Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
Он опять закашлялся, стал отплевывать кровь. Иван Бельский положил его голову на свои колени, стал гладить и перебирать волосы, а потом вдруг нагнулся, порывисто прижался виском к виску Долина, сказал тепло и тихо:
– Степан, друг, крепись! Мы еще поживем. И ты еще пригодишься в поделку, не горюй!
Так опи, не видя в темноте друг друга в лицо, стали друзьями.
VII
В полдень баржа с виселицей остановилась у деревни Шура-ны. Смертники давно требовали соломы. Поручик Болотов неизменно отказывал, а сегодня, задумчиво бродя по палубе и осматривая просторные прикамские поля, вдруг подозвал своего любимца – ефрейтора Захара Ягукова – и сказал:
– Захар, а я думаю дать им соломы, а?
– Ладно им и так!
– Ничего ты не понимаешь, Захар!
Ягуков замигал, соображая.
– Чудак! Это получится очень забавно.
Захар Ягуков сходил в деревню с бумажкой от поручика. Вскоре мужики подвезли к берегу три воза ржаных снопов, начали перевозить их в лодках к барже и сбрасывать в трюм.
Никогда не было так легко и весело в трюме, как в эти минуты. Обрадованные смертники расхватывали снопы, разносили по трюму, устраивали постели, и трюм был полон их возбужденных голосов:
– Вот теперь заживем!
– Теперь хоть кости вздохнут!
– Л поручик ничего, сговорчивый...
– Не сглазь!
– Ребята, делить по-честному!
– Ну и логово будет!
А устроились – замолкли...
Снопы были свежие, недавно обмолоченные. Рожь собрана с засоренного поля – в снопах было много васильков, ромашки, осота. Свежая солома хранила тонкие, зовущие запахи степного раздолья. Большинство смертников было из крестьяп: солома пробудила у них множество воспоминаний о воле. Каждый увидел просторный, с гребнями лесков, разлив прикамских полей. Как хорошо сейчас в полях! Земля уже слышит осторожную поступь осени и начинает подчиняться ее законам. Покрытые позолотой поля уже окутывает чуть грустное осеннее безмолвие. По жнивью бродят стаи гусей. Черные тучки скворцов, собравшихся в отлет, без конца кружат в светлой вышине. Уже дозревает одинокий в полях заячий орех, начинает рдеть шиповник.
Увидев родное, смертники замерли от тоски, а солома – свежая да пахучая – все шептала и шептала о воле...
Особенно сильно страдал в эти минуты татарин Шангарей. Он попал на баржу за то, что не хотел вернуть бывшую барскую лошадь, полученную им от сельского Совета после разгрома поместья. В первые дни заключения Шангарей сильно горевал, был сосредоточен и хмур, потом смирился и, привыкнув часто уступать судьбе, ждал конца безмолвно и покорно. В барже Шангарей простудился, его тело покрылось язвами, коростой. Ночами он стонал, чесал тело, а днем неутомимо молился. Разговаривал редко. Увидев снопы, он сразу лишился покоя: начал развязывать и вновь связывать их, улыбаясь и роняя слезы, нюхал солому, мял ее в руках... А когда случайно нашел несколько зерен, упал на снопы и застонал, как стонал только ночами во сне.
Он долго лежал на снопах и многое увидел. Он увидел в долине, оцепленной молодым дубняком, родную деревню: соломенные крыши изб, острый шпиль мечети с золотым рогом полумесяца. Увидел свой двор у пруда: низенькую избу о двух окнах, чахлую березку у ворот, ветхий сарай, из-за неуютности покинутый даже воробьями, рыжую собачонку у крыльца. Увидел и жену Фатыму – маленькую усталую женщину; она шла с поля с граблями на плече и тащила за собой самодельную коляску с дочкой; от двора навстречу ей бежала орава крикливых, голодных ребят...
С трудом вырвался Шангарей из этого тягостного мира видений, а когда вырвался, вновь, как и в первые дни на барже, со страхом начал думать о смерти. Сильно, крепко любил он жизнь, со всем, что окружало его с детства, он сжился надежно, и ему было жутко от мысли, что его вырвут из жизни, точно сорную траву с поля. Не сдерживая слез, раскачиваясь, Шангарей запел о том, как хорошо сейчас в полях, на воле и как но хочется умирать...
