Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)
– Это ты? Извиняй, брат, и здравствуй.
– Что случилось? – спросил отец.
Остывая, Мамонтов не торопясь вышел из дверей, сел на табурет перед печной дверцей и, подкладывая в печь сосновые, только что наколотые дрова, ответил мрачновато:
– Такое, что и говорить неохота.– Он еще помедлил, боясь растравить себя рассказом о случившемся.—Тут у нас, брат, начались хреновые дела. Срам! Стыд! Позор! Сам, поганец, с пеной у рта доказывал, что всех нарушителей дисциплины надо согнуть в бараний рог! Даже плеткой людей порол! Головы проламывал! За что? За выпивку! А сам вон как напаскудил! Да я бы с него, сукиного сына, сейчас всю шкуру содрал!
– Не содрал бы,– усмехнулся отец.
– Ну в трибунал бы сдал подлеца!
– Ты об Архипове?
– А то о ком же? Сколько правильных речей наговорил! Сколько ратовал за порядок! А сам вон какую анархию развел! А мы – армия! Красная Армия! Мы не можем без строгой дисциплины.
– Да что случилось-то? – повторил отец негромко.
– Полк увел! На Алей! – Ему так и не удалось рассказать о случившемся спокойно.– Да в какой момент! Беляки вот-вот ударят!
Оп был совсем белокурым, со светлыми, не то серыми, не то голубыми глазами; они сильно молодили его, отчего он, должно быть, и начал отращивать усы.
– Ты там не разузнал когда? – спросил он отца.
– Разузнал,—заулыбался отец.—Мужиков назначают в подводы на завтра. Велят брать побольше овса.
– Та-ак.,.– Мамонтов задумался и начал пощипывать усы.– Значит, послезавтра наверняка будут в Мельникове. Та-ак...– Он неожиданно поднялся с табурета, сходил в кабинет и надел портупею с наганом в кобуре. Стоя в дверях, затягивая ремень, еще раз повторил с раздумьем: – Так, значит, послезавтра в Мельникове...– Мысль о скорой встрече с белогвардейцами безотчетно заставила его подтянуться, вызвала желание почувствовать в себе ту собранность, с какой он обычно отправлялся в бой.– Овса, говоришь, велят брать побольше? Стало быть, мечтают о Солоновке. Ну поглядим, поглядим...
– Ужин готов, товарищ главком,– улучив момент, доложил адъютант.– Хозяйка прибегала, звала.
– Обождет.
– А я думал, ты на меня, Ефим Мефодьевич, осерчал,– заговорил отец, когда главком опять вышел в прихожую.
– А на тебя-то за что?
– Ну, может, не того беляка добыли...
– Что ты, он мне здорово приглянулся!– оживился Мамонтов и, подойдя к отцу, пальцем постучал в его грудь, словно стараясь этим жестом подтвердить свою дружескую приязнь к нему и полное удовлетворение его действиями в разведке.– Но где ты, скажи-ка, такого гада добыл? Ну и гад! Пулю на него жалко, а все-таки придется истратить. Офицеришки, когда попадаются в плен, всегда нюни распускают: знают, что им не будет пощады. А этот как зверюга. Злоба в нем так и кипит. Даже на меня рычал! И даже обещал сквитаться за свою жизнь, пусть и на том свете. Идейный. Убежден, что правда на их стороне. Уверен, что с нами скоро будет покончено. А вот вгорячах все же проговорился: дескать, в полках много большевистской заразы...
– Но язык-то развязал? – не утерпел отец.
– Помогли развязать! – Мамонтов засмеялся заразительно, от всей души.– И у него оказался во какой язычище! Забыл и о присяге. А тут еще явились два солдата-перебежчика. Все подтвердили. Там у них действительно вовсю действуют большевистские агитаторы. Идет разложение, это точно. Ну а сегодня вернулись разведчики из Новичихи, из Токарева. Так что у меня сейчас достаточно всяких сведений о противнике. Но вот когда он собирается выступать, никто не мог сказать точно. Слушай, что он медлит, а? Дает время нашим полкам собраться? Зачем? Или ждет, когда их вторая группа, которая двинулась с Рубцов-ки, выйдет к Волчихе, чтобы ударить на Солоновку с двух сторон?
