Текст книги "Всеобщая история искусств. Искусство эпохи Возрождения и Нового времени. Том 2"

Автор книги: Михаил Алпатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)

Микельанджело. Умирающий раб. Голова. 1513–1516 гг. Лувр.

Михаил Владимирович Алпатов
Всеобщая история искусств. том II. Искусство эпохи Возрождения и Нового времени

ГЛАВА ПЕРВАЯ

К сожалению, у нас только пять чувств. Если бы их было у человека не пять, а пятьдесят или пятьсот!

Лоренцо Валла, Об истинном благе

Но луг зеленый под стопою нежной стал белым, желтым, алым и лазурным.

Полициан, Турнир

На рубеже XIII–XIV веков во Франции, в прошлом самой передовой в искусстве стране Европы, создавалось мало нового и значительного: достраивались готические соборы; возводили в городах ратуши, похожие по внешнему виду на церковные постройки; высекали из камня в королевской усыпальнице в Сан Дени портреты королей, в которых сквозь неизменно благочестивое выражение робко проглядывают черточки, выхваченные из жизни; живописцы тонкими узорами и миниатюрами украшали драгоценные рукописи. Все это было блестящим завершением готической эпохи.

В Германии в те годы продолжалось изучение и освоение художественного языка мастеров Иль де Франса; возводили просторные зальные храмы, создавали алтарные образа с их дробной, мелочной резьбой. В Англии строили готические соборы с их фасадами, однообразно испещренными отвесными членениями. В искусстве Испании, все еще не освобожденной от мавров, продолжалось скрещивание художественных традиций мусульманского Востока и христианского Запада. Россия, отрезанная татарами от культурного мира, только собирала силы для творческого пробуждения. В самой Византии и на Балканах были заметны проблески художественного подъема, но не достаточно сильные для создания новой эры в развитии искусства.

Еще меньше нового происходило в эти годы за пределами Европы. На Ближнем Востоке продолжали сооружать мечети и мавзолеи согласно давно установившейся традиции. В Индии вырастали храмы, какие возникали уже за сотни лет до этого и какие продолжали возникать в течение еще нескольких столетий. В Китае уже миновал золотой век его живописи; искусство при Юанской династии продолжало жить древними традициями. В Америке и на других материках развитие искусства застыло на древнейшей ступени. Здесь все выглядело так, будто стрелка истории навеки остановилась.

В эти годы наибольшее оживление замечается в художественной жизни Италии. Множество итальянских мастеров того времени усердно и настойчиво искало новый художественный язык. В эти годы великий флорентинский мастер Джотто рассказал в красках историю Христа и Марии, их человеческих испытаний и страданий, и его повествование трогает нас и сейчас, как живая речь. Величие искусства Джотто выступает особенно ясно на фоне состояния современного ему мирового искусства.

Судьба Италии в течение средних веков подготовила ее выдающуюся роль на рубеже XIII–XIV веков. Власть князей и баронов не была здесь такой прочной, как во Франции и в Германии. Городам удалось справиться с ними еще в XII веке. Античное наследие давало себя знать в Италии сильнее, чем в других странах. Оно проникало сюда различными путями: через византийских мастеров, постоянно приезжавших в Италию и наделивших ее, единственную страну Западной Европы, замечательными мозаиками, и через множество памятников римского искусства, сохранившихся в Италии под наслоениями столетий. Эти античные памятники послужили образцами для итальянских мастеров, когда страна созрела для их понимания. Впрочем, новое движение в искусстве не сводилось к простому восстановлению забытых древних художественных форм. В таком узком понимании Возрождения был повинен разве лишь один император Фридрих II и его двор, и этим определялась малая плодотворность созданной им южноиталийской школы XIII века. Вся Италия в эпоху позднего средневековья жила одной культурной жизнью с остальной Европой и вместе с нею проходила путь своего развития.