В глухой тишине трюма эта песня зазвучала с какой-то особенной, тихой, но надрывающей душу силой. В воображении смертников еще более ожили родные прикамские поля. В песне Шангарея все отчетливо услышали затихающее, но приятное биение их предосенней жизни; отдаленный стукоток таратайки на проселке, озабоченный шумок прилетающих на кормежку птиц, посвист ветра, чуть внятный шелест гонимого невесть куда перекати-поля...
Иван Бельский подполз к Шангарею:
– Ты, друг, помолчи-ка...
Но Шангарей продолжал тянуть свою песню, будто сматывал бесконечную нить.
– Вот прорвало его! – сказал Бельский.
– Пусть поет,– сказал Мишка Мамай.
– Очень уж длинно и тошно...
А Мамаю нравилась песня, и он жалел, что не может подтянуть татарину. Он сидел на снопах, прижав к себе голову Наташи, гладил ее волосы и тоже думал о воле. Думы неслись порывисто и бестолково. Изредка он что-нибудь говорил Наташе:
– На уток бы сейчас... На сидку.
– Да, хорошо,– покорно соглашалась Наташа.
– Сидишь, а тут тебе – шасть!..
А через минуту – о другом:
– А помнишь, как сидели у леса?
– Все помню.
– Кисет, вот он...
Баржа снялась с якоря и двинулась дальше вверх по Каме. Тяжело плескалась вода, в трюм врывалась прохлада, уже вечерело. Из темноты все еще струилась песня Шангарея, и в ней все отчетливее слышались .вздохи прикамских полей, их сиротские жалобы. Временами казалось, что песню поет уже пе Шангарей, а кто-то другой, и не в трюме, а где-то далеко-далеко...
Песни всегда возбуждали Мамая. Неожиданно схватив Наташу за плечи, он сказал глухо, с волнением:
– Что делают, а?
Наташа испугалась:
– Мишенька, молчи!
Но Мамай уже оторвался от нее, крикнул на весь трюм:
– Эх, мужики? Что делают, а?
Его сразу поддержали:
– Сейчас на ногах, через час – в могиле.
– Не дадут и могилы!
– Как собак...
– Лучше бы сразу, чем сохнуть...
– Ух, тошно! – пожаловался Мамай.
Бельский крикнул:
– Ты долго будешь точить?
– А ты спи, спи!
– Да что ты плачешься?
Но как ни сдерживал Бельский смертников, они заговорили по всему трюму. Стала быстро нарастать тревога. Смертники зашевелились, зашуршали соломой, начали ползать, бродить по трюму, собираться группами... Всюду назойливо, как мошкара, летали слова о смерти.
По палубе, стуча прикладом винтовки, прошел солдат. Гул голосов в трюме мгновенно замер. Часовой остановился на корме, кашлянул, щелкнул затвором. Этот звук камнем упал в трюм. Опять он всколыхнулся, заволновался. Покрывая голоса, Мамай крикнул:
– Слыхали? Сейчас начнут!
– А тебе что – доложили? – сердито оборвал его Бельский.
– А вот увидишь!
Кто-то истерично крикнул – и началась паника, какой пе случалось в барже никогда. Смертники заметались по трюму, путаясь в соломе и падая, послышались стоны и рыдания...
Баржа шла без остановок. Ночь была тихая, с небосвода осыпались крупные звезды, низко над рекой кружились летучие мыши, а в полесье вольготно промышляло зверье.
На расстрел не выводили.
VIII
Буксир тяжко вздыхал, натягивая мокрый канат, и выбрасывал в меркнущее небо хлопья черного дыма. Позади баржи посилась чайка. Она то замирала в воздухе, раскинув тугие крылья, то стремительно бросалась вниз, чуть касаясь лапками воды, и опять, жалобно крича, набирала высоту. Чайка летела за баржей долго, сокрушенно покрикивая, словно хотела убедить поручика Болотова в чем-то важном, сокровенном. Бологое сидел на груде березовых дров, трепал за уши черную собаку и, чувствуя, как в нем возрастают поднявшиеся с утра смутные предчувствия близкой беды, сердито шептал;
=– Вот тварь! Что ей надо?
Хрипло крикнул буксир – чайка отпрянула, заметалась в стороне от баржи. Болотов поднялся и увидел: буксир заходил в излучину, а наперерез ему, к правому гористому берегу, торопливо двигалась рыбачья лодка. Но рыбак-старик все же не успел пересечь стрежень. Буксир опять сердито крикнул, и ему пришлось остановиться: лодку понесло вниз по стремнине мимо буксира. Болотов быстро подбежал к правому борту, вскинул руку:
– Эй, старина! Греби сюда!
