Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
И все же, несмотря на неловкость ситуации, в которой я очутился на пашне, я был счастлив, безмерно счастлив...
II
Остаток первого дпя на пашне, к сожалению, ушел на мелкие, незначительные дела – не ради них мы, конечно, с таким восторгом отправлялись в степь. Но и они были довольно интересны.
На нашей заимке поблизости друг от друга, вдоль восточной опушки колка, стояли четыре землянушки – Зыряновых, дедушки Харитона, Елисеевых и Черепановых. Они были выложены из кусков целинного дерна, да и покрыты поверх наката из соснового вершинника тоже плотно уложенной, будто слитой в один кусище дерниной, с которой легко сходила вода. В землянуш-ках пришлось наводить полный порядок: обметать вениками потолки и стены, выгребать из всех углов разное гнилье и застилать нары пшеничной соломой, просушенной на солнце. Затем устроили новые таганы над выжженной кругами за прошлые годы земле и заготовили в колке целые вороха березового сушняка.
Поблизости от каждой землянки были загопы с навесами, крытыми соломой, с деревянными колодами, в которых задавался коням овес и замешивалась сечка с отрубями. Кое-где у загонов подгнившие жерди были поломаны оседавшим настом или – еще по осени – самими лошадьми во время драк. Пришлось чинить изгороди лежавшими в запасе жердями. Наконец перед загонами уложили привезенные с собой шершавые куски-плиты слежавшегося, почти окаменевшего бузуна, добытого на местном соляном озере,– перед тем как идти к колодам с кормом, кони очень любят всласть нализаться соли.
Все мужчины (а на пашню выехали одни мужчины!) работали с одинаковым усердием. Потом дедушка Харитон зачем-то опять отправился бродить по пашням.
Известно, что в Сибири при изобилии пахотных угодий издавна существовала залежная система землепользования. Для несведущих людей, особенно из молодых, ее объяснить просто: распахав целинный участок степи, сибиряки несколько лет подряд засевали его главным образом пшеницей, а когда он заметно истощался, бросали и брались за другой. На заброшенной пашне в первое же лето откуда ни возьмись вырастала могучая и густая полынь – настоящая степная тайга. Полынь обычно шла в дело: ее очень любят овцы, и зимой, почуяв, что хозяин песет им навильник горчашей травы, они как бешеные бросаются к нему навстречу, грозя сбить его с ног. Полынь росла на пустошах еще года три или четыре, а потом постепенно сменялась разной, не менее могучей и живучей, степной травой; пустошь из мягкой становилась твердой, а лет через двадцать – вновь целиной.
Но не у всех и не всегда была возможность, да и нужда скашивать полынь. Тогда весной ее обычно выжигали, особенно если вдруг требовалось вновь пустить землю под пашню. Теперь это как раз и требовалось в связи с тем, что надо было засеять несколько десятин для пашей семьи.
...Мы неотступно следовали по пятам дедушки Харитона. Обойдя большой клин пустошей, он обратился к нам с неожиданным предложением:
– Ну чо, паря, зажжем, а? – Кивнул в сторону пустошей: – Ветерок туда дует.
Мы оживились, закричали:
– Зажигай, дедушка, зажигай!
Как известно, все мальчишки любят иметь дело с огнем: так и смотрят, где бы развести костерок, чего бы поджечь. Недаром взрослые постоянно прятали от нас самодельные спички и кресала для высечки огня из кремня, недаром зорко следили за нами, особенно летом, справедливо опасаясь, как бы мы не устроили пожар. Кстати, это и случалось частепько в деревнях по вине малышей. Ну а здесь предстояло выжечь несколько десятин пустошей. Было отчего поднять визг!
Пока дедушка Харитон добывал кресалом огонь, пытаясь зажечь трут из березовой чаги, мы нахватали мелкой сухой травки и уложили ее кучей под стеной полынной тайги. Огонь разжи-вили с трудом, а когда он, потрескивая, наконец-то ворвался в полынь и над нею взвились клубы белесого дыма, шагов за сотню из пустоши на чистую целину ошалело выскочил заяц. Но вместо того чтобы бежать без оглядки, он почему-то заметался туда-сюда, хотя мы уже и махали руками, и орали во все горло:
– Заяц,заяц!
– Зайчиха, однако,– возразил дедушка Харитон.
Я ухватился за рукав его зипуна:
– У нее здесь зайчатки?
