Текст книги "Зарницы красного лета"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Тупайте, тупайте! Без нас не затушите!

Мы с Федей втайне были согласны с зубоскалами. В самом деле, разве ездят на пожар шагом или рысцой? Ох уж эти старики! Как всегда, я проявлял особенное нетерпение и шепотком подбивал Федю удариться вперед на своих на двоих. И когда однажды конь начал топтаться, вытаскивая телегу из рытвины, мы спрыгнули с нее и понеслись во весь дух. Нам, босоногим, не страшны были ни корни, ни хвойные иглы.

Пробежав версты две, мы почувствовали запах гари и увидели целый табор телег и коней, оставленных здесь сельчанами под присмотром стариков бородачей. А еще через версту увидели, что весь лес впереди затянут белесой дымной сутемью, из которой прямо в небо поднимаются высокие трепетные огни: от комлей до вершин пылают сосны. Потом мы увидели у пожарища людей.

Огонь шел по земле, усыпанной хвоей, спокойной извилистой волной. Подступая к мелкому густому сосняку с низко висящими ветками, с успевшей пожелтеть от наступающей жары хео-ей, он взрывался с треском, взметывая фонтаны искр, вымахивая хвосты дыма. Найдя комель сосны с потеками серы, он начинал подскакивать вверх, цепляясь за шершавую кору, а потом метался меж сучьев. Не проходило и минуты, как разом с оглушительным шумом занималась вся крона.

Поодаль могучий Лукьян Силантьевич Елисеев, лишь недавно начавший выходить со двора, вырубал небольшие сосенки и раздавал их толпе мальчишек, среди которых были и наши друзья. Дядя Лукьян и нам вырубил по сосенке.

– Валяйте в ряд,– сказал кратко.– Васятка, веди!

Мы втроем нашли себе места в большой цепи мальчишек, хлеставших сосенками по огню, и с необычайным азартом принялись за дело. Нашей задачей было всячески сдерживать огонь, не давать ему подскакивать от земли и добираться до хвои. От пожарища полыхало таким жаром, что мы мгновенно взмокли. Нас то и дело осыпало искрами, как снегом в метель. Приходилось заботиться о рубахах и о волосах. Мы часто вгорячах обжигали. босые ноги. Очень хотелось пить.

Исхлестав свои сосенки догола, мы бежали к дяде Лукьяну за свежими. Здесь нам удавалось немного передохнуть от жары, обтереть потные и чумазые лица, послушать, о чем толкуют прибывающие на пожар мужики. Дядя Лукьян говорил им, где требуется подмога, и они, подняв на плечи топоры и лопаты, расходились в разные стороны.

Однажды мы встретили здесь моего отца на потном Зайчике, осыпанном по крупу пеплом. Увидев нас, отец спешился, стал расспрашивать:

– Ну как, молодцы, тепло?

– Пить охота.

– Сейчас скажу старикам – пускай подвезут воду в лагуп-ках,– сказал отец.– Тут до самой ночи провозимся!

– Хоть бы к ночи потушить,– сказал дядя Лукьян.– Вон какая сушь! Дождя надо.

– Ну всего разбило в седле,– выпрямляясь, пожаловался отец.– И верно, глоток бы воды.

Как раз подошли толпой мужики.

– А ну, кто помоложе,– позвал отец.– Бери коня, слетай к табору: пускай старики добывают воды.

Так у отца, вероятно впервые с утра, выдалось несколько минут для отдыха, и он с удовольствием опустился на землю. Один из мужиков спросил:

– Лесу-то много охватило, Левонтьич?

– Много, мужики, много,– с досадой ответил отец.– Силу забрал, пластает по вершинам. Здесь его не удержать. Будем опахивать и окапывать по просеке. Филипп Федотович уже повел мужиков к озерам. Теперь надо сюда идти...

Мужики застучали лопатами.

– Ну, так мы сюда и пойдем!

Вернулись и мы на свое место. С огорчением увидев, что за время нашего отсутствия огонь заметно продвинулся вперед, мы принялись захлестывать его с новой силой.

