Текст книги "Итальянская комедия Возрождения"

Автор книги: Никколо Макиавелли

Соавторы: Пьетро Аретино,Джованни Чекки,Алессандро Пикколомини,Бернардо Довици
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

ЯВЛЕНИЕ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ

Россо, Параболано.

Россо. Ба! Он уже тут!

Параболано. Какие новости?

Россо. Самые распрекрасные. Ровно в семь с четвертью вас ожидают в доме блаженной мадонны Альвиджи.

Параболано. Благодарю тебя, Россо, благодарю Альвиджу и благосклонную ко мне судьбу! Тсс… Тссс… Один, два, три, четыре…

Россо. Ха-ха-ха! Это же колокола, а вам показалось, что часы бьют?

Параболано. Черт! Я не доживу…

Россо. Боюсь, что и я свалюсь сейчас от голода…

Параболано. Чего же ты хочешь?

Россо. А вы не думаете, что мне хочется поесть, а не торчать тут в роли брата – хранителя свинцовой печати?

Параболано. Хорошо, что напомнил мне. Ты же знаешь, что сам я питаюсь одними мечтами.

Россо. Я бы питался ими, когда б они были съедобны, эти ваши мечты. Пошли поужинаем.

Параболано. Пойдем.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Валерио, один.

Валерио. Я расстался с одним великим сомнением. Говорю это потому, что верил в соответствие между лицом и языком каждого человека, в соответствие между его сердцем и душой. И эта вера рождалась во мне не только оттого, что я все мог, но и оттого, что я проявлял свое могущество без ущерба для других и наивно полагал, что меня по этим двум причинам не только любят, но даже обожают. И вот теперь я поистине могу сказать: «О вера моя, как ты меня обманула!» Ведь природа столичных нравов развратна, неблагодарна и завистлива! Существует ли на свете такое коварство, существует ли на свете такой обман, существует ли на свете такая жестокость, которые не благоденствовали бы в престольном городе Риме? Стоило синьору косо на меня взглянуть, как тотчас же и любовь и доверие челяди исчезли. С лиц и душ этой челяди слетела маска, которой я так долго обманывался. И каждый, самый подлый раб ненавидит меня, словно ядовитую змею. А если раньше мне казалось, что даже стены домов ко мне благосклонны, то теперь мне сдается, что даже они сторонятся и смотрят на меня косо. А те, кто некогда своими похвалами превозносил меня до небес, ныне повергают меня в бездну своими проклятиями. И каждый изо всех сил старается выдвинуться перед хозяином осанкой, видом, проявляя всем своим поведением ту показную человечность, которая обычно бывает написана на лицах тех, кто требует, ни о чем не прося, и чье молчание красноречивее громких воплей и просьб. Каждый своими жестами и всем своим существом силится показать себя достойным того места, которое я занимал. Только об этом они хлопочут и совещаются. Иной, опасаясь, как бы я не вернулся на прежнее свое место, осторожно пожимает плечами, меня не поносит, но и не возносит. Другой же, уверенный, что своего добьется, изничтожает меня без зазрения совести. Потому-то зависть, мать и дочь всякого двора, уже начала натравливать их друг на друга, порождая взаимную ненависть. И тот, кто ближе всего поднимается до той ступени, откуда я был низвергнут, подвергается самым злобным нападкам тех, кто меньше всего может на что-либо надеяться. Словом, каждый возвысившийся благодаря моему падению меня грызет, а себя превозносит. В нынешнем несчастном моем положении я смело уподоблю себя реке, с которой соперничают малые речушки, когда все они, вздувшись от дождей, заливают большой участок земной поверхности, пытаясь проложить для себя удобное ложе. Но я, уповая на свою невиновность, уверен, что со злыми их кознями случится то же, что случается со слабыми потоками, которые гордятся милостью, оказываемой им солнцем, растопившим горные льды и снега. Но равнина поглощает эти потоки именно тогда, когда они, едва ставши более полноводными, уже возомнили, что над ней торжествуют. И как зависть может быть обезоружена оружием терпения, так и я этим оружием разрублю те путы, которыми сковала меня злая судьба… Я говорю «судьба» потому, что всякая польза и всякий вред всегда случаются по воле судьбы. Теперь же я вернусь домой – там легче переносить невзгоды. А на людях буду притворяться немым, глухим и слепым, то есть буду делать то, что более всего ценится при дворе.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Тонья, одна.

