Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
Полузакрыв глаза, Болотов в этот вечер много раз, словно заучивая наизусть, повторял одно и то же:
– Неужели все кончено? Неужели?
XII
Наташа хорошо слышала выстрелы – и больше ничего... Сознание вернулось к ней только на другой день. Она не поднялась, лежала молча. Ей казалось, что она лежит в темноте одна, а все остальные смертники – за толстой стеной, едва пропускающей звуки: медленно восстанавливалась в ней способность чувствовать и понимать окружающее. Казалось, все в ней омертвело. Задумай поднять руку – не поднимешь, шевельни ногой – она каменная. Да и шевелиться не хотелось. Зачем? Пусть тело лежит на соломе и гниет.
– Воды не надо?
Узнала: это Иван Бельский. Испугалась, что вот-вот из сердца хлынет боль. По щекам потекли слезы; она не трогала их – пусть катятся...
– Ты знаешь,– заговорил Бельский, приблизясь к ней,– у меня была жена... Высокая, белая. Походка важная, спокойная. Сейчас вижу. Они запороли насмерть. Сын еще у меня был – забавный такой мальчонка, смышленый, верхом ездил здорово. Он, знаешь ли, одного офицерика в капкан поймал. Поставил у крыльца, что ли... Вот какой! Его па штык подняли...
– Зачем вы это? – чуть слышно спросила Наташа.
– Успокойся, крепись!..
– Я успокоилась,– ответила Наташа.– Как в барже тихо. Они спят?
– Пет, думают...
– О чем?
– О жизни, наверное...
Шли недалеко от берега, мимо деревни. Долетал лай собак. Солнечные сети качались в глухой пучине трюма.
– А что думают о жизни?
– Разное.
– Нет,– Наташа вздохнула,– нет, они не о жизни думают, пет... О смерти.
Разговор сильно утомил. Наташа устало закрыла глаза – и почти в то же мгновение ее оглушил винтовочный залп. Несколько секунд голова гудела от тяжелого звона, а когда внезапно затихло вокруг, Наташе вдруг показалось, что Мишка Мамай рывком поднял ее на крепких руках. Она вскрикнула:
– Уйди! Сгинь!
– Что кричишь? – сказал Бельский.– Я уйду.
– Чтоб поги твоей не было!
– Наташа, что с тобой?
– Уйди! Сгинь!
Она быстро поднялась, сказала тише:
– Нет, они о смерти думают...
– Пу и пусть...
– Я знаю, ты добрый, ты поверишь мне...
– Я и не спорю.
– Не споришь – не бунтуй. Не люблю.
– Наташа! – забеспокоился Бельский.
– Сонная трава зацвела. Как рано!
Бельский накопец понял, что Наташа бредит...
XIII
Случилась беда и с Шангареем.
Увидев снопы, он стал бояться смерти, а когда ушел Мишка Мамай, совсем ослаб, пал духом. И странно: это произошло из-за тех сапог, что отдал ему Мамай. Сначала Шангарей несказанно обрадовался подарку: он никогда не имел сапог, всю жизпь носил собственной поделки лапти. Только один раз, когда женился, надевал сапоги. Дал их на свадьбу деревенский богач с условием, что Шангарей отработает три дня в страду на его поле. И Шангарею совсем не обидно было, что богач выговорил так много: уж очень приятно было ходить в сапогах! Идешь, а они, начищенные, так и ловят солнце! Это ощущение приятности долго не покидало Шангарея. Приезжая на базары или ярмарки, он всегда ходил по лавкам, подолгу осматривал сапоги, приценивался и был доволен тем, что торговцы, желая сбыть свой товар и не зная бедности и страсти Шангарея, давали ему время поторговаться. И вот только теперь наконец он получил сапоги, получил навсегда, и так неожиданно! Знал Мамай, что он бос да к тому же простуженный, и вот отдал... Шан-гарей сначала долго ощупывал сапоги, поглаживал носки и голенища, стучал ногтем в подошвы и восхищенно думал: «Ай-ай, какая кожа! Если их мазать гусиным салом – им износа не будет! Мне их до старости хватит, да еще Хаким поносит!» Но тут Шангарей вдруг осекся: он первый раз, пожалуй, так отчетливо, так ясно понял, что не миновать смерти. Может быть, ему совсем недолго придется ходить в сапогах. Может быть, сегодня или завтра позовут и его... Шангарей безрадостно натянул сапоги и старался больше сидеть, чтобы не слышать их скрипа.