Но как мы ни старались, а нам все же приходилось понемногу отступать перед прожорливым и неукротимым огнем. Иной раз ему удавалось даже прорываться через нашу цепь. Тогда мы дружно бросались помогать оплошавшим друзьям отстоять новый рубеж обороны. Было хуже, если огонь перемахивал через цепь по вершинам сосен и, засыпая искрами круговины позади, старался взять нас в кольцо. Тут нельзя было долго раздумывать. Приходилось поскорее выбираться из опасной огненной ловушки.

К полудню стало совсем трудно: солнце палило нещадно, и по всему пожарищу полыхали сосны. Мы обливались потом. Быстро опоражнивались привезенные стариками лагуны с водой, но и это не помогало. Все высохло и горело у нас в груди.

Несколько раз появлялся около нас отец на почерневшем от пепла и сажи Зайчике. Он то вел куда-то за собой толпы мужиков, то посылал куда-то людей с плугами, а то и принимался вместе с нами захлестывать огонь.

Проходившие мужики часто кричали нам:

– А вы, ребята, не видали тут Левонтьича? Где же его искать?

Отец нужен был всем и везде.

После полудня он опять подскакал к нам в запотевшей распахнутой рубахе, весь алый от жары, и заговорил оживленно:

– Молодцы, хорошо держите! Только небось заморились? И есть, поди, охота? Тогда так: валяйте теперь домой, а мы его к вечеру добьем. Дальше просеки ие пойдет. Да и гроза соберется под вечер, парит здорово.

Как раз подошла толпа мужиков-украинцев, только что приехавших из степного села Романово. Они заняли наши места. Нас пожалели – отправили домой на телегах.

...На вечерней заре я проснулся от удара грома.

Быстрее, чем обычно, стемнело. Огромная низкая туча навалилась на село с иртышской стороны. Ослепило и ударило еще несколько раз подряд, и уже в полной тьме хлынул шумный ливень. Но к удивлению, ненадолго, будто для чего-то сберегал свои силы. Я выскочил на крыльцо. И гадать было нечего – он вовсю хлестал над лесным пожарищем. Вот здорово-то! Помог мужикам!

Гроза долго еще раскатывалась и гремела над бором. Поджидая отца, я все время выскакивал за ворота. Но вот наконец на селе в разных местах послышались мужские голоса, скрип телег, лай собак...

Показалась луна. Я напряженно всматривался в сторону леса, ожидая увидеть скачущего отца. Но через некоторое время на дороге показалась чья-то телега. Рядом с нею шагали мужики, а Зайчик, без седока, белел позади. Подхваченный тревогой, я бросился навстречу сельчанам и, поравнявшись с телегой, разглядел: на ней лежит отец.

– Не бойсь, он спит,– сказал негромко Филипп Федотович, шагавший с вожжами в руках.– Сморило дорогой. Весь день в седле.

У ворот кордона телега остановилась, и Филипп Федотович тронул меня за плечо:

– Бери коня, расседлывай.

– А папа?

– Пусть поспит. Тревожить не будем.

Мать выскочила на крыльцо, крикнула:

– Говори скорее, убило отца-то?

– Спит оп.

– А чего он разоспался-то па чужой телеге?

Расседлав коня, я вновь вышел за ворота, осторожно подошел к телеге. Отец негромко, по тяжко всхрапывал во сне. Я начал всматриваться в его усталое, грязное лицо.

Мне было неясно, почему мужики не только проводили заснувшего отца до кордона, по все еще сидят па длинной скамье близ калитки и все что-то толкуют о нем, все толкуют... Я ревниво прислушался: хвалят или осуждают? Оказывается, мужиков многое поразило в отце, которого они впервые так хорошо разглядели на людях, да еще в горячем деле. До меня все время долетали разные лестные слова об отце. Сдерживая счастливое волнение, я осторожно вытаскивал из растрепанных волос отца сухие сосновые иглы. ³

лись развалистые кусты ежи сборной и большого пырея. Но все эти травы, хотя и чувствовали себя полными хозяевами целины, не лезли на особо обласканные солнцем поляны-куртины, где издревле разрослись стелящиеся по земле заросли необычайно запашистой степной клубники. В начале июля ее здесь было красньщ-красно.