Главком опять начал пощипывать усы, и можно было ожидать, что он после некоторого раздумья наконец-то окончательно решит, в чем заключается хитрость белогвардейского командования, начавшего самую большую операцию против его армии, и сделает какие-то выводы. Но он, вскинув светлые глаза па отца, вдруг спросил:
– Как с семьей-то?
– Забрал сына,– ответил отец.– Миша, где ты? Иди сюда.
– Большой,– оглядев меня, певуче заключил Мамонтов.– Не ровесник ли моему старщему-то, Степке?
– Нет, твой на годок постарше.
– А Костя, значит, помоложе,– без особой нужды заключил Мамонтов.– Он родился в десятом, без меня, когда я уже был на действительной. Идут годы-то, а?
– Летят!
– Да, десятый год не расстаюсь с шинелью. Надоела! Сменял бы на любой зипунишко!
Внизу, на первом этаже, зашумели мужские голоса. Адъютант метнулся за дверь, а возвратясь, доложил с порога:
– Из Солоновки, товарищ главком!
– Зови.
– Привезли патроны.
– Давай сюда и патроны, а то их там растащат.
Два молодых солдата-курьера, в крестьянских полушубках п пимах, внесли деревянный ящик и мешок, до половины наполненный чем-то тяжелым.
– Ив мешке патроны? – спросил Мамонтов.– Тащите сюда. Ставьте здесь. Осторожно.
Он сам развязал мешок и, загребя в нем рукой, вытащил горсть патронов для трехлинейной винтовки. Осмотрев их на свету, приблпзясь к лампе, заговорил с восторженной певучестью:
– Да вы поглядите, братцы, какие самоделки, а? Вот молодцы! Залюбуешься, как делают! – Он потрогал пули, проверяя, прочно ли они сидят в гильзах.– Мастера-а! Это из Кабаньего. Твоего отца, Семен, выделка! Гляди!
Я так и навострил уши, услышав про деда, живущего в Кабаньем. О нем сегодня не однажды заговаривал со мной отец. Оказывается, дед, всегда занимавшийся малярной работой, имел краскотерку и, когда узнал, как мучаются молодые мастера, готовя самодельный порох, явился с нею в кузницу, где была создана партизанская оружейная мастерская. «Машинку вам не доверю, дорогая штука,– сказал он мастерам.—Сам робить буду». И начал растирать своей краскотеркой селитру и уголь для изготовления самодельного пороха. Дело в мастерской быстро пошло па лад. Молодые мастера с помощью деда готовили не только тысячи винтовочных патронов, используя стреляные гильзы, которые доставляли им с полей боев, но и самодельные бомбы. Отец хотел отправить меня к деду в Кабанье, считая, что там, близ Солоновки, я буду в полной безопасности.
– Хороши, хороши! – Продолжая нахваливать патроны, Мамонтов отобрал их у отца.—Самодельные пули здорово рвут!– Вспомнив о чем-то, вдруг положил перед адъютантом один патрон.—Держи. На всякий случай проверьте.—Кивнул па отца,– На его беляке. Приговор трибунала есть? Завтра же утром и приведите в исполнение. Приготовь приказ. Л где пакет из Солоновки?
Он быстро, как делал все, пробежал глазами вечернее донесение начальника штаба Якова Жигалина. С нетерпением ожидаемое сообщение не вызвало, однако, у главкома особого иптереса. С заметной досадой он отодвинул его адъютанту.
– Об алейцах пишет, а я о них уже все знаю,– сказал Мамонтов.– Да-а, подвели алейцы. Этого не забыть никогда! – Он помолчал, сдерживая сердце.– Из Кабаньего еще ждет патроны. На три полка этого, знамо, маловато.
– Зря он обещает, товарищ главком,– заговорил один из курьеров.– Я опосля еще подводчиков из Кабаньего встретил. Они сказывали, там всех мастеров побило.
– Как побило? – чуть не вскрикнул Мамонтов.
– Делали бомбу, она и взорвалась.
– И всех насмерть?
– Говорят, еще живы.