Тонья. Интересно, вернется ли этот пьянчуга? Хоть бы он ногу себе сломал. Вот ведь дьявол не догадается прибрать его, покамест он спит да похрапывает в вонючих своих тавернах. Да появится он или нет? Лихой бы смертью подохнуть тому, кто наградил меня этаким сокровищем. Чтобы только насолить ему, я с радостью отдамся первому встречному проходимцу. Не я первая, кто так поступает со своим мужем. Вот он, боров проклятый! Хорош! Идет, будто баркас по волнам качается!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Арколано, Тонья.

Арколано(притворяясь пьяным). Г-где д-дверь? Д-дом и ок-кошко т-так и п-пляшут, т-того г-гляди, в р-реку с-свалюсь.

Тонья. Дай-то Бог! Вот бы и разбавил вино, которым нажрался!

Арколано. Ха-ха-ха! Б-бомб-бардир, п-приведи п-пса! Хочу, чтобы он т-тебя об-браб-ботал!

Тонья. Чтоб тебя палач обработал! Так бы и задушила тебя собственными руками, ублюдок!

Арколано. О-ох-хо-хо! В-великий ж-жар в-во м-мне с-сидит!

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Параболано, Россо.

Параболано. Ожидание пуще смерти.

Россо. Ожидание ужина?

Параболано. Любимого существа, а не ужина.

Россо. Мне показалось, вы сказали – ужина, пусть ваша милость мне простит.

Параболано. Не такая уж большая это ошибка, Россо, она не требует прощения. Тсс! Один, два, три!

Россо. Вы бредите. Это повар возится со сковородкой, а вовсе не бой часов. Чтоб им пусто было, этим бабам, да будут они прокляты, убийцы! Подумайте только, до чего могут они довести мужчину, который годами пробыл в их власти, если тот, кто даже взглянуть-то на них толком не успел, теряет голову!

Параболано. Идем домой, мне кажется, что час уже настал. Надо спешить.

Россо. Даже большие надутые шары, у которых вместо мозгов воздух, и те спятили бы.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Тонья, в одежде мужа, одна.

Тонья. О Боже! Почему я не мужчина, как кажусь в этом платье? Разве не величайшее несчастье родиться женщиной? И к чему мы годны? Шить, прясть и целый год сиднем взаперти сидеть. А для чего? Чтобы нас смертным боем лупили и целыми днями поносили. И кто бы еще? Этакий лентяй вроде моего забулдыги. О, мы бедняжки! Сколько же приходится нам терпеть! Если твой мужик играет и проигрывает – тебе же от него влетает; если у него нет денег – все вымещается на тебе; если его развезет от вина – виновата ты. В довершение же всех наших бед они так ревнивы, что достаточно мухе пролететь, как им уже кажется, будто кто-то с нами что-то сделал или нам что-то сказал. И не будь у нас достаточно смекалки, чтобы суметь развлечься на стороне, нам ничего не оставалось бы, как наложить на себя руки. Грешно сказать, но даже проповедник вкупе с мессером Господом Богом не могут о нас порадеть. Ведь не по своей, а по Божьей воле удостоилась я подобного мужа. Так в чем же состоит мой грех? Если исповедник наложит на меня покаяние за то, что я делаю, я скорее подохну, чем прочитаю хотя бы одну молитву. Подумать только! Налагать покаяние на несчастную, у которой муж пьяница, игрок, блудлив, таскается по кабакам и при этом ведет себя как собака на сене! Дурак! Мы за себя еще постоим, смею тебя уверить. Альвиджа, наверное, уже ждет меня. Пройду-ка я к ней черным ходом. Но что это там за человек?

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Мастер Андреа, один.

Мастер Андреа. Мой-то мессер-поганец накинулся на Камиллу, как коршун на добычу, и объясняется ей в любви с прибавлением стольких «ей-богу» и «целую ваши ноги», скольких наверняка не понадобилось бы и какому-нибудь горячему испанцу дону Санчо. Он хвастается по-неаполитански, вздыхает по-испански, смеется по-сиенски, молит по-придворному, а совокупляться хочет сразу всеми способами, которые только известны в подлунном мире, так что синьора лопается от смеха. Но вот и Дзоппино. Послушай, ты исчез, словно мясо с людского стола!

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Дзоппино, мастер Андреа.

Дзоппино. Я исчез потому, что чудачества твоего сиенца столь глупы, что проку от них чуть.

