Текст книги "Зарницы красного лета"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Раненый все время был в забытьи, а когда его расшевелили – очнулся и приоткрыл глаза. Обессиленно разжав губы, проговорил протяжно:

*– ...ла-а...

Он силился произнести какое-то слово...

– ...ла-а...

– Что он говорит? – недоумевал Гордеев.

– Просит что-то,– предположительно ответил фельдшер.

Но тут Петрован, еще не успевший отойти в сторону, высказал свое мнение:

– Он говорит: «Флаг».– Подняв в руках окровавленное тряпье, пояснил: – Он просит повесить... заместо флага. Он вчерась говорил, что их мало вывесили.

– Это правда, говорил,– подтвердил Гордеев.– Только навряд ли он просит это вывешивать...

– А вот и просит!—совсем по-мальчишески уперся Петрован.

– ...ла-а...– еще раз протянул раненый.

– Ну, слышите? – спросил Петрован.

– Его сейчас понять трудно...

– Как хотите, а он просит,– сказал Петрован.– И надо выполнить его волю. Я вот выберу побольше кусок из рубахи, высушу и повешу у дома.

Слово, какое несколько раз пытался выговорить товарищ Сергей, оказалось последним в его жизни. Через несколько минут солдаты начали креститься, а потом, прикрыв ему лицо марлей, унесли на носилках. Только мы, мальчишки, были убеждены, что Петрован точно разгадал его последнее слово, и всячески помогали ему выполнить последнюю волю юного красного солдата. Совсем небольшой кусок от его рубахи, темно окрашенный кровью, вскоре вместе с другими флагами полоскался под степным ветром над Солоновкой.

III

Сиверко так и не разгулялся над степью, словно решил поберечь первый снежок, не оголять нарядно приукрашенную им землю. К вечеру он и совсем улегся на покой в степных логах, но между тем вовсю стала крепчать принесенная им настоящая сибирская, захватывающая дыхание стужа. Едва стемнело – мгповенно вызвездило, да так густо, будто за темные дни предзимья па небосводе расплодилось звезд вдвое больше, чем было прежде, и все крупной, огнистой породы. И стояли они над селом так низко, что до иных можно было, казалось, дотянуться рукой, а за селом, куда ни взгляни, они и вовсе опустились до самой земли.

Хозяйка тетя Марья и ее сестра тетя Груша еще засветло, хотя кое-где и слышалась стрельба, занялись со скотиной на дворе и домашними делами. Они сварили два больших чугуна жирных щей из свежей говядины и накормили нас, ребятню, впервые за день до отвала.

Вскоре пришла на обогрев и отдых первая смена наиболее пожилых партизан. Лица у всех были обожжены стужей, а выбившиеся из-под шапок волосы, брови, усы и бороды густо закуржавели – хоть веником обметай. Раздеваясь, они с кряхтением топтались в затверделых пимах и сапогах у порога, шумно потирали окоченевшие руки и наперебой поругивали лютый мороз, неожиданный для начала зимы. А уж потом, выходя на середину кухни, возвращались к прерванным разговорам о бое. За короткое время, пока женщины собирали на стол, мы успели наслушаться немало боевых историй. Выходило, что беляки хотя и неоднократно бросались в атаки, но так и не смогли за день ворваться в партизанские траншеи и окопы. Убитых было немного, а раненых порядочно. Из тех, кто ночевал накануне боя в доме тети Марьи, кроме товарища Сергея, был ранен еще один партизан, но не смертельно.

– Из одного дома двое выбыли из строя, один – навсегда,– говорил Гордеев, до этого не проронивший ни слойа.– Вот и считай...

О товарище Сергее все говорили с раздумьем и болью:

– Смышлепый был парнишка.

– Студент. Сказывал, учился в Томске.

– А чей он? Откуль?

– Учителев сын, не знаешь рази? Из-под Барнаула.

– Земля ему пухом!

– И помянуть-то, как на грех, нечем!

– Лучше всего поминать добрым словом,– поучающе сказал Гордеев.– Оно всегда сыщется, если заслужил того человек.