Защищаясь ладонью от косо скользящих по реке лучей вечернего солнца, старик молча посмотрел на баржу с виселицей. Лодка покачивалась на встревоженной реке, в волнах билась ее большая тень.
– Эй ты, не слышишь?
– А-а? – тревожно отозвался старик.
– Давай сюда! Греби сюда, старый хрыч? – Болотов погрозил кулаком.– Оглох? Греби сюда, а то...
Лодка подошла к барже. Рыбак привязал чалку за лесенку, спущенную с баржи, разогнулся, опасливо посмотрел вверх – на Болотова, на виселицу, на черную собаку. Лодка шла, и левое весло, поставленное ребром, с шумом разрывало тугое полотно воды. Рыбак был рослый и сухой в кости, в коротком брезентовом пиджаке, облепленном рыбьей чешуей. Из-под выцветшего картуза с расколотым козырьком выбивались седоватые, ковыльные волосы. Но видно было, что старик еще крепок, как хороший дуб, у которого только вершину тронуло время. Это был Василий Тихоныч Черемхов. У ног его, на дне лодки, лежал связанный бечевой, израненный щалами 6 осетр; он вздрагивал, выгибал спину, покрытую тускло поблескивающим панцирем, раздвигал жирные щеки, оголяя густую бахрому ясабр.
Согнувшись над бортом, Болотов спросил:
– Осетра поймал?
– Вон, осетришко...– нехотя ответил старик и, чуя недоброе, сердито пошевелил усами.– Нынче хороших осетров еще не видал. А что?
– Давай его сюда!
Осетра? Это как – давай? – Василий Тихоныч бросил на поручика недобрый взгляд.– Нет, служивый, чтобы рыбку есть, надо в воду лезть. Слыхал?
Болотов улыбнулся:
– Вон что! Значит, поговорить хочешь? 4
– И поговорю! – резко ответил старик, решаясь, видимо, на все.– Ты не пугай меня! У меня, видишь, волос седой. Нет, не пугай! Не запугаешь щуку морем! Слыхал?
– Так...– холодно заключил Бологое.– Значит, поговорить хочешь? Да? А ну, водяная крыса, лезь сюда! Лезь! Живо! Ну?
Голова Бологова вздрагивала на тонкой шее. Сухонький, затянутый в ремни, он стоял у борта, широко расставив ноги, и нервно хватался за кобуру нагана.
– Бери, что уж...– угрюмо проговорил Василий Тихоныч.
Подернув усами, он поднялся по лесенке, бросил на палубу, под ноги поручику, конец бечевы, которой был связан осетр. Бологов рывком поднял осетра на воздух. Осетр забился, растопырив розовые плавники. Василий Тихоныч сел в лодку, резко оттолкнулся от баржи и, подняв весла, начал бить ими так, что лодка скачками пошла в тень гористого берега.
– Вот грабитель! Вот супостат! – ворчал старик.– Хоть бы бечеву, сукин сын, отдал! Нет, и бечеву забрал!
Старика душила обида.
Солдаты конвойной команды, увидев поручика с осетром, высыпали из кают, сгрудились около камбуза.
– Ловко!
– А хорош, шельмец! На пуд!
– Больше будет! У меня глаз наметан!
– Эх, и заварим ушицы, братцы!
Ефрейтор Захар Ягуков, толстяк с головой филина и мутножелтыми глазами, выхватил из-за голенища правого сапога нож, опустился па колени, хлопнул ладонью затихшего осетра:
– Руби дрова! Готовь ложки!
Ловко распоров широкое белое брюхо осетра, Ягуков начал осторожпо выбирать в чашку серо-сизую икру. Облизывая измазанные клейкой икрой руки, он встряхивал головой, покрикивал:
– Подвинь чашку! Дай соли!
Любуясь работой ефрейтора, Бологов приказал:
– На ужин уху! На всех!
Взгляд Бологова в эту минуту случайно остановился на тонкой бечевке, которой был связан осетр. Она валялась на палубе.
– Да, кстати, надо сбросить эти...– Бологов указал на виселицу.– Смердят уже. Пока уха варится, надо заменить. Веревки есть?
– Все вышли, господин поручик!
– Подайте, в таком случае, эту...
– Кто будет вешать? – живо спросил Ягуков.
– Сам повешу.