Мастер Андреа. Клянусь Богом, ты прав, они и мне до смерти надоели.

Дзоппино. А знаешь ли, чем может все это кончиться?

Мастер Андреа. Чем?

Дзоппино. Поводившись с ним, мы превратимся в таких же болванов, как и он. А ну-ка, обменяемся плащами и шапками да вломимся в дом этой синьоры, крича как разбойники. От страха он выскочит в окно. Ноги он себе не переломает, а страху натерпится.

Мастер Андреа. Хорошо придумано! Возьми мой плащ и дай мне свой.

Дзоппино. А теперь еще обменяемся шапками.

Мастер Андреа. Даже и без переодевания он все равно бы нас не узнал. Настолько он глуп.

Дзоппино. Взламывай дверь, шуми, угрожай, кричи по-испански!

Мастер Андреа. Эй, негодяй, предатель, собачий выродок!

Дзоппино. Вот я тебе, блудливый пес!

Мастер Андреа. На виселицу его, на виселицу!

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Мессер Мако, выскакивает из окна в нижней одежде.

Мессер Мако. Я мертв, караул, караул! Испанцы продырявили мне шпагой зад. Куда бежать? Где спрятаться?

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Параболано и Россо, прибежавшие на шум.

Параболано. Что это, Россо? Что тут за шум?

Россо. Я сам хотел спросить у вашей милости.

Параболано. Я ничего не вижу.

Россо. Вернемся наверх, хозяин, это же просто дурацкие штучки каких-то шалопаев. Они прикидываются, будто режут друг друга, а сами лязгают шпагами об стены домов.

Параболано. Бестии!

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Арколано, в платье жены.

Арколано. Шлюха, корова, свинья! К монашкам ее, в монастырь! Ох-ох-ох! Ты хоть кровью опростайся, а она все свое! Ничем ее не удержишь! Только я на минуту завел глаза, как она напялила мое платье, а свое бросила на кровать. Не бежать же было за ней в чем мать родила! Вот и пришлось влезть в ее платье. Но я под землей сыщу ее, а сыскав, три шкуры с нее спущу! Пойду-ка сюда, нет, уж лучше туда, а еще лучше – буду ждать ее у моста, покуда не появится. Изменница, потаскуха!

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Параболано, Россо.

Параболано. Сколько?

Россо. Не сумею сказать, не считал.

Параболано. Слышишь? Бьют – один, два, три, четыре, пять, шесть.

Россо. Еще немного. Скоро спаритесь с Ливией, как двуглавый орел в австрийском гербе.

Параболано. Не кощунствуй, Россо.

Россо. А вот кто-то с фонарем! Это Альвиджа! Узнаю ее по походке. Она. Конечно, она!

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Альвиджа, Параболано, Россо.

Альвиджа. Подружка и возлюбленная ваша уже у меня дома. Ни дать ни взять, как голубка, трепещущая перед соколом. Ваша милость ни в коем случае не должны касаться ее при свете. Но так как она по некоторым причинам явилась в мужской одежде, то я боюсь, как бы не вышло скандала…

Параболано. Какого скандала? Я скорее вскрою себе вены, чем позволю себе огорчить ее.

Альвиджа. Все вы, знатные господа, так говорите, а на деле выходит иначе. Потом будете говорить: «Ничего себе бабенка!»

Параболано. Ничего не понимаю!

Альвиджа. Зато Россо отлично меня понимает.

Россо. Нет, клянусь Богом!

Параболано. Какой же скандал может возникнуть оттого, что она одета мужчиной?!

Альвиджа. Кто вас знает. Теперь у великих мира сего разные бывают причуды…

Россо. А, теперь схватываю… Хозяин, она опасается за честь… заднего прохода своей воспитанницы…

Параболано. Да опалит огонь небесный того, кто предается такому пороку!

Россо. Не кощунствуйте так, хозяин.

Параболано. Почему?

Россо. Да потому, что в мире скоро не осталось бы ни одного знатного синьора, ни одного вельможи.

Параболано. Пускай!

Альвиджа. Словом, я полагаюсь на вашу милость. Подождите меня здесь. Сейчас я вернусь.

ЯВЛЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

Россо, Параболано.

Россо. Вы совсем переменились в лице.

Параболано. Я?

Россо. Вы.

Параболано. Боюсь, что, одолеваемый непомерной любовью, я…

Россо. Что – вы?