Партизаны вспоминали, каким был товарищ Сергей – сердечным, общительным, веселым, а в бою – горячим и бесстрашным. Но я и теперь, как и в течение всего дня, не мог поверить в его смерть. Мне почему-то казалось, что он, потеряв много крови, просто впал в глубокое забытье, а все ошибочно подумали, что он умер,– мне уже не однажды приходилось слышать разные страшные истории о таких роковых ошибках людей. Как ни странно, по мое неверие в смерть товарища Сергея почему-то особенно поддерживало во мне его невыговоренное слово. Обрывок из этого слова звучал в моих ушах весь день: «...ла-а... ла-а...» Я был убежден, что Петрован разгадал таинственное слово правильно. Не однажды я выбегал во двор, чтобы взглянуть на маленький флажок товарища Сергея, и мне – хоть убей меня! – не верилось, что юного партизана уже нет в живых.

А потом партизаны заговорили еще об одной беде: как ни берегли они патроны, а их осталось совсем мало. Что будет завтра? Все стреляные гильзы немедленно отправлялись в оружейные мастерские, но сколько они могут выдать вновь заряженных патронов за ночь? Как ни гадай, а завтра, скорее всего, дело дойдет до рукопашной.

– Ну и ладно, пущай дойдет! Тада и мы повоюем! – сказал один из пикарей, судя по всему, бедный мужичишко, во всем домотканом и худых пимах; из их задников торчали обтрепанные при ходьбе пучки соломы.– А то сидишь, сидишь, зазря коченеешь в окопе. Даже злость на вас, которые с винтовками, берет – за весь день не подпустили поближе. Погреться бы!..

– Вот завтра и тебе, друг Никита, будет жарко,– сказал Гордеев.

– А пущай, мне того и надо! – залихватски ответил Никита; все его круглое и розовое, как яблочко, лицо, обросшее легонькой светлой бородкой, освещалось живой, беспечной улыбкой и широко распахнутыми ребячьими глазами.

– А не боязно тебе, с пикой-то?

– Чудак человек! Да пошто я пужаться буду? – искренне удивился Никита и даже не удержался от заливистого, тоже ребячьего смеха.– Самим Суворовым сказано: пуля – дура, а штык – молодец. А пика ишшо получше любого штыка! У меня она как шило – каждый день вострю! Сижу в окопе и вострю! Набежит, а я его как пырну, так и наскрозь! И еще через себя кину!

Тут засмеялись все партизаны: Никита был небольшого, можно сказать, мальчишеского росточка, да и не очень-то коренаст и дюж...

– А если беляк опередит? – спросили его ради забавы.

– Кто? Беляк? – возмутился таким неразумным предположением Никита.– Да меня ишшо никто не опережал! Как оп может? Я сижу в окопе, жду, а беляку сколь до меня бечь надо? Да он задохнется, покуль добежит! Храпом изойдет! У него и силов-то не хватит сразиться со мною! А покуль он хватается за грудь, я выпрыгну да и приколю его насмерть! Да ты ишшо и так, слышь-ка, соображай: чем колоть ловчее – штыком или пикой? Знамо, пикой. Она легше, сподручнее, уколистее. Нет, ежели меня издали пулей не возьмет, то уж штыком и подавно! Я изворотлив как бес! Побожусь! Так што пущай и не будет завтра патронов!

– Типун тебе на язык, Никита!

– Ничо-о, и мы, пикари, себя покажем!

– А не страшно будет колоть-то? Все ж таки человек...

– Вгорячах можно и человека заколоть,– просто ответил Никита, для которого, знать, были открыты многие сложные истины.– Война ведь, а не игрище на масленке.

Храбрый и мудрый Никита был явно с чудинкой, какой нередко наделяются даровитые русские люди.

...После ужина стол из переднего угла вновь перенесли в куть. Партизаны расстелили вязанку свежей соломы, заранее принесенную молодым заботливым хозяином, и начали укладываться на недолгий покой: около полуночи им опять предстояло отправляться на позиции. И только Гордеев и Никита не спепшли улечься: первый, как мне казалось, никак не мог избавиться от воспоминаний о товарище Сергее, а второй не иначе как всерьез размечтался о своих завтрашпих успехах в рукопашной.

Тут Илюшка, считая, что лучшего времени больше не будет, стал приставать к Петровану со своей докукой:

– Давай в карты, а? Братка, давай!

– Какие тебе карты? Ты чо, очумел? – попытался было отбиться Петрован, еще более повзрослевший за день, серьезный и озабоченный.– Тут такая война, а ему карты подавай! – Он, должно быть, еще и стыдился заниматься сегодня карточной забавой.– Ты картежником стал, чо ли?