– Всех в лазарет,– бросил Мамонтов адъютанту, а потом, взглянув на отца, опустившего голову, произнес тихо: – Да, беда, большая беда. Но ты погоди упывать-то. Он крепкий старик, насквозь пропитан олифой, может, и выдюжит.– Не умея ободрять, добавил в знак дружбы по несчастью и про свое горе: – У меня вот тоже младший брательник, Тимоша, сильно чахпет. Как только беляки его пе били. Совсем изувечили парня. Ну прежде времени не будем вешать голов! Вот разобьем здесь контру и махнем с тобой в Кабанье.
– А я ведь собирался его туда отправить,– указывая на меня, сказал отец.
– Вот это зря,– возразил Мамонтов.– У твоего отца изба небольшая, а ребят своих полно. Где там жить? Мои вой живут в Солоновке – и твой пускай поживет. Солоновка – самое надежное место. Туда мы их не пустим. Костьми ляжем.—Он опять обернулся к адъютанту, который сидел над чистым листом бу-* маги, собираясь под диктовку главкома писать ответ начальпику
штаба: – Не забыть бы про листовки. Чего он их не шлет? Сейчас раздали бы мужикам в Мельникове, а те подсунут белякам, когда они придут в село. Вот бы дело было!
– Искурят их мужики,– ответил адъютант.
– Часть, знамо, искурят, а кое-что и подсунут.
– Разреши идти? – спросил отец главкома, видя, что тот уже готовится отправлять курьеров обратно.
– Может, ужинать пойдем, а?
– Мы в полк...
Здесь к месту будет сказано, что младший брат главкома Тимофей, истерзанный белогвардейцами, умер во время боя под
Солоновкой. Ефиму Мамонтову не удалось даже прискакать на его похороны. А мой дед, Леонтий Захарович, получив тяжелое ранение от взрыва самодельной бомбы, умер позднее и похоронен вместе с партизанами в братской могиле.
III
Среди ночи я проснулся от мужского нешумного разговора. Хозяйский сын Илюшка, мой ровесник, ночевавший со мной рядом, свесил черноволосую кудрявую голову с полатей. При слабеньком свете коптилки партизаны торопливо собирали с пола в кухне, застланного соломой, свои шинели, зипуны и полушубки, обувались кто в сапоги, кто в пимы, осматривали вещевые мешки и оружие. Цыганистый, черноглазый Илюшка, сорвиголова, знавший доподлинно все, что делается в селе, переживший уже не один бой, услышав, что я заворочался под шубенкой, быстро обернулся ко мне и сообщил:
– Собираются на позиции.
– Воевать?
– Дежурить в обороне,– охотно пояснил мне Илюшка.– А попрут беляки – и воевать, знамо. Холодно в окопах-то, долго не просидишь, вот полки и меняются на позициях. Вчерась с утра стояли славгородцы, с обеда – степняки, а с вечера —• кулуидинцы. Теперь бутырцы идут. До утра. Твой отец в Бутырском? А мой в Славгородском.
– Ты чо там, атаман, все наши секреты раскрываешь? – заговорил один из партизан, снаряжавшийся в поход у самых полатей.– Военные секреты полагается сохранять в полной тайне.
– Он не беляк,– отрезал Илюшка.
В дом вошел отец. Подтянутый, озабоченный, он быстро осмотрелся и заговорил негромко:
– Все, товарищи, в сборе? Поторапливайтесь, пора! – Оглянулся на полати, пожалел: – Разбудили...– Подошел, дотянулся рукой до моего плеча: – Спи, сынок, спи. А утром жди меня, никуда не ходи.
Он уже знал, что вездесущий Илюшка, проныра и забияка, едва познакомившись со мною, весь день таскал меня по Малышеву Логу, рассказывая истории всех боев, какие произошли здесь за лето, и знакомя с теперешней военной обстановкой. Отец беспокоился за меня потому, что я все сильнее начинал кашлять, а мои ноги в пимах-опорках быстро коченели на холоде.
– Ты никуда его сегодня не води,– не утерпев, наказал он Илюшке.– Гляди, он еще расхворается, как мне тогда с ннм быть? Тут вот скоро война.
– Ладно,– отворачиваясь, нехотя пообещал Илюшка.