В конце XII века, когда в Европе заговорили о том, что человек может «приблизиться к богу», минуя церковь и духовенство, движение это нашло себе отражение и в Италии, в частности в Умбрии. Его провозвестником был Франциск Ассизский. Он призывал к отречению от богатства, к жизни, полной лишений; его называли «бедняком» (poverello). В своем гимне он прославляет творца со всей его тварью, солнце, луну, звезды, ветер. Он говорит о мире с большим, страстным чувством, но в отличие от северных проповедников и, в частности, от Экхарта предметы у него всегда ясно очерчены, наглядно обрисованы. Он называет поименно людей, зверей и птиц, с которыми ведет беседу. Он ввел обычай устраивать в храмах на рождестве ясли с фигурой спеленутого младенца, чтобы придать больше наглядности словам евангельского предания. Перед смертью он каялся в пренебрежении к своей плоти, видя в умерщвлении ее тяжкий грех. Церковь неодобрительно отнеслась к деятельности Франциска. Но влияние его было настолько значительно, что пришлось еретика простить и даже причислить его к лику святых. Личность и проповедь св. Франциска знаменуют пробуждение нового взгляда на мир, который еще укладывался в рамки средневековых традиций, но послужил почвой для возникновения новой художественной культуры.

В возникновении этой новой культуры Флоренция сыграла особую роль. Здесь, как нигде, напряженно протекало сложение нового жизненного порядка. Основой хозяйственного преуспевания города было развитие его торговли и производства шерсти, выдвинувших его на видное место не только в Италии, но и во всей Европе. Во Флоренции быстро стало происходить сосредоточение капиталов в одних руках, развитие банкового дела, расслоение общества. Здесь рано возникли трения между крупной и мелкой буржуазией. Рассказы о классовых боях и о борьбе партий наполняют хроники города. Порой эта борьба принимала самые обостренные формы.

Уже в конце XIII века победа коммунального порядка была закреплена. «Установлениями Справедливости». Ряд итальянских городов смог на долгое время избавиться от вмешательства князей и государей в их внутренние дела. Это позволило им опередить в своем общественном и культурном развитии многие города Северной Европы. В этих итальянских городах ХП1—XIV веков вопросы переустройства общества стали предметом всеобщего внимания. Человек начинал осознавать всю ответственность своего жизненного призвания и стал искать выражения своего самосознания в художественном творчестве.

В самый разгар этой борьбы во Флоренции возникает литературное направление– так называемый «сладостный новый стиль». Его крупнейшим представителем был Данте. В «Новой жизни» он прославляет даму своего сердца, юную и безвременно умершую Беатриче. В своих порой несколько жеманных стихах он говорит о ней почтительно, как о мадонне, восхваляет ее, молится ей. Смутное влечение к прекрасному, знакомое многим поэтам XIII века, сменяется у Данте чувством полноты бытия, ясным самосознанием; его душевное волнение выражено в чеканной форме, и это вносит в его поэзию успокоение и завершенность.

Голос Данте крепнет и мужает, когда он принимается за описание воображаемого путешествия в загробный мир, поэму, названную впоследствии «Божественной комедией». Это самое замечательное поэтическое произведение всей итальянской литературы. Своим жгучим воображением поэт охватывает и мир земной и мир потусторонний, в который еще верили его современники, все философские учения и нравственные представления своего времени. Поэму Данте издавна уподобляли величаво стройному по замыслу готическому собору. Но в отличие от соборов комедия создана одним человеком, на ней лежит отпечаток личности поэта, в нее вплетены нити лирических переживаний; весь ее воображаемый мир увиден глазами флорентинца, изгнанника из Флоренции, который не забывает земных привязанностей и даже среди адского пламени гневается на врагов. Люди в поэме Данте, и в частности герои ада, очерчены несколькими чертами, но это цельные характеры, люди, в которых их судьба, личные качества, внешность, убеждения сливаются воедино, люди, каких не знала и античная литература. К их числу принадлежит образ флорентийского дворянина Фарината деи Уберти:

 
Я к моему вождю прильнул тесней,
и он мне: «Что ты смотришь так несмело?
Взгляни, ты видишь: Фарината встал.
Вот все от чресл и выше видно тело».
Уже я взгляд в лицо ему вперял,
а он, чело и грудь вздымая властно,
казалось, ад с презреньем озирал.
 

Грешники и праведники, друзья и враги Данте, мудрецы древности и современники поэта встают из фантастического видения, точно высеченные из, камня. Этой способностью обрисовать все воображаемое выпукло и наглядно великий итальянский поэт предвосхищает великих итальянских мастеров скульптуры и живописи.

