Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Отсюда хорошо было видно крыльцо потемневшей казенной избы.
Обычно перед началом сходки мужики разговаривают шумно, крикливо. Но сейчас они выжидающе примолкли, вроде чего-то опасаясь. Стоять под палящим солнцем было тяжело. Но никто не торопил начинать сход. Удивительное мужичье терпение заставило примолкнуть и всех мальчишек.
Но вот открылась дверь сборни, и на крыльцо вышел Иван Гончаренко с красным флагом в руках – это было небольшое, совершенно чистое полотнище из кумача. С крыльца Гопчареи-ко энергично шагнул на скамыо, а затем и на стол, и тут вдруг взмахнул флагом, стараясь развернуть его перед народом – пусть ударит всем в глаза давно не виданным цветом.
На несколько секунд сход замер, будто и в самом деле ослепленный алым цветом флага, и лишь немногие из тех, что толпились у крыльца, тут же выкрикнули, но и то неслаженно:
– Ур-ра-а!
Только после этого сход опомнился, колыхнулся волной, и над площадью единым духом рвануло уже из сотен мужичьих грудей:
– Ур-ра-а-а!
До слез кричали и мы, мальчишки...
Гуселетовцы хорошо помнили, как больше года назад офицер Скурнацкий, объявив па сельской сходке Советскую власть низложенной, в бешенстве топтал ногами красный флаг, захваченный в сборне. Тогда многим казалось, что опи не увидят его уже никогда. Зная, как тот случай подействовал па сельчап, подпольщики с большим трудом раздобыли аршина два кумача и решили, что Советская власть в селе будет восстановлепа прежде всего с выноса нового флага. Но и подпольщики, вероятно, не предполагали, какой восторг вызовет этот скромный акт торжества непобежденной Советской власти.
– Ур-ра-а! – надрывался сход.
Иван Гончарепко даже и не пытался пачать речь. Широко улыбаясь, он то потрясал высоко поднятой рукой, приветствуя народ, то оглядывался на своих товарищей, стоявших позади, на крыльце. Среди них я увидел и своего отца.
Я не был свидетелем того, как гуселетовцы впервые увидели в своем селе, на сходе, красный флаг. Но то, с каким чувством они встретили его тем летом, запомнилось мне на всю жизнь. Не однажды позднее случалось мне наблюдать ликовапие народных толп по случаю каких-либо больших событий. В ликовании гуселетовской сходки летом девятнадцатого года было что-то особенное...
Наконец раздался сильный голос Ивана Гончаренко:
– Товарищи! Все вы помните тот день, когда вот тут бесился белый гад Скурнацкий! Он топтал наше знамя! Но его пе затопчешь! Оно опять в наших руках! И теперь мы его уже никому не отдадим! Никому и никогда!
Гул прошел над сходкой.
– А в ту ночь, когда уехал Скурнацкий, мы создали подпольный штаб,– продолжал Гончаренко.– Он действовал больше года. Вот он, весь здесь! – Он указал на своих товарищей, стоявших позади.– И наш штаб, товарищи, говорит вам сейчас: настала пора взяться за оружие! От имени штаба объявляю родное наше Гуселетово восставшей местностью! Да здравствует навеки Советская власть!
Он еще долго говорил о тех жертвах, какие понесли сибиряки от кровавой диктатуры Колчака, о нежелании крестьянских сыновей воевать в белой армии, о порках карателями непокорных крестьян, о надругательствах и грабежах, какие чинит бологвардсйщина, и, наконец, о том, что повсюду трудовой народ поднимается на борьбу за восстановление Советской власти. И тут он упомянул о Ефиме Мамонтове.
~ Отряд товарища Мамонтова действует с ранней весны, вы все это знаете,– сказал Гончаренко.– Он провел уже много боевых действий и прикончил многих белых карателей. В настоящий момент к отряду товарища Мамонтова присоединяются десятки сел и деревень. Теперь присоединится и наше Гуселетово. Штаб товарища Мамонтова находится в Солоновке. Вот его воззвание, полученное нами только вчерась вечером с нарочным. Я его зачитаю, товарищи...
