Текст книги "Зарницы красного лета"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Всю улицу обошел,– рассерженно поведал дедушка.– Никто не дает. У всех стоят. Везде уже взахлеб лакают! – Он не утерпел, чтобы не блеснуть перед бабушкой своей воеппой смекалкой.– Сорок шестой Томский полк. На Солоновку пойдет. Ну не знаю, дойдет ли... Солдаты-новобранцы, видать, с горя пьют: воевать неохота. По всему видно. У меня глаз наметал.

– Где же достал-то? – спросила бабушка.

– Пришлось на самый край, к Лобачихе, идти.

– К шинкарке? Сколь же она содрала за этот лагуиок?

– Куль ячменя на солод пообещал.

– О батюшки, да ить ограбила!

– Зато самосидка особая, с ног сшибает! – Дедушка хохотнул, и стало ясно, что и тут он не удержался от какого-то озорства.– С табачком настояна,– сообщил он, понизив голос.– Мне эта Лобачиха не велела пить. Сильное, сказывала, зелье!

– Господи, да ты что, дед, очумел?—испугалась бабушка.– А иу как опи обопьются?

– Пускай! Скореича свалятся. Того и надо.

– Да ить беды бы какой не было!

– Какая тут беда? Ну покорчит немного...

Мать и братишки, загодя поужинав, вновь скрылись в боковушке. Я начинал кашлять от простуды и потому с удовольствием забрался на горячую русскую печь – мне велено было зря пе показываться на чужие глаза.

Офицеры ввалились в дом шумной компанией. Их было пятеро, все молодые, в новеньких шинелях с золотыми погонами. Несмотря на запрет, я их оглядел, пока они, не раздеваясь, продолжая о чем-то спорить, проходили в горницу. Странно, но гости не вызвали у меня никаких неприятных чувств: у всех свежие, оживленные лица, и, будь они в обычной одежде, я никогда не подумал бы, что они белогвардейцы, которые всех грабят и казнят. Только усач с носом, похожим на орлиный клюв, вошедший в дом последним, был человеком, по моим понятиям, явно варначьей породы. Я не успел скрыться от его быстрого и цепкого взгляда. Сдвинув брови, он приблизился к печке и спросил:

– Что зверенышем глядишь?

Я быстренько отполз подальше от края печи.

– Погляди у меня! Я тебе их огнем выжгу!

– Больной он, больной,– заметалась бабушка.

– Больной, а глядит волчонком.

Долго пили и шумели офицеры. Едва я засыпал, меня будили их пьяные выкрики. Дедушка и бабушка настороже сидели у кухонного стола. В горницу заходил один дедушка, да и то когда звали. Я слышал, что ему предлагали самосидки, но он, хотя и не прочь был выпить, твердо держался созданной легенды. И вообще оп, должно быть, побаивался разных неожиданностей, все время держался непривычно сдержанно. Рассказывая по просьбе офицеров о своих походах с генералом Скобелевым, он и тогда не оживлялся, как обычно, и не сыпал солдатскими побасенками да прибаутками. Словом, дед – на удивление – был скучным в ту ночь, совсем непохожим на себя, и офицеры, потеряв к нему интерес, вскоре совсем оставили его в покое. Он сидел в задумчивости, прислушивался к разноголосице в горнице и переглядывался с бабушкой, покачивая головой.

Около полуночи самосидка совсем развязала офицерам языки. В горнице начали завязываться не только споры, но и перебранки. Чаще всего меня будил резкий голос усача варначьей породы. Из всех гуляк он был самым раздражительным и горластым. «Вот окаянный, орет, как ворона! – дивился я спросонья.– Подавиться бы тебе затычкой от лагунка!» Но однажды я проснулся в большом испуге: в горнице уже орали во все глотки, слышался треск дерева и звон разбиваемой посуды.

Вскоре два офицера, ругаясь и покачиваясь, направились из дома. Дедушка, опережая их, бросился открывать все двери. После этого в горнице громко, раздраженно выкрикивал только усатый, а его старались успокоить наши постояльцы. Я опять незаметно уснул, а проснулся оттого, что неприятный голос усача раздался у самой печи.

– Господа, я сию минуту, я подышу воздухом! Что-то сдавило грудь! Невыносимо!

Ему осторожно намекнули:

– А не пора ли нам спать?