...Баржа остановилась у Смыловки. Всю ночь Шангарей не спал, а утро встретил особенно беспокойно. По палубе изредка проходили солдаты, стуча подковками на каблуках сапог. Шангарей пригибался, как под ударами грома. У борта баржи плескалась вода, вдалеке перекликались пароходы, поблизости вспо-лошенно кричали гуси. Все спали, даже Бельский не проснулся, а Шангарею не терпелось, и он начал будить товарищей:
– Эй, товарищ, вставай! Ай, как долга-та спать хочешь! Вставай!
Смертники начали подниматься.
– Не выводили?
– Нет, что-то затих он.
– Затих! Перед бурей всегда затихает.
– Утро, кажись, хорошее.
– Хвали, брат, утро вечером.
Люк открывали по утрам: смертники очищали параши и запасали воды. Сегодня люк не открывали долго: солдаты ходили за провизией на берег и задержались в деревне.
Наконец люк открыли. В трюм хлынули потоки света. Смертники сгрудились у лестницы, увидели стальное с прозеленью небо. Ефрейтор Захар Ягу ков заглянул в трюм:
– Выноси ведра! Бери воду!
Из трюма вырвались хриплые голоса:
– А хлеб есть?
– Давай хлеб!
– Пухнем с голодухи!
Ягуков стукнул прикладом винтовки:
– Замолчь! Какой вам хлеб?
– Ишь ты, сытый сам!
– У него рожа-то вон какая красная, хоть прикуривай!
– Замолчь, сволочь! – обозлился Ягуков.– Сейчас закрою!
– Но, ты... Сейчас идем!
По трюму полетело:
– Чья очередь?
Охотников заниматься утренней уборкой было много: всем хотелось несколько минут, хотя бы мельком, полюбоваться рекой и небом. Поэтому в трюме бътл заведен порядок – дежурить по очереди.
Очередных дежурных нашли не сразу. В полумраке кто-то скрипучим голосом спрашивал:
– Чья, говорю, очередь?
– Зубцова. Он убит,– ответили с кормы.
– Дальше кто? Михайлов? Здесь он?
– Нет, повешен.
– Следующий Самарцев!
– Вот я! Иду! – обрадовался Самарцев, партизан из Ток-машки, и начал разыскивать ведро.
– Дальше кто?
– Бельский Иван... Чугунов то есть.
– Не пойду я,– отозвался Бельский.– Пусть за меня кто-нибудь сходит.
Расталкивая товарищей, к лестнице кинулся Шангарей.
– Он не гулял? Зачем не гулял? Пускай меня-та! Он не гулят – я гулям.
– Ты недавно ходил!
– Ишь понравилось!
– Ай, какой твоя голова! Ай ты! Пускай, пожалыста! —» Шангарей улыбался растерянно и просяще, в голосе его слышались надрывные, стонущие нотки.– Гулял раз – как беда? Время будет – ты гуляш, он гулят, все гулям. Я погляжу, какой река, какой погода.
– Пусть идет,– сказал Бельский.
– Ай, вот человек! – обрадованно воскликнул Шангарей.-* Больна хорош человек!
XIV
Шангарей просился поработать, чтобы развеять тоску, но, проходя по палубе и осматривая окружающее быстрыми, ищущими глазами, он загоревал еще сильнее.
День стоял холодный, блеклый. Быстро заносило непогодье. Кама, казалось, зябко вздрагивала, с поймы летели желтые прозрачные листья, гуси перекликались осенними позывными голосами.
Шангарей изредка останавливался с ведрами и, разгибая спину, горестно шептал:
– Уй, плохо! Совсем пропал!
Закончив дело, Самарцев первым спустился в трюм. Смертники окружили его и начали подробные расспросы:
– Заносит? Да, сейчас дождя нужно.
– Стоим-то где? У Смыловки?
– Народ на пристани есть?
– А на этой стороне что – лес?
– А поля как? Видно поля?
– А река здорово обмелела?
Лезли со всех сторон. Самарцев сначала терпеливо отвечал, но под конец не выдержал:
– Очумели вы! Когда мне было все разглядывать? Там ведь торопят!
– А ты все же смотрел бы!
– Да сколько я был там?
– Минут пятнадцать был!
Пока смертники разговаривали с Самарцевым, на палубе случилось неожиданное. Перед тем как спуститься в трюм, Шан-гарей остановился, взглянул по сторонам – на небо, на поля. Над поймой чертил большой круг ястреб. У Шангарея больно, сиротливо сжалось сердце.
