Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
*– Знаешь, Алеша,– заговорил Васятка, весь розовея от напора радостных мыслей,—коли так, они еще придут! Правда, а?
– Знамо, придут,– согласился Алеша.– В бору сейчас голодно.
– Тогда я вот чо сделаю: складу сейчас все яйца обратно в дуплянки! Пусть берут! Пусть едят! Может, с ими и дружки есть, тоже дезертиры, пускай все кормятся!
– Это резон,– сказал Алеша с медлительностью и серьезностью взрослого.– Ну, не все, знамо, складывай, немного и себе возьми. А то еще увидят тебя ребята с пустой корзинкой и привяжутся. Куда, дескать, яйца подевал? Ты вот чо... ты подстели побольше моху на дно, а потом наложи яиц рядка два, вот и будет у тебя полная корзинка. И прикуси язык. Своим, знамо, все скажи, а чужим – ни слова. А то живо споймают твоих братанов у этих дуплянок. Тогда они пропали.
Васятка быстро снарядился и полез с картузом в зубах к дуплянке, а к нам подошли Андрейка и Федя. Опи уже закончили сбор яиц и недоумевали, отчего мы толчемся под одной сосной. Неохотно, но Алеша рассказал им обо всем, что произошло, и потом всем нам строго наказал:
– Кто обмолвится одним словом – тому укорочу язык! А двумя обмолвится – обрежу еще и уши.
Угроза была серьезной, и мы наперебой начали божиться, что будем молчать. С огромным удовольствием мы чувствовали, что отныне наша жизнь отмечена особой метой и скреплена большой общей тайной. Ах, как приятна всяческая тайна в мальчишеские годы! Даже небольшая, пустяковая, какой грош цена. А тут такая, от которой дух спирает.
– Теперь разговеемся,– распорядился Алеша, кивая на корзинки.
Все уселись в кружок на сухом песочке под сосной и дружно начали высасывать, причмокивая и облизываясь, гоголиные яйца. Один я не решался на это...
– А ты чего? – поинтересовался Алеша.– Пробуй! Или бережешь?
– Бережет,– посмеялся надо мной Андрейка.
– Да нет, он брезгует,– сказал Федя.– Я знаю.
– Значит, брезгун?
Я действительно брезговал пить сырые яйца. Даже не мог спокойно смотреть на тех, кто это делает, и отходил прочь. Так продолжалось долгие годы.
...Веселой гурьбой возвращались мы из бора. К дороге, по которой мы шли, то и дело выходили все новые и новые группы мальчишек. Встречаясь, все хвастались друг перед другом своей добычей. Один Васятка помалкивал и не давал касаться своей корзипки.
– А чо их смотреть? Яйца и яйца.
Мы поддерживали дружка:
– Знамо, чего там смотреть! Пошли!
Сегодня утром мы выходили в бор совсем зелеными мальчишками, у которых ничего-то не было за душой, ничего! А в полдень возвращались в село с большой тайной, которая совершила с нами чудо. Она делала нас осторожными и рассудительными. Она прибавляла нам лет.
II
Не помню, сколько еще раз мы опустошали свои дуплянки, заставляя бедных гоголих нестись и нестись. Но однажды, сразу после окончания пашни, моя рука нащупала в дуплянке вместо яиц спину гоголихи: она затаилась, будто обмерла, решив как угодно, а защитить свое право на потомство. Я с испугом выдернул руку и быстро соскользнул на землю.
Дедушка Харитон, подъехавший к берегу на телеге с бот-ничком, увидев меня с пустым картузом, спросил:
– Ты чего соскочил-то как ошпаренный?
– Там гоголиха сидит,– сообщил я ему негромко.
– О, тогда, паря, не трожь ее, не трожь! – заговорил дедушка с озабоченностью.– Стало быть, села, крепко села.
В это время из дуплянки, висевшей поблизости,– к ней уже поднялся Федя Зырянов,– выбралась и, сильно захлопав с испугу крыльями, рванулась в сторону озера гоголиха, теряя с лапок легкие пушинки.
– Все, ребята, кончать пора! – теперь уже распорядился дедушка Харитон.– Федька, слезай! Хватит! Андрейка, Васятка, не трожьте птицу, довольно! Пора и пожалеть божью тварь!
Дедушка живо согнал всех с сосен.