– Вы что, господа, гоните?

– Ради бога!

– Хорошо, я вернусь!

На усатого натянули шинель, и он вышел из дома, широко распахивая и оставляя открытыми все двери. Дедушка не пытался опередить его, а шел за ним следом...

– Совершенно пьян,– сказал один из наших постояльцев.

– Досадно будет, если вернется,– откровенно заметил другой.– На всякий случай я ему подал шинель. Может, раздумает.

– Но придется все же обождать!

Еще раз я проснулся, вновь услышав голоса постояльцев у печи.

– Вы везде, хозяин, поглядели?

– Весь двор обошел,– ответил дедушка.– Нигде его нету.

– А за воротами?

– И там глядел.

Постояльцы отвернулись от дедушки.

– Вероятно, ушел все же...

– Идем спать. Я едва держусь на йогах.

А утром пришли те два офицера, что, рассорившись с усатым, первыми покинули наш дом. Закрыв двери горницы, они недолго и негромко поговорили с постояльцами, которые только что поднялись с постелей. Потом офицеры позвали к себе дедушку, и он досадливо поморщился – решил, что опять будут посылать за самосидкой для опохмелки.

– Да нет его на дворе, господа офицеры! – говорил он шумливо, возвращаясь через минуту на кухню.– Я утресь еще вездо поглядел. Ушел он куда-то...

Но офицеры, выходя за ним следом, попросили:

– Пойдемте все же, хозяин, поищем...

– Вот беда-то! Да теперь он уж вскочил бы: за ночь-то небось выбило хмель из головы. Сегодня морозно было.

Дедушка и офицеры осмотрели весь двор, все .закоулки, все сараи и хлевушки. Заглянули даже в колодец, что был среди двора. Потом взволнованные офицеры, не завтракая, куда-то ушли. И больше не вернулись. А в полдень все беляки покинули наш край.

– Так и не нашелся горластый,– сказал дедушка.

– Но куда ж он все ж таки подевался? Не провалился жо сквозь землю!

Вторую ночь я спал на печи – лечился от простуды. Спал очень крепко, но, кажется, мгновенно почувствовал, что меня касается чья-то рука. Ее осторожное, ласковое касание было мне чем-то очень знакомым, памятным, и, еще не успев открыть глаза, я с изумлением догадался, что меня будит отец. Откуда он взялся? Да и он ли? Но меня действительно будил отец. Стоя на голбце, он тянулся ко мне рукой и говорил:

– Проснись, сынок, встань.

– Измучился вчерась,– пояснил дедушка.– Всю ночь тут шумели.

– Оставь ты его,– послышался слезный голос матери.

– И правда, зятюшка, оставил бы,– подхватила бабушка.

Все они в растерянности стояли среди плохо освещенной

кухни, и я понял, что, до того как дотронуться до меня рукой, отец разговаривал со всей семьей о чем-то важном, касающемся меня, но, не получив согласия, теперь действовал наперекор семье.

– Я уже сказал, что не оставлю,– обернувшись ко всем, ответил отец тихо и твердо.– Вы еще не знаете, что они делают с партизанскими семьями, а я знаю. Не милуют и грудных детей.

– Да ведь они ушли,– сказала мать.

– Эти ушли, другие могут прийти,– не повышая голоса, ответил отец.– Тут, в Почкалке, всего жди. Всем надо отсюда бежать.

– И не думай,– отрезала мать.– Куда я с малыми?

– Ну хоть старшего, да я спасу.

Он взял меня на руки, собираясь спустить на пол. Только тут я заметил на его плечах офицерские погоны. Это меня сильно озадачило, и я спросил:

– А зачем у тебя погоны?

– Да так, сынок, под беляка вырядился, чтобы при случае за своего приняли.– Отец коротко посмеялся, что было не ко времени, и, смутившись, пояснил серьезно: – Мы часто так делаем, когда надо.

– И с тремя звездочками, как у горластого.

– Был у нас вчера такой,– пояснил дедушка.

– А они его и есть!

– Да что ты, Семен? Неужто?

– Так вышло,– словно извиняясь, ответил отец и опустил меня на пол.– Собирайся, сынок. Поедем отсюда.

– Как же вышло-то? – не терпелось дедушке.