Через минуту два солдата – Терентий Погорельцев и Серьга Мята – подошли к виселице. Солнце уже спряталось за взгорьями, но над землей еще текли волны света, и повешенные – пожилой в лаптях и молодой с чубом – были ярко освещены. Серьга Мята поморщился:
– Верно, воняют.
– А крепкие как кремень были мужики,– вспомнил Терентий Погорельцев.– Крепкая порода! Ну, давай сбросим.
Петли обрезали, за обрывки веревок подтащили трупы к борту, сбросили в реку. Терентий Погорельцев обтер руки о штаны и пошел прочь, а Серьга Мята остановился у борта, долго задумчиво смотрел в желтоватую, мутящуюся пучипу реки и грустно думал: «Вот... поплыли... Господи! Кто их похоронит?» Губы Серьги были плотно сжаты.
IX
Заглянув в список смертпиков, поручик Бологов вышел из каюты, вертя на пальце ключ. Следом за ним потянулись солдаты – Ягуков, Погорельцев, Серьга Мята. Открыли люк. Из трюма баржи, залитого мраком, дохнуло сыростью и резкими запахами тлена. Бологов отвернулся, передохнул, потом решительно опустился по пояс в люк. В затхлой барже, как в подземелье, забился его голос:
– Михаил Черемхов!
В трюме стояла тяжелая тишина.
– Опять старая песня? – крикнул Бологов.– А пу выходи, не задерживайся! Живо! У каждого свои дела...
– Заработался, гад! – донеслось из глубипы трюма.– Обожди, дай сапоги и рубаху снять. На, Шапгарей, поси!
Баржа ожила. Замелькали силуэты людей, зашумела солома, и вдруг весь трюм всколыхнул горячий крик:
Мишенька! Миша!
Поднялась разноголосица. Нельзя было понять, кто и что кричал. Мишка Мамай совершенно не соображал, что оп делал. Кажется, целовал Наташу; рыдая, она металась на соломе. Кажется, еще кого-то целовал, что-то говорил друзьям... Его опять позвали. В состоянии полной отрешенности, без всяких чувств, он пошел к лестнице, отстраняя в темноте десятки рук. Когда Мамай был уже у лестницы, его опять горячо ожег крик Наташи. Стиснув зубы, он взглянул на клочок вечернего неба и почти выбежал из трюма.
У люка остановился, передохнул, откинул со лба кудри. Вечер мягко крался по земле, ничем не нарушая окрепшей тишины. От высокого правого берега падала па реку тень. Там, в тени, уже светились бакены. На отмелях взлетали брызги, слышался плеск – хищные судаки гонялись за стаями сорожек. На за-плесках левого берега догорали осколки вечерней зари. Засыпали тальники. Далеко, близ одинокого осокоря, подпиравшего широкими плечами темно-синий шатер неба, уже мерцала вечерняя звезда.
Взглянув на Каму, Мишка Мамай внезапно почувствовал себя бодрее и тверже на ногах. Он торопливо, на лету, схватывал мелькавшие картины погожего вечера и звуки его – плеск рыб на отмелях, свист пролетавших уток, дремотный шепот тальников, далекий лай собак... Он быстро и отчетливо воспринимал всё великио и малые проявления жизни. «Ну вечерок!»– взволнованно подумал Мамай, вдруг пошатпулся и пошел, окруженный солдатами, к виселице, пошел, неровно переставляя босые ноги.
Поручик Бологое стоял у виселицы. Он был подчеркнуто спокоен, усталые равнодушпые глаза его светились тускло. Поручик держал в руках шляпу подсолнуха и неторопливо, без особого удовольствия щелкал семечки. То, что он не спеша вытаскивал из гнезд семечки и раскалывал их на зубах бесстрастно, вдруг приняло для Мишки Мамая сокровенный, тревожный смысл, и он взглянул на поручика, широко раздувая ноздри. Бологое бросил за борт шляпу подсолнуха, бросил так нарочито небрежно, словно старался дать понять, что вот так выбросит и жизнь Мишки – легко и бездумно. Указав на ящик, предложил:
– Садись, посиди...
Мамай молчал. Стоял он прямо, опустив окаменевшие руки, без рубахи, босой. Лицо у него осунулось и потеряло живой цвет, тонкие губы были плотно сжаты, а глаза темны и глухи, как ночь.
– Быстро изменился,– заметил Бологое и будто с сожалением вздохнул.– Смерти-то боишься?
– Дурак ты! – сказал Мамай спокойно.– Привязался как репей.