В этот момент из каюты вышел поручик Болотов. Лицо у него было нахмурено, весь он подтянутый, настороженный. Шангарей хотел уже сойти в люк, но вдруг ему пришла в голову дерзкая мысль; он опустил на палубу ведро, паправился к поручику и боязливо позвал:
– Господин начальник...
– А? В чем дело? – опасливо обернувшись, спросил Болотов.
– Господии-та...– Голос Шангарея рвался.– Господин начальник!..
– Говори же, в чем дело?
– Пускай, пожалыста,– закончил Шангарей, болезненно улыбаясь.
– Что?!
– Диревню, домой-та пускай, пожалыста.
– Тебя?!
– Правда-правда, миня...
Подобного на барже не случалось. Это первый из заключенных попросил пощады. «Забавно»,– подумал Болотов и, сдвинув светлые брови, внимательно осмотрел Шангарея. Перед ним стоял небольшого роста татарин, в распахнутой мягкой поддевке, в сапогах на коротких, немного кривых ногах. Он стоял ссутулившись, пригнув голову, покрытую теплой, похожей на колпак шапкой. Лицо у татарина маленькое, высохшее, в густой сетке морщин, с кустиком чахлых волос на подбородке.
Болотов повернулся к Ягукову, указал глазами на люк:
– Закрой!
Еще раз окинув Шангарея неясным, ничего не выражающим взглядом, спросил:
– Так тебе захотелось домой?
– Диревню надо, господин начальник...– Шангарей обрадовался, что поручик оказывает ему внимание, но что-то удерживало его распахнуть душу; он заговорил стыдливо и осторожно: – Сам знаешь, работать надо—дома работать, поле работать. Баба есть – какой толк баба? Туда – баба, сюда – баба, третье место – баба... А баба – худой. С тяжелой-та работы кругом ломался баба. Да ребятишки связали рука-та, нога-та...
– Сколько их, ребятишек?
– Два парнишка, пять девчонка...– На посеревшем от голодухи лице Шангарея ярко светились затравленно мечущиеся глаза.– Семь ребятишка будет. Один девчонка сосет, малай юбка держит... Вот какой! Вот! – Шангарей нарисовал в воздухе лесенку.– Сам знаешь, беда. Пускай, пожалыста...
– За что посажен?
– За лошадка...– Шангарей запнулся и жалобно поморщился.– Совет-та лошадка давал, а белый власть пришла – обратно требовал... Мине жалко было лошадка-та... Не давал я лошадка... Миня белый власть шибко бил! Зачем бил? Не знай.
– Большевик?
– Не зиам. Какой большевик?
– Врешь! Все ты знаешь!
– Правда сказал, господин начальник, правда! Сирдсчный правда! Большевик не ходил,– заторопился Шангарей.– Своя диревня жил мы.
– Хорошо... Но как тебя отпустить?
– Пускай, пожалыста,– умоляюще протянул Шангарей.
– Обожди,– остановил его Бологов.– Допустим, что я тебя отпущу. Но тебя отпустишь на волю – ты две возьмешь. Так?
Шангарей часто-часто замигал. Он понял: начальник сейчас потребует раскаяния и заверений, что он больше никогда не будет противиться новой власти. Лицо его стало еще серее и угрюмее. Ему было совестно, что придется лгать. Шангарей всем своим сердцем ненавидел белую власть, но ему так хотелось вернуться в родную деревню, к жене, к ребятишкам, что он решил перетерпеть все, на все согласиться.
– Зачем возьмешь-та? – ответил он.– Не надо! Ничего-та пе надо!
– Начальство в деревне будешь слушать?
– Будим, будим... Как не будим?
– С большевиками будешь таскаться?
– Ай, господин начальник...– Шангарей устало раскинул руки.– Ни буду! Верь слову – нет. Пускай, пожалыста, господин начальник...
«Странно...– опять подумал Бологов.– Может быть, Черем-хов и другие – исключение? Очень странно. Вот пошлю этого татарина в трюм, и пусть он там скажет, что раскаялся и его отпускают... Да, пошлю! И мы еще посмотрим, что из этого выйдет! Это даже очень забавно...»
Бологов приподнял носок сапога, крикнул:
– Ну, целуй, сволочь! Отпущу!