– Верь не верь, а вот как было дело,– начал рассказывать отец.– Я от здешних подводчиков узнал, что мать с детьми сюда приехала. Вот начудила, так начудила! Ну да ладно об этом... И только я это узнал – беляки заняли село. Меня так и обожгло! Тут как раз приезжает в полк главком и приказывает послать за бор разведку, в три места. Я сразу же и напросился в Почкалку. Думаю, и разведаю, и хотя бы Мишу заберу с собой. Ну, пробрались мы с товарищем ко двору, а Найда молчит. Что такое? Должно быть, думаю, хозяина послали с подводой, с ним и убежала. Заходим во двор. Смотрим, ставни закрыты, в доме свет и пьяные голоса, крики. Стало быть, беляки гуляют.

■– До полуночи лакали и грызлись! – с негодованием воскликнул дед.

– Ну, думаю, все пропало,– продолжал отец, но с веселым видом, что заставило меня еще более навострить уши.– Про бе-ляков-то мы успели кое-что разузнать, а вот как, соображаю, с Мишей быть? Тут вдруг выходит этот самый поручик. Мы за угол дома, поближе к воротам. Ждем. Вот он увидел нас и спрашивает: «Это вы, господа?» За кого-то принял нас, думаю...

– До него двое из дома вышли,– пояснил дед.

*■– И нас двое, он и принял за своих.– Воспоминание развеселило отца, он весь сиял, что заметно было даже при слабом свете коптилки.– Ну, мы пока молчим. «Что ж вы молчите, господа?» – кричит он нам и идет к воротам. Что делать? Я возьми и пробурчи вот так: «Ну мы...» – «А что вы стоите тут?» – «Тебя поджидаем».– «Ага, осознали, что болтали ересь? Пан-нимаю, господа, пан-нимаю...» У нас и в мыслях не было брать его, но он уже валится мне на грудь! Как быть? Пришлось подхватить его да в калитку. «А куда, господа?» – «Домой». И мы повели его прямо улицей. Тут он и разошелся, и давай во все горло. «Вы, господа,– кричит,– сами еще не понимаете, что заражены большевистской заразой. Где ваша вера в Россию? В успех нашей борьбы?» И пошел, и пошел! Говорун! И только уж па кромке бора спохватился, почуял что-то и спрашивает: «Куда же вы меня ведете, господа?» – «В гости,– отвечаю.– К Мамонтову». Рванулся было, а пистолета уже нет. Ну маленько поспорил, а пришлось идти. Теперь он далеко, в Малышевой Логу.

– Вот так история! – восхитился дед.– Там его опохмелят!

– Или там, или на том свете. Зловредный, видать, гад, от такого не жди пощады. Думаю, если таких здесь много, не миновать беды. И еще больше заныло сердце. Вот и решил еще раз пробраться сюда.

– А тут с ног сбились,– сказал дедушка.– Как скрозь землю! Мне и в башку не стукнуло...

■– Тебе не стукнуло, а им стукнуло,– сказал отец.– Они поняли, кто его уволок. Вот у них и поднялась паника. А мы, когда отправлялись сюда, были уверены, что так и будет. Но на всякий случай зашли к одним на Подборной. Там и узнали, что их уже нет в здешнем краю. Да, вот еще что, в подводы пе назначали?

– На послезавтра,– ответил дедушка.

– Значит, только послезавтра думают двигаться?

– Выходит, так. Велели брать побольше овса.

– На Солоиовку собрались. Только я так скажу: сколько ни возьмут овса, туда не дойти. Пусть не думают.

– Разговорился ты,– заметил дедушка.– Не боишься?

– На дворе мои ребята. Ну, как ты, Миша?

Я уже был в незалатаиных штанах и лучшей рубахе, какую носил лишь по праздникам,– отправлялся-то в чужие люди. Оставалось обуться в сапоги. И тут мать, словно опомнясь, жалобно заговорила:

– Как же он поедет? Скоро зима. Да он и простужен, уже кашляет!

Мои старые пимы остались в Гуселетове. Дня три назад дедушка отнес пимокатам мешок шерсти, но те обещались обуть мспя лишь через неделю.

– Да, того и гляди закрутит,– осторожно поддерживая мать, сказал дедушка.