. Поблизости от села, на полянах в бору, водилась и земляиит ка, и клубника. Ягод на первый случай всем хватало, и никто без времени даже не помышлял, в нарушение общественного порядка, отправляться за ними в степь. Все терпеливо ждали, когда будет назначен «ягодный бой». Хороший был порядок! И вот когда наконец-то наступил долгожданный день, ожило все село. Мы, мальчишки, раньше обычного, на зорьке, пригнали коней из поскотины. Снаряжались быстро, весело, шумно. С восходом солнца по всему селу затарахтели телеги с принаряженными, как на праздник, женщинами и девушками, с крикливой ребятней. На многих телегах, едва они вышли на степные дороги, зазвенели песни.

Не знаю, как делились между сельчанами ягодные места, но их всем хватало. Возможно, каждый двор выезжал на свои покосы. Хорошо помню, что наша семья оказалась тогда в полном одиночестве. Откровенно говоря, мы могли набрать все наши ьодра и корзины на одной делянке, но, признаться, у всех так разбежались глаза, что мы иногда без всякой нужды переходили с места на место. Тут нашим вожаком, конечно же, была мать. На ягодниках она с особенным блеском показала свое умение работать быстро и сноровисто. Руки ее действовали неутомимо и с такой ловкостью, что ее ведро полнилось, как в сказре. Правда, второпях она зачастую срывала не совсем созревшие ягоды, даже зеленые, с веточками, но в этом, по ее разумению, не было никакой беды: дома все очистится, перемешается, истолчется – и станет ягодной сушеной лепешкой. Отец же и здесь остался трен себе. Прежде всего он разрешил всем нам, трем братьям, отведать ягод вволю, а уж потом и собирать их в свои корзинки. Но мать решительно потребовала:

– Наперво наберите, а потом хоть облопайтесь!

Конечно, ей хотелось сделать как можно больше запасов для

зимы. Находясь во власти хозяйственных помыслов, прежде всего в интересах детей, она, как это ни странно, забывала, что мы еще дети. А вот отец, он хорошо понимал это и был против предлагаемой матерью очередности. Он прямо-таки взбунтовался, что случалось с ним в редчайших случаях, при вынужденных обстоятельствах, и настоял на своем порядке. Осторожно, воровато поглядывая на мать, мы принялись поспешно набивать клубникой свои рты.

Найдя большую, спелую ветвь, отец тут же передавал ее кому-нибудь из нас и говорил тихонько:

– На-ка вот, съешь!

Не думаю, чтобы отцу хотелось отставать от матери, но он пе спешил, он наслаждался работой, собирая ягодку к ягодке. Заглянешь к нему в ведро – там будто огонь.

Набрав первую корзинку, мать не выдержала и подошла к отцу:

– А ну где твои ягоды? О господи, и это все? Ну и работничек! Руки-то еще не отсохли? Ну так отсохнут! Ребят учил, да й сам небось мимо рта не проносил?

– Фрося, помолчи,– мягко попросил отец.

– Люди на всю зиму наберут, а мы...

– Да не горячись ты, мать!

За день мать набрала несколько ведер ягод. Но сейчас мне вспоминается не то, как я ел поздние ягодные лепешки, наделанные матерью, а то, как отец угощал нас кистями спелой клубники в степи. Хорошо помню и то, как он, в каком-то радостном возбуждении отрываясь от работы, поднимался на ноги и говорил нам:

– А поглядите-ка, ребятушки, на степь! Какое раздолье! Какое чудо!– Его поэтическая душа была полна восторга.– Так и хочется петь!

– Пой, пой,– язвительно советовала мать.

Он все же сделал свое дело: собирая ягоды, я стал частенько оглядываться по сторонам. В самом деле, как хорошо было в степи! Иной раз засмотришься – не хочется отрывать от нес взгляда.

Ранней весной, когда мы выезжали на пашню, степь, как ни говори, была довольно неприглядной: серая, вроде волчьей шкуры, целина, помятые снегами и обтрепанные ветрами полынные пустоши, черные, засыпанные пеплом палы. Над степью от восхода до заката солнца серебристой журчащей волной растекалась песнь тысяч жаворонков, она наполняла душу смутным счастьем, предчувствием великих свершений на земле. И все же степь, да еще при непогоде, при ветре, пронизывающем до костей, казалась пока неухоженной, сиротливой, диковатой.