Несколько секунд Шангарей стоял, как оглушенный, потом медленно подогнул подрагивающие ноги, оперся руками о палубу, опустил голову – она была тяжелая и горячая. Он нагнул-с я совсем низко над поблескивающими носками сапог. Губы Шангарея судорожно подергивались. Он медленно тянулся к сапогам поручика, словно боялся обжечься. Вот еще немного, еще немного, он прижмется к ним на одну секунду – и получит волю. Только один раз прижаться, поцеловать – и жизнь спасена! Он вырвется из «баржи смерти», он понесется с радостно бьющимся сердцем домой, к Фатыме, к ребятишкам... В глянце хорошо вычищенных сапог поручика Шангарей уже видел быстро мелькавшие картины – смутно очерченное лицо жены, ребятишек, силуэт своей избы с березой у ворот...
– Ну, целуй! – крикливо повторил Болотов.– Живо!
Глаза Шангарея стали сухи и настороженны. Он вдруг оторопело отшатнулся, взглянул на поручика, поднял голову и голосом, упавшим до холодного шепота, сказал:
– Нет, не буду... целовать-та...
– Что-о?
– Ни желам. Нет.
– А-а, вон что!
Откинув правую ногу, Болотов резко ударил Шангарея в зубы. Шангарей ахнул, опрокинулся навзничь, закрыл лицо руками. Дрожа от ярости, Бологое начал изо всех сил бить его, катая пинками по палубе, как деревянный чурбан, и кричать:
– Вот как! Вот вы какие стали! Гордые стали! Целуй, сволочь!
Шангарей отрицательно вертел головой, корчился под ударами, извивался, свертывался в комок, отплевывал кровь и выбитые зубы. Но не кричал. Это еще сильнее бесило Болотова. Он бил Шангарея куда попало, бил до тех пор, пока тот не перестал защищать лицо. Тогда Болотов, отступив, вытер платком лоб, глухо бросил Ягукову:
– Прийоли!
XV
Поручика Болотова глубоко взволновало происшествие на стоянке у Смыловки. Измученный тревогами, он стал болезненно остро воспринимать все, что сколько-нибудь неожиданно вторгалось в его жизнь. «Так, так...—неопределенно думал он, без устали шагая по каюте.– Вот такие-то дела. Ну-ну...» Перед вечером, успокоясь и набравшись какой-то злой решимости, он начал просматривать списки и дела заключенных.
Баржу прибивало стремниной к берегу, изрезанному оврагами. Мимо пронеслись, будто выпущенные из пращи, две утки. До слуха поручика долетел частый глухой стукоток – шла моторная лодка. Вскоре на корме баржи послышался чужой голос.
– Вот чертовщина! – проворчал Болотов, торопливо застегивая ворот гимнастерки.– Кажется, капитан Ней. Носит его по реке!
Вошел капитан Ней – низенький, полный и мягкий, как пышный колобок, в чистеньком кителе защитного цвета, с пенсне на коротком носу. Он без особого внимания выслушал рапорт, сбросил фуражку, вытер шелковым платком глубокие залысины. «Не в духе»,– определил Бологов.
– Фу, сегодня что-то неважная погода,– сказал Ней, подсаживаясь к столу.– Какая-то неопределенная. Ни сумрачно, ни ясно. Не люблю!
– Вечер будет хороший,– заметил Бологов.
– Вечер? Возможно. Вполне возможно.
Медленно, но разговор завязался. Поручик Бологов несколько раз возвращался к теме, больше всего волновавшей его.
– Я не миндальничаю,– говорил он, шевеля бровями и бросая на капитана туманный взгляд.– У меня, слава богу, твердая рука, Арнольд Юрьевич. В наши дни не должно быть наивных иллюзий.– Постучав подошвой сапога о пол, он сказал: Кс/гда мы бросаем их сюда, я спокоен. Но на свободе опи размножаются, как бактерии!
– Вот это и опасно, поручик,– заметил Ней.
– А вы думаете, Арнольд Юрьевич, я не понимаю? Отлично понимаю! – Бологов нагнулся над столом, заговорил торопливее, в голосе его зазвенели горячие нотки.– Требуется сильное противоядие! Иначе... Меня, признаться, начинают волновать события. Если бы вы знали их! Вот скажите: почему они... ну, умирают так, знаете ли...
Ней поднялся, протянул портсигар:
– Нас не слышат?
– Благодарю. Не курю. Забыли?
– Да, да. Плохая память.
– Нет, нас не слышат.
Закурив, Ней сказал:
– Знаете что? Вы боитесь своих заключенных.
Бологов вспыхнул:
– Ерунда! Не боюсь, но...
– Боитесь! – убежденно повторил Ней.– Я вижу, Николай Валерианович, вижу... Вы боитесь той силы, которая не оставляет их даже перед виселицей. Почему? Смешной вы, Николай Валерианович...