– Может быть. Они рано выводятся.
Зайчиха еще несколько секунд вертелась на одном месте, словно оказалась в клетке. Она даже приподнялась на задние лапки, поглядела на нас и только после этого вдруг стремглав ударилась, высоко подпрыгивая, чистой целиной. Но, оказавшись вдали от огня, она опять сиганула в гущину пустоши. Вот дуреха...
– Теперь они уже бегают,– бодро сказал дедушка Харитон о зайчатах.– Мать уведет их.
– Зачем зажигал? Зачем зажигал? – закричал я, все сильнее дергая дедушку за рукав зипуна.– Ты знал, что здесь зайчатки!
– А-а, будь неладна! Да не знал я...
– Знал, знал!
Сдернув с себя пальтишко, я бросился к огню. Но было уже поздно. Я хлестал по огню единственной своей одежиной, а огонь, словно огрызаясь, подняв вихрь искр, все сильнее и неудержимее врывался в пустошь, взлетал языками, растекался в стороны волной. Глаза мне обжигало искрами, залепляло хлопьями травяного пепла, застилало дымом...
– Да ты чо, паря? Очумел? – закричал надо мной дедушка и, подхватив под мышки, оттащил от огня.– Бича захотел, чо ли? Погляди, лопотину-то не сжег?
Дедушка Харитон впервые показался мне совсем другим, злым человеком, который не жалел даже маленьких зайчаток, и я, не зная, как его наказать, хотел укусить его за руку.
– Да ты чо, совсем ума лишился? – вырывая у меня руку, осерчал дедушка Харитон.– Вот ты какой карактерпыы! Гляди-ка: кусаться задумал! Ну погоди, я тебе задам!
– Ты зайчаток сжег! – выкрикнул я сквозь слезы и, круто поверпувшись, зашагал к землянке, волоча свое пальтишко по целине.
Через несколько минут, когда огонь, жадно пожирая полынь, растекся уже по всей пустоши, Федя Зырянов появился в землянке. Я лежал на свежей соломе, отвернувшись к стене.
– Мишк, а Мишк,– позвал меня Федя, присаживаясь на нары.– Да ты не плачь. Они убежали.
Я быстро обернулся, приподнялся на локоть:
– Врешь!
– Дак сам видел. Своими глазами. Ты это... только ушел, а зайчиха и выманила их из пустоши. И они понеслись все вместе. Только прыг-прыг...
– Побожись! – потребовал я, как было заведено в нашем ребячьем миру.
Федя немного замялся, но мне хотелось ему верить, и я решил, что его заминка была случайной. Может, только оттого, что я так напористо потребовал клятвы.
– Вот те крест! – наконец-то побожился Федя.
– Сколько их было?
– Два зайчонка.
– Большие?
– Да уж болыпеныше. Не угонишься. Теперь они далеко.
Заминок у Феди больше не случалось, и он вспомнил еще несколько подробностей драматической сцены с зайчатами, убегающими от огня. Вероятно, скрепя сердце, но Федя с честью выполнил весьма трудное задание дедушки Харитона. Вскоре тот и сам появился в землянке.
– Ну, слава богу, живы остались! Ну и сиганули! Перепугались, знамо,– заговорил он, тоже присаживаясь на нары у моих ног.– Знатьё бы, дак, знамо, закричать бы, выгнать их сначала с пустоши, а потом уж и поджигать! А кто же знал, что они вывелись на пустоши? Я думал, они в колке живут.
Меня всегда, всю жизнь легко было обмануть, что и делали со мною многие, очень многие люди...
Взрослыми люди становятся в разную пору своей жизни. Случается, правда, что некоторые так и остаются детьми до глу* бокой старости. Словом, как на роду написано.
О том, кого же считать взрослым человеком, существует много самых различных мнений. Между тем есть ли тут о чем спорить? Всякий человек, по-моему, становится взрослым в то незабвенное время, когда он начинает работать и кормить не только себя, но и ближних.
Но как нелегко становиться взрослым!
...На следующее утро началась пахота.
Дядя Павел Гулько выехал на целинный клин с двухлемешным плугом. Его тащила четверка дюжих меринов; на кореннике гордо восседал Андрейка, начинавший уже третью свою пашню и хорошо знавший свое дело. Но для верности впереди упряжки бойко вышагивал дедушка Харитон, стреляя вдоль зорким взглядом,– он прокладывал для Андрейки направление первой борозды, а дядя Павел, наклонясь, нажимал на поручни плуга, Помогая лемехам врезаться в землю.