– А как ты...
Мамай вдруг сжал кулаки:
– Вешай, сволочь!
– Спокойно! Здесь не митинг! Сейчас повешу.
Бологое поднялся на табурет, начал привязывать тонкую бечевку за перекладину виселицы. Никто из конвойной команды пе умел так вешать, как он. Все солдаты делали это с какой-то воровской торопливостью, а он спокойно, не спеша, и, пока делал петлю, некоторые падали у виселицы замертво или теряли рассудок... Он и сейчас, не изменяя своим правилам, готовил петлю неторопливо – примерял, завязывал узлы, распутывал, снова завязывал...
Мамай не вытерпел:
– Завяжи калмыцкий узел!
– Калмыцкий? Пожалуй, верно.
Но когда Бологое начал завязывать калмыцкий узел, веки Мцшки Мамая дрогнули. Казалось, только теперь до его сознания дошла и обожгла, как молния, мысль, что скоро – конец... Он беспокойно огляделся вокруг. Буксир тяжело пыхтел, выбрасывая хлопья дыма. От его кормы вился пышный павлиний хвост взбудораженной воды. Кама тускло мерцала. Вечер, как и прежде, мягко крался по земле. Все земное жило, как и прежде. Но теперь Мишке показалось, что мир, близкий и понятный, стал необычайно маленьким: баржа, солдаты с винтовками, виселица, поручик, делающий петлю,– вот и все. Мишка чувствовал, как все задыхается и холодеет в нем...
– Ну-с, а теперь смажем,– сказал Болотов и вытащил из кармана галифе кусок мыла.
На буксире зазвенели склянки.
Порывисто дыша, Мамай напряженно следил за движениями рук поручика, натиравшего петлю мылом, и вдруг, как всегда в минуты бед и опасностей, он почувствовал, что в нем бурно поднимаются те дикие силы, которые бросали его в дерзкие, лихие дела. Он не знал, что можно и нужно сейчас делать, но это только с каждым мгновением сильнее разжигало его силы. Он знал одно: он хотел жить долго-долго, полный век! Все его существо негодовало и бешено сопротивлялось насилию.
– Хороша петля! – сказал Болотов.
Зажав в руке мыло, он начал на себе примерять петлю. Это был тот момент, когда обреченные, вскрикнув, падали. Надев петлю на шею, он даже подмигнул Мамаю.
– Да, очень хороша!
Но только он поднял голову, Мамай остервенело ударил ногой по табурету. Болотов взмахнул руками и, сыто икнув, повис в петле...
Мамай метнулся к борту и в ту же секунду ухнул вниз, врезаясь руками и головой в темные недра реки. Сколько хватило сил в легких, он шел под водой, а когда вынырнул – быстро передохнул, оглянулся на баржу, увидел солдат, суматошно бегавших около виселицы, и порывистыми бросками поплыл к темному берегу, где низко над рекой склонились ветлы.
Повиснув в петле, Болотов крепко зажал в правой руке кусок мыла и подтягивал ноги. Глаза выскочили из орбит и наливались кровью.
– Нож! Дай нож! – закричал Ягуков.
– Да нету, нету ножа! – ответил Мята.
– В каюту! Живо!
Лицо Болотова быстро покрывалось сине-багровыми пятнами. Он разжал руку, выронил мыло. Только тут Ягуков и Погорельцев догадались схватить поручика за ноги, приподнять его и тем ослабить петлю. С тревожными криками налетели солдаты и матросы. Петлю обрезали, Болотова положили на палубу. Он с минуту лежал неподвижно, закрыв рот, потом порывисто закашлял, брызгая пенистой слюной и содрогаясь всем телом.
Солдаты облегченно вздохнули.
– Братцы! – вдруг спохватился Ягуков.– А этого-то, этого!..
Мишка Мамай плыл наперерез течению. Мимо неслись ветки, обрубки дерева, клочки пены. «Только успеть, только успеть!» Напрягая все силы, Мишка далеко закидывал руки,
рассекая грудью воду, фыркал, встряхивая головой,– все его тело с бешенством рвалось в тень берега.
Вокруг стонуще забулькало. «Стреляют!» – догадался Мамай и опять, рискуя окончательно выбиться из сил, ушел под воду. Стиснув зубы, он остервенело греб руками, отталкивался ногами, но сам хорошо понимал, что очень медленно пробивается вперед. Не хватало воздуха: голова, казалось, пухла и наливалась зноем.