Я не помню, конечно, этого воззвания. Возможно, это было и не воззвание, а известный приказ № 1 штаба Мамонтова, изданный примерно 3 августа 1919 года, в котором говорилось о начале широкого повстанческого движения в пашем крае. Возможно, какой-то другой документ из штаба Мамонтова – далеко не все они остались известны.
После Гончаренко па стол вскакивали еще некоторые гусе-летовские подпольщики. Но мы, мальчишки, уже не слушали их горячие речи. Усевшись на телеге, мы заговорили о Мамонтове. Разные слухи о нем ходили все лето. Он стал нашим героем, пожалуй, раньше, чем героем взрослых. Теперь начались разные догадки – когда он позовет наших мужиков и парней бить Колчака? На этот счет у каждого из нас были свои соображения, и не мудрено, что вскоре мы заспорили с обычной своей горячностью. Но тут с соседней телеги крикнули:
– Опять Царев!
И верно, Иван Гончаренко опять держал речь. Он говорил о том, что надо создать свой, гуселетовский отряд крестьянской Красной Армии, получше вооружиться и, когда поступит приказ от Мамонтова или из волостного штаба, выступить и сразиться насмерть с белыми гадами. И тут же объявил запись добровольцев в отряд.
Все мои друзья повскакали на ноги и стали шумно выкрикивать имена тех, кто протискивался к столу у крыльца сборни, а я, не слушая их выкрики, не отрывал взгляда от своего отца. С огромным нетерпением ожидал, когда и он сделает шаг к столу, где велась запись в отряд. Я не сомневался, что он сделает такой шаг.
Но отец стоял в оцепенении. Почему он стоит как вкопанный? Ведь он мог опередить многих! Неужели он не хочет вступать в отряд? Неужели не хочет бить Колчака? Ведь он так ненавидит всех генералов и буржуев, так ненавидит! Вот сейчас, сейчас он шагнет к Гончаренко... Но время летит, летит, а отец ни с места. И вот уже Иван Гончаренко поднимается на стол с бумажкой в руках и зачитывает всех, кто вступил в отряд: шестьдесят семь гуселетовцев изъявили желание взяться за оружие. Но в списке так и не оказалось имени отца! Мне нечего было больше слушать Гончаренко; я соскочил с телеги и, весь трясясь от обиды, бросился домой.
Узнав, в чем дело, мать сказала:
– Слава богу, одумался все же.
– Да, все пойдут, а он...
Не слушая мать, я скрылся на сеновале.
В полдень меня отыскал там отец. Стоя на лестнице, по-* звал:
– Миша, ты здесь? Слезай обедать.
– Не пойду,– помедлив, буркнул я в ответ.
– Что с тобой? С ребятами подрался?
– Уходи! Ты не хочешь бить Колчака!
– Кто это тебе сказал?
– Ты не записался в отряд!
– Да я давно записан!
– Всех записанных вычитывали. Тебя нет.
– Эх, ясно море, вон в чем дело! – почему-то даже весело воскликнул отец.– Значит, ты разобиделся на меня и убежал со сходки? И ничего не знаешь? Ну а теперь иди-ка и взгляни на меня.
– А чего на тебя глядеть?
– Да ведь я при оружии!
Меня как ветром сорвало с душистого сена. Да, отец никогда не'обманывал: его грудь перекрещена ремнями, с одного боку – кобура с наганом, с другого – настоящая шашка. Вот это да!
– Значит, ты и не слыхал, как меня выбирали командиром отряда? – заговорил отец, обтирая ладонью мои влажные щеки.– Гончаренко же меня и назвал, а выбирали всей сходкой.
Вслед за отцом я спустился на землю. И тут отец, приподняв за чуб мою голову, посмотрел мне в глаза:
– Как же ты мог подумать?
А после обеда он сказал мне:
– Ты не отводи Зайчика в поскотину.
– Опять куда-то?
– Надо,– ответил отец со счастливой улыбкой.– В Соло-новку, сынок, на связь с Мамонтовым. Дождались мы своего часа!