Как приятно было шагать первой бороздой! Есть особая прелесть в самом начале любого дела, а особенно, как мне кажется, в начале пахоты. Вот спала земля, ощетинившаяся жнивьем или помятой травой, будто укрытая по бедности старенькой дерюжкой, неприглядная, скучная и для глаза, и для души. Но лемеха плуга с мягким шорохом разрезают ее на пласты, переворачивают их вверх изнанкой, и черноземная влажная земля, маслянисто блестя па солнце, наполняет тебя такой радостью, что ты готов прыгать и взлетать над свежей пахотой. Ты хватаешь горстью рассыпчатую землю, вдыхаешь ее густой, волнующий запах всей грудью, и перед тобой будто открывается ее какая-то особая тайна. Ты понимаешь, что скоро она, засеянная человеческой рукой из лукошка, согреет своим теплом зерна и пробудит в них жизпь – они пустят корпи, а их ростки выбьются на белый свет и укроют ее нежнейшей зеленью. Ну не чудо ли эта способность, эта власть земли? И хотя ты идешь готовой бороздой, проложеи-нрй другими, и совсем без дела, ты все равно чувствуешь себя соучастником великой крестьянской работы. И одного этого тебе пока вполне достаточно. Радуясь успешному началу пахоты, ты безотчетно делишься своей радостью с землей, за что она тебя в свое время и вознаградит хлебом.
С полудня и мы, самые маленькие крестьяне, вступили в дело. Васятка Елисеев, Федя Зырянов и я появились на своих пашнях верхом на лошадях, с боронами. С гордостью и важностью работали мы, подергивая поводьями да покрикивая на коней там, где они, утопая копытами в мягкой пахоте, от натуги замедляли шаг. Взрослые встречали нас у поворотных полос и очищали зубья борон от набившихся на них разных кореньев и травы.
Все бы ничего, но ведь и коню, и бороновальщику не то что на твердой дороге: конь идет неровно, часто дергает борону, завязающую в пахоте, а ты сидишь на его подвижной, работающей спине, и под тобой не седло, а всего лишь обрывок старенького самотканого половичка или дерюжки.
Под вечер мы едва сползли с коней. Дедушка Харитон посмеялся над нами:
– Дак чо, мужики, видать, ухайдакались?
Не отвечая и корячась, как старики, мы сразу же потащились к землянке. И только там, оставшись наедине, заговорили шепотом.
– Побожись, что никому не скажешь! – начал Федя.
– Вот те крест!
– У меня вся... болит. А у тебя?
– До крови, поди, натер!
– Терпи,– посоветовал Федя.– И никому не говори.
– А как завтра? Болячка-то еще не заживет.
– Все одно терпи! А то засмеют.
– Помазать бы чем-нибудь.
– Дегтем! Лошадям сбитые холки чем мажут? Дегтем! И все пройдет! Пойдем утащим лагунок в кусты и полечимся. Идем!
И там, в кустах черемухи, поработав поочередно помазком, мы с Федей решили стойко выдержать все тяготы боевого крещения на пашне.
А за ужином дедушка Харитон, подергивая ноздрями, все удивлялся:
«– Да откуда это дегтем наносит?
– От телег или от лагунка,– сказал дядя Павел.
– А почему раньше не наносило? Не пролили деготь-то?
Мы молчали. Больше терпения и мужества!..
А тягот на пашне оказалось куда больше, чем мы предполагали. Во всяком случае, не меньше, чем радостей. И пахота, и бороньба, и сев – все это, при тогдашних крестьянских возможностях, было весьма тяжелой работой. Крестьяне заботились лишь о том, чтобы не загнать, не вымотать до упаду лошадей, и старались кормить их как можно обильпее и сытнее – готовы были отдать им свой кусок хлеба. О себе же, как и о своих маленьких помощниках, заботились мало, а то и совсем не заботились, считая, должно быть, что человек дюжее любой скотины. Под вечер мы так и валились с ног. А подниматься приходилось рано. Нас, ребят, спавших на зорьке обычно мертвым сном, иной раз стаскивали с нар. Просыпались мы уже на ходу, отправляясь ловить пасущихся коней. Ночью, укрывшись шубами, мы не страдали от холода. Но утрами и вечерами холод все еще по-сибирски пробирал до костей, особенно когда над степью тянул северный ветерок, способный пронизать насквозь что угодно, а не только хилое ребячье тело. Да и днем-то иногда, сидя на коне, так окоченеешь, что даже и зубами клацать не в силах, будто весь становишься деревяшкой. В полуденное время, когда хорошо пригревало солнце и все отдыхали, мы стаскивали рубахи, а то и штаны и тщательно осматривали свои тела, особенно в тех местах, где зудело. Каждый из нас непременно находил на себе несколько полевых клещей, впившихся в кожу иной раз так, что виднелись лишь их серые вздутые спины. Мы выковыривали клещей ногтями, как горошины, вырывали их из кожи, на которой оставались кровоточащие ранки. Тогда мы не знали, конечно, что это очень опасные для человека клещи, переносчики – от грызунов – тяжелых, зачастую смертельных заболеваний. К счастью, нам везло.