Ударясь обо что-то плечом, Мамай вдруг совсем лишился сил и с ужасом, боясь задохнуться, вырвался из воды. Оп оказался рядом с толстой ветлой, обвалившейся в реку, стал хвататься за ее сучья, подтянулся к стволу, покрытому лохмотьями сгнившей коры. Еще раз оглянулся на реку. Баржа, обогнув голый мысок с кудрявой сосенкой на вершине, уходила в излучину. Солдаты не стреляли. Мамай навалился грудью на скользкий ствол и, вздрагивая, устало закрыл глаза...
X
Рыбацкая землянка Василия Тихоныча находилась на правом берегу Камы. Она была вырыта в обрыве. Над обрывом вздымались старые курчавые сосны.
Придя с рыбалки, Василий Тихоныч долго сидел в лодке, о чем-то думая, и, только когда начало темнеть, кое-как собрался развесить для просушки щалы. Развешивая, сердито бормотал, ругая поручика Бологова:
– Экое поганое племя! Вроде клопов. Пользы никакой, а кровя пыот. Эх ты, жизнь наша распоганая!
Жизнь Василия Тихоныча напоминала мелководную, безыменную речушку, каких множество на нашей земле. Возьмет такая речушка начало из горных расщелин и первое время беззаботно, звонко катится по камням. А потом на пути появляются преграды. Приходится блуждать по зарослям лесов, пробиваться сквозь тину болот, нагромождения камней. Такую речку запруживают на каждой версте, всюду заваливают навозом и отбросами. И много, много требуется сил, чтобы окрепнуть ей и завоевать уважение у тех мест, по которым приходится прокладывать путь.
Свое детство Василий Тихоныч, по его мнению, прожил хорошо. Но умер отец, и ему пришлось хлебнуть горя. С юных лет начал сам добывать кусок хлеба. Ходил на Урал, искал кому-то золото, сплавлял по Каме чей-то лес, а когда совсем состарилась мать – женился. Сколько труда он вложил в землю и хозяйство, чтобы подняться и окрепнуть! Он слыл человеком неистощимой силы, ловкой хозяйской сноровки. Он сам делал все, что требовалось для семьи и двора. Надо что-нибудь построить – берет топор и строит. Надо печь в избе переложить – переложит. Зарежет овец – сам овчины выделает, сам шубу
сошьет. Требуются валенки – живо скатает, да еще какие! Нужны сапоги – и сапоги сошьет. Он с жадностью брался за любое дело, которое могло принести хотя бы маленькую выгоду двору. Летом не только работал в поле, а урывал время, чтобы надрать лыка, собрать корья, порыбачить, зимой плел корзины, занимался извозом, охотничал...
Василий Тихоныч не без гордости говорил:
– На моем дворе чужая рука кол не забьет!
С большим трудом Василий Тихоныч укрепил свое хозяйство, стал уважаемым человеком в деревне. После революции стал мечтать уже о спокойной, зажиточной жизни. В первое время Советская власть пришлась ему по душе. Но как только власть потребовала от него поделиться с городом своим хлебом, Василий Тихоныч встал на дыбы. Весна обещала хороший урожай, но многие в деревне толковали, что она обманчива: во время налива непременно хлеб сожжет суховей. Да и время было смутное, неустойчивое. А Василий Тихоныч был расчетливый человек, он не хотел попадать впросак и, глядя на своего богатого соседа Комлева, припрятал хлеб.
Председатель Совета Степан Долин долго уговаривал его.
– Тихоныч,– говорил он,– давай хлеб, помогай власти. Своя власть-то! Не поможешь – прогадаешь!
– Меня не учи. Не прогадывал еще.
– Добром отдай.
– А зубы куда? На полку?
– Лишнее отдай.
– В крестьянской жизни ничего лишнего не бывает.
Хлеб нашли, отобрали. Это так оскорбило Василия Тихо-
ныча, что в нем закипела глухая злоба против большевиков. Вечером к нему в дом пришел сосед Комлев. Они долго беседовали в горнице.
– Ну как? – спросил Комлев.– Обжегся?
– Не говори! Наголо обстригли! Сто пудов! А рожь-то – как золото! Хоть на нитку нанизывай. И как в прорву... Сто пудов...
– Да-а...– протянул Комлев и подерпул заячьей губой.– Средь бела дня грабют. Вон, скажем, меня – задушили контрибуцией. А за что? Последнюю собаку со двора приходится гнать, вот как!