– Птиц забижать грешно,– пояснил он, когда перед ним собрались все ребята.– Им тоже жить и плодиться надоть. Сейчас заберете яйца, они, бедные, бросят нестись и останутся бездетными. А если и нанесут да высидят – утята все одно не успеют вырасти и научиться летать. В теплые края не улетят – все тут погибнут. Какой замерзнет, какого лисы сожрут...
Досадно было, конечно, что дедушка не разрешил в последний раз обчистить дуплянки, но ослушаться его никто не посмел. Впрочем, дедушкин запрет огорчил нас ненадолго. Мы могли поживиться в других местах. Не довольствуясь той добычей, какую нам давали дуплянки, мы уже не однажды при возвращении домой обшаривали береговые камыши небольших лесных озер, поднимая на каждом по две или три кряквы. Но до последних дней вода была еще очень холодной, и мы не решались забредать на лабзы, где чаще всего и гнездились хитрые утки. За последнюю же неделю вода всюду прогрелась настолько, что можно было, сняв штаны, лезть в озера без опаски.
– Айда по озерам! – предложил украдкой Федя.
Васятка и я схватились за свои корзинки. Алеша Зырянов
и Андрейка Гулько, как старшие, взялись помогать дедушке
Харитону стаскивать с телеги и волочить к берегу, его ботничок. Звать их с собой бесполезно. Они теперь, на ботничке, будут промышлять на Горьком. Там, на песчаных островах, чаечыг яйца можно грести лопатой.
От берега дедушка все же крикнул нам вдогонку:
– Глядите там – запаренные не брать! Он,– дедушка показал на небо,– он все видит!
Пошли мы в сторону от зимней дороги, вдоль Горького. Федя и Васятка строили разные планы на день, начавшийся так неудачно. Я же шел позади и заговорил с Васяткой:
– А у тебя в крайней дуплянке были яйца?
– Сегодня были,– ответил Васятка.– А чо?
– Вот видишь, не тронули их твои братаны. Значит, и они знают, что так и надо.
– Так, поди, так! – оживленно согласился Васятка.
– А может, они и не приходили больше, твои братаны,-^ обернувшись, по-своему рассудил Федя Зырянов.– Вот и остались яйца.
– Приходили, чо ты! – зашумел Васятка; он не допускал и мысли, что братьям что-то помешало появиться у дуплянок.– Почему бы им не прийти?
– Мало ли что....
В последние недели наша большая тайна не переставала волновать нас, как и в самом начале: мы частенько, осматривая дуплянки, шепотком, озираясь, разговаривали о братьях Елисеевых, которые являлись для нас под стать сказочным богатырям. Они и в самом деле оказались стойкими парнями. Некоторые их сверстники, не умея мириться с лишениями бродячей жизни, стали изредка появляться дома: хотелось сытно поесть, помыться в бане, повстречаться с любимыми девушками, поспать в тепле. Некоторые из таких легкомысленных были схвачены. Другие сверстники Елисеевых, совсем потеряв осторожность, вовсе заживались дома на несколько дней, а потом, наслушавшись советов трусливых родителей, сами сдавались в руки властей. И тех, и других под конвоем увозили в волость – там и терялся их след.
Но братья Елисеевы оставались молодцами.
– А домой они появлялись? – спросил Федя.
– Ни разу,– твердо ответил Васятка.
– Может, ночью приходили, когда ты спал?
– Мамка не утаила бы...
– Как же они живут без хлеба?
– Где-нибудь добывают.
– А где?
Пытлив, дотошен был Федя...
...Наконец мы спустились в большую низину, продрались сквозь отцветающий черемушник и оказались у продолговатого
67
4 М. Бубенцов
озера, до которого прежде не добирались. Озеро, как обычно, было оторочено камышовой каймой, за ней блестела неширокая полоса еще чистой воды, а дальше, в центре, поднималась, помятая снегами, но все равно высокая, густая лабза.
– Тихо,– предупредил меня, как новичка, Федя.– Тут знаешь, сколько на лабзе утей? И все касатые.
– А не глубоко здесь? – спросил я опасливо.
– По грудки дак, может, будет.
– А вылезем на лабзу?
– Знамо, вылезем! Лабза крепкая, я тут был.