И это утро, как все другие на неделе, было темным от низкой, сплошной, неподвижной облачной пелены, повисшей над землей. При такой унылой погоде совсем и не тянуло на двор, но Илюшка, едва его мать покормила нас запеченной в сметане картошкой, дернул меня за рукав, требуя следовать за ним. Вероятно, Илюшке в ту пору неинтересно было водиться с местными дружками, которые тоже многое знали; ему хотелось иметь дело с человеком, ничего не ведающим о том, что происходит в его родном селе и мало смыслящим в войне. И он опять увел меня со двора.
Стоял легкий, мягкий морозец, приятно освежавший лицо, сильно пахло свежим снегом – много его, должно быть, скопилось в небесах, но он вот уже целую неделю почему-то медлил опускаться на землю. Лишь ночами, в украдку от людей, небо легонько порошило снежной пыльцой – ею чуть-чуть были прикрыты ямины, рытвины да места, где не совсем выбита трава. Но в то утро в воздухе все же замельтешили крупные, нарядные снежинки – предвестники первой пороши.
– Ничо-о! – потянув носом воздух, определил Илюшка.– Не зябко. Хошь, пойдем на позиции? – Его так и подмывало в нарушение запрета моего отца опять повсюду таскать меня за собой.– Да они совсем недалече, вон, за ветрянкой.
Я не боялся ослушаться отца – не такие между нами сложились отношения за лето. Да и в отцовских словах, сказанных мне ночью, я не почувствовал запрета, а всего лишь дружеский совет старшего. Но тем труднее мне было согласиться на предложение Илюшки. Однако тот знал, чем можно пронять таких, как я, несговорчивых людей.
– Отца боишься, да? – щуря глаз, поехидничал Илюшка.
– Да не боюсь, а так...
– Не боишься – докажи!
И мы отправились за село. Теперь, когда между нами было достигнуто полное согласие, Илюшка счел возможным милостиво ознакомиться с моей биографией.
Он спросил:
– Ты сколь зим учился? Три зимы? Ого! – воскликнул он с завистью.– А я только одну, все с малышней нянчился. Да-а, учен ты! Небось без запинки читаешь? И басен много знаешь?
В старенькой шубенке нараспашку, с голой грудыо, в треухе из собачины, сдвинутом на затылок, он шагал быстро, от зависти вертя головой. Но вдруг, круто обернувшись, спросил:
– А материться умеешь? Хошь, научу?
Поднявшись из огромного лога, в котором пряталось от ветров село, я увидел в стороне от дороги большую кучу черных головешек, слегка припорошенных снегом, а около нее какие-то ямы и бугры.
– Тут, на ветрянке, наши наблюдатели сидели, а в окопах– пулеметчики,– остановившись, разъяснил мне Илюшка.– Вот пришел сюда Окунев с егерями, захватил всех в плен, загнал в мельницу да и поджег! Мой дядя, отцов брательник, тут заживо сгорел!
На гребпе высокой гривы, откуда виднелись все ближние, потемневшие к зиме боры, было ветрено. Отсюда уже недалеко было до поскотины, где как раз и находилась передовая линия обороны наших войск. Там двигались туда-сюда одинокие фигуры, стояли толпами партизаны, греясь у костров, скакали верховые...
Пока Илюшка рассказывал мне, как сельские мальчишки собирали после боев, особенно по белогвардейским окопам, стреляные гильзы, чтобы передать их в оружейные мастерские, как им за это однажды сам главком Мамонтов выдавал в награду красные банты, позади послышались шаги небольшой толпы. Я обернулся и обомлел: по дороге в одних брюках галифе и стареньких мужицких броднях, подвязанных ниже колен, в грязной казённой рубахе, с непокрытой взлохмаченной головой и пустыми, ничего не видящими перед собой глазами шагал тот усатый офицер, какого увели из Почкалки. Офицер шел быстро, не глядя по сторонам, его небритые скулы были стиснуты, а руки заложены назад,– когда он прошел мимо, я увидел, что они были связаны в запястье бечевкой. За пленным шли двое партизан с винтовками и двое с лопатами.
Хотя я уже знал, что офицера собираются расстрелять, и без всяких колебаний желал его смерти, мне сделалось нехорошо, муторно, и я немедленно предложил Илюшке:
– Пойдем назад.
– Погоди, сейчас его в расход пустят,– ответил Илюшка.– Он три дня орал в анбаре. Всех пужал, всем грозил, а вот теперь молчит.