ЗВЕЗДА МАМОНТОВА
I
В те дни Ефим Мамонтов особенно часто вспоминал о Петре Сухове и его красногвардейском отряде. И не случайно: только что, 9 августа, исполнился год со дня его гибели в горах Алтая. Уже год! Торопится время. Стало быть, тоже надо торопиться жить и действовать. И как хорошо, что наконец-то началась горячая пора! Так, с мыслями о Петре Сухове, Ефим Мамонтов и готовился к развитию широких боевых действий против бело-гвардейщины.
Да, памятной была их встреча...
Ранним утром со стороны степи в село Вострово (в народе оно звалось тогда не иначе как Кабанье) вступила большая колонна красногвардейского отряда – в нем было более пятисот человек, часть конных, часть па крестьянских телегах, да еще обоз. Как и все односельчане, Ефим Мамонтов давно был наслышан о приближении этого героического отряда: обгоняя его, народная молва шла по всей Кулундинской степи. И вот на Кукуе, в несколько обособленном краю Кабаньего, стали проситься на постой усталые, хмурые, пропыленные красногвардейцы с настороженными взглядами. Проявляя истинно русское хлебосольство, крестьяне охотно приглашали их в свои дома и щедро угощали всем, что имелось в кладовках, погребах, на огородах. За какой-то час красногвардейцы освоились, разговорились, и крестьяне узнали, что отряд в последние три дня вел тяжелые бои в ближних степных селах, наголову разбил там крупные белогвардейские части полковников Травина и Волкова.
Тем временем готовилась могила.
Оказывается, на одной из подвод красногвардейцы привезли наскоро сколоченный гроб с телом сраженного в последнем бою пулеметной очередью командира роты Михаила Трусова. Вскоре состоялись похороны. На траурный митинг собрались не только красногвардейцы, но и многие жители села. Среди них был Ефим Мамонтов, хотя и чувствовал себя еще слабым после недавно перенесенной болезни; худой, бледнолицый, он поглядывал исподлобья, с затаенной болью и тоской.
Митинг открыл Петр Сухов.
Еще в те минуты, когда красногвардейские шеренги выстраивались вокруг могилы, Ефим Мамонтов со жгучим любопытством наблюдал за всеми действиями Петра Сухова, и ему показалось, что он в какой-то мере понял, почему о красногвардейском командире ходят по степи легенды. Это был человек, пожалуй, лет за сорок, несколько угрюмого вида и, должно быть, сурового нрава. Он поражал прежде всего своей необычайной сдержанностью и холодноватым спокойствием, будто и не побывал только что в боях, не испытал тяжести ночного марша и совсем не думал о том, что его ждет впереди. Высокий, в офицерском обмундировании, с наганом в кобуре у пояса, в ободранных хромовых сапогах, он шагал тяжеловато, не спеша, заметно прихрамывая,– был ранен недели три назад. Смуглое, продолговатое лицо Сухова, обрастающее черной огавкой, густой и колючей, на удивление сильно освещалось пронзительными, искристыми, как антрацит, глазами. Чаще всего Сухов отдавал команды не словами, а взглядом. Но когда он начал речь, стало ясно: человек необычайно напористой, кипучей энергии, затаенной, до поры сдерживаемой страсти. Да к тому же и мастер зажигательного слова, но, в отличие от многих ораторов, обожающих краснобайство, слова прямого, честного, откровенного, мужественного, какие только и трогают людские сердца.
Вначале он не столько для красногвардейцев, сколько для крестьян вспомнил о том, какой путь прошел отряд, сколько блестящих побед одержал над превосходящими силами противника, стремящегося разгромить его в степи. Потом, сдерживая волнение, стал говорить о храбром молодом командире, погибшем на его глазах геройской смертью, поднимая свою роту в атаку на врага. Закончив речь, он положил в гроб героя его личное оружие – это была дань как сегодняшнему дню, так и глубокой старине.