Сняв штаны и спрятав их вместе с корзинками под кустами черемухи, мы в картузах и рубахах, встав цепью, осторожно, с непривычки подрагивая, полезли в озеро. На полпути к лабзе пришлось поднять подолы рубах, тело покрылось гусиной кожей, стало немножко жутковато от мысли, что вот попадет яма – и окунешься в нее с головой. Босые ноги обжигало холодом в густой и холодной, как студень, донной тине. Дышалось почему-то порывисто, будто после бега. А над озером стоял дремотный покой, над крепью лабзы беззвучно перепархивали камышевки и, качаясь на камышинах у самой воды, пересвистывались чуть слышно. Невольно думалось, что здесь, вопреки предсказаниям Феди, только их царство и есть...
Вылезти на лабзу, даже при небольшой глубипе, оказалось нелегким делом. Край у нее слаб, рыхл, он крошился, едва навалишься грудью. Не однажды мне привелось хлебнуть здесь озерной водицы.
Первым выбрался на лабзу, конечно, Федя, и перед ним тут же, заорав на весь бор, взмыла в небо огромная кряква. «Вот хитрющая! – подумалось.– Ведь она давно слыхала, как он бултыхался, а все сидела». С минуту я слушал, как трещал камыш там, где пробирался счастливый Федя, отыскивая утиное гнездо. Но вот он остановился. «Нашел! Яйца выбирает! – подумал я с завистью.– И все молчком, все молчком...»
Удача Феди меня так распалила, что я уже не стал жалеть рубаху, опустил подол и полез напролом. Кое-как я выбрался, пробив всем телом ход до того места, где лабза была покрепче, позастарелей. Весь я был в тине, облеплен камышовой прелью, обмазан корневой слизью. Справа, перед Васяткой, тоже рванулась ввысь перепуганная насмерть кряква. «Нашумели, теперь все улетят»,– терзался я, торопясь обтереть хотя бы лицо. Но тут, в пяти шагах от меня, раздался такой шум и треск, будто лабза взорвалась изнутри. Я с испугу едва удержался на ногах. «Да это же кряква!» – наконец понял я и бросился вперед.
Но по зыбкой лабзе надо ходить с особой осторожностью и ловкостью. На ней все время утопаешь по колено, как в огромной перине. Задерживаться долго нельзя, но и спешить нельзя, рискуя сделать неверный шаг.
Всегдашняя горячность и здесь меня чуть не подвела. Второпях сделав первый бросок, я пробил лабзу левой ногой почти насквозь и упал на стену камыша, исцарапав лицо. Пришлось, однако, стерпеть, чтобы избавиться от насмешек друзей. Дальше пошел уже осторожно, раздвигая густые желтые камыши, обшаривая глазами те места, куда хотелось поставить ногу, и те, где могло быть утиное гнездо. Да, вот оно! Небольшая тропка ведет в гущину камыша, а там, на кочке, виднеется пух и перо. Я пролез к гнезду, дрожащими руками уложил рядом с ним картуз и, забываясь от радости, крикнул ребятам:
– У меня тоже есть! Штук десять!
Но дружки не откликнулись, и я понял, что нарушаю суровое правило промысла.
Гнездо было теплое, в нем хотелось погреть озябшие руки. Но что это? От гпезда исходил какой-то нехороший, затхлый душок, а яйца светились тускло, как высохшие на солнце гальки. Взяв из гнезда одно яйцо, я опустил его в лужицу на утиной тропе. Яйцо плавало. «Запарены! – резануло меня до самого сердца.– Они наберут, а я с пустыми руками явлюсь!»
Огорчение мое росло с каждым шагом. Я продирался срединной, самой непролазной крепью. Местами высоченный камыш повалило встречь мне как заплот, здесь я выбивался из сил. По краям лабзы, где шли Федя и Васятка, кряквы взлетали часто. «Они делают гнезда ближе к воде,– понял я с досадой.– Зачем им жить в такой чащобе?» Друзья затихали у найденных гнезд иногда надолго. У них, конечно, были уже полные картузы яиц. А мне так и не везло! Хоть лопни с досады! Я решил схитрить– свернуть со своего пути, поближе к Феде или Васятке,– как вдруг позади мепя, опять напугав, взмыла кряква. Пришлось возвращаться обратно. Оказалось, что я, если бы заметил, мог, не сходя со своего пути, прихлопнуть рукой крякву на гнезде. Вот как крепко сидела! Я был уверен, что ее яйца уже запарены, но они быстро тонули в воде. «Как раз, поди, неслась»,– рассудил я, быстро выбирая голубоватые с прозеленью яйца из гнезда и укладывая их на дно картуза. Теперь можно было позабыть о всех пеприятностях. С новыми надеждами я двинулся вперед.
Теперь и передо мною стали взлетать кряквы. Но незапа-реяцые яйца нашлись еще только в двух гнездах. Правда, мой каргузишко был уже полон,– пожалуй, его тяжело будет держать в зубах, когда придется выходить на берег. Можно была и не жадничать.
Впрочем, вторая половина лабзы оказалась будто вымершей. Здесь не поднялось ни одной кряквы. Должно быть, все они, напуганные шумом, уже сорвались с гнезд и теперь как ошалелые носились над озером. Федя и Васятка, опередив меня, уже выбрались своими путями па край лабзы и звали меня:
– Мишка-а, ты где-ка?
Я отозвался и ускорил шаг, тем более что оказался на тропке, пробитой утками в камышах,– здесь они выводят утят из глубины лабзы, где скрываются от хищных птиц, на воду, чтобы кормиться на зорях. Таких троп на лабзах бывает много. Местами они почти всегда слегка залиты водой. Одной тропой обычно пользуются несколько семей.
Передо мной вдруг что-то забилось в камышах. Я замер: утка! Дергаясь, она лезла в заросли, стараясь спрятаться от меня, но почему-то не могла взлететь. Что за чудо? Быстро уложив свой тяжелый картуз между кочек, я бросился к утке.
Мне опять кричали:
– Мишка-а, ты где там?
– Скорее сюда-а! – ответил я во все горло.– Я утку поймал! Скорее!
Ломая сухие камыши, быстро подошли дружки. Я пояснил,
– Она в капкан попала!
В давние времена, когда в наших глухих местах трудно было завести ружье и достать припасы, многие охотились на уток с маленькими капканчиками, ставя их в воду на утиных тропах. Когда подросшие, но еще не летающие утята выходили цепочкой вслед за матерью к воде, зачастую чью-нибудь лапку, глядишь, и стискивали железные дужки.
– Утка-то чужая, зачем ее брать? – сказал Васятка.
– Ее все одно коршун раздерет,– рассудил Федя.
Тем шнурком, каким капкан крепился за*суковатый колышек, спрятанный в камышах, Федя связал крякве крылья и ноги. Крякву он вручил мне, а капкан Васятке. Внимательно осмотрев капканчик, Васятка вдруг воскликнул удивленно:
– Дак ить он с нашей метой! Глянь-ка, Федя! Вот она! – Он указал на какую-то зазубринку на дужке капканчика.– Видишь? Наш! Его дедушка ковал!
– И правда, ваш,– знающе подтвердил Федя.
– Как же он оказался тут?
– Может, остался с прошлого года?
– Да нет, он не заржавелый. И потом, я сам же считал их – все были собраны, смазаны и в кладовке на гвоздь повешены.
– А сейчас висят?
– Не знаю.
– Тогда и гадать нечего,– быстренько сообразил Федя.– Нет их в кладовке. Твои братаны, видать, и расставили. Где-то здесь они живут.
Мы опять напали на след братьев Елисеевых!
– Возьми утку,– сказал я Васятке.– Твоя же...
Но Васятка был так обрадован, что отказался от утки. Тогда мы по предложению Феди решили, возвратясь домой, сварить похлебку с уткой у Елисеевых и устроить пир горой.
Мы выбрались с озера и, коль скоро речь зашла о еде, устроили привал на сухом песчаном пригорке. Честно поделили добычу. Федя и Васятка тут же принялись с жадностью выса^ сывать яйца, а я быстро нарвал себе листьев слизуна.
– Так и не осмелишься?– спросил меня Федя.
– Не могу, тошнит,– ответил я со стороны.
Невдалеке послышались ребячьи голоса. От озера Горького, кособочась под тяжестью корзин, показались из соснячка Ванька Барсуков ц Яшка Ямщиков. Мы сразу же догадались: они не только опустошили свои дуплянки, но и облазили немало береговых камышей на Горьком. На всякий случай я прикрыл свою утку мокрой рубахой.