– Братка, один банк! – настаивал Илюшка.

– А деньги у тебя есть? Тогда какая же игра?

V – У тебя есть, надо быть...

– У меня-то, знамо, денег полно! – нечаянно похвастался Петрован.– Однова в штаб привезли несколько мешков: где-то партизаны захватили казну у белых. Сказывали, напечатаны в Англии, а то и в самой Америке. Для Колчака. Ну, тама-ка многие брали – кто для интересу, кто на курево. И я взял.

– Много? – весь вспыхнул Илюшка.

– Да полные карманы набил.

– Покажи!

•– Тьфу ты, вот прилипа!

– А пошто ты их прячешь? Покажи! – заговорил, вдруг опомнясь от раздумий, Никита.– И мы поглядим. Я ишшо и не видывал колчаковских денег. Тама-ка чей патрет-то? Колчака?

– Они без патрета. Одни слова.

~ Ну, все одно, кажи...

Петрован слазил на полати, где хранил вместе с пикой все свое добро, и вытащил большую пачку колчаковских денежных купюр пятидесятирублевого достоинства. Они действительно были напечатаны где-то в заморье, о чем свидетельствовали мелкие строчки по их краям, набранные латинскими буквами, да и бумага, какой не было тогда в России, а тем более – в Сибири.

– Хрустят! – подивился Никита, которому редко доводилось слышать, как хрустят новые денежные знаки.– Тут у тебя, паря, большие деньги. Не считал, сколь?

– Чего их считать? – усмехнулся Петрован.– На што они мне? Зряшная бумага. Даже на курево не годится. Как жесть. Правду сказать, я и взял-то их, чтобы в карты играть. Все вроде деньги.

– Вот тогда и давай! – обрадовался Илюшка.

– Отвяжись! И людям, и нам пора спать.

– А ничо, давай сыграем,– подхватил Никища.– Все одно не спится. Какой тут сон?

– Давай, раз такое дело,– поддержал и Гордеев.

Все мы живо расселись на коротких лавочках вокруг стола. Петрован еще раз слазил на полати и достал сильно истрепанные карты. Потом каждому из нас, не глядя, отделил от своей пачки столько зеленоватых бумажек, сколько случайно захватила рука. Пользуясь правом хозяина, объявил:

– Банкую.

Я еще не умел играть в «очко» – каждый раз за меня играл Р1люшка, а я только держал карты и пытался вникнуть в суть игры. Заглянув в мою карту, он всегда весело улыбался, делая вид, что выигрыш мне обеспечен, и выкрикивал, будто бросался вплавь:

– Давай!

Вскоре я убедился, что Илюшка каждый раз старается обмануть брата своей показной веселостью, но это редко помогало. В какой-то мере он, конечно, уже научился владеть собой в игре, но всех ее тонкостей не знал. Однако, надо призпать, па своих картах Илюшка почему-то играл более успешно. Выигрывая, он визжал на весь дом, хотя его и шлепал по голове Петрован, и быстро, словно воруя, схватывал с кона денежные билеты. Играл он обычно на две «бумажки» и каждый раз переспрашивал меня:

– Сто?

Он всегда боялся допустить ошибку в счете.

Еще более азартно играл Никита. Несмотря на то что колчаковские знаки, по его же словам, были «пустыми бумажками», он никогда не пускал в игру более одной купюры и каждый раз досадовал:

– Чересчур большая сумма!

Ожидая своей очереди, он вытаскивал свою карту из-под стола, где прятал ее от людей, и с напряжением, морща лоб, всматривался в нее, как в икону, гадая, обещает ли она ему счастье. Едва он начинал набирать карты, с пего тут же градом катился пот. Карты со стола он поднимал не сразу, а будто после короткой, но страстной молитвы, с выражением величайшего упования, и потом то радостно вспыхивал, тараща ребячьи глаза, то жмурился, как от солнышка. Он радовался не меньше Илюшки, если фартило, и тяжко кряхтел при проигрыше.

Гордеев же играл молча и равнодушно: он просто убивал время, старался забыться в игре и избавиться от своих печальных мыслей. Он всегда «бил» на большие суммы, вызывая аханье Никиши, и почти всегда проигрывал, чем приводил своего однополчанина в отчаяние.