– А все же?
Капитан Ней, как всегда, не торопился отвечать, густо дымил, посматривал в окно.
– Нет, серьезно?
– Серьезно? – переспросил Ней и, продолжая смотреть в окно, начал осторожно бросать слова, словно отсчитывал сдачу мелкими монетами: – Они знают, за что умирают, дорогой. Знают. Если плохо знают – чувствуют. Вот в чем их сила. Она, говорите, пугает вас? О, как эта сила может еще расправить крылья!
– Вы думаете?
– Почти убежден,– ответил Ней.– Мы сделали непоправимую ошибку. Непоправимую.
– Какую?
– Надо было обойтись без лишней крови.
– Это невозможно! Утопия!
– Ну, значит, и победить нам невозможно...– невозмутимо отсчитывал слова Ней.– Народ, дорогой поручик, не потерпит этого. Попяли? Вы знаете, что такое народ? Нам нужно было обмануть его. А на это у нас не хватило ума и выдержки.
С минуту молчали. Капитан Ней начал ходить по каюте. Будто нечаянно натыкаясь на препятствие, он иногда резко встряхивал круглой лысеющей головой, а потом поправлял па посу нсн-спе.
– Меня удивляет, Арнольд Юрьевич...
– Мои взгляды удивляют? Да? – перебил Ней,– Тогда можно оставить эту тему. Я никому не навязываю своих мыслей. -Мы взрослые. Но я хорошо знаю народ и отчетливо ориентируюсь в обстановке...
«Не в духе»,– опять подумал Болотов и, решив переменить разговор, спросил:
– Вы сейчас куда?
– В Казань.
– Не слышали, как дела на Волге?
– Ничего. Хотя не блестящие.– Глаза Нея осторожно поглядывали из-за стекол пенсне.– Пожалуй, даже плохие. Волга у Казани – за нами. Но около Воробьевки, по последней сводке, идут серьезные бои. Очень серьезные. Нас теснят. Ленин, говорят, отдал приказ: немедленно взять Казань. Ну а если возьмут Казань – это для нашей армии большой удар.
– Казань не возьмут,– хмуро сказал Болотов.
– Вы злы на большевиков, я знаю,– спокойно возразил Ней.– Это похвально, но вы, дорогой, многого не понимаете. Не обижайтесь, я говорю откровенно. Я прихожу в ужас от мысли, что среди нас многие смотрят на события сквозь розовые очки. В этом, может быть, одна из причин нашего поражения. Не перебивайте, Николай Валерианович. Так вот, Казань красные могут взять. Советы располагают огромными силами.
– Но они плохо вооружены! – загорячился Болотов.
– Очень хорошо.
– Да чем же?
– Верой в свои идеи, поручик! – уже сердито ответил Ней.– Именно той силой, с какой вы сталкиваетесь на своей барже. Поняли? Вы хмуритесь?
– Что же делать мне?
– Отправляйтесь до Белой. Там посадите новую партию большевиков и вернетесь обратно к устью. Все.
– А этих? – осторожно спросил Болотов,
– Сколько их?
– Около двух сотен.
– Ну, знаете ли...– смутился Ней.– Не смею ничего сказать. Приказ есть приказ...
– Так послушайте.– Болотов подошел к капитану, заговорил запальчиво: – До устья я их не повезу! Да! Всех до одного! Это мой ответ на все, о чем вы говорили!
– Ваша рука владыка.– Ней опустил глаза.
Вышли из каюты. Капитан Ней спустился в моторку, и она тут же рванулась на меркнущее стремя реки, быстро понеслась по течению.
Моторка уже скрылась за поворотом, а Болотов все стоял у борта, врасплох захваченный множеством новых дум. Разговор с капитаном Неем еще больше усилил его тревогу. «Россия! Россия!» – шептал Болотов, тупо смотря в воду. Среди взгорий и потемневших зарослей белотала река лежала, как шкура серебристой лисы.
Ночыо двадцать смертников были расстреляны.
XVI
Василий Тихоныч спустился на берег, к роднику. В камнях под косматой ветлой была сделана запруда и устроен маленький сруб с крышкой, как у колодцев. Василий Тихоныч поставил котелок на камень, откинул крышку садка, сунул руку в холодную проточную воду – в садке заметались, забились большие рыбы.
– Ну, ну, не шуметь!
Вытащив туго извивающуюся стерлядь, Василий Тихоныч взялся за нож. С вечерней реки донесло шум моторной лодки. Василий Тихоныч обернулся, увидел: лодка па полном ходу поворачивала к берегу, отваливая толстый пласт тяжелой холодносеребристой воды. На моторке – цветистый, трепещущий флажок.