На пригорке Ванька и Яшка опустили на землю свои корзины. Стараясь показать, как он умаялся от своей добычи, хвастливый Барсуков долго обтирал свое потное лицо.
– Ну и нагрузились мы с тобой, Яшка!
– С божьей помощью,– набожно пояснил Ямщиков.
Ванька издали окинул взглядом наши корзинки.
– А у вас, кажись, не багато?
– Мы дуплянки не трогали,– ответил Федя.
– Ну и дураки!
– И по камышам не все подряд брали. Запаренных-то можно набрать сколь хошь, даже без божьей помощи.
– Думаешь, у нас запаренные?
– Их издали видно.
Ванька схватил в корзине одно яйцо и показал его нам на вытянутой ладони.
– Запарено, да? Запарено?
– Запарено!– ответили мы дружно.
– Подумаешь, какая беда! Немного, дак чо? Хотите, я его сейчас же, на ваших глазах, заглотну?
– Подавишься!—посмеялся Федя.
– А вот и не подавлюсь!
Ванька надколол яйцо об оголенный корень сосны, на всякий случай расширил пробоину, отбрасывая кусочки скорлупы. Его не остановила затхлая вонь, ударившая из пробоины. Ванька поднес яйцо ко рту и запрокинул голову, а через несколько секунд, потянув губами, сглотнул что-то такое, отчего у него по всему горлу прошла судорога. С заминкой, но одолев некоторую оторопь, от которой даже навернулись слезы, он отбросил подальше пустую скорлупу и спросил:
– Еще?
Он считал, должно быть, что мы не потребуем новых доказательств – и так ошеломлены его решительностью. Но Федя и здесь остался верен своей всегдашней привычке.
– Давай еще,– подначил он.– Это незапаренное было. Ты покажи наперво, тогда поверю.
– Не веришь, да?– не чуя подначки, загорелся Ванька Барсуков.– Гляди!
Он выхватил из корзины еще одно яйцо и кокнул его о корень сосны, а я, сдерживая приступ тошноты, вскочил с места и бросился с пригорка в кусты калины.
Мучения мои были ужасны, но я все же слышал, как Федя заспорил с Ванькой.
– Ты смухлевал, смухлевал!—кричал он что есть силы.– И это не было запарено! Темное пятнышко было, а больше ничего! Глотай ишшо! Тогда поверю!
III
Утку мы несли поочередно, и каждый из нас удивлялся:
– Вот окаянная, чего обожралась-то?
– Они щадные, еще хуже Ваньки,– заметил Васятка.
– Думаешь, и его прохватит? Не-е...
– Замолчите!– взмолился я, отставая на шаг.
– Молчи, Вася, не вспоминай про этого живоглота,– распорядился Федя.– Пускай его и не прохватит, но хворать он будет: шутка ли, столько утят заглотил! Через недельку они бы пикали. Молчи, Вася, а то Мишка вон уже весь зеленый.
Мне хотелось поскорее добраться домой. Но Федя и Васятка, к моему огорчению, задумали облазить еще одпу лабзу на ближайшем озерке. Вероятно, все-таки взяла свое зависть: как-никак, а у Ваньки и Яшки корзины были располным-полпы...
Но мы не согнали больше ни одной кряквы.
– Уже облазил кто-то,– огорченно пояснил Федя.– Гляди, вот следы, да и камыш помят.
– Пошли домой,– попросил я жалобно.
– Если возвращаться на нашу дорогу – язык высунешь,– сказал Федя раздумчиво.– Теперь надо уж дойти до прошлогодних вырубок, а оттуда другой дорогой.
Еще не дойдя до лесосеки, где прошлой осенью гуселетовцы заготавливали дрова, мы услышали на ней звон топоров и глухие удары. На самом краю лесосеки, где остались нетронутыми редкие строевые сосны и одинокие березы, мы увидели следы тележных колес и много ям, из которых были выворочены пни. Мы пошли краем лесосеки и вскоре увидели работающих людей. Одни обкапывали лопатами пни, чтобы удобней было обрубать у них корни, другие выворачивали пни вагами или вырывали их лошадьми, третьи кололи пни, забивая в них тяжелыми колотушками деревянные клинья. У дороги стояли три телегироспуска, на которых, должно быть, и увозили расколотые пни с лесосеки.