Но нашей стойкости хватило ненадолго.
IV
Кажется, на другой или третий день после того, как началась пахота, к нашей заимке прискакали двое верховых – милиционер из волости, из Больших Бутьтрок, да десятский из сельской сборни. Оказывается, по всей пашей губернии была объявлена новая мобилизация сразу нескольких возрастов в колчаковскую армию. Приказ из Омска о мобилизации был строгим: за уклонение от военной службы, что стало уже массовым явлением в губернии, полагалось наказание вплоть до смертной казни.
Двум братьям Елисеевым нужно было бросать пашню и немедленно явиться в волость па призывной пункт. Их отец, Лукьян Силантьсвич, могучий, рукастый, но на вид не очень-то бойкий мужик, жалобно поморщился и покопался в своей окладистой русой бороде.
– Как же с пашней-то? – спросил не то себя, не то приезжих.
– А это уж не наше дело,– ответил мордастый милиционер, поигрывая плеткой, словно на что-то намекая.– Управишься один, вон какой...
– Где тут мне одному с мальчонкой-то! Погодить бы надо. Отпахались бы, тогда и...
– Ишь ты, умник нашелся! – Веселая кошачья морда милиционера так и расплылась в улыбке, но тут же потемнела.—' Командующий округом генерал-майор Матковский получше тебя, старого дурака, знает, когда и кого призывать в армию Верховного правителя России! – разъяснил он строго, чеканя последние слова.– А будешь долго чесать в бороде или в затылке – заработаешь полсотии плетей. Ну а твоих сынов под военно-полевой суд! Он у нас не милует. Вот и соображай. Вчера таких умников, как ты, пороли в волости.
Стоявший тут же Филипп Федотович Зырянов искоса стрельнул в милиционера острым глазом:
– Сам, видать, и порол! Ишь, и сейчас рука чешется! Только слушай-ка, служивый, всех не перепорете! Силенок не хватит!
– Ты што, агитировать? – Милиционер приподнялся в седле и взмахнул плеткой.– А этого не хочешь?
Но Филипп Федотович двинул двупалой рукой в морду наступавшего, милицейского коня, и тот осадил назад.
– Ты на кого, зар-раза, с плеткой-то? – закричал Зыря: нов.– На георгиевского кавалера? На старшего унтер-офицера? На героя японской войны? А ну, кошачья морда, тронь! Я тебя стяну с коня-то! Все кишки твои вымотаю на кулак!
Милиционер повертелся в седле, будто ему припекало зад, и его расплывчатая рожа покраснела еще пуще, чем от выпитого с утра самогона.
– Ну ладно, я тебе это припомню, кавалер и герой! – зло пригрозил он Зырянову.– А тебе, гражданин Елисеев, один приказ: завтра утром твои парни в полной готовности должны быть у сборни! Оттуда всех новобранцев повезем в волость. Одним обозом. А наслушаешься большевистской агитации да не отправишь парней – не миновать тебе порки. Буду пороть сам. Так и знай.
– Ладно уж, так и быть,– потупясь, согласился Лукьян Сн-лантьевич, стараясь поскорее перевести разговор на мирный лад.
Когда милиционер ускакал к соседней заимке, дедушка Харитон поругал своего горячего зятя:
– Зря расшумелся-то! Тут без шума надо.
– А чего он плеткой играет?
– Дак пусть тешится, тебе-то чо?
– Полсотни-то я выдюжу,– задумчиво проговорил Лукьян Силантьевич.– А вдруг да прибавят! Тогда не знаю...