– Рисково играешь! – не однажды остерегал его Никита.

Петрован играл серьезно, как привык делать все дела, вел

себя по-хозяйски, с достоинством, и только когда понял, что ому нет равных за столом, в нем заговорило мальчишество: начал подшучивать и над Илюшкой, и над Никишей.

– Азарт, да не фарт!

Усталость хотя и свалила партизан, по ни один из них пока еще не мог уснуть. Слишком много было увидено и пережито за день, чтобы можно было быстро обмякнуть душой. Да и всех, кажется, чем-то затронула наша игра. Как ни говори, а случай-то был необычный: сидят вокруг коптилки два крестьянина -партизана да трое мальчишек и запросто пускают из рук в руки сотпи и тысячи. Это невольно подбивало на раздумья. Партизаны по очереди поднимались будто по острой необходимости подымить на сон грядущий, а сами между тем тянулись в куть, смотрели на горушку зеленоватых бумажек на столе, иногда брали их с кона, чтобы подержать и рассмотреть на свет. Убеждаясь, что игра идет на настоящие деньги, удивленно пожимали плечами и вновь укладывались на свои места.

– А чо, мужики,– заговорил наконец хрипловатый голос,– небось не даром же Колчаку печатались эти деньги? Золотом небось платил?

– Там задарма только в зубы дают,– ответил ему Гордеев.– Там все на золото.

– И снаряжение для армии?

– Ишшо бы!

– Много золота надо...

– А он загреб все наши банки»

– Вот ворюга! Ну а если золота ему не хватит?

– Нашей землей рассчитываться будет!

– Ну не-ет!

Не выдержав, один партизан сказал:

– Зря он потратился на эти деньги!

За шумным разговором—он затеялся сам собой—никто и не расслышал шаги на крыльце и в сенях. Только когда скрипнула входная дверь и на кухню ворвались клубы холодпого воздуха, все оглянулись и примолкли: на пороге оказался сам главком Мамонтов, надевший, по случаю стужи, черненый полушубок, отороченный серой мерлушкой, и пимы. Все узнали его, скорее всего, по знакомой папахе с красной лентой. Сорвав ее с головы у порога, как полагается всякому гостю, уважающему хозяев, Мамонтов вышел на середину кухни, навстречу дружно вскочившим с пола партизанам, и заговорил оживленно:

– С праздником вас, товарищи солдаты! С праздником и большой победой! Да вы не вставали бы, так поговорим...

Ему ответили:

– Нет уж, товарищ главком...

– Ну как вы тут, товарищи, наш советский праздник справляли? – спросил Мамонтов.– Праздничек-то знатный! Дорогой! Кровью завоеванный!

– А ничо* хорошо справляли,– ответил один из партизан, худой, жердястый дядька.– Только вот без митинга...

– Митипг после будет,– пообещал Мамонтов.– Всегда сначала дело сделай, а потом уже и митингуй. Тогда и речи хороши.

– И революционные песни не пели,– пожаловался жердястый.

– А почему?

– Позабыли што-то...

– Может, споем?

– Бабы уже спят.

– Жаль. Ну садитесь, садитесь!

Партизаны расселись по лавкам в переднем углу, а трое командиров, спутники главкома,– на голбце. Тут Никиша оказался расторопнее всех – выскочил из кути с табуретом и поставил его для главкома среди кухни.

– Спасибо, хозяин,– поблагодарил его Мамонтов.

– Товарищ главком, да вы...– собираясь возразить, заговорил Никиша.

– Ничего-ничего, хозяин! – Мамонтов шумно потер руки, озябшие без перчаток.– Ну и стужа, товарищи, а?

– Жжет,– подтвердили из переднего угла.

– Даже и не помню, когда так круто начиналась зима,– продолжал Мамонтов.– У вас никто не поморозился? Да-а, поморозиться могут ребята.

– Пойдем скоро, сменим.

– Я о тех, какие в бору сидят.

– Беляков пожалел! – загоготал один из главкомовской свиты, давая попять, что» главком любит разные шутки.

– А я без шуток,– ответил ему Мамонтов.– Наши же они, те ребята. Сибиряки. Мобилизованные. Сидят сейчас под сосенками, бедпяги.

– Скорее за ум возьмутся!

– Да они и так все понимают! – с досадой сказал Мамонтов; ему не нравилось, когда люди с легкомысленной простотой брались судить о сложных делах.– Сыновья же крестьян, вчера из-под родных крыш. Как им не понимать, против кого их гонят? Да и агитация у них там, в полках, ведется, это нам доподлинно известно. По всему видать – готовятся к восстанию. Ну, пока робкие еще ребята... Но теперь осмелеют! Вот увидят, сколько погибло, да поморозятся за ночь – и завтра навряд ли пойдут в атаки. Я уверен, что не пойдут: и сил меньше, и дух не тот! Для нас важно было устоять сегодня – мы устояли! Значит, бой уже выигран! Вот почему я и поздравляю вас с победой.

Партизаны поглядывали на Мамонтова смущенно: они не могли не верить главкому, но и верить было трудно.

– Неужели правда, товарищ главком?

– А когда я вас обманывал? – Мамонтов пошарил по карманам полушубка.– Все в кожанке забыл. У кого найдется закурить? С утра не курил.

Ему протянули кисеты с разных сторон. Он взял один, особенно нарядный, внимательно осмотрел па нем шитво и, улыбаясь, подмигнул хозяину – дескать, та, что дарила, любит, раз столько вложила труда!

– Вот скажите мне, на рассвете, когда еще спите, вы чувствуете, как едва-едва начинается зорька? – закурив, заговорил Мамоптов.– Ее чувствуют даже зверушки, даже птахи. Вот так же, как зорьку, надо уметь чувствовать и приближение победы. А уж заметить-то ее надо той же секундой, как только она сверкнет! Не проморгать той секунды! Победа может обозначиться, когда еще далеко не кончен бой, когда вокруг еще темно. А заметил се вовремя, поверил в нее – она твоя! Только не выпускай из рук!

– Глазастым надо быть,– сказал хозяин кисета.

– А мы разве слепошарые?

– И у нас потерь много, вот беда...

– Да, и нам нынче нелегко досталось,– согласился Мамонтов.– Но мы не выдохлись. Силы у нас еще есть. Так ведь? Стало быть, завтра полегче будет. Да и подмога подойдет.

– Откуда ишшо?

– А про Колядо забыли? А про Шевченко? – поглядывая на партизан с веселинкой, спросил Мамонтов.– Ну а я про них весь день думаю. Это хорошие, храбрые командиры. Умные головы. Они остались в тылу у белых: один в Долгове, другой в Новичихе. Так что же вы думаете, они сидеть там будут и ждать, когда нас перебьют в Солоновке? Да не поверю этому никогда! Нет, сегодня днем они – я уверен – двигались к Солоновке и где-то близко. Они вот-вот подойдут! Да еще и от Волчихи должен подойти Четвертый Семипалатинский полк. Теперь помозгуйте: что будет тут завтра?

Партизаны оживились:

– Вот бы в самом деле подошли!

– Тода, знамо, они с тыла, а мы отсель...

– Ну, тода белякам туго будет!

– Товарищ главком, а у нас тут один завтра собирался врукопашную воевать,– сказал тот, что тосковал о митингах.– Патронов, говорит, мало, как пойдут беляки – придется орудовать пикой. Руки, жалуется, чешутся, сойтись бы...

– Это у кого они чешутся? – заинтересовался Мамонтов.

– Да вон, у Никиши...

Мамонтов обернулся в сторону кути и увидел перед собой вытянувшегося скорее из желания прибавить в росте, с округлившимися ребячьими глазами Никиту, которого он принял за хозяина дома.

– У меня, товарищ главком! – бодро доложил Никита.

– Ты, стало быть, солдат?

– Так точно, солдат Второго Славгородского полка, первого батальона, третьей роты, товарищ Пермяков!

– Хм, чудной ты солдат,– усмехнулся Мамонтов и покачал головой.– Почему солдатского обмундирования не имеешь? Ваш полк хорошо обмундирован, знаю...

– Не досталось, товарищ главком, когда выдавали!

– Кру-у го-ом!

Хотя команда была внезапной, но Никита Пермяков не растерялся и исполнил ее хорошо. И тогда Мамонтов уставился па его изношенные пимы – из д;ыр, что зияли на их задниках, торчали пучки соломы.

– Кру-уго-ом!

Встретясь взглядом с Никитой, Мамонтов заговорил с укоризной:

– Какой же ты, товарищ Пермяков, солдат Красной Армии в таких дырявых пимах?