– А-а, это на дегтярню возят!—догадался Федя.– Мужики деготь хотят гнать. Зайдем, поглядим?
Краем уха я тоже слышал от отца о дегтярном заводе, па создание которого он добывал разрешение в лесничестве. Смола и деготь всегда требуются в крестьянском хозяйстве, а покупать их сейчас на стороне не на что. Вот гуселетовцы, как объяснял отец, и решили устроить свой дегтярный завод, благо в селе нашлись старые мастера.
Я еще плохо знал гуселетовских мужиков и парней. Но Федя и Васятка, выйдя к лесосеке, остановились и заговорили удивленно:
– Гляди, это же Голубев Ефимша копает!
– Он самый, а вон и Меркурьев Степка! Вон сидит на ваге!
– А рядом-то, рядом! Сам Филька Крапивин! И он здеся!
Едва я догадался, почему удивляются мои дружки, завидя
знакомых гуселетовских парней, как Васятка, быстро опустив корзину на землю, закричал:
– Бра-атки-и! – и стремглав понесся к парням, которые пытались расколоть с помощью клиньев широкий, в несколько обхватов, сосновый пень.
– Все дезертиры тут!—весело пояснил мне Федя.
Парни, работавшие поблизости, побросали работу, подозвали
нас к себе. Все задымили самосадом. Ефимша Голубев, кудрявый, фартовый парень, из тех, какие очень нравятся девушкам, протянул кисет Феде:
– Закуривайте, мужики.
– Мы ишшо не курим,– застенчиво пробурчал Федя.
– Что так? Боитесь, уши надерут?
– А то нет?
Белобрысый, очень курносый Филька Крапивин, с хитрыми глазами, глядящими отчего-то вкось, кивнул на меня:
– А это чей же с вами? Вроде и не нашенский?
– Дяди Семена сын, с кордона.
– О-о, дядю Семена мы знаем!—вроде бы даже обрадовался Филька.– И верно, его порода. Как это я не спознал?– Желая, видимо, сделать мне приятное, он тут же предложил: – На, паря, курни разок, попробуй!
Стеснительность и здесь меня подвела. Считая, что мой отказ парни расценят как трусость, я без раздумья поймал конец услужливо подставленной цигарки и на совесть потянул в себя струю табачного дыма. И тут же захлебнулся и забился в тяжелом, надрывном кашле.
– Ничего, я тоже по первости кашлял,– ободрил меня Филька.
Но парни накинулись па озорника:
– Вот дурная башка! Чему мальца учишь?
– Гляди-ка, до слез...
– Он еще блевать будет,– сказал Федя, конечно, лишь из жалости ко мне.– Он брезгливый. Я курну – мне ништо...
– И ты кашлять будешь!
– Не буду. Я уже пробовал.
– Ну, тогда ты совсем мужик! Хошь, я тебе кресало подарю?– опять заговорил Филька.– Держи! У меня два. А вот тебе и трут. Ну а бумажки сами раздобудете.
Парни опять накинулись на Фильку:
– Чего ты затеял? Постыдись!
– Ну и дурная башка!
– А чо вы все на меня? Чо налетели? – искренне удивился Филька.– Им так и так пора уж курить. А где они кресало возьмут? Привязались, зашумели! Забыли, с каких пор сами-то дымить начали?
Федя спокойно взял кресало и трут, упрятал подарки в карман, довольно тяжелый от всяких необходимейших вещей, особенно в лесных походах.
– Глядите, только в селе не курите,– напутствовал нас Филька.– А то скоро сушь начнется, еще подпалите какой-нибудь сарай. Валяйте лучше к баням, к озерам.
Все это время Васятка – в стороне – ластился и ластился к своим братьям и не мог на них наглядеться, и не мог наговориться с ними шепотком – недаром, стало быть, ходила молва о дружной семье Елисеевых. Никто не мешал братьям наслаждаться неожиданной встречей.
Но перекур окончился, и Ефимша Голубев скомандовал:
– Ну, ребята, встаем!
Васятке тяжело было расставаться с братьями.
– А вы еще, братки, долго здесь?
– Да побудем пока, Васятка, побудем,– ответил Иван первый.– Делать нам дома до сенокоса нечего, вот мы и подрядились корчевать пни для дегтярни. Поработаем, а нам дегтем заплатят.
– Только вы никому чужим не болтайте, что мы тут пни корчуем,– наказал Иван второй.– А то нас и поймать могут. Налупцуют плетями, как батю, да и ушлют воевать за Колчака.
Парни нагрузили телегу корявыми расщепинами из пней, и она двинулась на дегтярню. Мы отправились за ней следом.
У дегтярни, на просторной поляне, уже высились большие завалы сосновой и березовой, комлевой и корневой древесины, подготовленной для закладки в печь. Судя по всему, дегтярня должна была задымить в ближайшие дни.
Среди мужиков, встреченных на дегтярне, я разглядел высокого, дюжего, но еще молодого дядьку, лицо которого показалось мне очень знакомым. Да и он, кажется, узнал меня. Взъерошив у меня вихор надо лбом, он заговорил басовито:
– Чуть-чуть не захватил отца-то! Здесь он был, да ускакал доной. Как дела-то? Привыкаешь к Собачьим Ямкам?
И тут мне вспомнилось: этого могучего человека я видел в ту ночь, когда несколько гуселетовцев собралось у нас на кордоне. Он сидел во главе стола и, когда я вышел на кухню, непроизвольно прикрыл широкими ладонями какие-то бумаги перед собой. Несомненно, он был главным и среди тех, кто собирался на кордоне ночью, и здесь, в бору, где мужики готовились гнать деготь.
– Кто он такой?– спросил я Федю, когда мы, не задерживаясь у дегтярни, отправились домой.– Да вот этот, какой со мной-то говорил?
– По-уличному зовется Иван Царев, а как пишется – не знаю,—ответил Федя.—Будто Иваном Гончаренко. Так, кажись.
– Так,– подтвердил Васятка.
– Он в матросах служил, по всем морям плавал. Ухарь! А что-то его давно не видать было...
Так я второй раз увидел руководителя гуселетовского подполья, большевика, бывшего балтийского матроса Ивана Филипповича Гончаренко.
IV
В краткой истории села Гуселетова, записанной самими сельчанами, коротко рассказывается о создании летом девятнадцато1 го года на артелъпых началах небольшого дегтярного завода. Возглавлял артель Иван Гончаренко, собиравший вокруг себя силы, готовые взяться за оружие против колчаковщины.
Иван Гончарепко жил в Гуселетове на полулегальном положении. Это было вполне возможно тогда в наших местах. Вед?» колчаковская власть, по существу, проникла только до волостных сел, где были восстановлены земства, организована милиция, а кое-где собраны из кулачья и «боевые дружины». В глухих деревнях она, колчаковская власть, так и не смогла пустить и укрепить свои корни. Правда, вместо повсюду разогнанных Советов в сборнях сидели старосты, но они никакой реальной властью, конечно, не обладали, да и обладать ею, в ущерб обществу, даже при всем желании не решались: знали, как это опасно. Реальной властью в деревнях, как и прежде, обладали лишь сельские сходы, зачастую единодушно выступавшие против мобилизации и других мероприятий колчаковских властей. Можно сказать, что в деревнях хотя и без открыто развевающегося красного флага, но жила и здравствовала Советская власть. В таких условиях большевики и дезертиры зачастую жили почти открыто, хотя, конечно, всегда настороже. Стоило появиться на дороге из волости пароконным ходкам или верховым, о них немедленно узнавало все село, и все, кто должен был жить тайно, исчезали бесследно.
У гуселетовцев была большая нужда в смоле и дегте. Так что устройство дегтярни с разрешения лесничества у властей не могло вызвать никаких подозрений. Но не только хозяйственные соображения принимались в расчет Иваном Гончаренко и другими подпольщиками при создании дегтярного завода.
Услыхав о первой же выгонке дегтя, в бор потянулись на телегах и гуселетовцы, и степняки, недавние новоселы. Иногда на дегтярне собиралось до двух Десятков подвод. Подпольному штабу трудно было найти лучшее место для своей работы: собраний подпольщиков, проведения бесед с мужиками, устройства встреч с посланцами подпольных групп из соседних селений. Здесь, около дегтярни, скапливались, укрывались и обучались военному делу дезертиры, сюда свозили раздобытое разными способами оружие. Отсюда мужики вместе с лагунами дегтя развозили по всей ближайшей округе многочисленные воззвания с призывами готовиться к восстанию.