Пока звучали над гробом прощальные речи других красногвардейцев Ефим Мамонтов продолжал почти безотрывно наблюдать за командиром героического отряда. От красногвардейцев, шахтеров пз Кольчугина, остановившихся в его доме, он уже успел кое-что узнать о Петре Сухове. Оказывается, Сухов совсем и не из Барнаула, как считал Мамонтов, а из земли Кузнецкой. Когда туда ворвались белогвардейские банды, Петр Сухов во главе потрепанного в боях отряда Красной гвардии с Кольчугинского рудника ушел из родных мест в Барнаул, где, по слухам, пока стойко держались защитники Советской власти. Но соединиться с алтайскими красногвардейцами отряд Сухова успел лишь на подступах к Барнаулу, за Обью. Дни его обороны были уже сочтены. На рассвете 15 июня сильно поредевшие в боях отряды защитников города, осажденного со всех сторон белогвардейскими частями, с трудом вырвались на нескольких эшелонах за его пределы. Эшелоны остановились на станции Алейская – на Алтайской дороге, по пути в Семипалатинск. Вот здесь-то из огромной, почти неуправляемой вооруженной толпы был создан единый красногвардейский отряд, коман-дттром которого избрали, по предложению губернского ревкома, малоизвестного кольчугинца Петра Сухова, который за несколько последних дней красного Барнаула зарекомендовал себя человеком большого мужества, да к тому же хорошо знающим военное дело.
Но что было отряду делать? Куда держать путь? Те, кто был убежден, что мятеж контрреволюции охватил широкие просторы Сибири, предлагали уйти в горы и пробиться в Семиречье. Однако руководители губернского ревкома были твердо убеждены, что Омск еще находится в советских руках, и настояли держать путь именно туда, надеясь соединиться там с Красной Армией. И только через месяц похода, когда отряд находился в глубине Кулундинской степи, стало ясно, что путь для него на запад накрепко закрыт и что у него одно спасение: уходить в горы. Вот теперь он и паправлялся туда, но белые преследовали по пятам, стараясь окружить и разгромить его еще до того, как он достигнет предгорий.
Судьба отряда была явно трагической.
Этого не мог не понимать Петр Сухов. Шутка сказать – пробраться с таким большим отрядом трудными горными путями в Семиречье! Вероятно, Сухов больше, чем кто-либо, сознавал, что отряду грозит гибель: поздно решили уходить в горы, там теперь всюду, особенно в зажиточных селах, созданы «дружины самообороны», да и белогвардейские отряды будут преследовать настойчиво, будут устраивать западни. Но удивительное дело, никаких признаков растерянности, тем более смятения, не чувствовалось в речи Сухова. Да, крепкой воли человек...
Крестьяне Кабапьего – попутно и это заметил Ефим Мамонтов – с глубоким вниманием слушали речи красногвардейцев, в которых они зачастую со слезами па глазах клялись отомстить за погибших товарищей и добиться желанной победы, за которую те заплатили своей жизнью.
Вдруг выдалась какая-то странная заминка: Петр Сухов медленно обернулся в сторону, где густой толпой стояли крестьяне, и песколъко секупд высматривал в ней кого-то своим пронзительным, но пе колючим, а затеплившимся взглядом.
– Товарищи крестьяне! – наконец заговорил он приглушенно, как и положено у могилы.– Не желает ли кто из вас, хотя вы и по знали нашего товарища, сказать над его гробом прощальное слово?
Крестьяне стали молча переглядываться, ища того, кто мог бы держать речь от их имени. Вместе со всеми и Мамонтов не раз огляделся по сторонам. Но никто из его друзей, с кем он устанавливал в родном селе Советскую власть, кто, бывало, любил помитинговать, не попадался на глаза. Одни скрывались от новых властей (это он по болезни, вынужденно, оставался дома), другие, может быть, не решались высовываться: отряд-то уйдет, а тут и потянут за язык. Ефим Мамонтов не был речистым, он любил больше дело, чем слово. Но сейчас молчать было грешно, и он вдруг сделал два воинских шага к могиле.
– Назовите свое имя,– сказал ему Петр Сухов.