– Тьфу! Житья нет на реке!
Моторка ткнулась в берег. Первым с нее соскочил небольшой кругленький офицер в пенсне, за ним трое солдат. Василий Тихоныч выронил из рук стерлядь,– получив свободу, она наделала такого шума в садке, что старик прослушал, что крикнул ему офицер. В растерянности Василий Тихоныч не знал, куда спрятать нож. Офицер, видно, повторил свой вопрос:
– Рыбачишь, старина?
Голос у офицера был приятный, мягкий, и смотрел он добродушно, улыбаясь. Василий Тихоныч только теперь увидел, что все военные без оружия. От сердца отлегло: видно, сошли они на берег только затем, чтобы покушать свежей рыбы,– всем известно гостеприимство рыбаков на Каме.
– Ну, как ловля?
– Идет малость,—заговорил облегченно Василий Тихоныч. т-Только ветра нынче, бури. Маета!
– Угостишь? – спросил Ней.– Заплатим.
– Милости просим...
– А хлеб есть?
– Найдется, ваше благородие. Добром люди просят – все найдется. У нас так.– Открыв крышку садка, Василий Тихоныч щедро предложил: – Может, сами желаете выбрать?
– О, одну минуту!
Капитан Ней и солдаты с радостью стали вылавливать стерлядей, а они вырывались,' били хвостами, обдавали брызгами.
– Покрупнее можно?
– Лови, лови!
– Еще?
– Лови еще!
Принимая стерлядей, Василий Тихоныч быстро разрезал им брюшко, обмакивал в воду и бросал в котел. Когда котел был достаточно наполнен, сказал:
– Ну, хватит, ваше благородие. Пошли.
– А чистить их? – спросил Ней.
– Я же вычистил!
– Позвольте, но ведь вы только разрезали их, а не чистили. Кишки надо...
– Чистить нельзя.
– То есть как?
Василию Тихонычу понравилось, что офицер не знает, как рыбаки варят стерляжью уху, и он развеселился:
– Нельзя, нельзя, ваше благородие, весь жир уйдет. А как мы варим – вот уха! Уж вы послушайте меня, я ее, слава богу, варивал...
Начали подниматься к землянке.
– Уха ухе рознь. Свари ее на воле – объеденье! – разговорился Василий Тихоныч.– У нас дед был... Бывало, достанет рыбы, так нет, чтобы дома сварить, нет! Сложит в котелок, пойдет на речку, разведет костер. Сварит, стало быть, уху по всем правилам и несет домой! Вот как!
...Уха удалась чудесная—жирная, чуть припахивающая дымком и луком. Капитан Ней и солдаты были в восторге. Василий Тихоныч то и дело, прижимая к груди каравай, отрезал гостям большие ломти хлеба, перед каждым положил листья лопуха для рыбы, настойчиво упрашивал^дочиста опорожнить котел. Он всячески старался угодить гостям.
– Вот незадача! – все вздыхал он.– Перцу нет, лаврового листу нет. А надо бы.
– С перцем еще бы лучше.
– Не говори!
Совсем свечерело. В лесу было тихо, сонно. Около землянки в росистой траве прыгали лягушки. Над головешками обессиленно вздыхал огонек. Из-за поворота показался пароход, он прошел вниз, отчетливо шлепая плицами и бороздя реку острыми клинками разноцветных огней. Было слышно, как к берегу, подталкивая друг друга, покатились волны.
Василий Тихоныч встревожился:
– Лодку не сорвет?
Ней махнул рукой – дескать, не должно сорвать.
– Я взгляну,– засуетился старик.– Недолго до греха. Доедайте тут все, а я схожу. Чайник возьму, но пути воды зачерпну. Чайку-то попьете? После ухи на чай здорово позывает, знаю...
Он скрылся под обрывом.
– Чудесный старик! – сказал Ней.
– Вот накормил так накормил! – отозвался один из солдат.
На берегу Василий Тихоиыч задержался.
Поднимаясь к землянке, сообщил:
– Закинуло на берег немного.
– Столкнули?
– Столкнул... Фу, совсем, видно, сердце попортил. Как на гору, перехватывает душу поперек, и только...
Через полчаса, напившись чаю и дружески простившись с гостеприимным рыбаком, капитан Ней и солдаты сели в моторку. Василий Тихоныч на прощание помахал им рукой, а потом кинулся к прибрежным кустам, взволнованно шепча:
– Господи, удача-то какая!