Теперь же она была совсем иной. Под знойным солнцем, под просторным ослепительным небом ее безбрежье было куда необъятнее, чем весной. И даже при полном безветрии она чуть приметно для глаза колыхалась широко, из края в край, как море. И была не однообразно зеленой, а многоцветной, каким часто бывает море: в одном месте серебрилась, в другом – отсвечивала свежей позолотой, в третьем – густо синела, в зависимости от того, где и какие преобладали травы. Березовые колки стояли среди степного половодья, как белоскальные острова. По всем гуселетовским покосам виднелись пустые телеги, около них, почти вплавь по травам, паслись выпряженные кони, а людей, собирающих ягоды, совсем и не видно было, только то с одной, то с другой стороны чуть внятно доносились девичьи песни.

Именно в тот день, по совету отца присмотревшись к степи, я впервые понял, какое это чудо на земле. Степь была только степью, ничего лишнего, не присущего ей от сотворения, ничего, что не сродни ей,– и в этом была ее главная красота! И степное безмолвие в отличие от лесного, особенно таежного, не вызывало тревоги и тоски, а лишь слегка грустное раздумье. Сливаясь со степью всей душой, человек не чувствовал среди ее просторов одиночества. Степь и человек – да здесь больше ничего и не надо было! Хорошо было и человеку, и степи. Все остальное было им чуждо.

И еще я понял тогда, что, делая любое дело, даже с большим увлечением и любовью, даже считая его, может быть, очень важным в жизни, не будь рабом этого дела, не забывай оглядываться вокруг, не переставай любоваться красотой всего, что тебя окружает, давай полную волю своей душе, жаждущей общения с миром.

Мы еще раза два, делая небольшие перерывы, выезжали всей семьей за клубникой. Эти выезды запомнились тем, как степь все больше и больше овладевала моим сердцем и моим сознанием. Ее привольные просторы, сливающиеся с горизонтом, ее чуть грустное безмолвие волновали мои мысли и чувства. Ее сомневаюсь, что именно в те дни и родилась моя сыновняя привязанность к родной степи. Она не угасла даже и тогда, когда у меня появилось новое увлечение – горы. Степь была моей первой, незабываемой детской любовью, а вот горы – любовью юности.

ВОССТАНИЕ

I

В конце июля утиные выводки держатся у своих гпезд. Утята становятся большими, но еще только учатся взлетывать, шумно хлопая крыльями по воде. За это их и зовут хлопушами. Пройдет всего неделя, и они начнут облеты родных озерков с лабзами, а потом переселятся на Горькое, где безопаснее жить, нагуливаясь к осени, откуда удобнее уноситься на вечерних зорях семьями-стайками в степь, кормиться в хлебах.

Все мальчишки хорошо знали, что, пока утята на подлете, пока они хлопуши, самое время отведать утятины. У нас ничего не было для ружейной охоты. Не было и капканчиков, чтобы ставить их на утиных тропах. Нам приходилось надеяться только на свою ловкость, на свои руки.

Впервые мы собрались на промысел, кажется, в начале последней июльской недели. Узнав об этом, прибежал почерневший, как полевой котел, Галейка, все лето находившийся с от-

цом в степи, где они пасли отару овец. Все были оживлены и весело болтали, запрятывая в карманы штанов краюшки хлеба вместе с разными предметами, необходимыми в лесном походе. Быстро, без обычного спора избрали маршрут похода.

Впрочем, идти можно было на любые озера. Хотя мы и здорово разбойничали весной, все равно на каждом озерке уцелело по нескольку утиных гнезд. Да ведь и разоряли мы только те из них, где находились незапаренные яйца. Так что выводки были всюду, и мы их часто видели, шатаясь по бору, добывая камышовые рожки или ставя морды на карасей.

Решили начать с Круглого озера.

В пути, как всегда, размечтались о большой добыче.

– Наловить-то наловим,– сказал Андрейка Гулько, как старшой в нашей ватаге.– А только как ловить будем? Артелью?

– Знамо, артелью,– ответил Барсуков.– Оцепим озеро, и пошел! Только хватай!

– А утят как делить?

– А никак! Сколь поймал – все твои. Твое счастье.

– Какая же это артель? Ты опять счастливей всех будешь!

– Лови и ты. Рот не разевай.

– Если артелью – делить поровну надо.