Отец молча, хмурясь, осмотрел мои сапоги, шерстяные носки и онучи. Все это пока, при бесснежье, вполне годилось для беготни близ дома, но для дальней дороги было уже ненадежно. На несколько секунд отец сник в тягостном раздумье, но, передохнув, обвел потемневшим взглядом всю семью и неожиданно погладил меня по голове.

– Обувайся, Миша!

– Ты его загубишь! – выкрикнула мать.– Креста на тебе пету!

– И никогда не будет! – ответил отец тихо и мрачно, но, тут же смягчаясь, пояснил с привычной терпеливостью: – Ты пойми, не могу я его здесь оставить. Я с ума сойду. За бором найдем пимишки. Вылечим от простуды. И будет жить!

Я обувался охотно, но со сна не спеша и молча. Это до некоторой степени насторожило отца. Ему хотелось, чтобы я в открытую, как полагается взрослому человеку, перед всей семьей выразил свою волю, и потому спросил:

– Ну что, Миша, поедем?

Не раздумывая, я кивнул головой.

– Ясно, все в порядке,– обрадовался отец.– А ноги, сы-нок, не озябнут? А зябли в последние дни? Отчего же простудился? Вон что, папился из бадьи! А не боишься ехать со мною?

–т– Не-е...

– Ну все, одевайся!

Шубенка у меня была замызганная, но теплая, а шапка, подаренная дедушкой,– из заячьего меха, с длинными ушами, как у башлыка. Ехать можно было...

Когда я был в полном сборе, мать вскочила с лавки, схватила меня и, заплакав, стала прижимать к своей груди.

– Сынок! Родной мой! Сынок! – выкрикивала она, обливаясь слезами.– Куда же ты собрался? Не увижу я тебя больше! Чует мое сердце...

– Да не каркай ты! – не вытерпев, оборвал ее дедушка.

Мне вдруг всхлипнулось и стало душно. Смотря на раскрасневшееся, искаженное болью лицо матери, ее заплаканные, мечущиеся глаза, я понял, какую обиду я наношу ей сейчас, покидая ее в такой тревоге. И тогда во мне что-то дрогнуло, прорвалось, обжигая мое сердчишко болью. Я сам, по своей душевной потребности, стал прижиматься к ее груди и целовать ее руки.

От радости, что у меня пробудилось ответное доброе чувство, мать бурно зарыдала. Ее силой оторвали от меня, усадили на лавку, дали воды. Кое-как успокоясь, она подняла голову с растрепанными волосами и, поглядев на меня долгим взглядом, с большой надеждой спросила:

– Ты не уедешь, сынок?

Но я промолчал, и она опять зарыдала...

– Пора уходить,– сказал отец.

Я вытащил из печурки свои варежки.

У крыльца нас поджидали два партизана в шинелях, с винтовками. Все мы следом за дедушкой прошли на огород, спустились в его дальний конец, а там перелезли через прясло и оказались па чужом подворье. Хозяин того подворья, встретив нас, вывел на соседнюю небольшую улочку и повел в бор.

В бору было особенно темно и глухо. Отец вел мепя за руку, как маленького мальчишку, чего я прежде терпеть не мог. Но теперь почему-то терпел и шел молча, все еще не в силах успокоиться после разлуки с матерью. От мысли, что сегодня я ее горько обидел, мне изредка всхлипывалось, хотя и без слез. Я мысленно казнил себя за то, что довел ее почти до обморока. Однако я не чувствовал ни малейшего раскаяния в своем решении. Да почему так было со мною? Почему я, хорошо сознавая свою вину перед матерью, не вырывал руку из руки отца и не бросался назад, хотя еще и не поздно было? Что мепя удерживало и заставляло шагать в ногу с отцом? Нет, совсем не радость, вызванная неожиданным исполнением давнишней мальчишеской мечты. Как ни странно, но никакой радости я не испытывал в те минуты. В руке отца, сжимающего мою руку, я чувствовал силу, какая дается, должно быть, только большой правотой. Мне было приятно ощущать ее и верить ей. Именно поэтому меня и не оскорбляло, что отец обходится со мной как с мальчишкой. Даже при той сумятице, какая творилась тогда в моей душе, пусть и смутно, но я сознавал, что он был праг._л забирая меня из дедушкиного дома, и его риск, напугавший мать, несомненно, был наивысшим проявлением его отцовской любви и заботы.