– Да меня тут знают,– смутился, оглядываясь, Мамонтов.
– Но вас не знают наши красногвардейцы.
– Ефим Мефодьевич Мамонтов.
– Товарищи красногвардейцы,– обратился Сухов к своему отряду, стоявшему в шеренгах.– Слово имеет товарищ Мамонтов, крестьянин здешнего села, бывший фронтовик... Я не ошибаюсь?
– Да нет, нет! – Тяготясь вниманием, Мамонтов уже торопился поскорее заговорить, раз на то пошло.– Обмундирование, как видите, еще не изношено.
И странное дело, Ефиму Мамонтову захотелось, чего не случалось прежде, говорить о многом, очень о многом: его, уже уверовавшего в крепость Советской власти, мятеж контрреволюции оглушил, будто ударил гром над головой, он не знал, что делать, а тут еще навязалась болезнь, жить приходилось в постоянной тревоге, и ему иногда стало казаться, что все пропало. Но вот пришел красногвардейский отряд... И хотя он должен был скоро уйти, хотя ему, скорее всего, грозила гибель в горах, все равно его появление в селе освежило словно холодной водицей в тяжкий зной душу Мамонтова.
, – У этой могилы,– начал Мамонтов,– одно мне сказать
хочется: ваша кровь, товарищи рабочие, товарищи красногвардейцы, не пропадет даром! – Обратившись к односельчанам, он переспросил: – Верно я говорю?
– Верно,– негромко ответили из толпы.
Но тут его опять захлестнуло то необоримое волнение, какое он испытывал всегда, выходя держать перед народом речь, и ему так и не удалось высказать всех тех мыслей, какие у пего породило появление красногвардейского отряда. Речь его, как обычно, оказалась краткой, да к тому же и не очснь-то складной. Но его необычайное волнение, от которого все его исхудавшее лицо враз осыпало бисером пота, было куда красноречивее всяких высоких слов,– все воочию увидели, как больно тронула его смерть молодого человека, лежавшего в гробу, гибель его товарищей в недавнем бою, и все поняли, что это печальное утро, несомненно, оставит в жизни Мамонтова глубокий след.
И все же Мамонтову удалось сказать самое важное, что надо было сказать в эти минуты. От имени односельчан он приветствовал красногвардейский отряд, который, уже больше месяца, несмотря на потери, мужественно боролся за общее народное дело. Указывая на склоненное у могилы знамя отряда, он выразил надежду, что отряд донесет его до полной победы над ненавистной белогвардейщииой. Пожелав отряду удач, Мамонтов еще раз сказал, что кровь погибших героев не пропадет даром.
Едва он отступил от могилы, загремели залпы.
Под вечер, когда Ефим Мамонтов лежал на голбце, по привычке укрывшись, хотя и было тепло, своей солдатской шинелью, й его небольшой домик на Кукуе пришел человек в военной форме, но далеко не военного вида, а с ним молодая женщина, сестра милосердия, с брезентовой сумкой. Отец, Мефодий Олимпиевич, приведший в дом гостей со двора, указал на сына:
– Вот он, отлеживается.
– Я доктор,– отрекомендовался немолодой военный невоенного вида и бесцеремонно, не спрашивая разрешения, присел на край голбца.– По распоряжению товарища Сухова. Знаете ли, он заметил на похоронах, что вы очень худы и бледпы.
– Глазастый он у вас,– отозвался Мамонтов.
Да, видит далеко,– охотно согласился доктор.– Вероятно, даже очень далеко... Да вы пока лежите... Что с вами? Отчего болеете?
– Должно, с простуды,– ответил Мамонтов.– Несколько дней в жару лежал, всего знобило, грудь закладывало. Но те-нерь-то, можно сказать, отлегло.
– Отлично,– сказал доктор.– Приподнимитесь-ка. Снимите гимнастерку. Рубаху...
Он долго и плотно прижимался ухом то к груди, то к бокам, то к спине.
– Отлично, отлично,– повторил он оживленно и даже помог Мамонтову натянуть нательную рубаху.– Да, все у вас обошлось хорошо. В легких чисто. Но запомните вперед, что и богатырские силы надо беречь. В молодости всегда думают, что они неиссякаемы. Скоро совсем поправитесь, дорогой товарищ. Впрочем, мы вам оставим кое-какие лекарства. Они вам помогут.
– Спасибо, доктор,– сказал Мамонтов.– И товарищу Сухову передайте спасибо.
– Он хотел к вам сам зайти, да, знаете, я его своей властью уложил спать,– ответил доктор.– Двое суток в бою. Не сомкнул глаз. Едва держится на ногах. А там ждут дела, дела...
Отряд Сухова еще один день стоял в Кабаньем, готовясь к броску в предгорья. За ночь красногвардейцы, попарясь в жарких банях, хорошо отоспались, отдохнули и с утра стали еще разговорчивей и общительней. У них было много своих дел: они обменивали трофейное имущество на разное продовольствие, соль, табак и фураж, чинили телеги из своего обоза, сбрую, подковывали коней. Заодно они во многом и охотно помогли крестьянам. В отряде нашлось немало редкостных для деревни Золотых рук, которые могли отремонтировать и косилки, и жатки, и перебрать кадки для солений, и починить прохудившиеся ведра...
За один день между крестьянами и рабочим людом, уже больше месяца скитавшимся по степи, установились самые миролюбивые отношения. Крестьяне убеждались, что все слухи, какие распускали об отряде Сухова, лживы, они своими глазами видели: вот он какой душевный, раоочии люд, думающий не только о себе – обо всем народе. А красногвардейцы в свою очередь убеждались, что среди крестьян немало людей, глубоко преданных Советской власти. Со многими крестьянами, не скрывавшими своих настроений, красногвардейцы были во всем откровенны, а с Мамонтовым, хорошо запомнив его у могилы, особенно. И Мамонтов в тот день много нового узнал о красногвардейском отряде, в частности о Петре Сухове.
А началось с того, что он как-то спросил у своих постояльцев из отряда:
– Где же губревком? Его что-то не видно.
И красногвардейцы-кольчугинцы – здесь был, кажется, и командир их роты – рассказали ему о том, что произошло вско^ ре после выступления отряда со станции Алейская.
II
Среди тех людей, какие эвакуировались из Барнаула в часы захвата его белогвардейщиной, были три человека, возглавлявшие губернский ревком – несомненно, самые известные на Алтае. Это Матвей Константинович Цаплин, председатель ревкома, коренастый, черноусый, тридцатидвухлетний человек интеллигентного вида, большевик с пятого года, еще до революции руководивший подпольной большевистской организацией Барнаула, а после революции возглавлявший здесь Совет; Ивая Вони-фатьевич Присягин, член ревкома и председатель губкома партии, бывший рабочий-кожевник, ставший профессиональным революционером еще в юности, учившийся в ленинской партийной школе в Лопжюмо, побывавший в двух сибирских ссылках, делегат VII (Апрельской) Всероссийской конференции большевиков с правом решающего голоса, верный ученик Ленина; Михаил Кириллович Казаков, заместитель председателя ревкома, непосредственно руководивший обороной Барнаула, молодой большевик, один из той группы прапорщиков 24-го Сибирского запасного полка, которые сразу же после свержения царя встали па сторону большевиков, а затем принимали активное участие в борьбе за Советы. Все они, глубоко преданные революции, готовы были пожертвовать ради нее жизнью. Но они, несомненно, были очень удручены сдачей Барнаула и растерянны. Главной же бедой этих честных людей была полнейшая неосведомленность в военной ситуации, сложившейся тогда в Сибири. Беспредельная уверенность в незыблемости молодой Советской власти породила у них ту странную наивность, которая помешала им достойно оценить мятежную силу контрреволюции. Уже зная, что мятежники захватили Новониколаевск, Томск, Кузнецкую землю, Семипалатинск и, наконец, Барнаул, зная показания пленных, сообщения белогвардейских газет, члены губревкома, как это ни поразительно, были убеждены, и даже глубоко убеждены, что в Омске все еще стойко держится Советская власть. Они никак не могли допустить мысли, что восстал не один безответственный бунтовщик Гайда со своим 7-м Татранским полком, а весь чехословацкий корпус, эшелоны которого растянулись по всей Сибирской магистрали. Восстать против Советской власти, которая разрешила корпусу вернуться на родину через Дальний Восток? Не может того быть! Так члены губревкома думали в Барнауле пакануие эвакуации, так думали и в Алей-ской. Потому-то они настояли держать путь на Омск, только на Омск. Они даже мечтали, что отряд, пройдя степью до Слав-города, сможет там погрузиться в эшелоны, выехать на магистраль и соединиться с частями Красной Армии! И незачем пробираться через горы в Семиречье: тот путь далек, труден, да и опасен – по слухам, там орудуют разные антисоветские банды.