– Еще чего!—возмутился Ванька.– Я буду носиться как бес, а другой стоять, раззявя хлебово! И утят пропускать между рук! А ему – дай? Пускай сам ловит!

– Бывает, не везет.

– Будь ловчее – повезет!

– Тогда уж все врозь,– спокойно заключил Андрейка.—* Идите с Яшкой и ловите, а мы будем артелью.

Ребята дружно поддержали старшого:

– Артелью, артелью!

Но Ваньке невыгодно было отрываться от нас: вдвоем трудно ловить, да еще с таким растяпой, как Яшка. Может случиться, что как ни посись, а весь выводок уйдет с озерка.

– Ладно, черт с вами! – пересиливая себя, согласился Ванька.– Только коли кто будет рот разевать, я того...– Он погрозил кулаком и сказал, должно быть, отцовские слова: – На даровщину все горазды! Ловить так ловить! Прохлаждаться нечего! Верпо, Яшка?

Тот прогундел:

– Истинно.

– А успеешь ли глядеть-то за всеми? – ехидно справился Федя.

– Успею! У меня вострый глаз! Отцовский!

– Ты весь в отца.

Озеро Круглое мы избрали прежде всего потому, что оно небольшое, неглубокое и окаймленное по берегу лишь неширокой полоской камыша. Когда до него осталось около сотни шагов, Ванька Барсуков остановил нас и со свирепым видом

погрозил пальцем – дескать, каждый замри и не дыши! Затем сделал охватывающий жест руками:

– Обходим. Только тихо. Я свистну.

Но вот и озеро. За лето по берегу и на лабзе вырос густой, сочный камышище. Вода на озере расцвечена нарядными белыми лилиями и покрыта ряской. И повсюду на ряске – замысловатые узоры утиных следов, а кое-где и перо. Есть выводок, есть!..

Поджидая, когда наши друзья выйдут к другому берегу озера, я и Федя в молчании стояли перед оставшимся с весны про-галом в береговом камыше. Наконец неподалеку раздался свист Ваньки.

Прямо против нас, у края лабзы, в реденьком камыше часто зашлепали, улепетывая, утята. Их мать, кряква, как ото всегда делают утки, попыталась отвести нас от своего потомства, направить на ложный след. Оставив утят, она быстро отдалилась в другой край озера и там вдруг свечой взвилась в воздух. Но деревенским мальчишкам были известны утиные хитрости. Мы знали, что там, где взлетела утка, утят искать нечего, и бросились, забредая по грудки в зеленоватой воде, туда, откуда все еще доносилось шлепанье выводка.

Но раньше чем мы достигли лабзы, в стороне взлетела еще одна кряква. И сразу же раздался крик Ваньки Барсукова:

– Вот они! Лови!

Оказывается, здесь было два выводка.

И началась охота.

Мы окружили лабзу и начали с криками бросаться туда-сюда, едва заслышав где-нибудь бульканье или завидев, как потряхиваются метелки камыша. Утята и не пытались прятаться от нас в камышовой чащобе на лабзе. Они уже привыкли жить на воде. Умея подлетывать, они, однако, не пытались этого делать, даже когда их хватали руками. Чаще всего они, спасаясь, ныряли и старались подальше уйти под водой и, только достигнув камышей, уходили в сторону, затонув всей тушкой, оставляя над водной гладью одни головки. В суматохе мы не всегда замечали, куда они ушли, и начинали новые поиски. Иной раз, не рассчитав, утята выныривали совсем рядом, но, увидев нас, мгновенно булькали, вскидывая хвосты. Поневоле им все время приходилось быть под водой и в лучшем случае выгадывать несколько коротких минут передышки, затаясь в камышах. Но мы лазали по камышам без роздыха, шумели па все голоса, хлестали ладонями по воде – и все время пугали утят.

Неистовее всех носился, конечно, Ванька Барсуков. Он первым и заорал во все горло:

– Есть один!

Держа за распахнутые крылья молодую, судорожно трепыхающуюся крякву, показывая ее нам то брюшком, то спинкощ

он побрел к берегу. Нам любопытно было взглянуть на первую добычу, и все ребята, прекратив на время охоту, потянулись за Ванькой. Наше завистливое внимание было ему приятно: хотите посмотреть – смотрите, мне не жалко. Вот она какая, пе отличишь от взрослой кряквы!