Истоки нового направления итальянского искусства восходят еще к романскому стилю в его местном, итальянском варианте. В тосканских храмах XI–XIII веков облицовка фасада и внутренних стен из белого, серого и черного мрамора почти не приводилась в соответствие со структурой всего здания. Но язык ясных геометрических форм был хорошей школой для итальянских зодчих. Здесь выработалась привычка мыслить четкими формами, избегать всего расплывчатого, неуловимого, строить архитектурный образ на ясных контрастах и простых ритмах. Здесь создались типы открытых портиков и двориков, окруженных аркадой, которые в Италии позднее прочно вошли в обиход. Естественно, что и отдельные готические мотивы, попадая в среднюю Италию, перерабатывались согласно местной традиции. Впрочем, архитектура не имела в Италии такого большого значения, какое она имела в готическом искусстве других европейских стран. Новое было создано в первую очередь в изобразительном искусстве Италии – сначала в скульптуре, потом в живописи.

Возродителями итальянской скульптуры были Николо Пизано, Джованни Пизано и Арнольфо ди Камбио (около 1215–1280, около 1250–1328, 1273–1348). Произведения Николо свидетельствуют об его исключительной, небывалой в средние века привязанности к античности. Его мадонна в «Поклонении волхвов» (Пизанская кафедра, 1260) сидит в торжественной позе и осанкой своей напоминает римскую богиню Юнону; его старец Симеон скопирован с бородатого Вакха. Николо следовал рельефам на позднеантичных саркофагах, но его создания по духу своему близки более ранним классическим образам. Этим идеалам соответствуют и поиски могучей, сильной лепки, тяжелых, резко отмеченных складок. В своем увлечении античностью Николо почти не ведал той зыбкой жизни человеческого чувства, которую еще до него сообщали своим фигурам мастера Реймса. Его сын Джованни обнаруживает тяготение к готическому искусству: рельефы его кафедры (Пиза, 1301–1310), особенно «Избиение младенцев», пронизаны сильным движением, богаты световыми контрастами, выражением волнения и страсти. Его мадонна в Падуе полна огромной нравственной силы; несмотря на готический изгиб тела, в ней проглядывает итальянский идеал мужественной красоты. Мастером, призванным к примирению этих крайностей, был Арнольфо. В его фигурах ритмическое движение сочетается с грациозной сдержанностью жестов. Он обладал тем чувством меры, которое делает его одним из лучших мастеров XIII–XIV веков.

1. Джотто. Встреча Марии и Елизаветы. Фреска. Ок. 1305 г. Падун, Капелла делъ Арека.

Особенно решителен был перелом, который произошел в живописи. В XI–XIII веках в Италии работало множество византийских мастеров; некоторые из них попали в Италию после взятия Константинополя крестоносцами (1204). Особенно плодотворным было их влияние в иконописи. Произведения итальянских мастеров так называемой «византийской манеры» несут на себе отпечаток то провинциальных восточных школ, то столичной византийской живописи. Даже в изображениях из жизни св. Франциска проглядывают византийские иконографические типы. В произведениях итальянских мастеров сказывается более наивное, непосредственное чувство, несложность форм, яркая расцветка; они не так виртуозны по выполнению, как византийские, но в их грубоватой выразительности лежал залог плодотворности этого течения для дальнейшего развития искусства. Эти итальянские мастера XIII века делают первые шаги для освобождения от византийских типов, с которыми окончательно порвал Джотто.

Флорентинский мастер Чимабуэ (около 1240–1303) был учеником этих греческих мастеров; он говорил их живописным языком. Впрочем, когда он изображал распятие в церкви св. Франциска в Ассизи, речь его звучала более страстно. Его мадонна (Флоренция, Уффици), восседающая среди ангелов на огромном дубовом золоченом троне, носит более земной характер, чем византийские образы. Еще смелее в своих исканиях был римский живописец Каваллини. Множество древнехристианских росписей в римских храмах и римские статуи служили ему образцом. Он первым пытался передать на плоскости впечатление объема при помощи светотени. Его апостолы фрески «Страшный суд» в церкви Санта Чечилия в Риме (после 1291) похожи на воспроизведенные в живописи статуи; красота их несколько холодная, мраморная. Тем не менее своим примером он воодушевлял Джотто в его попытках преодолеть византийские и готические традиции, в его поисках нового живописного стиля.

Джотто (1277–1337) был чуток к достижениям своих предшественников. Это был живой, деятельный человек веселого, спокойного нрава, художник огромной творческой силы. Из его подлинных произведений сохранились лишь фрески капеллы дель Арена в Падуе (1303–1306), мадонна (после 1315) и фрески в Санта Кроче во Флоренции (после 1317).