Партизаны подвели офицера к буграм и ямам. Я отвернулся – все во мне напряглось от неприятного ожидания. Вскоре прозвучал один-единствеииый выстрел, и я невольно вспомнил, как Мамонтов передавал адъютанту патрон, сделанный моим дедом...
– Уже закапывают,– сообщил Илюшка.
– Пойдем же!..
– А на позиции?
– Оттуда прогонят.
– Со мной не прогонят! – сказал Илюшка с такой уверенностью, словно был по меньшей мере помощником главкома.
Пока мы препирались, партизаны, забросав расстрелянного комьями мерзлой земли, направились обратно. Илюшка дождался партизан и, не уступая им дороги, попросил:
– Дайте докурить, товарищи солдаты!
– Рано ты, однако,– попрекнул его один из партизан.
– Я уже давно курю. И в нос пускаю.
– Отец-то не ругает?
– Он сам меня и научил.
– Заботливый, стало быть
Получив окурок, Илюшка тут же похвастался своими успехами в курении. Солдаты от удивления покачали головами. После этого и мне протянули окурок, но Илюшка, перехватывая его, сказал:
– У него и отец не курит.
– Кержак, что ли?
– В нутре, знать, какая-то хвороба.
Партизаны собрались идти дальше, но Илюшка вповь задержал их вопросом:
Беляк-то молился перед смертью?
– Лаялся, как собака.
Ишшо лаялся, зар-р-раза! – Тут Илюшка вдруг завернул такую сложную черную брань, что партизан даже отшатпуло.– Знамо, помирать неохота! Но все одно им смерти не миновать! А чо, не слыхали, когда беляки-то придут из Мельникова?
– Ждешь? – пошутил один из партизан.
– Знамо, жду,– отклоняя всякие шуточки, серьезно ответил Илюшка.– Тут тода опять же бой выйдет. А как отобьют беляков, я пойду гильзы собирать. Я их, может, больше тыщи насобирал в те разы. Мне сам главком красный 'бант дал, да только сестренки оторвали его с лопотины и затеряли.
После всего того, что я узнал об Илюшке, мне поневоле пришлось стать более сговорчивым—нечего и говорить, его жизненный опыт заслуживал самого серьезного уважения. Мы направились к поскотине. Навстречу нам двигался обоз из десятка телег, сильно гремевших колесами по земле. На телегах, теспясь, сидели женщины и дети. Сходя на обочину, Илюшка сразу же определил:
– Беженцы.
Когда с нами поравнялась первая телега, он крикнул старику вознице:
– Вы из Мельникова, чо ли? А пошто бежите?
– Побежишь,– скучно ответил старик.– Утресь беляки к нам пришли.
– Надо домой,– забеспокоился теперь Илюшка.– Там мамка одна. Может, здесь скоро бой будет. Вон, видишь, забегали что-то на позициях, гляди, гляди! – Он даже слегка нахмурил брови.– Если наши не удержатся, и нам бежать надо. А то всех перебьют. У нас уже многих побили, даже двух мальчишек. Если чо, дак в Солоновку побежим. Давай вместе, а?
Возвратясь в село, мы оказались—скорее всего не случайпо, а опять-таки по Илюшкиной задумке – у знакомого мне дома, где находился командный пункт главкома. Перед домом толпилось много партизан, всюду шныряли деревенские мальчишки. У коновязи стояло несколько коней под седлами, а у крыльца все продолжали спешиваться верховые. Передавая поводья коноводам, они быстро бежали в дом.
– Командиры,– шепнул мне Илюшка.– Съезжаются зачем-то...
Разговаривая со мною, Илюшка все время так и стриг черными глазами по сторонам, боясь пропустить что-либо заслуживающее внимания. Увидев, что у самого крыльца вновь остановилось несколько верховых, среди которых один возвышался на коне особенно высоко, он даже всплеснул руками:
– Гляди, да это же Громов!
Едва командир корпуса в сопровождении двух или трех товарищей скрылся в сенях дома, а коноводы отвели в сторону коней, у крыльца осадили скакунов еще два всадника.
– Орленко!—закричал Илюшка.—Командир Славгород-ского!