Но вот наш проводник заговорил с кем-то впереди. Под соснами у дороги еще один партизан караулил верховых коней.

Пока все закуривали, переговариваясь, отец усадил меня в седло и подвязал по моей ноге стремена. Подавая поводья, сказал:

– Не бойся, мерин смирный.

Я невольно обратил внимание на то, что для меня был приведен особый конь. Значит, решение отца забрать меня из Поч-калки было заранее обдуманным и твердым, а не случайным порывом, какой мог быть вызван встречей со мной.

– И от меня не отставай,– наказал отец.

Мы направились знакомой дорогой, ведущей через бор, но темнота мешала скакать крупной рысью. Тот, кто был головным в цепочке, зачастую переводил своего коня на шаг. У проливчика между двух озер все партизаны собрались в круг, о чем-то тихонько заговорили. Мне не однажды приходилось проезжать здесь на телеге: глубина в проливчике была лишь по брюхо коню. Но сейчас на нем был слабый лед.

– Вечером трещал,– сказал мне отец.– Ехать надо поодиночке, шагом.

Лед и теперь потрескивал под верховыми, но все перебрались благополучно. А мне не повезло. На самой середине проливчика меня вдруг прямо-таки оглушило звоном лопающегося льда. Не испугайся мой конь, на мелководье не могло быть никакой беды. Но он испугался и давай со всей силой вымахивать из воды, исступленно крошить подковами льдины. За несколько минут, пробивая себе путь на другой берег, конь раз сто всего меня облил ледяной водой.

ТЕМНОЕ ПРЕДЗИМЬЕ

I

С первых дней ноября 1919 года колчаковское командование предприняло новое большое наступление против партизан лесостепного Алтая, намереваясь разгромить их до наступления зимы. Надо было спешно готовиться к обороне. Всеми работами по подготовке оборонительных позиций вокруг Солоновки, партизанской столицы, руководил начальник штаба корпуса (а впоследствии – армии) Яков Жигалин, находившийся здесь неотлучно. Человек образованный, хорошо знавший военное дело, энергичный, неутомимый, он многое сделал для того, чтобы Солоновка выстояла под любым напором врага. Десятки раз обходил он траншеи и окопы вокруг села, добиваясь, чтобы они отвечали твердым уставным требованиям и служили надежной защитой для обороняющихся войск.

Главком Ефим Мамонтов, прискакав однажды на часок в Со-лоновку, остался очень доволен тем, как готовились здесь позиции, и со спокойной душой отправился обратно в Малышев Лог, что в десяти верстах от Солоновки, за Касмалинским бором, на самой главной для здешних мест Соляной дороге.

Сюда, в Малышев Лог, Мамонтов спешно стягивал некоторые партизанские полки, действовавшие в последнее время на широких просторах междуречья Оби и Иртыша. Первым прибыл 2-и Славгородский полк, основное ядро которого состояло из его отрядов, возникших в начало августа. Мамонтов приказал командиру полка Орленко немедленно приступить к исправлению всех окопов, нарытых за лето близ села, по обе стороны Соляной дороги,– пока готовились оборонительные позиции вокруг Солоновки, он собирался задержать здесь противника на несколько дней.

7 ноября под вечер Ефим Мамонтов в сопровождении небольшой охраны прискакал в следующее село на Соляной дороге – Мельникове, где когда-то наголову разгромил батальон карателей полковника Окунева. Здесь стоял 3-й Бутырский полк, накануне подошедший из Алейской степи. Все в полку знали, что за перешейком между озерами, за Барнаульским бором, уже сосредоточиваются высадившиеся на станции Поспелиха два белогвардейских полка, все понимали, что приближаются решительные бои, и, естественно, в ожидании их не могли быть спокойными. Но у некоторых, должно быть, уже начинали подрагивать поджилки. Это немедленно заметил очень зоркий главком – по малейшим признакам он умел определять психологическое состояние частей («Они настроены панически»,– сообщил он Жигалину о бутырцах под утро, возвратясь в Малышев Лог).