Кольчугиицы вздыхали, вспоминая об их наивности.
У Петра Сухова, по их словам, была полная возможность отказаться от большого командного поста, хотя бы по той очевидной причине, что его не знали как человека и командира большинство красногвардейцев отряда, жителей Алтая. Нет сомнения, он лучше, чем кто-либо другой, понимал, в каком труднейшем, драматическом положении находился отряд с первого часа своего рождения и какие его ожидают трудности в походе, даже при благоприятных обстоятельствах. Но он меньше других рассчитывал па такие обстоятельства. Он не верил в ограниченный характер мятежа: каким бы авантюристом ни был Гайда, он вряд ли в нарушение суровой воинской дисциплины отважится самостоятельно затеять весьма рискованную акцию в чужой стране, да еще с таким большим размахом. У бывшего прапорщика Сухова, знающего не только русскую, но и иностранные армии, не могло быть розовых иллюзий. Если мятежники еще и не захватили Омск, то могут захватить в ближайшие дни. Наконец, Гайда и командующий белогвардейскими войсками Гришин (Алмазов) не будут, конечно, сидеть сложа руки – они постараются окружить и разгромить отряд еще в Кулундинской степи. Как ни толкуй, на пути к Омску не избежать жестоких схваток с частями регулярной армии, хорошо обученными, имеющими большой опыт военных действий и много оружия. Все это копечно же учитывал Петр Сухов. И все же он согласился стать командиром отряда. Что же его заставило принять такое назначение? Как ни гадай, одно: любовь к людям. Он был коммунистом в самом высоком значении этого слова. Он считал, что не имеет морального права уходить от тяжелой ответственности, выпавшей на его долю. Тем более что, судя по всему, сможем лучше других командовать отрядом в трагической ситуации. Цаплин и Присягин – люди во всех отношениях исключительно гражданского склада, а Михаил Казаков хотя и прапорщик, но не знает войны и к тому же совершенно обескуражен неудачами.
Начальником штаба отряда был избран Дмитрий Сулим, Когда-то он был подпоручиком 24-го Сибирского запасного полка, но откололся от своих прежних друзей офицеров, перешел на сторону революции. Еще в сентябре семнадцатого года Сулим стал начальником гарнизона Барнаула и принял горячее участие в создании и обучении отрядов Красной гвардии. Он все сильнее и сильнее тянулся к большевикам. Однако какая-то часть барнаульских большевиков, знавших о его прежних политических взглядах эсеровской окраски, относилась к нему с некоторой предубежденностью. А тут еще, на его беду, украинцу Сулиму подложили свинью эсеры. Стремясь перетянуть его на свою сторону, они стали прочить его – и об этом разошелся слух – на пост министра по делам национальностей в создаваемом Сибирском областном правительстве. Эта провокационная затея, безусловно, повредила репутации Сулима. Но он уже всем сердцем принимал большевистские идеи и знал, что у него один путь – в огонь революции. Вместе со всеми Дмитрий Сулим полной чашей испил горечь отступления от Алтайской, горечь эвакуации из Барнаула, не меньше других был измучен бессонными ночами и тревогами, но оставался деятельным, бодрым, склонным к юмору, к шутке. Вообще, взглянув на этого живого, двадцатишестилетнего молодого человека, можно было безошибочно угадать, что никакие неудачи никогда не смогут погасить его приподнятого, романтического взгляда на жизнь, его оптимизма.