ПРИВОЛЬЕ
I
В начале лета у нас, в алтайских степях, устанавливается сухая погода. День за днем жара нарастает и вскоре становится невыносимой. Пески на деревенских улицах, особенно на припеке, так раскаляются, что обжигают подошвы ног. Иногда к тому же из прииртышских просторов в эти дни начинает потягивать, как из невидимого горнила, жгучий суховей. Он опаляет лицо и глаза. От него нет спасения в тени. Собаки, высунув языки, замертво валяются под предамбарьями и крылечками. Вороны с раскрытыми клювами нагло лезут к поильным колодам. Весь небосвод раскаливается добела, а на солнце и взглянуть-то невозможно.
Моим ровесникам, бывало, все нипочем: загорелые до черноты, разомлевшие, в потных рубахах, они носятся, не зная устали, и даже без конца затевают возню на горячем песке. А у меня от жары быстро разбаливается голова. Я креплюсь, помалкиваю, отнекиваюсь, когда меня тащат на солнце, но вдруг из носа кровь. Я бросаюсь во двор, начинаю плескать себе в лицо водой из колоды или бадьи. Но все мои старания скрыть, что со мной опять незадача, остаются напрасными. Кровь не струится, а хлещет, заливая весь подол рубашки. Из дома с криком выбегает мать, за ней бабушка, и вокруг меня начинаются длительные, шумные хлопоты. Но остановить кровотечение удается не скоро. Иногда бабушка, стараясь не выдать своей тревоги, говорит, возвышая голос:
– А пускай течет! Сойдет дурная кровь – голове легче станет.
Я не пойму, от чего только у меня одного так много дурной крови. Кажется, я ничем не отличаюсь от своих друзей.
Но действительно, вскоре после того как прекратится кровотечение, голова проясняется, становится легкой и светлой. Измученный, я обессиленно засыпаю на полу в прохладных сенях*
В Почкалке это повторялось очень часто
От зноя там не спасал даже пруд. Хорошо, правда, что он был недалеко от дома. Перебежишь улицу, пронесешься переулком* между огородами, и ты перед прудом в широкой ложбине: здесь, срединой села, протекал маленький ручьишко, который и обна-руживал-то себя лишь весной. Не знаю, почему сельское общество не могло перегородить тот жалкий ручей постоянной земляной плотиной, какие делаются у водяных мельниц. На почкаль-ском ручье она всегда делалась из... навоза. Вешняя вода, собравшись с силами, ежегодно пробивала в плотине промоину, иногда довольно широкую, и тогда движение по ней прекращалось недели на три, пока мужики не управлялись с пашней. Потом наступало время вывозки навоза – за зиму у хозяев, имевших много скота, его накапливались целые горы. В какое-то пригожее утро с разных сторон к пруду начинали двигаться десятки телег с пестерями, груженными до отказа навозом, от которого исходил теплый пар и било душными волнами. За полдня дружной работы заляпывалась не только прореха в плотине, но и наращивался на ней свежий толстый слой, рыхлый и зыбкий, как лабза: в первые дни после ремонта ни проехать, пи пройти.
Но постепенно плотина утаптывалась людьми и лошадьми, умипалась колесами, и на ней обозначалась вполне проезжая дорога, которой хватало до следующей весны. Со временем наполнялся пруд. Излишпе, пожалуй, говорить о цвете и качестве воды в пруде: она была очень схожей с той навозной жижей, какой ныне охотно пользуются огородпики и садоводы. К тому же, опережая нас, ребятишек, па пруд бросались бессчетные стаи домашних уток и гусей. И ко времени, когда наступал купальный сезон, весь пруд и его берега оказывались загаженными настолько, что даже нас, купальщиков неробкого десятка, брала оторопь, когда приходилось добираться до воды.
То, что происходило у нас на пруду, строго говоря, нельзя назвать купанием. День-деньской мы барахтались, дурачились, дрались, топили друг друга, ныряли от берега до берега—на зависть изгнанной с пруда птице, с ненавистью поглядывающей на нас со стороны. Даже в жаркую погоду кожа у всех становилась пупырчато-зеленой, не иначе как от воды, а глаза краснели, как у окуней. Стоило выйти из пруда – всех трясло как в лихорадке, но никто по своей охоте не уходил домой.