Выехав к перешейку, где в то время находилась в боевом охранении рота моего отца, Мамонтов спешился, отдал поводья коноводу, а сам, в легкой кожанке и светло-серой папахе с красной лентой, с недовольным видом порывистой походкой направился к окопам. Под его сапогами с позванивающими шпорами поскрипывал песок, а шашка с шуршанием скользила между высоких^и жестких трав, побитых первыми морозами. Он молча поздоровался с отцом, вышел за линию окопов и, остановившись в одиночестве, долго вглядывался в темный бор и темное небо. «Не в духе»,– понял отец. Потом Мамонтов, обернувшись к подходившему командиру полка Каширову, невесело спросил:

– Как на озерах?

– Замерзли,– неопределенно ответил Каширов.

– Знаю. А какой лед?

– Вроде уже держит...

– И этого нс знаете! – с горестным удивлением воскликнул Мамонтов.– Как же вы здесь живете? Разведка не послана. Ничего о противнике не знаете. А ведь он не будет зимовать за бором. Он пойдет сюда. Когда? Где? Это надо знать! Если лед держит, он и не полезет вот здесь, на перешейке, а обойдет

вас по озерам и передушит, как слепых кутят.– Главком покосился на всех, кто стоял позади Каширова, да с такой укоризной, что те стыдливо опустили глаза.

– Виноват, товарищ; главком! – отозвался Каширов.

– Ладно уж...– ответил Мамонтов по-свойски, не желая больше обижать Каширова, в общем-то неплохого командира, но отчего-то невезучего и, должно быть, втайне страдающего от своей невезучести.– Надо сегодня же, товарищ Каширов, создать три группы разведки и послать за бор – в Новичиху, То-карево и Почкалку.– Он был отходчив сердцем, Ефим Мамонтов, и говорил уже все мягче и мягче, раскаиваясь в том, что не сдержался и отчитал командира полка при людях.– Все надо разузнать, Николай Иосифович, все доподлинно. Так будет надежнее.

Вот здесь-то мой отец и попросил главкома отправить его с одной из разведывательных групп в Почкалку. Мамонтов не удивился просьбе, но поинтересовался:

–А почему именно туда?

– Так я же знаю село!

■– А-а, да-да...

– И там сейчас моя семья.

– Там? В гости небось к своим уехала? – удивился Мамонтов.– Зря! Дознаются беляки – быть беде. Сколько уже семей наших товаррпцей погибло – не счесть! Ступай! Может, заодно как-нибудь вывезешь?

– Попытаюсь,– тихо промолвил отец.

– Ступай, ступай,– повторил Мамонтов, но тут же, все еще испытывая раскаяние за свою горячность, добавил: – Впрочем, это дело Николая Иосифовича. Но я не возражаю. Только ты смотри, дело делай, да про семью не забудь. И еще вот что: полк завтра уйдет отсюда в Малышев Лог. И ты возвращайся туда, да дуй лучше напрямки, степью, а то здесь могут беляки быть.

За три дня после поездки в Мельниково Мамонтову удалось стянуть в Малышев Лог еще три полка: 3-й Бутырский, 5-и Степной и 6-й Кулундинский. Кроме того, в соседнее село Дол-гово вот-вот должен был подойти 7-й полк Красных орлов,– стало быть, тоже будет под рукой. И только о 1-м Алейском поступили неприятные вести: не подчиняясь приказу, полк самовольно отправился в сторону Алейской степи. Это был первый в армии случай грубейшего нарушения воинской дисциплины.

О том, что в 1-м Алейском полку дают себя знать настроения местничества, Мамонтову было известно. Главком знал, что с наступлением холодов алейцы стали рваться в родные места. Почти ежедневно они шумно митинговали, требуя направить их на Алей. На днях по решению штаба корпуса новым командиром полка был назначен Федор Архипов – тот, что привел в августе алейцев на соединение с отрядами Мамонтова. Его

послали туда в надежде, что он как бывший вожак адейского отряда, из которого вырос полк, сможет повлиять на своих земляков, смутьянов и нарушителей дисциплины. А оказалось, что и ему не чужд дух местничества.

Федор Архипов после встречи с Мамонтовым в Мельникове только один месяц был начальником штаба его армии. Они не поладили, и очень основательно, из-за методов борьбы с пьянством. Нечего греха таить, в армии находилось немало любителей самосидки, которую совсем недавно научились гнать в сибирских селах, и, раз дело пошло на лад, постарались придать ему размах, достойный Сибири. Надо было принимать крутые меры. Тогда-то по настояпию Архипова – человека твердых большевистских убеждений, но слишком прямолинейного, жестокого,– было принято решепие штаба о применении порки за пьянство, причем невзирая на лица.