В кустах тальника было спрятано украденное с моторки оружие – офицерский паган и три винтовки с патронташами. Василий Тихоныч вытащил оружие, бросился на крутояр. У землянки остановился передохнуть, оглянулся на реку. Моторка полным ходом заворачивала обратно. «Спохватились!» Василий Тихоныч опустился на колено, щелкнул затвором винтовки. Не дойдя до берега, моторка неожиданно вильнула кормой и, рокоча, рванулась вниз.
– Ага! – обрадовался Василий Тихоныч.– Раздумали? Догадались? Я бы вас встретил!
Немного погодя Василий Тихоныч, забрав оружие, направился в Черный овраг. Никогда еще он не испытывал такцго прият-пого ощущения своей значимости в жизни, давно не чувствовал себя так уверенно и бодро – годы его словно повернули вспять. Впервые он забрасывал личные дела ради нового, большого дела, которое вдруг настойчиво позвало к себе, и это наполнило его гордостью и смутной радостью.
XVII
Заложив руки под голову, Мишка Мамай лежал у землянки и задумчиво смотрел вверх. Тонкие сосны подпирали небо. Высоко-высоко сплелись их кудрявые вершины. На дне Черного оврага сумеречно, дремотно, лишь изредка тихонько шевельнется сосна, обронит засохшую ветку, или вдруг, вырвавшись из веток ивняка, радостно заговорит ручей. В западной стороне устало плотничал дятел.
– Груздей – тьма,– сказал Мамай. Рядом с ним лежал ворох сухих и сырых груздей, рыжиков, маслят. Мишка пошарил рукой, раздавил один груздь: – Так и прут из земли. Хоть лопатой греби.
Смуглый и скуластый Смолов доплетал лапоть. Перебирая лыко, заметил:
– Зря рвешь.
– А что?
– На родном бы месте сгнили. Дожили бы век и сгнили. А тебе все надо тревожить, все тревожить. Зуд какой-то у тебя в руках, я так понимаю.
– Тошно...
– Ха, тошно! А мы как живем?
В Черном овраге уже с месяц жили члены Еловского Совета Смолов и Камышлов, чудом спасшиеся при расстреле, и два дружинника из соседней деревни – Воронцов и Змейкип. Жили опи в землянке, как барсуки в норе, однообразно коротали время, упорно ждали перемен, зная, что на свои силы па деяться нельзя. Их вооруженная дружина была разгромлена, многие товарищи убиты, остальные разметаны по округе, словно ветром оборванные с одного дерева и разбросанные невесть где листья. Ждали, надеялись, что вот-вот нагрянут красные войска и освободят Прикамье.
Сгибаясь, Смолов затягивал ленты лыка, присматривался к лаптю:
– Потерпи с наше.
– Потерпи! – Мамай со стоном перевернулся на живот.–Ух, ты-ы... Дуги бы гнуть, что ли? Или бы самогон пить!
– Вот тебе на! Утром резвился, а к вечеру взбесился.
– И взбешусь! Сидишь, как на цепи.– Мамай приподнял голову: – Брось лапоть. Спой. Я подтяну.
Сощурясь, Смолов взглянул, усмехпулся.
Мамай ударил кулаком по земле:
– Черт! И песни петь нельзя!
Немного прожил Мамай в Черном овраге, а как измучился! Он быстро оправился от потрясений на барже – так молодой дуб, сколь ни треплет его буря, выстоит, не обронив и одного листа. Мамая уже начало раздражать безделье. Ему, подвижному и охочему до кипучей жизни, было трудно сдерживать в себе вновь окрепнувшие беспокойные силы. Да и думы о Наташе не давали покоя. В живом, горячем воображении Мишки постоянно вспыхивал ее образ – родной, светлый. Он вспоминал все, что знал о ней, что успел разглядеть в ней и вокруг нее, он мысленно гладил ее черные косы, заглядывал под длинные ресницы; как и раньше, он не мог только разглядеть цвет ее глаз: они были очень уж лучистые.*,
Дятел замолчал. Отложив лыко, Смолов достал кисет, стал выбивать кресалом искры из кремня.
– Зря рву, верно,– согласился Мамай.
Он вдруг поднялся – высокий, в синей рубахе и отцовском пиджаке, в солдатских брюках и лаптях. Ядовитая улыбка мелькнула в уголках упрямых губ.
– Илья,– сказал он твердо,– ничего ты не знаешь! Эх, взять бы землю па руки да грохнуть об камень! Чтоб в куски! Понимаешь?