В своих произведениях Джотто выступает как реформатор и самый крупный живописец Италии XIII–XIV веков. Он создал новый тип живописного мышления и неизменно следовал ему во всех своих созданиях. Он пишет свои фрески на темы из евангелия, из легенд или из житий святых. Но все легендарные события, которые уже до него многократно рассказывали живописцы, приобретают в его истолковании новый смысл. Жизнь Христа и Марии – это история благородного человека, исполненного чувства человеческого достоинства, глубокой нравственной силы. Со стойкостью древнего стоика, с несгибаемой волей человека нового времени он совершает свой жизненный путь, подвергается испытаниям, мужественно сносит телесные муки и душевные терзания. В искусстве Джотто сплелись нити христианского мифа, древних нравственных представлений, новых жизненных идеалов.

Со стен, украшенных фресками Джотто, веет духом торжественного покоя и важности. Глаз легко «читает» историю Христа, начиная с его детства и кончая смертью. Джотто не ограничивается изображением подвигов, совершаемых его героями, как греческие мастера (ср. I, 5). Он показывает жизнь во всей ее сложности, во всем разнообразии ее проявлений, с ее темными и светлыми сторонами.

Это привело его к многостороннему, неведомому более ранним поколениям пониманию человека. Мы видим грустного Иоакима, в тоске пришедшего к пастухам, а рядом с этим торжественно-праздничную сцену – свадебное шествие Марии и Иосифа; печальное оплакивание мертвого Христа его близкими рядом с радостным пиром в Кане Галилейской.

Замыслы Джотто можно было осуществить лишь с помощью новых средств выражения. Живопись лучше, чем скульптура и рельеф, могла служить этим задачам. Джотто крепко связывает фигуры друг с другом; группы нередко разделены на две части, из которых в каждой выделена одна фигура. Джотто обнаруживает особенную наблюдательность к языку человеческих жестов, к движению тела, мимическому выражению чувства. Мы узнаем по медленной походке согбенного Иоакима об его печали, до взгляду Христа, устремленному прямо в глаза Иуды, что он догадался о предательстве; радость и испуг сквозят в движении упавшей перед воскресшим Христом Магдалины. Особенно многообразно выражение горя в оплакивании Христа, начиная с отчаяния и кончая приглушенной грустью. Это выражение душевных состояний в жестах людей сближает Джотто с Данте.

Все, что ни происходит в картинах Джотто, происходит неизменно на земле; все, что он воспроизводит, может видеть каждый человек; все духовное воплощено в человеческих телах. В связи с этим особенно важное значение приобрела задача сообщить телам объем и передать окружающее их пространство. Первое Джотто достигал главным образом при помощи светотеневой лепки, такой могучей, что перед ней античные фрески и готические миниатюры кажутся плоскостными и линейными (ср. I, 8, 206). Пространственность достигалась ясным расположением фигур в нескольких планах, передачей почвы и скупо обозначенных зданий на фоне композиции.

Во фреске «Встреча Марии и Елизаветы» (1) в суммарно очерченных фигурах угадывается глубоко захватившее их чувство: радость старой Елизаветы, заглядывающей в глаза Марии и словно по взгляду узнающей весть об ожидаемом сыне, сдержанная ответная радость Марии, словно не решающейся всего поведать. Трогательному объяснению двух женщин противопоставлено спокойствие служанок, свидетельниц происходящего. Обрамляя главную группу, они подчеркивают ее важность. В готике можно найти некоторые прообразы Джотто в передаче человеческого чувства (ср. I, 203), но там это чувство не возникало так наглядно из определенного драматического положения и поэтому не обладало такой осязательностью. В своей заботе о ясности композиции Джотто избегал плоскостного развертывания сцены, какое мы постоянно встречаем в античности (ср. I, 8). Фигуры Марии и Елизаветы образуют в центре почти пирамиду; фигуры служанок и портик располагаются как бы полукругом за главной группой и, таким образом, определяют место действия. Подобную композицию нельзя назвать симметричной, и вместе с тем ее закономерность легко улавливается глазом.

Историческое значение Джотто было огромно. Бернсон называл его основателем всей «фигурной живописи» нового времени (figure-painting). В творчестве Джотто как бы заключены все задачи, над которыми предстояло трудиться итальянским мастерам в течение последующих столетий. Суммарно намеченный Джотто образ мира был впоследствии еще полнее и многостороннее разработан его преемниками; их художественные средства стали более богаты и совершенны. Но Джотто не теряет своего обаяния даже по сравнению с мастерами XV–XVI веков. Некоторые особенности искусства Джотто, особенно его ясность мысли и душевная чистота, были утрачены по мере дальнейшей разработки его наследия. Даже поздние циклы фресок из жизни Иоанна и Франциска, выполненные самим мастером, при всем величии их замысла уступают в силе и страстности чувства более ранним падуанским фрескам.

Мощный подъем городской культуры Италии был приостановлен в середине XIV века. Правда, во Флоренции демократическое движение приводит к восстанию городской бедноты, но победа достается богатым горожанам, которые со своей стороны испытывают на себе влияние рыцарства. Это не смогло уничтожить всех завоеваний новой культуры, но расшатало то единство и цельность, которыми обладало искусство в эпоху Данте и Джотто. Это сказалось прежде всего в одностороннем развитии в искусстве личных переживаний и повествовательных мотивов.

Пробуждение лирического чувства в искусстве связано с сиенской школой XIV века. В отличие от Флоренции в Сиене демократическое движение не могло сломить сопротивления знати, и потому вся культура города сохраняла более консервативный характер. Самым крупным представителем сиенской школы был Дуччо (около 1250–1319). Он был современником Джотто, но по своему складу тяготел к старине. Как Джотто в Падуе, он в клеймах своей иконы «Мария во славе» (так называемая «Маэста») представил историю Христа. Но в истории Дуччо менее выпукло, чем во фресках Джотто показано развитие действия; зато в ней очень много горячего чувства, тонко переданы переживания людей, их страдания, страсти, плач. Недаром Дуччо был назван позднее «христианским Софоклом». Его композиции уступают в своей ясности фрескам Джотто, но в них много музыкальности и линейного ритма; нежные красочные соотношения играют в живописи Дуччо большую роль, чем у его великого современника-флорентинца.

У другого сиенского мастера, Симоне Мартини (около 1283–1344), лирическое начало приобретает особенную остроту. Его «Благовещение» (44) отделено всего тремя десятилетиями от фресок Джотто в Падуе (ср. 1). Но в отличие от спокойного, эпического развития действия у Джотто Мартини сосредоточивает внимание на передаче переживаний своих персонажей, в частности богоматери, радостно и покорно склоняющей голову и вместе с тем погруженной в грустные раздумия. В сравнении с простодушием людей Джотто и цельностью их характеров внутренний мир людей Симоне Мартини и богаче и сложнее. Фигура Марии вырисовывается плоскостным узором. Темный плащ Марии образует пятно причудливой формы, как бы надломленной посередине, золотая кайма извивается, змейкой. Стрельчатое обрамление усиливает узорность впечатления. Симоне Мартини испытал на себе готические влияния; впрочем, достаточно сопоставить его мадонну с миниатюрой XIII века (ср. I, 206), чтобы убедиться, что в основе его образа лежит обобщенность форм, унаследованная от Джотто. Недаром мастер чувствительных мадонн и трогательной истории св. Мартина был вместе с тем создателем первого конного портрета итальянского кондотьера (Сиена, палаццо Публико).

Пробуждение лиризма в живописи XIV века не ограничивается одной Сиеной. Он получает распространение и во Флоренции, хотя ученики и последователи Джотто держались заложенных им основ. Обостренное лирическое чутье связывает Симоне Мартини с величайшим после Данте итальянским поэтом Петраркой. Недаром любимым художником Петрарки был Симоне Мартини. Петрарка одним из первых остро почувствовал и выразил в искусстве чувство одиночества человеческой личности, и это чувство послужило ему и вслед за ним многим другим поэтам одним из источников вдохновения. Впрочем, примечательно, что, даже воспевая возлюбленную Лауру, сетуя об ее утрате, он не может забыть о жизни во всей ее красоте и богатстве:

 
Ни ясных звезд блуждающие станы,
ни полные на взморье паруса,
ни пестрым зверем полные леса,
ни всадники в доспехах средь поляны,
ни гости с вестью про чужие страны,
ни рифм любовных сладкая краса,
ни милых жен поющих голоса
во мгле садов, где шепчутся фонтаны, —
ничто не тронет сердца моего…
 

Сквозь все это отречение как бы против воли поэта проглядывает его привязанность к земным вещам. Иод этим углом зрения и в поэзии и в искусстве стало развиваться лирическое начало как преодоление наивного отношения к миру, как выражение стремления человека овладеть им, подняться над ним. Петрарка был в этом смысле первым человеком новой эпохи.

Лирическая струя была очень сильна в искусстве XIV века: даже Бокаччо отдал дань этому лиризму в своей «Фьяметте», сотканной из признаний самой героини. Но лучшее, что было создано в итальянской прозе того времени, крупнейшее событие в итальянском искусстве второй половины XIV века – это его сборник новелл «Декамерон». Образ беспечно беседующих кавалеров и дам служит всего лишь обрамлением для занимательного повествования, в котором не слышится голоса рассказчика; вещи, события, люди, страны говорят сами за себя богатством своих красок. Бокаччо никогда не впадает ни в сухой прозаизм Сакетти, ни в нравоучительность «Новеллино». Перед Бокаччо проходит вся жизнь как привлекательное, яркое зрелище: страстная любовь чередуется в ней со сладострастием, смешные происшествия – с трагическими образами смерти; он всегда смотрит на мир глазами художника.

В XIV веке не было живописца, равного по своему значению Бокаччо. Но тяготение к подробным повествованиям косвенно сказывается и в живописи XIV века. Амброджо Лоренцетти в своих фресках «Последствия доброго и дурного правления» (Сиена, 1331–1340) дает обширную панораму родного города, показывает разбитые на мелкие участки далекие поля, улицы и открытые городские площади с веселыми хороводами танцующих девушек. Неизвестный северноитальянский мастер в «Триумфе смерти» (Кампо Санто в Пизе, около 1360) представил сцены монашеской жизни и рыцарские сцены. Среди них особенно яркий образ – веселая, нарядная кавалькада, случайно наткнувшаяся на три раскрытых гроба с разлагающимися мертвецами. Фреска жестка и груба по живописному исполнению; в ней несколько назойливо выпирает назидание. Новое в ней – это попытка языком монументальной живописи увековечить выхваченные из жизни сцены.

Итальянское искусство XIII–XIY веков следует рассматривать как вступление к искусству Возрождения. Его основы прочно складываются во Флоренции в начале XV века. Правда, даже этот самый передовой из городов Италии не смог осуществить всех демократических идеалов, под знаменем которых Флоренция выступила на арену истории. В городе устанавливается безраздельная власть богатого купеческого рода Медичи. Козимо Медичи, прозванный «отцом отечества», был в сущности негласным государем Флоренции. Под владычеством Медичи во Флоренции были созданы условия для развития крупного капитала; в быстрых темпах происходило первоначальное накопление, которое легло в основу современного капитализма. В течение первых десятилетий XV века Флоренция заняла передовое положение среди других городов: она не имела князей, здесь не было двора, наследственной знати. В XV веке во Флоренции происходит бурный расцвет культуры и искусства. Потомство назвало это время Возрождением (Rinascimento), разумея под этим, что искусство Италии как бы возрождало забытое искусство древности. Но, конечно, это новое искусство имело более широкое значение.

Человек был в центре внимания передовых, образованных людей того времени. Недаром установившееся за ними название гуманистов наперекор первоначальному более узкому значению слова оправдано тем, что слово humanus по латыни значит человеческий. В своем обращении к человеку гуманисты имели много общего с древними. Но многовековой опыт мировой культуры не прошел для них даром. В итальянских демократиях не могли существовать такие простые и несложные общественные отношения, как в древнем полисе. Идеал человека у ранних гуманистов был более сложен, противоречив. К тому же между гуманистами не было полного согласия. В XIV веке борец за народовластие Кола да Риенци воодушевлялся гражданскими идеалами древнего Рима. Петрарку привлекал путь личного совершенствования человека. У некоторых гуманистов проскальзывает мысль о человеке-Прометее, человеке, который через познание природы достигает совершенства. Большую роль играло эпикурейское направление, призыв к радостям жизни. Рядом с этим Помпонацци отстаивает строгую мораль стоиков. В конце XV века Пико делла Мирандола прославляет человека как подобие божества и вместе с тем называет его кузнецом своего счастья (fortunae suae faber).

Всех гуманистов воодушевляло сознание огромных творческих сил в человеке, радость пьянящей свободы, которую новая эпоха раскрыла перед человечеством.

Впрочем, в их призывах к безмятежному счастью чувствуется больше настойчивого желания обрести эту радость, чем уверенности в его достижимости. «Вершина счастия, – говорит Альберти, – жить без заботы о тленных и бренных вещах судьбы, с душой, свободной от немощей тела, спасаясь бегством от шумной и беспокойной толпы, в одиночестве беседуя с природой, создательницей стольких чудес, с самим собою обсуждая причины и основания природы и порядок ее совершеннейших и прекраснейших произведений, признавая и восхваляя отца и родителя стольких благ». Как ни утопична была эта мечта, она давала гуманистам меру для оценки жизни, определяла поступки людей.

Впрочем, гуманисты не терялись и в тех случаях, когда их идеалы расходились с суровой действительностью. Вот почему рядом с идеалом гуманиста-мыслителя, порой наперекор ему, в это время складывается и многообразно проявляется в жизни идеал человека деятельного, волевого, жадного до власти, до проявления своей личности, человека, который, по словам Энгельса, был «овеян авантюрным характером своего времени». Он был любознателен, исполнен стремления к неизведанному, в нем было развито чувство красоты, наподобие средневекового рыцаря он не останавливался перед необходимостью пустить в ход свою силу, но свободный от предрассудков чести он избегал турниры и дуэли и предпочитал из-за угла метким ударом кинжала поражать своего врага. По выражению И. Тэна, действие следовало у него за движением страсти, как выстрел за нажатием курка.

В одной итальянской новелле XV века – «Сэр Джованни» – несколькими словами выпукло обрисовано мужество человека той поры перед лицом самой смерти. «Сантолино сказал: «Герман, ты должен умереть. Это решено». Герман едва не лишился чувств и вымолвил: «Нет никакого средства мне остаться в живых?» Сантолино ответил: «Нет, потому что так решено». Герман стал тогда на колени у ног Сантолино, закрыл руками глаза, чтобы не видеть своей смерти, и наклонил голову. Тогда Сантолино сразу взмахнул своим мечом и уложил его на месте».

Большинство образованных людей той поры обнаруживало полное равнодушие к религии. Это не было вольнодумством, атеизмом, как впоследствии у энциклопедистов XVIII века, хотя набожные северяне и считали итальянцев безбожниками. Гуманисты соблюдали обряды церкви, художники (даже свободомыслящий Леонардо) писали картины главным образом на религиозные темы, – все они не вступали в открытое столкновение с церковью. Они видели в религиозно-легендарных образах поэтическое выражение накопленного веками жизненного опыта людей. Они так твердо стояли на земле, что не боялись наполнять старые формы христианского мифа новым жизненным содержанием. В таких условиях их искусство сохранило свою общепонятность.

Умозрительная философия не стояла в центре внимания гуманистов. Точные науки, естествознание, математика, география уже имели значительные успехи, но они не вышли за пределы узкого круга ученых, не оказывали влияния на жизнь, а только начинали приходить в соприкосновение с искусством. Впрочем, Николай Кузанский уже в XV веке выдвигает положение, которое стало основоположным для науки нового времени: всякое познание, утверждал он, есть измерение. Если в XIII веке люди считали, что в основе мира лежит иерархический порядок и вершиной его является бог, то Николай Кузанский говорит о системе координат, об относительности всех обозначений места; на смену учению о сотворении мира богом приходит отождествление мира с богом. В XV веке не создалось законченной философской системы; но мировоззрение людей XV века открывает пути философии нового времени.

Особенное значение получила теперь история. Гуманисты были прежде всего историками, эрудитами, филологами, библиотекарями, людьми, привыкшими рыться в старых книгах и рукописях. Они во многом следовали примеру великих римских историков, но их отличает от них критическое отношение к прошлому. Недаром делом гуманистов было разоблачение как подделки «лже-Исидоровых декреталий», которые свято чтили в средние века. Благодаря своему развитому историческому чутью гуманисты впервые заметили красоту римских развалин, стали производить раскопки, составлять коллекции древностей и библиотеки рукописей. Гуманисты показали человечеству пройденный им путь его многовекового развития.