Через несколько дней член штаба Сизов, горячо ратовавший за суровое решение, отправился в армию для искоренения пьянства. Но, как это нередко случается с подобными блюстителями дисциплины, сам напился в стельку и вел себя недостойно. А когда вернулся в Солоновку, Архипов избил его. В протоколе заседания штаба, где разбиралось это дело, обстоятельства самосуда изложены так: «...Его позвали в штаб, и на пути к штабу Архипов его избил кулаком, а в штабе плетью и рукоятью револьвера прошиб ему голову. Бил его Архипов с прибаутками: «Вот тебе теплая квартира!», «Вот тебе девки!». Обещался выслать его за пределы района штаба как государственного преступника. После чего он (Сизов) рассказал свою биографию, из которой видно, что он хороший политический работпик».

На том заседании выяснилось, что хотя Мамонтов и за суровые меры борьбы с пьянством, но против всяких «экзекуций» как не отвечающих духу нового времени. Архипов был отстранен от должности начальника штаба, хотя Сизов', по его словам, в «интересах революции» и простил его за самосуд. Архипов стал рядовым работником штаба, но вскоре, не вынеся обиды, да и побаиваясь гнева Мамонтова, уехал работать в Облаком – так сокращенно назывался созданный в то время Западно-Сибирский исполнительный комитет Советов, осуществлявший гражданскую власть на территории, где действовали партизанские войска.

И вот Архипов, вместо того чтобы одернуть бузотеров и горлопанов, сам поддержал идейку возвращения в родные места, да еще в такие тревожные дни! Большая часть 1-го Алейского полка ушла с Архиповым на Алей, покипув армию, которая готовилась к решительному сражению, и лишь меньшая часть, состоящая из неалейцев, направилась в сторону Малышева Лога. Оставшись верной своей армии, она с тех пор стала называться 1-м Алтайским полком.

(Правда, здесь, ради исторической истины, следует заметить, что Алейский полк во главе с Архиповым, уйдя в родные места, вскоре развернулся в Горностепную дивизию, которая еще успела принять участие в окончательном разгроме белогвардешци-ны на Алтае. Но это, как совершенно очевидно, не смягчает вину Алейского полка, покинувшего в тяжелый момент повстанческую армию Мамонтова.)

О том, что алейцы во главе с Архиповым ушли из армии, Мамонтов узнал в полдень 10 ноября и до самого вечера не мог успокоиться. Было немало случаев, когда он, не терпящий никакого своеволия и разгильдяйства, привыкший за восемь лет службы в армии к дисциплине, постоянному самоограничению, вспыхивал, как огонь в сушняке, но всегда ненадолго. И всегда после вспышки у него был крайне смущенный и виноватый вид. Но в тот день Мамонтов был в гневе, в яростном, неудержимом гневе...

II

Весь темный, сумеречный день мы ехали унылой, безлюдной степью. Отец и я сидели в плетеном коробе легкого ходка, запряженного парой рысистых коней. Словоохотливый возница, хорошо знавший бесчисленные переплетающиеся, едва приметные дороги, считал нужным все время пояснять, чьи заимки, пашни, колодцы и кошары мы проезжаем, как зовутся встречавшиеся на пути колонки и лога. Отец, любивший все знать, принимал эти сведения с очевидной благодарностью, но, как ни странно, не очень охотно поддерживал разговор с возницей. Он досадовал, что мы задержались дольше, чем следовало, в селе Крестьянском. Ночью я прискакал туда в заледенелой одежде. Пока ее обсушили, ушло много времени. Не сразу и отыскались для меня старенькие, с обожженными голенищами, проношенные до дыр пимы с мужской, сильно косолапившей ноги. Отцу пе хотелось являться в Малышев Лог ночью.