– Так неколи же подшить, товарищ главком! – смело пояс-пил Никита.– Все война и война.

– Тут недолгое дело. Видать, недотепа ты. А какая у тебя лопотина?

– Да ты не сумлевайся, товарищ главком, нисколь не сум-левайся!—быстро и весело заговорил Никита.– Ну, у меня, знамо, зипунишко, чо ишшо? Но он хоть и старенький, а ладно греет, в ём ишшо можно воевать!

– Надень!

Осмотрев Никиту в его зипунишке, перехваченном в поясе цветной домотканой опояской, Мамонтов даже поморщился:

– Снимай! Срам глядеть на тебя...

– Товарищ главком! – испугался Никита,⁴ заподозрив, должно быть, что Мамонтов вгорячах отчислит его из полка.– Да ого ишшо совсем не продувает! И в ём легко! Надень на меня шинель – я в ей запутаюсь, упаду. А в своем-то зипунишке я как бес. Я так и сяк развернусь, ежели доведется колоть. Нет, товарищ главком, лучше этой лопотипы для бою мне не найти. Побожусь!

– Снимай,– тише повторил Мамонтов.

Выполнив приказ, Никита совсем пал духом:

– Товарищ главком!..

– Ты что же, воевать не хочешь? Заболеть хочешь?

– Побойся бога, товарищ главком!

– Ты давно в армии?

– Да я недавно...

– Оно и видно.

– Собирался, вишь ли, второпях...

– Скоро Красная Армия подойдет, встречать будем, ты понял? – спросил Мамонтов.– Ну и ты, выходит, встанешь в строй в своем зипунишке и в дырявых пимах, из которых торчит солома? Не стыдно будет? Да что люди о нас скажут? Что подумают? Какие же это, скажут, солдаты крестьянской Западно-Сибирской Красной Армии? Стыд и позор!

– Не увольняй, товарищ главком! – взмолился Никита.

– Не увольняю,– ответил Мамонтов.– Может, и на самом деле второпях пришлось собираться, и здесь не повезло, когда шинели и обувь выдавали.– Он обернулся к своей свите: – Подобрать ему полушубок и пимы.

– Есть! – ответил один из свиты.

– У кого еще плохие пимы? – заговорил Мамонтов, вновь оборачиваясь к партизанам.– Сознавайтесь.

Все партизаны молчали. И тут Илюшка, привстав за столом, вдруг указал па меня:

– Вот у него. Тоже торчит солома.

– Не лезь не в свое дело,– осадил его Гордеев, прижимая ручищей к скамье.– Товарищ главком про партизан спрашивает, а ты лезешь тут...

Но Мамонтов уже стоял у нашего стола.

г– У тебя?

Я поднялся перед главкомом и от большого волнения так начал кашлять, что у меня брызнули слезы.

– Ну и бухаешь ты! – заметил Мамонтов, всматриваясь в меня с какой-то мыслью.– Как из пушки.– Очевидно было, что он так и не опознал во мне того мальчишку, какого видел с отцом недавно в Малышевом Логу.– Кстати, товарищи, Крас-пая Армия заботится прежде всего о народе. Заказать ему пимы

Тут один дядька поднялся с голбца.

– Товарищ главком, разрешите доложить? – заговорил он, с неудовольствием косясь вороненым глазом в куть.– У пас и пимокатня-то закрыта. Ни одного пимоката.

– А где же они? – сердито спросил Мамонтов.

– Все сбежали. В окопы. Говорят, тут такой бой, а мы пимы катать будем? Отобьемся – тогда уж...

– Вот дурьи головы! И вы тоже: распустили людей...– От негодования Мамонтов прожег глазами интенданта насквозь и потребовал: – Сейчас же собрать всех пимокатов! И чтоб с утра пимокатпя работала. Сам проверю. Через день-другой мы погоним беляков, а у нас многие еще в сапогах или в опорках, как у этого вот вояки. А уже зима. Они об этом подумали, дурьи головы?

– Есть! – ответил, вытягиваясь, интендант.

И тут Мамонтов, взглянув на Петрована, который давно сидел, затаившись и прикрыв свой кон ладонями, спросил его, как старого знакомого:

– А ты, ополченец, чего тут прячешь? А ну покажи.