Мы выбрались на берег и, окружив широко улыбающегося счастливца, стали рассматривать в его руках молодую, красивую уточку с тонкой шеей и изящной головкой. А она то часто вздрагивала и перебирала лапками в воздухе, то вдруг резко вытягивала шею и даже прищелкивала клювом, с которого еще не совсем сошла желтизна.

– Ну хватит! – вволю насладившись своим успехом, воскликнул Ванька.– Неколи!

Он прижал одной рукой утку к груди, а другой, ухватив ее за нос, начал сворачивать ей шею.

– Ты что делаешь? – рванулся к нему Андрейка.

– Не лезь! – огрызпулся Ванька.

И тут он хищно впился зубами в прекрасную головку утки. Утка сильно забилась и еще быстрее, чем прежде, стала перебирать лапками. Ванька поднял с земли сосновый сук и сильно ударил ее по лапкам. Они обмякли и повисли.

Кто-тб тихо сказал:

– Жалко...

– Разжалобились! – оборвал его Ванька. – Распустили нюни! Пошли-ка лучше ловить, а то уйдут утята.

Он небрежно швырнул утку па землю и полез в воду*

И опять утята, спасаясь от нас, начали метаться по озеру, без конца нырять, затаиваться в камышах. Но мы не давали им и короткой передышки. Постепенно утята начали слабеть, уставать и пе могли далеко уходить под водой.

Второго утенка опять поймал Вапька Барсуков. Все же он был действительно ловок и удачлив! Но теперь никто из нас, кроме Яшки, не потянулся за ним на берег. Окинув нас режущим взглядом, он прокричал с берега:

– Разжалобило вас!

Пока Вапька хвастался своей добычей перед покорным Яшкой и справлял свое страшное дело, по утенку поймали Андрейка Гулько и Васятка Елисеев. Не успели они выйти на берег – завизжал от радости и Галейка. А мы с Федей, завидуя дружкам, продолжали торить камыши. Мне не раз удавалось вовремя заметить движущуюся над водой голову утенка и вовремя броситься вперед всей грудью, но утята всегда как-то вырывались из-под меня, и я стоял, растерянно смахивая ряску со своей рубашки. Обидно было до слез...

Но вот поймал и Федя. Он держал уточку крепко, прижав ее к груди, а она, грациозно выгибая шею, вытягивала свою головку и, как мне показалось, страдальчески осматривала родное озеро.

■– Не будешь резать? – спросил я Федю хмуро, очень раздосадованный своей неудачей.

– Не-е-е... Раз был уговор...

И верно, накануне вечером, встретясь для обсуждения предстоящего промыслового похода, мы уговорились принести утят живыми: пусть живут до осени! Интересно ведь поглядеть, привыкнут ли они у нас, станут ли домашними? С этой целью мы и взяли пестерьки, крытые тряпицами.

Федя вышел на берег, а я вповь побрел по камышам. Одного утенка я поймал-таки, но, боясь искалечить, прижал его к груди слишком осторожно. Как раз в этот момент сзади раздался резкий и насмешливый голос Ваньки Барсукова. Оп крикнул что-то обидное. Я обернулся, и утепок, вырвав у меня крылья, взмахнул ими и выскользнул из моих рук. Нырнув, оп исчез бесследно.

– Раззява! – радуясь моей оплошности, закричал Ванька.– И поймал, да упустил! Косорукий, вот чо!

Я готов был выдрать ему глаза.

– Замолчь, живоглот!

– А-а, ты еще обзывать? Да? Обзывать?

Не миновать бы драки здесь же, в озере, но Ваньку толкпул в спину вовремя подоспевший Андрейка Гулько.

– Иди-иди, не задирайся!

– Он обзыват!

– Не глотай запаренные яйца.

Наконец-то, с большим запозданием, но повезло и мне. Прямо передо мною всплыл утенок и, должно быть обессилев от долгого ныряния, не осматриваясь, потянулся к лабзе. На этот раз, схватив утенка, я прижал его к себе крепко.

После этого мне уже не хотелось вновь лезть в озеро. Но Федя, помогавший мне упрятывать утенка в пестерьку, настаивал:

– Пойдем, может, еще поймаешь. Двум веселее будет жить.

Но как я ни метался по озеру, все опять без толку. Впрочем, это не вызвало у меня особой досады. Я был доволен охотой. Не беда, что у меня всего один утенок. Завтра еще поймаю. Я даже развеселился и несколько раз принимался хохотать: Ваиька-то Барсуков тоже остался с носом. Все ребята, кроме меня, сравнялись с ним в добыче, а Андрейка Гулько даже обставил его – поймал четырех утят.

Но такого позора не могло вынести Ванькино самолюбие.

– Без меня вам ни одного бы не поймать,– заговорил он ворчливо, выжимая рубаху для просушки на солнце.– Одному крикни, другому крикни. Все слепошарые! В упор *яе видят! И полоротые – из рук выпускают!

Мы не хотели связываться с Ванькой. Пусть поважничает. Утомленные суматошной охотой, обрадованные удачей, мы были настроены мирно, незлобиво. Некоторые ребята уже развесили свои штаны и рубахи на сучьях сосенок, на кустах калины. Негромко переговаривались, хлестали себя ладошками по голому телу, сбивая надоедливых паутов и слепней. И тогда Ванька, раздраженный нашим миролюбием, вдруг засобирался домой.

– Пойдем отсюда,– сказал он Яшке.– Где твои утята? О-о, у тебя живые? Дай сюда!

– Не дам! Не дам! – запротестовал Яшка, что было для нас большой новостью.

– Я тебя, дурака, научить хочу. Учись!

– Я не хочу, не хочу!

– К тебе с добром, с помощью, а ты, гнус, еще морду воротишь?! – загорелся Ванька, считая неповиновение Яшки предательством, его перебежкой в наш стан.– Дай сюда, тебе говорят!

Но Яшка взревел, вырывая у него мешочек с утятами. Еще мипута, и они все же окажутся во власти Вапьки, и тогда...

– Побьем, а? – тихонько предложил мне Федя.

Конечно, я согласился с большой живостью.

Федя оглушил Ваньку сзади мокрыми штанами, свитыми в жгут, я добавил ему мокрой рубахой. Остальные ребята, без нашего зова, дружно налетев со всех сторон, пустили в ход кулаки.

И Ванька был избит сильно, серьезно, как никогда. Его, должно быть, не сразу-то и признали в родном доме.

II

Несколько дней мы успешно охотились на утят-хлопушей. По из моей затеи – продержать их до осени – ничего не вышло.

Утята дичились, все время искали лазейки в хлевушке, ничего не ели и даже, на удивление, не подходили к корытцу с водой.

– Опаршивеют и подохнут,– сурово выговаривала мне мать.– И все из-за твоей дурости. И отец ему еще потакает! Реви не реви, а зарежу я их, вот и все! Хоть похлебки ребятишки похлебают.

И однажды, выйдя утром на кухню, я увидел в руках матери полуголого, худенького, синеватого утенка, а рядом в тазу с горстку серого мокрого пуха.

, Обидно было, но похлебка, признаться, показалась очень вкусной: о мясе у нас в доме летом и помину-то не было.

Но вот мы вернулись из бора с пустыми пестерьками. Все хлопуши, будто сговорившись, поднялись на крыло и улетели от родных гнезд на просторы Горького.

Увлекшись охотой, мы, мальчишки, день-деньской пропадали на озерах, а вечерами, едва скрывалось солнце, заваливались спать. Поэтому мы совершенно не замечали, что происходит в селе и в наших семьях. Правда, мне показалось странным, что отец редко бывал дома. Однажды я спросил мать:

,– Где же он? Все нет и нет...

– А вот явится, сам и спроси, где его черти носят,– ответила она с раздражением.– Доносится, тогда узнает!

В тот раз отец вернулся домой после полуночи. Я проснулся, услышав голоса на кухне: сдержанный – отца и почти крикливый – матери. Трудно было понять, о чем они спорят. Кажется, мать пыталась от чего-то удерживать отца. Она, как всегда, чего-то боялась.

Утром я заговорил с отцом:

– Ты где все ездишь? Совсем загонял Зайчика!

– Сегодня отдохнет,– ответил отец раздумчиво.

– Отвести в поскотину?

– Да нет, погоди.