Илюшка знал многих партизанских командиров в лицо. Все они десятки раз бывали в Малышевом Логу, многие здесь воевали, выступали на солдатских митингах и крестьянских сходках, на похоронах погибших в боях, и как же их не знать было вездесущему парнишке, который день-деньской вертелся среди партизан, среди народа? Всех командиров он встречал восторженно, хотя иногда по необъяснимой причине свой восторг и вы* ражал весьма странно, пользуясь для этого мужской бранью. Но когда у крыльца сдержал своего разгоряченного неблизкой дорогой коня молодой всадник богатырского вида в распахнутом полушубке и черной папахе, Илюшка, не утерпев, с визгом сорвался с места:
– Ко ляд о! Колядо!
И верно, это был Федор Колядо; на его груди виднелась яркая алая лента, с какой я видел его недавно в Гуселетове. Он прискакал из Долгова. Встречать Колядо бросились все ребята. Самый молодой командир полка был любимцем Мамонтова, всея повстанческой армии и особенно мальчишеских орав тех сел, где ему пришлось бывать за лето и осень, а бывал он везде и всюду – его полк был очень мобилен, он постоянно совершал далекие и быстрые марши по всему степному Алтаю.
– Здравствуйте, товарищи хлопчики! – приветливо обратился он к мальчишкам.– Як вы туточки воюете?
– Оборону держим! – заорали в ответ мальчишки.
– Молодцы! А сдержите белякив чи ни?
– Сдержим!
Он был очень и очень молод, Федор Колядо, и с мальчишками чувствовал себя гораздо свободнее, естественнее, чем с людьми старше себя по годам,– с ними он был необычайно стесните-? лен, ровно красная девица.
Собирая полки в Малышев Лог, главком Ефим Мамонтов хотел задержать здесь противника лишь на несколько дней, пока не будет завершена подготовка надежной обороны под Солонов-кой. Он думал лишь об оборонительных боях на подступах к партизанской столице. Командир корпуса Игнатий Громов, находившийся в Волчихе, где он занимался организацией отпора второй группе белогвардейских войск, пытавшейся прорваться к Соло-новке с запада, также был против всяких наступательных боев в те дни. К тому же отпала острая необходимость в неблагоприятных условиях задерживать противника у Малышева Лога – ведь оборона у Солоновки, очень выгодная во всех отношениях, к тому времени была полностью подготовлена. Надо было, не теряя зря силы на малышевских позициях, заблаговременно отойти в Солоновку. Тем более не было никакой нужды бросать несколько полков во встречный бой, да еще темной ноябрьской ночью. Такие действия не соответствовали привычному духу повстанческой борьбы.
И все же, как это ни странно, на совещании командного состава днем 12 ноября, состоявшемся в Малышевом Логу, было принято решение провести встречный бой. Кто выдвинул эту ошибочную идею, неизвестно. Почему она восторжествовала, непонятно. Возможно, странная медлительность двух полков противника, имевших десятки пулеметов и даже две батареи, была расценена как признак трусости белогвардейцев перед грозной партизанской армией, и грех было не воспользоваться этим обстоятельством. Но скорее всего, кто-то на совещании вспомнил об удачном сентябрьском бое у Мельникова, когда был разгромлен батальон егерей Окунева, и доказал вопреки всем законам, что история может повториться – белые не ожидают сейчас нападения, да и полки их не в обороне, а в движении. Эта наша догадка отчасти подтверждается и диспозицией на 13 и 14 ноября. (Схема предстоящего встречного боя, подробно изложенная в ней, во многом схожа со схемой сентябрьского боя под Мельни-ковом.) Руководство боем, как особо отмечалось в диспозиции, осуществлял командир корпуса Игнатий Громов. Впрочем, это не означало, что главком Мамонтов оставался в стороне—он любил быть всегда среди солдат и бесстрашно лезть в любое пекло.