Сильно потягивало с севера стужей, обещавшей снег. Смирившись с неизбежностью дальней дороги, я спокойно слушал, как стучат по мерзлой, плохо укатанной целине колеса ходка, как гулко топочут позади и фыркают кони – это однополчане отца скакали в седлах. Мне не думалось о том, что меня ожидает среди партизан, хотя именно об этом прежде всего и думать-то надо было. Еще в начале пути мне вспомнилось, как я и Федя встретили в августе гуселетовский отряд на Касмалинском тракте. Даже мимолетное приобщение к походной жизни партизан, да еще в тот час, когда они отправлялись в бой, тогда мною считалось как исполнение заветной мечты. Отчего же сейчас-то, когда отец взял меня с собой, да так неожиданно, без всякой моей просьбы, когда мне предстояло жить среди партизан, может быть, очень долго, я не испытывал какой-то особенной радости? Тут бы прыгать до неба, а я сидел в ходке спокойно, молчаливо и вспоминал то о бурно рыдающей матери, то о тихонько постанывающей бабушке или без особенного любопытства глазел по сторонам. По степи, за ночь чуть припорошенной снежной крупкой, то подпрыгивая, то ненадолго задерживаясь, словно усомнивпшсь в верности избранного пути, летели невесть куда огромные шары перекати-поля. Но все же я чувствовал, что и мои воспоминания, и мои наблюдения хотя отчасти и занимают мое сознание, но не мешают отдаваться какой-то бесконечно большой, глубинной думе – и совсем не о том, что меня ожидает в ближайшее время, а где-то далеко-далеко впереди, когда я буду вот такой же, как отец...

В. Малышев Лог, миновав партизанские заставы, мы добрались при огнях. На главкомовском командном пункте – он находимся, кажется, в большом доме кредитного товарищества, на южной стороне лога,– в тот вечерний час, час ужина, было безлюдно. На первом этаже, правда, толклись солдаты из комендантского взвода, а на втором, в прихожей комнате, куда мы поднялись, находился лишь один из адъютантов главкома. При неярком свете настольной лампы он рассматривал какие-то бумаги и что-то записывал в амбарной книге. Дверца «голландки», обитой черной жестью, была приоткрыта для большей тяги, за дверцей гудел огонь.

– Ждал,– оторвавшись от дела на секунду, сказал отцу адъютант.– Сейчас будет. Грейтесь.

С минуты на минуту должна была исполниться еще одна моя заветная мечта. Весь день я находился в состоянии странной рассеянности, и только вот теперь, в ожидании Мамонтова, увидеть которого так хотелось в течение всего лета, я впервые, словно очнувшись, вдруг почувствовал в своей душе то неизъяснимое горение, от которого всегда становился сам не свой. Ничем другим, пожалуй, не мог ободрить и обрадовать меня отец так, как этой встречей с прославленным героем нашей степи. Но признаться, вначале я сильно, до потрясения, был папуган этой встречей.

Внизу сильно хлопнула дверь, раздался громкий голос, послышался быстрый топот по крутой лестнице, и адъютант, вскакивая за столом, промолвил негромко:

– Главком...

Мне по душе было, что Мамонтов не вошел, а будто влетел в штаб, звеня шпорами. Огонь! И внешне он мне показался таким, каким я ожидал его встретить,– в длинной кавалерийской шинели, весь в ремнях, с плеткой, при всяком оружии. Орел! Ему разве что не хватало бомбы у пояса. Но Мамонтов, вбежав в штаб, заговорил с адъютантом так шумливо, что мне сразу стало жутковато. «Сердит! Ох сердит!» – подумал я с испугом, притаиваясь за книжным шкафом.

– Где Колядо? – крикнул Мамонтов.

*– Идет в Долгово.

– Когда будет?

– Завтра в двенадцать ноль-ноль.

– А Громов?

– Выезжает сюда.

– Что из Солоновки?

– Жду нарочных.

– Да какого ж они черта?

Мамонтов распахнул створчатые двери в свой кабинет и, не закрывая их, бросил на стол свою плетку, белую, длинноволосую папаху с красной лентой-, а потом давай срывать с себя все оружие... И только тут он вспомнил, что, вбежав в штаб, кого-то заметил краешком глаза. Не успев затянуть себя в портупею, он показался в дверях кабинета в неподпоясанной гимнастерке, как в домашней рубахе. Не успел он и причесать припотевшие под папахой, измятые, как после бани, светлые волосы, что в сочетании с неподпоясанной гимнастеркой придавало ему совсем неподобающий его положению простецкий вид. Увидев отца, он заговорил другим тоном: