ним своей женою, ибо добиваться своего до ее замужества казалось отцу делом бесчестным и греховным. С этой-то целью он и остановил свой выбор на Пирро, своем слуге. Порешив так, отец повел дело с такой великой осторожностью, что был уже на волосок от того, чтобы преуспеть, прежде чем кто-либо успел бы разгадать его замысел. Но моя мать, Софрония, заблаговременно приметила любострастную склонность отца. И вот, подстрекаемая ревностью, она всеми правдами и неправдами пытается расстроить отцовскую уловку. Прежде всего она подобрала другого жениха, ругательски изругав затею с Пирро. В женихи она наметила Эустакьо, нашего управляющего. И хотя Никомако пользуется в доме куда большей властью, тем не менее изворотливость матери и общая наша поддержка, которую незаметно мы оказывали, заставили отца отложить брак Клиции с Пирро на несколько недель. Но Никомако упорно гнет свое, и вот сегодня вечером, вопреки всем стихиям, хочет прикончить дело свадьбой. Он уже облюбовал жилье Дамоне, что находится по соседству с нами; хочет его купить, обставить, открыть лавочку и обогатить Пирро.

Паламеде. А тебе не все равно, кто заполучит Клицию – Пирро или Эустакьо?

Клеандро. Как все равно? Да ведь Пирро самый большой мошенник, какого только можно сыскать во Флоренции; мало того что он решил поделить Клицию с моим отцом – он еще и ненавидит меня, и ненавидел всегда. Нет, пусть лучше она достанется самому дьяволу. Вчера утром я написал нашему управляющему, чтобы он не мешкая приехал во Флоренцию. И странно, что он не объявился еще вчера вечером. Подожду его здесь, чтобы перехватить, едва он появится. А ты что собираешься делать?

Паламеде. Пойду по своим делам.

Клеандро. Путь добрый.

Паламеде. Ну тебе Бог в помощь; уж расстарайся как можешь. Потребуется моя помощь – скажи.

Клеандро, один.

Клеандро. Правду сказал тот, кто сравнил влюбленного с солдатом. Военачальники хотят, чтобы их солдаты были молоды; женщины – чтобы их возлюбленные не были старыми. Грустно глядеть на старого солдата. Стократ грустнее – на дряхлого влюбленного. Солдаты боятся презрения своих начальников, влюбленные – презрения своих возлюбленных. Солдаты спят под открытым небом; влюбленные простаивают ночи под окнами. Солдаты преследуют своих врагов до полного истребления; влюбленные – своих соперников. Солдаты в кромешной тьме, в лютую стужу бредут по грязи под дождем и при ледяном ветре завоевывать победу; влюбленные в таких же условиях с еще большим трудом пытаются завоевать свою возлюбленную. Ратное и любовное дело требуют тайны, мужества и веры; опасности в том и другом деле равны, и конец тоже часто бывает одинаков. Солдат умирает в яме, влюбленный – от отчаянья. Боюсь, что и меня подобная ждет участь. И это притом, что зазноба моя тут же, в доме, под боком, вижу я ее, когда только захочу, ем за одним столом! А ведь от этого еще горше, ибо близок локоть, да не укусишь. Нужно, однако ж, поразмыслить, как помешать свадьбе; дальнейшее подскажет мне, как себя вести. Возможно ли, что Эустакьо не откликнулся и тотчас не приехал? Я просил его поспешить! А вот и он, наконец-то! Эустакьо! Эустакьо!

Эустакьо, Клеандро.

Эустакьо. Кто зовет меня? О, Клеандро!

Клеандро. Ты где замешкался?

Эустакьо. Приехал-то я еще вчера, но повидать тебя не мог, ибо, прежде чем получить твою записку, я получил письмо от Никомако с пропастью всяких поручений. Являться же к нему, не повидавшись с тобой, я не хотел.

Клеандро. И правильно поступил. Я послал за тобой, потому как Никомако настаивает на этой проклятой свадьбе с Пирро, которой, как тебе ведомо, противится моя мать. Противится же она не только потому, что хочет осчастливить Клицией человека, преданного дому, но и потому, что прочит ей человека более достойного. А уж скажу тебе прямо, между тобой и Пирро какое может быть сравнение? Ведь он порядочная дрянь!

Эустакьо. Спасибо на добром слове. И хотя, по чести сказать, у меня и в мыслях не было жениться, но ваше с матушкой желание я готов уважить. Не скрою притом, что наживать врага в лице Никомако мне вовсе не улыбается, ведь хозяин-то в конце концов он.

Клеандро. Пусть это тебя не беспокоит, мы с матушкой тебя не оставим и вытащим из любой беды. А теперь я бы хотел, чтобы ты привел себя в порядок: жалкий крестьянский плащ висит на тебе мешком, шапка в пыли, сам ты оброс бородой. Сходи к цирюльнику, умойся, почисти платье – не то Клиция погонит тебя с глаз своих.

Эустакьо. А я не расположен прихорашиваться.

Клеандро. Ступай и делай то, что я тебе сказал. Затем отправься вот в ту церковку рядом и дожидайся меня. Я же схожу домой и поразведаю, чего там еще надумал отец.

КАНЦОНА

 
Кто не изведал, как
могуч Амур, немало ошибется,
когда назвать возьмется
первейшее среди небесных благ.
Он знать не может, как за шагом шаг
все дальше от безбедных дней уходят,
как, больше, чем себя,
другого полюбя,
надеждой сердце, трепетом изводят
и как не только в людях – и в богах
твой арсенал, Амур, рождает страх.
 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Никомако, один.

Никомако. Не пойму, в чем дело: с самого утра у меня в глазах какая-то чертовщина. Словно молнии какие-то… из-за них я и света Божьего не вижу, а еще вчера вечером мне казалось, что иголку в сене отыщу. Может, выпил лишнего? Ох, старость не радость. Хоть, впрочем, не так уж я стар, чтобы не поединоборствовать с Клицией. Можно ль так, без памяти, влюбиться? А всего хуже то, что жена, кажется, поняла, почему я хочу выдать Клицию за Пирро. Придется поизворачиваться, чтобы добиться своего. Пирро! Иди сюда! Скорее!

Никомако, Пирро.

Пирро. Я тут.

Никомако. Пирро, я хочу, чтобы ты обвенчался сегодня же вечером.

Пирро. Да я хоть сейчас под венец.

Никомако. Спешить не надо! Поспешишь – людей насмешишь, как говорят в народе. Следует повести дело так, чтобы дом не рухнул нам на голову. Сам видишь, что жена моя недовольна; Эустакьо тоже добивается руки Клиции, и Клеандро ему потворствует. Словом, против нас и Господь и дьявол. Но ты не отчаивайся. Уж я-то на своем сумею настоять. Как бы там ни было, но ты получишь ее наперекор всем им. Пусть ерепенятся сколько влезет.

Пирро. Заклинаю вас Господом Богом, скажите, что я должен делать?

Никомако. Никуда не отлучайся. Будь все время тут, начеку.

Пирро. Буду, буду. Кстати, забыл вам сказать одну вещь.

Никомако. Какую?

Пирро. Эустакьо здесь, во Флоренции.

Никомако. Как во Флоренции? Кто тебе сказал?

Пирро. Мессер Амброджо, наш сосед по имению. Он сказал, что вчера вечером столкнулся с ним у городских ворот.

Никомако. Как вчера вечером? Так где же он проторчал всю ночь?

Пирро. Кто его знает!

Никомако. Добро! Пойди и делай то, что я тебе велел. (Оставшись один.) Значит, Софрония послала за Эустакьо и этот бездельник предпочел уважить ее просьбу вместо того, чтобы следовать моим повелениям? А я ведь наказал ему уйму дел, которые, если их не сделать, могут привести меня к разорению. Как Бог свят, он мне дорого за это заплатит! Кабы я только знал, где он сейчас находится и что делает! А вот и Софрония выходит из дому. Интересно, куда она?

Софрония, Никомако.

Софрония(сама с собой). Пришлось запереть Клицию и Дорию в комнате. Надо оберегать девчонку и от сынка, и от муженька, и от других домочадцев. Все-то зарятся на нее.

Никомако. Ты куда собралась?

Софрония. К мессе.

Никомако. И это в мясоед! Что же ты будешь делать постом великим?

Софрония. Благие поступки равно уместны в пост и мясоед. По мне, так нужда в благих делах бывает особливо велика, когда другие вершат зло. Вот почему, думается мне, мы, принимаясь за благое дело, начинаем с дурного конца.

Никомако. Как? Как? А ты чего бы хотела?

Софрония. Не возбуждать дурных толков. Подумай, сколько трудов стоило мне воспитать в доме такую хорошую и пригожую девушку! А теперь разом взять и вышвырнуть ее на улицу. Ведь если прежде все нас хвалили за благой поступок, то нынче будут осуждать за то, что мы отдаем ее безмозглому бездельнику, который и прокормить-то ее не сможет!

Никомако. Софрония, милая, ты несправедлива. Пирро молод, пригож собой, а если не шибко грамотен пока, то ничего, подучится. Главное же – он любит ее. Словом, обладает тремя великими достоинствами, коими надлежит обладать мужу: молодостью, красотой и любовью к жене. Мне сдается, что дальше так продолжаться не может и какой-то выход следует найти. Если он голодранец, то это не беда, успеет еще нажить. Ведь он из тех, кто непременно разбогатеет, да и я не обойду его помощью, ибо, признаюсь тебе, я задумал купить молодоженам дом, в котором нынче живет Дамоне, наш сосед. Дом я, понятно, обставлю и в придачу – пусть это мне обойдется даже в четыреста флоринов – хочу еще…

Софрония. Ха, ха, ха!

Никомако. Ты смеешься?

Софрония. Всякий бы на моем месте стал смеяться.

Никомако. Смейся, смейся. А я вот на вас не посмотрю и оборудую им внизу лавчонку.

Софрония. Неужели ты столь необдуманно хочешь отобрать у собственного сына законную его долю и отдать ее тому, кто вовсе ее не заслуживает? Уж не знаю, что и сказать тебе. Сдается мне, что за всем этим кроется нечто совсем другое.

Никомако. Что же тебе сдается?

Софрония. Когда б ты сам этого не знал – я б сказала. Ну уж коли ты сам знаешь – лучше промолчу.

Никомако. Что же я знаю?

Софрония. Не придуривайся! Что тебя заставляет отдать девчурку этой дубине? Нешто с таким приданым нельзя сыскать партию получше?

Никомако. Быть может, и можно, да побуждает меня поступить так, а не иначе, любовь, которую я испытываю к ним обоим, ибо оба они воспитаны у нас в доме и обоих я хочу устроить возможно лучше.

Софрония. Ну уж если на то пошло, то разве не воспитал ты Эустакьо, твоего управляющего?

Никомако. Конечно, воспитал. Но как мог я выбрать его, такого неказистого, такого неуча? Да ему бы только свиней пасти! Если б мы отдали Клицию за него, она бы с горя умерла.

Софрония. А с Пирро она помрет от нищеты. Сам знаешь, что тот мужчина больше ценится, который больше умеет. Вот Эустакьо, к примеру; он и по торговой части горазд, и к ремеслам способен, и приглядеть за чужим, да и за своим добром может. Словом, он из тех, кто всегда пробьет себе дорогу, да к тому же еще и при деньгах. А Пирро только бы по тавернам шляться да игорным домам… такой лодырь и в раю подохнет с голоду.

Никомако. А разве не сказал я тебе, что намерен дать ему денег?

Софрония. А я разве не сказала тебе, чтобы ты гнал его прочь? Еще раз скажу, Никомако: ты тратил деньги на содержание девчурки, а я – силы на ее воспитание! А потому я тоже имею право решать ее судьбу. Если же ты будешь упорствовать, то я подыму такой шум и учиню такой скандал, что тебе не поздоровится и ты сгоришь со стыда. Иди и хорошенько подумай над моими словами!

Никомако. Это еще что за новости? Ты что, сдурела? Теперь-то уж я во что бы то ни стало добьюсь своего и выдам Клицию за Пирро. Сегодня же вечером обвенчаем их… а нет – пусть лопнут твои глаза!

Софрония. Ну, это еще бабушка надвое сказала.

Никомако. Ах, ты еще болтать и пугать меня? Делай, что тебе сказано! Или ты думаешь, что я совсем ослеп? Не понимаю, к чему ты клонишь? Одно дело желать добра детям, но другое – прикрывать их бесчестье.

Софрония. Чего ты мелешь? При чем тут бесчестье?

Никомако. Уж лучше помолчи! Мы-то отлично понимаем друг друга! Поди, оба не вчера родились! Лучше уж давай покончим дело полюбовно, ибо если мы оба будем лезть на рожон, то только станем посмешищем в глазах соседей.

Софрония. Это ты лезешь на рожон. А побрасываться девчуркой я не позволю. За нее я не то что дом переверну вверх дном, но всю Флоренцию.

Никомако. Эх, Софрония, Софрония, тот, кто прозвал тебя Софронией, впал в тяжкую ошибку! Ведь по-гречески это значит не более и не менее как «здравомыслящая». Но здравомыслия-то в тебе и вот настолечко нет!

Софрония. Ради всего святого, мне пора к мессе! Вернусь – тогда договорим.

Никомако. Обожди! Разве нет способа уладить это дело без того, чтобы нас приняли за сумасшедших?

Софрония. За сумасшедших – нет, но за людей бесчестных – как пить дать.

Никомако. Но ведь кругом столько людей набожных, столько родственников! Обратимся к ним, пусть рассудят. Как скажут – так и поступим.

Софрония. Хочешь вынести домашние наши дрязги на площадь?

Никомако. Коли боишься родственников и друзей – давай обратимся к священнику. Ему мы объявим все как на духу и избежим огласки.

Софрония. К кому же обратимся?

Никомако. Как к кому? Понятно, к брату Тимотео, домашнему нашему исповеднику. Ведь он почти святой, да и по части чудес большой мастак.

Софрония. Каких это чудес?

Никомако. Вот те на! Да разве ты не знаешь, что его молитвами монна Лукреция, будучи бесплодной, понесла от мессера Ничи Кальфуччи?

Софрония. Эко чудо! Да для монаха обрюхатить женщину – раз плюнуть. Вот обрюхать ее монашка – дело другое!

Никомако. Послушай, жена, долго ты будешь молоть вздор и мне перечить?

Софрония. Сейчас я спешу к мессе, но заруби себе на носу: в свои домашние дела я не желаю никого посвящать!

Никомако. Ну иди, иди. Буду ждать тебя дома. (Оставшись один.) Пожалуй, и в самом деле лучше никуда не отлучаться, не то они еще куда-нибудь запрячут Клицию.

Софрония, одна.

Софрония. Тот, кто знавал Никомако год назад и видит его теперь, – не может не поражаться, сколь переменился он за это время! Прежде он был сама рассудительность и спокойствие. Время свое проводил он в неустанных трудах: вставал спозаранку, шел в церковь, распоряжался по дому; затем – если бывала нужда – отправлялся на площадь, на рынок, в присутственные места; если нужды в том не было – уединялся с кем-нибудь из сограждан для степенного разговора или шел к себе и погружался в деловые бумаги и счетные книги; после чего приятственно обедал в кругу семьи, а отобедав – занимался с сыном, наставлял его, рассказывал назидательные истории о доблестных мужах и при помощи многоразличных примеров из античной и современной истории обучал его жизни; затем снова выходил из дома либо по делам, либо для честного и серьезного времяпрепровождения. Возвращался же всегда до вечерней молитвы. Немного посидев с нами возле камелька – если дело было зимой, – он направлялся в свою комнату и работал. А около девяти вечера все весело садились за ужин. Таковой его образ жизни являлся примером для всех домашних, и всякий устыдился бы не следовать его примеру. Так размеренно и приятно текла наша жизнь. Но с тех пор, как в голову ему вскочила эта напасть, он забросил все дела, имения стали приходить в упадок, торговля – хиреть. Стал поминутно на всех кричать, и безо всякой к тому причины; по тысяче раз на день куда-то бегает, сам не зная куда и зачем. Если заговариваешь с ним – не отвечает или отвечает невпопад. Слуги же, видя все это, открыто смеются над ним, сын перестал уважать отца. Всякий поступает, как ему Бог на душу положит… все пустились по стопам хозяина. Коли только Господь не смилостивится, то, думаю, бедному нашему дому скоро наступит конец. Поспешу-ка я к мессе и припаду к ногам Спасителя нашего с жаркой молитвой. А вон и Пирро с Эустакьо ругаются на чем свет стоит. Добрые мужья для нашей Клиции, нечего сказать!