– А за что? – спросил Смолов.
– Так... Канитель на ней, не жизнь.
В воздухе запахло тлеющим трутом и табаком.
– Ну а потом?
– А потом бы я сам сложил землю. Где горы, где что... Сколько бы мест хороших выдумал! И новые бы порядки... А? Здорово?
Мишка схватил себя за грудь так, что затрещала рубаха, помотал чубом и вдруг рванулся от землянки на берег Камы, ломая мелкий подлесок.
– Здоров,– завистливо прошептал Смолов.– А душа – как губка...
...Мамай лежал, свесив голову над обрывом.
Внизу – в хлипкой, прохладной тьме – плескалась река.
Смолов сел у ног Мамая, сказал безразлично:
– Простудишься.
– Я не знал, что это такое, я совсем не знал...– прошептал Мамай.– Илья, ты не будешь смеяться? – Он поднялся, сел.– Только, друг, не смейся. Не будешь? Ты не знаешь, какая она...
– Кто? О ком ты?
– Дао Наташе...
– Все они такие!
– Врешь! Язык у тебя – ботало.– Мамай опустился на правый локоть, дотронулся головой до плеча Смолова.– Любить и хорошо, и страшно... А Наташа... Эх, не знаешь ты ее, Илья! Огонь с ветром!
– А ты ветер с огнем,– сказал Смолов.
Помолчав, Мамай неожиданно вновь, что случалось нередко в последние дни, заговорил о нападении на «баржу смерти».
– Попытаем, а?
– Что, опять?
– Да надо же выручать товарищей или нет? Надо! И выручим! Ей-богу, выручим!
– Одной рукой хочешь узел развязать?
– Не веришь?
– Тяжелое это дело.
В овраге раздался свист.
– Отец пришел,– сказал Мамай.– Надо идти...
3713
Василий Тихоныч принес оружие. Это было большой радостью. Партизаны ожили, вновь заговорили о предложении Мишки Мамая и, поспорив немного, все же приняли его план нападения на «баржу смерти». План был прост. Когда баржа с виселицей пройдет вниз по течению, надо ее догнать и ночью, на остановке, сделать налет. Конвойная команда, не ожидая налета, в панике покинет баржу, и смертники будут освобождены.
Ждать пришлось недолго.
Как только «баржа смерти» прошла мимо Черного оврага (это было вечером), партизаны собрались в путь. Василий Тихоныч решил везти их на своей лодке, сделал запас провизии, достал парус. Молча разместились в лодке. Взяв весло, Мамай еще раз – последний – попытался отговорить отца:
– Сидел бы, тятя, рыбачил тут...
– Ты мне, Мишка, не перечь. Хвост голове не указка,– сердясь, ответил Василий Тихоныч.– Заладил одно! Мне тут, сам знаешь, какое теперь житье,– как на муравьиной куче. Знаешь? Ну и помалкивай. Да и кому я лодку доверю?
Василий Тихоныч устроился на корме, уложил у ног мешки с продуктами.
– Толкаю! – крикнул Смолов с берега.
– Обожди.– Василий Тихоньгч поднялся.– Праведное дело задумали, ребята. Так? Это господь увидит.– Сняв картуз, предложил: – Помолимся, а?
– Помолиться не мешает,– отозвался Змейкин.
Василий Тихоныч и Змейкин повернулись на восток, начали креститься, остальные смущенно смотрели в воду.
– Толкай!
Лодка быстро вышла на стрежень. Мишка Мамай вдруг опустил весло, крикнул:
– Ребята, в каком ухе звенит?
– В правом,– ответил Воронцов.
– Так. Угадал.
– А что задумал?
– Задумал вот...– с едва сдерживаемой радостью ответил Мишка и опять начал резко кидать веслом воду: сила била в нем ключом.
Вскоре нагнали караван барж с зерном. Партизаны привязались к одной из барж, сложили весла и спокойно поплыли вниз по Каме. На рассвете увидели баржу с виселицей: она стояла у лесистого берега. Прошли мимо...
XIX
День был пасмурный, мглистый. С полудня посыпалась мелкая водяная пыльца. Река стала угрюмой, берега потеряли четкость своих очертаний.
На одной из последних остановок большинство солдат конвойной команды ходило на берег. Вернулись они на баржу веселые, принесли всякой всячины: хлеба, битых гусей, рыбы, масла, яблок, кадочку соленых груздей. Достали и самогонки, о которой уже давно тосковали. Теперь, таясь от Болотова, потихоньку допивали ее.