Потупясь, Петрован убрал руки со стола. Увидев кучу колчаковских денежных знаков, Мамонтов так засмеялся, что, казалось, едва не опрокинулся от смеха навзничь.

– Да тут вон что! Игра! – Он быстро расстегнул полы полушубка и подсел к столу.—А ну сдай! Давно не баловался! Ну, поте-еха-а...

– Ты фартовый, товарищ главком,– сказал Никиша.– С тобой какая игра? Ты всех обставишь и очистишь догола.

– И ты хитри. И тебе повезет.

Вдобавок к карте, какая у него была, Мамонтов взял у Петрована еще одну и, вновь засмеявшись, снял весь кон, на создание которого молодым хозяином было затрачено немало усилий. Партизаны, успевшие собраться у стола, заговорили шумно и восхищенно: и верно, дескать, с первого раза – и так пофартило. Мамонтов сгреб кучу зеленоватых билетов и сдвинул се на край стола, словно от большой радости намереваясь прижать к своей груди, но неожиданно смахнул себе под ноги.

– А ну кончай! – поднимаясь, скомандовал обычным голосом.– Разыгрались тут! Вы для чего отпущены с позиций? Обогреться в тепле, поужинать горячим да и соснуть какой часок, а вы чем занялись? В карты затеяли! А ну всем спать!

В это время скрипнула входная дверь – и на кухню опять ворвались клубы холодного воздуха. И кто-то обрадованно воскликнул:

– Здесь? А мы ищем, ищем по всем улицам!

– А что там случилось? – выходя на середину избы, обеспокоенно спросил Мамонтов.– Это ты, Иван?

– Наши прорвались, товарищ главком! – счастливым голосом выкрикнул некий Иван, вероятно гонец из штаба.– От Ко-лядо и Шевченко!

– Когда?

– Да вот сейчас. Они у штаба. Конники и двуколки с патронами. Они бором, глушью прошли.

– Где их полки?

– Шевченко – в Малышевом Логу, а Колядо – в Селиверстове. Утром ударят по белякам с тыла.

Быстро застегивая полушубок, Мамонтов сказал:

– Вот так-то, товарищи...

IV

С утра вся церковная площадь Солоновки была запружена тысячами партизан, жителями партизанской столицы и соседних селений, прискакавшими сюда по первопутку, едва отгремел бой. Над двухэтажным домом штаба, слегка поврежденным белогвардейским снарядом, развевался большой флаг из нового кумача; флаги поменьше плескались у многих ближних домов и ворот. А в центре площади, вокруг наскоро сколоченной из досок невысокой трибуны, украшенной сосновыми ветками, рослые молодые солдаты, стоявшие во главе воинских колонн, держали слегка склоненные, густо алеющие, испещренные надписями полковые знамена. Сельские мальчишки раньше всех взяли три-бупу в кольцо и, как их ни оттирали назад, не сдавали своих выгодных позиций: так и стояли от начала до конца 'митинга впереди стены партизап – будущие герои тогда еще далекой большой войны.

У самой трибуны, пока еще пустующей, стоял на табуретках большой гроб, обитый красным материалом, а в нем лежал под охраной почетного караула Федор Колядо – в гимнастерке, с красной широкой лентой на груди: тогда еще у мертвых не отбирали награды. До пояса он был укрыт знаменем с большой черной полосой, по обе стороны его груди и головы лежали пучки ковыля с нашей целинной степи. Тончайшие шелковистые остья ковыля все время шевелились от ветерка, и это, вопреки очевидной истине, наводило на мысль, что среди живой степи жив и Колядо. Но всем уже было известно, что после митинга, когда с ним попрощаются армия и народ, его увезут в родные места, под город Камень-па-Оби, и там похоронят.

Смотря па застывшее, сильно изменившееся лицо Федора Колядо, я все время вспоминал, как он наслаждался арбузом, принесенным мною из дома. И мне думалось: «Сберег ли он семечки? Может, они у него в кармане?» Я не утерпел и, обернувшись к отцу, шепотом рассказал ему про семечки. Отец почему-то долго не мог понять, про какие арбузные семечки я толкую,– в то утро он был каким-то очень странным, будто зачумленным тяжкими раздумьями, да и внешне был неузнаваем – заметпо постарел, осунулся, оброс щетиной. Меня даже пугала мысль, что таким некрасивым он может остаться навсегда.