– В том и суть! – Василий Тихоныч сокрушенпо покачал головой.– Попал и я, сусед... Ты видел, какие я ловушки делаю на волков? Нет? А вот так... Сделаю из плетня круг, а вокруг него, немного отступя, еще круг, с дверцей. В середину малого круга приманку положу. Вот волк зайдет в дверцу, идет кругом, нюхает, а приманку не достанет. Проход узкий, ему изогнуться нельзя. Вот дойдет он до дверцы, да только когда носом закроет ее, тогда пройдет дальше. И вот он все ходит и ходит, и приманку не достапет, и в дверцу обратно не попадет... Так вот и я.
– Не соображу, о чем толкуешь,– сказал Комлев.
Василий Тихоныч тяжело вздохнул:
– Вот так, говорю, и со мной...
Комлез нагнулся, заговорил тише:
– Ты не слыхал, правду ай нет говорит отец Евлогий?
– А что? Не слыхал.
– Будто скоро конец, а?
– Нам? – испугался Василий Тихоныч.
– Нет, им... большевикам.
– Отец Евлогий сказывал?
– Он. Как думаешь, правду сказал?
– Что ты, отец Евлогий – человек с понятием! Он семинарию прошел.
– А я думаю, врет.
– Ну нет,– возразил Василий Тихоныч.– Он с понятием. И старый. А старый ворон не каркнет даром.
Когда пришли белые, Василий Тихоныч вместе с Комлевым встречал их хлебом-солью. Но тут он ошибся еще горше: белые вернули барину землю, заставили платить все недоимки по налогам за последние годы, а потом давай забирать все – хлеб, скот, сыновей на войну.
...Спускалась ночь. На левом берегу, в пойме, курился костер, белый дым от него тянуло над тальниками струей. Вдалеке маячила над вечерней рекой рыбачья лодка.
Сварив уху, Василий Тихоныч решил поужинать у костра. Постелил дерюжку, поставил рядом дымящийся котелок, пошарил в нем ложкой. Нет, есть не хотелось. Опершись локтем о землю, взглянул на Каму, вспомнил, как иногда суматошно толкутся на ней волны, бросаясь из стороны в сторону, грустно подумал: «Так и люди: мечутся туда-сюда, а куда лучше податься – не знают. Куда ни подайся – везде разобьешься...»
С берега послышался хруст намытого рекой и высохшего за лето мусора. Василий Тихоныч приподнялся. Внизу, по пес-чапому закрайку, шагал полуголый человек, ярко освещенный лунным светом. Он шел порывисто, откидывая преграждавшие дорогу ветви белотала.
Василий Тихоныч бросился к берегу.
Полуголый человек остановился, несколько секунд смотрел на рыбака с опаской, потом откинул со лба мокрые волосы.
– Господи!—вскрикнул Василий Тихоныч.– Никак, Мишка?
– А-а, это ты? – сказал Мишка.– Черту в зубы попал?
– Не греши!
– Опять выдашь?
Василий Тихоныч схватил сына за руку, потащил на крутояр. Усадил у костра, подкинул в него сушняка.
– Сынок, да откуда ты?,
– Говорить тошно. Озяб я...
– Эх, как перевернуло тебя!
Мишка был голоден, но ел рыбу медленно, неохотно и на расспросы отца отвечал коротко. Его одолевала усталость. Немного погодя захотел курить, вытащил мокрый кисет, вспомнил Наташу – и слезы навернулись на глаза. Сжимая в руке кисет, сказал чуть слышно:
– Сослужил ты мне службу. Спасибо.
– Грех на мне. Богу отвечу.
– Богу?! – вдруг загорелся Мамай.– Это когда? На том свете?
В темноту полетел котелок с рыбой. Мишка схватил отца за руку, начал трясти:
– А на этом? Не хочешь?
– Сынок, прости...
– Не богу, мне отвечай! – Отбросил отца в кусты, сказал: – Половину сердца ты мне отрезал! – И быстро зашагал к реке.
–■ Мишка, одежу возьми! Заколеешь!
Мишка вернулся, надел запасные отцовы штаны и легкий пиджак.
Василий Тихоныч предложил кисет:
– Закури. Свежий.