Параболано. Не в силах буду и слова сказать.

Россо. Глуп тот мужчина, который боится заговорить с женщиной. У вашей милости лицо белее, чем у тех, кого в Венеции воскрешает из мертвых искусство таких прославленных врачей, как Карло из Фано, как Поло-римлянин и как Дионисий Какуччи из Читта-ди-Кастелло.

Параболано. Кто любит, тот робеет.

Россо. Кто любит, тот получает удовольствие, как получите его вы, и в самое ближайшее время.

Параболано. О, блаженная ночь! Она мне дороже всех счастливых дней, коими упиваются баловни благосклонной Фортуны. Я не поменялся бы с теми душами, которые в горних пределах наслаждаются лицезрением божественного чуда. О, светлое чело, о, священные перси, о, златые кудри, о, драгоценные персты – сокровища моей единственной, моего феникса! Так, значит, правда, что я удостоился вами любоваться, вас лобызать, к вам прикасаться? О, сладостные уста, украшенные непорочными жемчужинами, уста, дышащие благовониями нектара, разрешите ли вы, чтобы я, заживо объятый пламенем, обмакнул свои иссохшие губы в ту небесную амброзию, которую вы источаете? О, божественные очи, одалживающие свое сияние солнцу, которое прячется в них, как в родном гнезде, всякий раз, как оно завершает свой дневной пробег! Не осветите ли вы вашими благосклонными лучами спальню и не рассеете ли вы тот враждебный мрак, который будет скрывать от меня сей ангельский лик, с тем чтобы я мог созерцать ту, от кого зависит мое благополучие?

Россо. Ваша милость произнесла великолепное вступление.

Параболано. О да! «Великое я сжал в сей маленький пучок».

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Альвиджа, Россо, Параболано.

Альвиджа. Тише! Ради Бога, тише! Не шевелитесь!

Россо. Скажи мне, Альвиджа…

Альвиджа. Тсс! Соседи, соседи нас услышат. Научитесь проходить без шума. Боже! Каким только опасностям мы не подвергаем себя!

Россо. Не бойся.

Альвиджа. Тихо! Тихо! Синьор, дайте руку!

Параболано. Я наверху блаженства.

Альвиджа. Молчите, синьор!

Россо. Я совсем забыл одну вещь.

Альвиджа. Ты хочешь нас погубить? Нас услышат. Да будет проклята дверь, которая заскрипела!

Россо(про себя). Иди, туда тебе и дорога. Ты ею нажрешься до отвала. До отвала нажрешься этой коровьей требухой, которой ты на людской кухне кормишь несчастных твоих слуг. Мне жалко только одного – что сейчас в доме у Альвиджи нет ни «Разрезай горло», ни «Погуби душу», ни «Четвертуй скалы», ни кого-либо еще из тех разбойников, которые могли бы его зарезать, погубить и четвертовать… В чем дело, Альвиджа? Чего ты смеешься? Да говори же! Никак, он уже схватился с синьорой булочницей?

ЯВЛЕНИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ

Альвиджа, Россо.

Альвиджа. Он там в комнате и бьет копытом, как жеребец при виде кобылы. Он вздыхает, хвастается и обещает сделать ее папессой.

Россо. Значит, в нем течет неаполитанская кровь, раз он так хвастает.

Альвиджа. Разве этот мозгляк неаполитанец?

Россо. А разве ты его не знаешь?

Альвиджа. Нет.

Россо. Он сродни Джованни Аньезе.

Альвиджа. Кому? Этому козлу, этому наушнику?

Россо. Да, этому проходимцу, этому жулику, этому предателю. Ведь наименьший его порок – это то, что он подл и удит рыбу в мутной воде.

Альвиджа. Пройдоха! Мерзавец из мерзавцев! Но не будем о нем говорить. Позор даже упоминать о таком проходимце, негодяе и развратнике. А не то и честь свою замарать можно! А ты о чем задумался, Россо?

Россо. Думаю, что со своим хозяином я поступил не так, как полагается преданному слуге.

Альвиджа. То есть как это так?

Россо. Надо было сперва испытать Тонью самому!

Альвиджа. Ха-ха-ха!

Россо. А испытав, можно было бы и удрать из людской, ибо я дрожу при одной лишь мысли о той несправедливости, которая там царит. Людская для меня страшней тысячи хозяев.

Альвиджа. А если бы это раскрылось, тебе бы не страшен был гнев хозяина?