На следующее утро, 13 ноября, 6-й Кулундипский кавалерийский полк и эскадрон 2-го Славгородского полка под общим командованием Шевченко, прозванного за внешнее сходство с героем гоголевской повести Тарасом Бульбой, выступил из Малышева Лога, направляясь в тыл врага. Путь этой кавгруппы был расписан в диспозиции до мельчайших подробностей: где сделать остановку и выкормить лошадей, как двигаться с иаступле-штем темноты – сначала кромкой бора, а затем степными лога^ ми,– за сколько верст вперед выслать разведку, где выставить разные посты и устроить засады. (С такой точностью описать путь группе Шевченко мог только главком Мамонтов; он один хорошо знал эти места.) Короче говоря, начинался типичпый партизанский рейд, каких за лето совершалось немало, подготовленный со всей тщательностью и продуманностью. И он, этот рейд, не мог не увенчаться успехом.
Кавгруппа Шевченко, в точности следуя диспозиции, пересекла бор у села Токарева, а ночью, углубившись логами в степь, зашла в тьгл Новичихе, где стояли белогвардейские резервы. В четыре часа утра кавалеристы Тараса Бульбы ворвались в Но-вичиху и полностью разгромили захваченного врасплох врага. Было уничтожено и взято в плен около четырех сотен солдат и офицеров, захвачено шесть пулеметов, много винтовок и боеприпасов, в которых у повстанцев была крайняя нужда. Блестящая, истинно партизанская победа! Кстати, она сыграла большую роль в надвигающемся сражении под Солоновкой.
Одновременно с налетом кавгруппы Шевченко (минута в минуту!) на Мельниково должны были ударить четыре партизанских полка. Из Малышева Лога они выступили в восемь часов вечера и двигались всю ночь – в кромешной темноте, на холоде, хотя у многих солдат не было зимней одежды и обуви. В центре шел 5-й Стенной. Из-за нераспорядительности и недисциплинированности он с опозданием прибыл в колок, где ему следовало развернуть боевой порядок, и не установил связи ни со 2-м Славгородским, который двигался справа, ни с 3-м Бутырским слева. Никакого взаимодействия между полками, естественно, не было. К тому же на левый фланг не подошел из Долгова 7-й полк Красных орлов, который должен был, установив локтевую связь с бутырцами, замкнуть полукольцо вокруг Мельникова и отрезать белым путь вдоль озера Горького.
А у Колядо произошло вот что...
Вечером, за полтора часа до выступления, весь кавэскадрон, состоявший из алейцев, снялся и, несмотря на уговоры и протесты командира полка, ушел из Долгова в сторону родных мест. Накануне от Архипова, который увел большую часть 1-го Алей-ского полка на Алей, в эскадрон заявился его посланец – он и подбил эскадрон тоже уйти в родные места, не считаясь с тем, что нужно было срочно отправляться в бой. Так Архипов, по существу, обескровил и второй полк армии Мамонтова, надолго задержал его выход в Мельниково, что явилось одной из причин срыва ночной операции.
Не имея между собой связи, три партизанских полка подошли к Мельникову в разное время, почти под утро. Внезапного нападения, о котором всем мечталось, не получилось, да и не могло получиться: пятитысячное, плохо управляемое войско, бредущее в кромешной тьме, с нарушенными боевыми порядками, неспособно было на едином дыхании ворваться в село и захватить врага врасплох. В данном случае в отличие от рейда Шевченко партизанские вожаки отступили от давно испытанных методов борьбы, и это стало главной причиной неудачи встречного боя. Противник, как выяснилось, был настороже, более того – уже готовился к выступлению на Малышев Лог. Он заранее обнаружил двигающиеся в темноте партизанские полки, встретил их пулеметным огнем и контратакой.
К полудню со степи в Малышев Лог хлынул поток отступающих партизан. С горечью убедившись в том, что затея со встречным боем была напрасной, Мамонтов и Громов вначале собирались остановить полки на малышевских позициях и здесь встретить противника. Но вскоре стало известно, что белые, воодушевленные удачей, двинулись не только по Соляной дороге, но и в обход Малышева Лога, на Селиверстово, соседнее с Солоновкой село, тоже стоящее на опушке Касмалинского бора. Замысел противника был ясен: подойти к партизанской столице с двух сторон. И поэтому Мамонтов и Громов решили, не задерживая войска на малышевских позициях, отвести их в Соло-новку.