Табачный дым опьянил Мамая. Он согласился отдохнуть не', много в землянке, лег на нары, и землянка закачалась, как баржа. Три дня прожил Мамай в ожидании смерти, а теперь такая разительная перемена! В землянке остро пахнет сырой землей, свежей овсяной соломой, рыбой и мышами, а за дверью – сонно вздыхающие сосны, затухающий огонь костра, веселая луна... Мишка Мамай опять находился в центре быстро раскрывающегося мира. С радостным волнением он вступал в безбрежную жизнь. В ней все – от мышиного запаха до могучих стихий – было устроено чудесно и мудро. От счастья Мишка закрыл глаза, и сразу все, чему он удивлялся, пропало. Перед ним катилась угрюмая, величественная река, а на ней вдалеке маячила баржа с виселицей...
Ночью Мишка проснулся и сразу понял, что рядом, на нарах, сидит отец. Мишке стало стыдно, что вечером, не сдержав гнева, он бросился на отца. В темноте Мишка протянул руку к отцу, сказал, оправдываясь:
– Это она подарила кисет.
Василий Тихоныч вздохнул:
– Чего там вспоминать? – Ощупал сына.– Тебя били? Здорово?
– Один, рябой, бил... Здорово бил! Попадись он мне – в секунду гаду оторву башку! Ну да на аршин побои не меряют.
Помолчали, затем Мишка спросил:
– У вас тут, в деревне, как?
– Туго приходится, сынок. Под этой проклятой властью задыхается народ. Ну, скажи, как рыба подо льдом!
Первый раз Василий Тихоныч беседовал с сыном серьезно, как с равным, и старику было приятно, что сын понимает и жалеет его. Василий Тихоныч легко, без боли душевной, говорил о себе:
– Много у меня грехов, много... Все искал, где лучше, а вот... Счастье – что лиса: все обманывает. Я и повадки лисьи знаю будто хорошо, а вот – подвело...
– Отчего же оплошал?
– Не знаю. Старею, видно. Мне трудно поспевать за жизнью. А жизнь, она так катит, так катит, просто беда! Ты уж, сыпок, поспевай за ней...
Наговорились вдоволь. Перед рассветом Василий Тихоныч посоветовал:
– Уходить тебе надо, сынок.
Мамай молчал.
Василий Тихоныч нагнулся:
– Знаю место. Вот тут, рядом, в Черном овраге. Один я знаю: там наши ребята живут.
– Кто?
– Смолов, Камышлов. Которые убежали тогда от расстрела. Партизаны, одно слово.
– Веди.
Утром Мамай был в Черном овраге.
XI
I
На мачтах баржи слабо теплились огни. По палубе, горбясь, ходил часовой с винтовкой, за ним, от большой скуки, неотвязно бродила черная собака. Миновали небольшую деревню на правом берегу. Повстречался белый пассажирский пароход. Он дал гудок и быстро прошел, отбрасывая к берегам веер гривастых певучих волн.
Услышав шум парохода, поручик Болотов открыл глаза, приподнялся на локте, растерянно спросил:
– Что такое? Где я?
– На барже вы,– ответил Ягуков.
,– А-а...—понимающе протянул Болотов.– Он... убежал? Да?
– Так точно.
– Стреляли?
– Стреляли, да где уж...
– Мерзавец,– прошептал поручик тихо.– Уйди, Ягуков.
Опять лег, опустил набухшие веки. Кружилась голова, словно
после угара, к горлу подступала тошнота, перед глазами неотступно стоял Михаил Черемхов... Вспомнились и другие смертники: Сергей Рябинип, который оттолкпул солдат п сам полез в петлю, рабочий-большевик Петров, которого с трудом убили, изрешетив всего пулями, учительница Суховеркова, перед смертью плюнувшая ему в лицо... Много встречалось уже таких, уходивших в небытие с каменными лицами и блистающими глазами!
Уничтожая советских людей на барже, Болотов держался спокойно и властно, всем своим видом стараясь внушать, что на его стороне сила, правда, будущее. Но те, что умирали, с некоторых пор неожиданно начали расшатывать устои его веры. Словно собственная тень, поручика Болотова неотступно стала преследовать мысль, что если много таких людей, с какими приходилось встречаться на барже, то прошлое не вернуть. Он крепился, отгонял эту мысль, всячески оживляя свои надежды, но сомнение тихонько, незаметно точило и точило его, словно короед дерево. В последние дни он стал угрюмее и вспыльчивее. Случалось, он целые ночи бродил по палубе, борясь с непонятной тоской. Все имеет свои границы. Теперь, после случая с Черемховым, беспокойство ворвалось в душу Болотова неудержимо, как полая вода...