Россо. Чего мне бояться? Ноги у меня крепкие, вынесут!

Альвиджа. Скажи, а разве людская так ужасна, что даже Россо перед ней трепещет?

Россо. Она так ужасна, что испугала бы даже Морганте и Маргутте,^{147} не говоря уже о Кастеллаччо, самый скромный подвиг которого заключался в поглощении целого барана, четырех каплунов и сотни яиц за один присест.

Альвиджа. Он совсем в моем духе, этот твой мессер Кастеллаччо.

Россо. Альвиджа! Пока коршун обжирается падалью, я хочу сказать тебе два словечка об этом милом заведении, именуемом людской.

Альвиджа. Сделай милость, скажи.

Россо. Если злая судьба заставит тебя заглянуть в людскую, то ты не успеешь войти, как твоим очам предстанет некий склеп, настолько сырой, настолько темный, настолько ужасный, что любая могила выглядит во сто крат веселее. Если тебе довелось видеть тюрьму Корте-Савелла,^{148} когда она переполнена узниками, ты узнаешь людскую, переполненную слугами в обеденный час, ибо те, что столуются в людской, подобны этим узникам, и хоть людская похожа на тюрьму, но тюрьмы куда более приятны, чем людские, ибо зимой в них столь же тепло, сколь и летом, людские же летом раскалены, а зимой настолько холодны, что слова застывают во рту, да и запах тюрьмы менее отвратителен, чем зловоние людской, так как запах тюрьмы возникает от людей, которые в ней живут, зловоние же людской – от тех, кто в ней подыхает.

Альвиджа. Недаром ты ее боишься.

Россо. Слушай дальше. Едят на скатерти более разноцветной, чем передник живописца, и, не будь это неприлично, я сказал бы, что в ней больше цветов, чем в тряпках, расписываемых женщинами, больными той самой болезнью, которой, дай Бог, заразиться всем людским на свете.

Альвиджа. Тьфу, тьфу, ух, ух ты!

Россо. Пусть тебя вырвет на здоровье, это как раз то, чего ты не переносишь. А знаешь, в чем стирают означенную скатерть в начале каждого месяца?

Альвиджа. В чем?

Россо. В свином сале тех огарков, которые у нас остаются после вечера, хотя чаще всего мы ужинаем без света, и в этом наше счастье, потому что в темноте меньше тошнит от вида той вонючей жратвы, которую нам подают. Проголодавшись, ею насытишься, но, насытившись, приходишь в отчаяние.

Альвиджа. Покарай Боже того, кто тому причиной!

Россо. Ни Бог, ни сам черт хуже не выдумают. Так можем не заметить ни Пасхи, ни масленицы, но круглый год по любому случаю – одна только «мать святого Луки».

Альвиджа. Выходит, что вы едите мясо святых?

Россо. К тому же распятых. Но я говорю не к тому, ты же знаешь, что живописцы изображают святого Луку в виде быка, а мать быка…

Альвиджа. Корова! Ха-ха!

Россо. Приходит пора овощей и фруктов, и когда уже все выбрасывают – и дыни, и артишоки, и фиги, и виноград, и огурцы, и сливы, – то для нас они все равно дороже золота. Вместо фруктов нам выдают четыре ломтика коровьего сыра, настолько сухого и настолько жесткого, что в животе образуется клейстер, способный отправить на тот свет самого Марфорио.^{149} А если тебе захочется миску похлебки, то после тысячи просьб повар выдаст тебе миску помоев.

Альвиджа. Значит, хорошего супа там не дают?

Россо. Хорошего и монахи не имеют. Я уверен, что те, которые ежедневно бегут из монастырей, делают это только потому, что не получают приличного повара.

Альвиджа. Ты хочешь сказать… Да-да, я тебя понимаю.

Россо. Я имею в виду тех, кто разбавляет супы, подобно тому как двор разбавляет верность тех, кто ему служит. Но кто бы мог пересказать тебе все гнусности, которые над нами проделывает людская кухня во время поста, оставляя нас все время впроголодь ради собственной выгоды, а не потому, что заботится о благе нашей души.

Альвиджа. О душе лучше помалкивай.

Россо. И у бузины есть душа, она тоже полая. Проходит пост, и вот тебе наш обед: две рыбки на троих на закуску. После этого появляется несколько тухлых и недоваренных сардинок в сопровождении какой-то чечевичной похлебки без соли и без масла, которая заставит нас и от рая отречься. К вечеру мы закусываем десятью крапивными листочками вместо салата, крохотной булочкой, и… кушайте на здоровье.