Его избрали с согласия Петра Сухова. Как человек спокойного, трезвого ума и практического характера, Сухов прежде не очень-то жаловал людей такого возвышенного склада, каким был Дмитрий Сулим, но тут молодой офицер вдруг пришелся ему по душе. Сухов учитывал прежде всего, что им вполне заслуженно получено воинское звание, что он в военном отношении, без сомнения, самый образованный человек в отряде. Учитывал и то, что большое доверие, какое оказывалось Сулиму в такой драматической обстановке, еще более поднимет его дух, пробудит у него новые творческие силы. Учитывал даже и то, что Сулим горячо влюблен (у него осталась в Барнауле невеста), а любовь, как известно, лучше всего помогает человеку жить, любить жизнь и людей. Наконец, в общительном характере Сулима в изобилии были как раз те качества, каких отчасти не хватало Сухову,– возвышенность, веселость, поэтичность, а они-то, эти качества, не менее важны в походе, чем его сдержанность и суровость.
Дмитрий Сулим не мог не понимать, чем он обязан команд диру отряда,– отныне и навсегда покончено с оскорблявшей его настороженностью окружающих людей. И молодой начальник штаба с большой энергией взялся за свое дело.
Весь красногвардейский отряд был разбит на роты. Их было пять: Барнаульский, Железнодорожная, Коммунистическая, Ин-тор национальная и Кольчугинская; все они. имели свои порядковые номера и разбивались, в свою очередь, на взводы и отде-люния, как обычно в русской пехоте. И были еще два отдельных строевых взвода – пулеметный и конной разведки. И были еще хозяйственный и санитарный отряды.
В поход отряд выступил утром 19 июня, собрав в окрестных селах до трехсот подвод. На передней на двух древках ярко горело и трепетало знамя, на котором издали можно было прочитать боевой клич: «Да здравствует социалистическая Красная Армия и Гвардия! 1918».
Весь день с революционными песнями тянулась колонна через Алейскую степь. Нещадно палило солнце. Над дорогой при полном безветрии поднимался огромный шлейф пыли.
К вечеру отряд достиг опушки лепточного Барнаульского бора и вступил в село Боровское. Губревком и штаб отряда расположились на берегу озера Бахматовского. Развели костер, начали готовить ужин. И вдруг появился чем-то обеспокоенный Дмитрий Сулим. Оказывается, красногвардейцы встретили в селе почтальона, который только что прибыл с почтой. Из рассказов почтальона, из телеграмм и газет, которые он привез с собой, стало совершенно очевидно, что власть в Омске уже находится в руках белогвардейщины.
Всю ночь члены губревкома, командир отряда Сухов и нач-штаба Сулим, забыв про ужин, обсуждали создавшееся положение. Цаплин и Присягин говорили: да, мятеж принял более широкие формы, чем они предполагали, но его ликвидация – вопрос немногих дней, а потому решение идти на Омск остается в силе. Они явно переоценивали возможность молодой, неокрепшей Советской республики и недооценивали возможность сильного в военном отношении врага. Это, конечно, было не виной их, а бедой. Сухов и Сулим хотя и понимали, как люди военные, что ожидает теперь отряд впереди, но скрепя сердце согласились с авторитетными руководителями Алтайского губревкома. Тем более что нелегко было без большого морального ущерба изменить принятое решение и повернуть отряд обратно, на горный путь, в Семиречье.
Тогда же, у озера Бахматовского, члены губревкома задумали уехать вперед, оставив отряд на Сухова. Перед рассветом в обстановке глубокой секретности они покинули стоянку и под видом землемеров отправились в направлении станции Карпат. В том случае, если красные войска в ближайшие дни не освободят Омск, они хотели перейти линию фронта и доложить командованию Красной Армии о чрезвычайном положении Алтайского красногвардейского отряда, а при необходимости связаться с Москвой.