Отец был чем-то возбужден, но непривычно молчалив.

Однако за завтраком, продолжая, вероятно, ночной спор с матерью, он неожиданно разговорился, хотя и без обычного радостного оживления, какое вызывал у него любой разговор в семье, на людях.

– У Колчака теперь плохие дела,– сказал он серьезно.– Еще весной ему дали по морде, а теперь пинками в Сибирь гонят. Теперь у него одна забота – дай бог ноги!

Подавая на стол, мать спросила:

– Сорока на хвосте принесла?

– Не сорока, а люди, которые бегут из его армии. Дезертиры. Красная Армия уже подходит к Челябе. А как и оттуда его выбьют – он так и покатится по сибирским степям!

– Загадали!

– Так и будет!

– Тогда и рыпаться нечего,– отрезала мать.– Надо обождать, а не пороть горячку. А то выскочите – и подставите дурные головы.

– Да нельзя же больше ждать, пойми ты!

– О детях вы не думаете!

– Если бы не думали, может, и терпели бы, а то вот не терпим!

Постепенно я убеждался, что в селе назревают важные события. Они касаются даже нашей детской судьбы. Пока отец и мать что-то недоговаривают, но, судя по всему, скоро все откроется само собой. Нечего и говорить, как меня обожгла и возбудила родительская тайна.

После завтрака, увидев, что отец опять куда-то собирается, я бросился к нему:

– Ты куда? Скажи!

– Пора и нам, сынок, подниматься на крыло,– ответил отец загадочно, вдруг блеснув зубами.– Пойдем-ка со мной к сборне. Сейчас туда сойдется все село.

На площади перед сборней уже собралась негромко разговаривающая толпа. У коновязи стояло несколько подвод и вертелись верховые в седлах, некоторые из них – с ружьями, что меня особенно удивило. Отец заторопился в сборню, а я встретился со своими дружками.

– Зачем сходка-то?

– Воевать мужики собрались, Колчака бить,– ответил всезнающий Федя Зырянов.– Вчерась вечером все дезертиры объявились. У Васятки братаны пришли. А вон, видишь, кто верш-ни-то с ружьями? Весной в бору мы их видали. Вон Ефим Голубев па буланке, вой Филька Крапивин, какой мне кресало дал, а вон и Степка Меркурьев, с берданкой-то...

Несколько верховых отделились от коновязи и поскакали в дальний конец Тгокалы.

Появление вооруженных людей, несомненно, создавало в селе особое настроение значительности совершающихся событий. Любопытство прямо-таки припекало нам пятки. Мы без устали шныряли по толпе, стараясь уловить что-нибудь важное в мужицких разговорах. Иптересно же было поскорее узнать, как гуселетовские мужики и парни будут бить ненавистного Колчака! Когда это будет? И где? Вот поглядеть бы...

– А вон и Васятка с братанами! – оповестил нас Федя.

Васятка шагал между братьев, как взрослый, и вид у него

был очень серьезный, будто шел не поглазеть на сельскую сходку, а принять в ней непосредственное участие. Несомненно, он проникся таинственной сопричастностью к тем делам, какие волновали его братьев, и повзрослел от этой сопричастности. Но, увидев пас, он все же не сдержал своей улыбки и рванулся вперед.

– Вот они, мои братки!

Он долго и тягостно скучал о своих братьях...

Иваны Елисеевы сильно загорели за лето, еще шире раздались в плечах, стали совсем мужиками, только без усов и бород. Они вроде бы собрались пройтись по озерам, поохотиться на дичь: у обоих – берданки, на поясах – тяжелые патронташи.

В знак дружеского расположения они похлопали нас по сди-< нам, потрепали наши вихры.

– Растете,– одобрительно заметил Иван первый.

– Скоро нас догонят,– пошутил Иван второй.

– Теперь вы не дезертиры? – спросил я братьев напряг мую.– Колчака пойдете бить?

Братья перемигнулись и захохотали:

– Попадется, так излупим!

– Только попадись!

Из сборни начали выносить стол и лавки, расставлять у крыльца. Гуселетовцы со всех сторон площади стали быстро сбираться перед сборней. Обгоняя взрослых, мы забрались на одну из стоявших у коновязи телег со свежим степным сеном.