Альвиджа. Позор!

Россо. Все это были бы еще пустяки, когда бы людская хоть сколько-нибудь с нами считалась в сильную жару, не говоря об ужасающем благовонии, издаваемом кучей костей, покрытых нечистотами, которые никогда не выметаются, и мухами, потомственными гражданками людской, тебя поят вином, разбавленным теплой водой и разбалтываемом в медном сосуде в течение чуть ли не четырех часов до того, как его пригубят. Все это мы пьем из одной оловянной кружки, которую воды Тибра не могли бы отмыть и за год. А во время еды любо смотреть, как один вытирает руки о штаны, другой – о свой плащ, третий – о жилет, а иной – просто о стенку.

Альвиджа. Хуже и в аду не бывает. Неужели всюду так?

Россо. Всюду. Для пущей же муки все то немногое и жалкое, что нам перепадает, приходится глотать наспех, как стервятникам.

Альвиджа. А кто вам мешает есть не спеша?

Россо. Буфетчик, муж почтенный и всеми уважаемый; он палочкой вызванивает музыку, и стоит ему дважды стукнуть, как уже letamus genua levate. А самое гнусное то, что мы не только не можем досыта наесться, но и поговорить.

Альвиджа. Проклятый буфетчик!

Россо. А когда дождешься какого-нибудь праздника, то только и видишь скопище голов, ног, шей, желудков, когтей да косточек, и кажется, что перед тобой процессия, которая в день мастера Паскуино направляется к Святому Марку. И подобно тому как в тот день приходские священники, архипастыри, каноники и подобная им сволочь несут на руках мощи мучеников и проповедников, точно так же и здесь швейцары, буфетчики, поварята и другие вшивые и паршивые челядинцы несут объедки бывшего каплуна или бывшей куропатки, предварительно отобрав лучшее для себя и своих потаскух. Мы же получаем жалкие остатки.

Альвиджа. Вот и стремись после этого в Рим, ко двору вельмож!

Россо. Альвиджа, не далее как вчера я видел человека, который, услыхав колокольчик, глашатая голода, расплакался, словно звон этот возвещал ему смерть родного отца. Я спросил его: «Чего вы плачете?» И он мне ответил: «Я плачу потому, что эти колокольчики своим звоном зовут нас есть хлеб нашего горя, пить нашу собственную кровь и насыщаться собственной нашей плотью, отрезанной от нашего тела и сваренной в нашем поту». И сказал мне это монах из тех, что получают постом по вечерам четыре орешка, в то время как камердинеру их дают три, стремянному – два, а нашему брату – один.

Альвиджа. Разве монахи тоже столуются в людской?

Россо. Были бы людские, монахи сразу же стали бы в них столоваться. Разве не норовят все попасть в Рим? Вот если бы испанцы…

Альвиджа. Благословенны руки испанцев.

Россо. Да, если бы только они покарали всех негодяев да развратников, а не добрых людей! Тот же самый монах о четырех орешках, про которого я тебе говорил, клянется, что и после нашествия испанцев вельможи наши богаты по-прежнему. Когда же им ставится на вид, что они не заводят себе слуг или морят голодом тех, которых имеют, то они ссылаются на разгром Рима, а не на собственную подлость.

Альвиджа. Могу сказать тебе только одно: ты всеведущ… Но что я слышу! У меня в доме шум. Я пропала, я погибла, несчастная! Помолчи! О, твой хозяин поднимает голос, нас раскрыли! И поделом мне, не надо было тебя слушать. Это ты вовлек меня в эту опасную затею!

Россо. Тише! Надо послушать, что он там говорит.

Альвиджа. Приложи ухо к двери.

Россо. Приложил.

Альвиджа. Что он говорят?

Россо. «Корова, свинья… мерзавец, предатель… шлюха… воровка!»

Альвиджа. Кому он это говорит?

Россо. «Корова, свинья» – это он говорит Тонье, «мерзавец, предатель» – это, разумеется, про меня, а «шлюха, воровка» – конечно, про тебя.

Альвиджа. Да будет проклят день, когда я с тобой познакомилась!

Россо. Он говорит, что хочет ее высечь, тебя сжечь, а меня повесить. До свиданья!