С трудом поняв, в чем дело, отец успокоил меня:

– Сберег. Теперь вестовой сбережет и посеет.

– Ты знаешь, где его убили? Покажешь?

– Покажу,– пообещал отец.– Мне дали отпуск на три дня – отвезти тебя в Гуселетово. Как поедем, завернем на то место. К нам на подмогу шел – его и убило.

– Я знаю.

Мне невольно вспомнилось, как Мамонтов хвалил Колядо и был уверен, что тот непременно придет на помощь защитникам Солоновки. Он не ошибся тогда, главком, говоря партизанам, что победа завоевана уже в первый день боя и надо только удержать ее и закрепить. Как он говорил в тот вечер, так все и вышло...

Наутро два белогвардейских полка, изгнанные Колядо и Шевченко из Селиверстова и Малышева Лога, ночевавшие в бору на морозе, попытались было вновь атаковать партизанские позиции под Солоновкой, но вскоре им пришлось защищаться от партизанских полков, ударивших с тыла. Бой шел весь второй день, но только однажды, когда белогвардейская конница решила ворваться в Солоновку со стороны степи, где не было обороны, партизаны пережили тревожные минуты. Сам главком Мамонтов, всегда бросавшийся на опаснейшие участки обороны, прискакав сюда, лег за пулемет – у малоопытных пулеметчиков вышла какая-то заминка. Атака белогвардейской конницы оказалась наивысшей точкой боя, а после этого он быстро пошел на спад. Ночью белогвардейские полки, пользуясь тем, что партизаны, наседавшие с тыла, не могли создать плотного кольца, снялись со своих стоянок-ночевок и отправились не солоно хлебавши в обратный путь Соляной дорогой.

После двухдневного боя у всех было много хлопот. Из бора все время выходили, чтобы сдаться в плен, сильно обмороженные белогвардейские солдаты – всего их сдалось около трехсот. Там, где стояли полки противника, где он бросался в атаки, оказалось более пятисот погибших в бою – всех их надо было подобрать и предать земле. Всюду перед партизанской обороной белогвардейцы растеряли разное оружие – трофеи надо было учесть и сдать на склады. Не только партизаны, но и многие сельчане выезжали очищать поле боя. Даже наш молодой хозяин Петрован, усадив в сани Илюшку и меня, повез нас в бор собирать патроны и гильзы. Мы вилами и граблями разрывали утоптанный снег и мелкой, но дорогой добычей загружали корзины. В той поездке меня особенно поразило, что небольшие сосенки на опушке бора были будто выкошены литовкой. Мне навсегда запомнились те сосенки, снесенные пулеметным огнем,– может быть, ими и была украшена трибуна.

Я сказал отцу и про сосенки.

– Наши пулеметы косили,– ответил отец на сей раз без задержки.– И сосенок, и беляков много полегло.

– А наших?

– Да тоже немало. Говорят, больше сотни убито да несколько сот пораненных: все дома вокруг заняты под лазареты. Страшное, сынок, это дело – война. Никогда бы мои глаза ее пе видели. И сказать невозможно, как больно, когда около тебя умирают товарищи.

После долгого и трудного молчания, должно быть, в какой-то связи с его неприятием войны, он вдруг сообщил:

– Я ведь, сынок, в партию вступаю.

...Даже никто из штаба, вероятно, не смог бы ответить, по какому же случаю прежде всего созывался митинг в Солоновке. Он был посвящен и двухлетию Советской власти, своевременно отметить которое помешал бой, и только что одержанной большой победе – все чувствовали, что ей, этой победе, суждено иметь огромное значение в борьбе с белогвардейщиной в Сибири. Но митинг, несомненно, посвящался и прощанию с погибшими воинами народной армии, в частности с Федором Колядо, которого даже вынесли на площадь. И поэтому чувства радости и облегченности, вызванные ощущением успеха в только что законченном бою, у всех, кто пришел на митинг, соединялись с чувством горечи, с душевной болью. Тем более, что все знали: сейчас, когда все радуются, в ближних домах люди льют слезы над телами погибших, собираясь везти их в родные села, а в лазаретах многие умирают или мучаются от тяжелых ранений. Оттого люди, собравшиеся па площадь, в ожидании начала митинга терпеливо молчали, а если и разговаривали* то негромко. Даже мальчишки были сдержанны. Пожалуй, горечь-то у всех была посильнее радости.