Полки отступали в пешем строю. Огромная колонна солдатг партизан, одетых наполовину в шинели и сапоги, наполовину в крестьянские полушубки и пимы, с винтовками, бердаиами и пиками, спускалась со степи в широкий лог, переходила деревянный мостик, под которым струился ручей, питающийся из родника, поднималась на противоположный склон и через версту втягивалась в густой и высокий сосновый бор. Колонна двигалась угрюмо и молча. Над ней не звучали, как обычно дт партизанских маршах, походные и революционные песни. В Малыше-вом Логу в колонну втискивались полковые обозы, санитарные повозки, крестьянские телеги с беженцами. Я впервые видел так много людей...
Забежал домой на минутку отец Илюшки. Он велел семье немедленно отправляться в Солоновку и надавал ей разные наказы. Но ему некогда было даже запрячь коня. Впрочем, с этим легко справился сам Илюшка, лишь с небольшой моей подмогой.
– Поедешь с нами,– сказал мне Илюшка.
Но тут появился и мой отец. Он заехал с каким-то дедом в зипуне, вероятно на ротной повозке, загруженной разной поклажей – военным имуществом. Подведя меня к возчику с благообразно расчесанной по всей груди седой бородой, отец сказал ему:
– Вот, Кузьмич, мой старший. Береги его.
Белобородый быстро оглядел меня с ног до головы, стараясь
прежде всего определить, годен ли я для теперешней, почти зимней дороги. Заметил неодобрительно:
– Пимишки у его худые. Озябнет.
– И эти достали по милости,– ответил отец смущенно.– Тут недалеко, если и озябнет – соскочит с телеги да пробежится. Только ты, Миша, гляди не отставай от телеги.
– Я ему чем-нибудь прикрою ноги,– пообещал дед.
– Вот и хорошо!– обрадовался отец.– А у Солоновки всех встречать будут. Там скажут, где займет позиции наш полк. Постарайся, Кузьмич, отыскать наши тылы. С ними где-нибудь и поселитесь, а я вас потом найду.
Подошел Илюшка, сказал отцу:
– Мы вместе поедем.
– Что ж, поезжайте,– не очень обрадованно согласился отец.– Только не задерживайтесь, а то беляки идут.
На телеге были раздвинуты ящики и мешки. Между ними и нашлось мне уютное место. Прикрывая мои ноги дерюгой, дед Кузьмич, не успев до этого поговорить с отцом, поинтересовался боем под Мельниковом.
– Что там рассказывать, Кузьмич! – ответил отец в большом огорчении.– Была одна суматоха, а не бой. Наш полк никого не мог найти ни справа, ни слева. Мы даже думали, что заблудились: ночыо-то глаз коли! Сами не ожидали, как оказались на окраине села. Ну а беляки не дремали. Ударили из пулеметов – мы и на попятную. Многих потеряли. На свет, Кузьмич, глядеть неохота! Наш-то полк хотя и понес потери, но отошел все же без паники. А вот в Степном – там совсем плохо вышло. Сам главком бросился туда, а удержать не мог. Там, сказывали, под ним опять копя убило. Уже третьего! Он снял узду и давай, махать ею – останавливать солдат. Но разве уздой остановишь полк? Он даже пистолет на своих не выхватил! И стращать не стал...
– Понимал – сам виноват,– заметил Кузьмич.– Пошто же на людях-то зло срывать?
– Так и пошел с уздой последним за полком,– продолжал отец.– Не знаю, как он сдержался при такой беде, не пустил сгоряча себе пулю. Ведь он, Кузьмич, не привык отступать! Ни одного боя за лето не проиграл! Ни одного! А тут вот как вышло...
– Начальства много,– поморщась, заметил Кузьмич.– Только мешают Ефиму. Где он сейчас-то?
– Ускакал в Солоновку.
– Ничо-о, раз пережил, стало быть, есть у пего надёжа отыграться под Солоновкой...
Наконец обе наши подводы выехали со двора и вскоре влились в поток отступающих партизанских полков, их обозов, беженских телег и даже саней. Верховые, обгоняя по обочинам шумно топочущие колонны пехоты, изредка что-то кричали солдатам и скакали вперед. Колонны прибавляли шаг, возчики поторапливали коней. А недвижимые тучи все темнели и темнели под небосводом, и в свежем воздухе, обжигающем грудь, все неистовее, все гуще мельтешил несметный белый рой – не было сомнений, что за ночь все будет укрыто первой обильной порошей.