– Опосля, опосля поговорим,– остановил его дедушка Харитон.– Дай всем остыть.
До вечера мужики раза три сходились среди пашен и вели какие-то разговоры. По нашим ребячьим соображениям, братьям Елисеевым надо было уже отправляться в село, чтобы успеть до ночи помыться в бане и собраться в волость, откуда, скорее всего, их сразу же и угонят в армию. С соседних заимок призывники уже тронулись в путь. Но Лукьян Силантьевич все еще не отзывал своих сыновей с пашни.
День угасал под неумолчное пение жаворонков, будто навсегда повисших над землей. Все вернулись к заимкам, зажгли костерки. И только после ужина братья Елисеевы почему-то не на телеге, а вершни отправились в село. Их кони шли шагом.
Но на другой день оказалось, что оба Ивана так и не добрались до дома. Одни их кони пришли ночью ко двору, пришли без узд.
Узнали мы об этом только тогда, когда па заимке появился десятский, приезжавший накануне с милиционером из волости. Он был свой человек, гуселетовский, да и по духу свой. Он сочувствовал тем, у кого забирали сыновей в белую армию – воевать против красной, против своих же, русских, трудовых людей, и разговаривал с Лукьяном Силантьевичем мирно, прося понять ого, что он лишь выполняет наистрожайший приказ властей. Лукьян Силантьевич должен был немедленно явиться в сборню.
– Они же отправились вчерась домой! Вон, все люди видели! – без конца жалобно пояснял Елисеев, но и сам, кажется, понимал, что его пояснения весьма наивны.
– Верю, что отправлялись, всей душой, Силантьич, верю! – отвечал десятский.– Отправлялись-то в село, да, видать, мимо проехали,– все же съехидничал он беззлобно.
– Да куда им проехать? Тут одна дорога! – безнадежно упорствовал Лукьяп Силантьевич.– Может, с ними беда какая стряслась, а? Теперь время такое.
– Никакой беды с твоими сынами, Силантьич, пока не стряслось,– уверенно ответствовал десятский, едва сдерживаясь от ехидной улыбки.– Но может и стрястись. В дезертиры они подались, только и всего! Не первые и, видать, не последние.
– В дезертиры?
– А то, чать, не знаешь? – Тут десятский не стерпел и хохотнул.– Таких недогадливых, Силантьич, я уже повидал сегодня. Все твердят одно: уехали в село собираться на призыв. А где они? Больше половины не доехало! Не одни твои. Собирайся, Силантьич, некогда мне.
– Пороть будут?
– Пока велено доставить в сборню.
– Ты вот что, служивый,– обратился тут к десятскому Филипп Федотович Зырянов.– Ты слушай меня, старого ворона. Ты скажи-ка там в сборне – и отца-то их, мол, на пашне нету. Сказывают, тоже в село уехал, провожать сыновей в волость. А Силантьич сейчас же махнет отсюда куда глаза глядят. И переждет где-нибудь.
– Нет, я поеду,– вдруг заявил Елисеев.– Куда мне бежать от пашни?
– Ну и поезжай, если дурак! Отведаешь колчаковских плетей – поумнеешь!
– Он сказал, не больше полсотни.
– Все одно сдерут всю шкуру! Все одно не ходить тебе за плугом! Поезжай отведай.
Мы уже слышали кое-что о дезертирах, которые, не желая идти в солдаты, прячутся в бору или по заимкам. Нам нравились такие смелые люди. В самом деле, чем идти в беляки, на войну, под пули, лучше уж прятаться по глухим местам и жить тайно. Это даже интересно. И мы, признаться, позавидовали братьям Елисеевым. Ведь были всегда такими смирными парнями, а оказались вон какими отчаюгами – не побоялись даже военного суда и стали дезертирами. Вот это да!
Вечером Федя отозвал меня в колок и шепотком заговорил о братьях Елисеевых:
– Ухари! Сбежали от белых, вот и все!
•– А если их поймают? – Мне нехорошо вздохнулось.—Жалко. Засудят под расстрел.
– Поди поймай их! Они теперь где-нибудь в бору. Спрячутся в какой-нибудь согре, а то в камышах.
– А как жить будут?
– Проживут, прокормятся.
–■ Ухари-то они, знамо, ухари...
– Знаешь чо? – Федя продолжал уже почти мне в ухо: —< Давай и мы сбежим!
– Куда?!
– А тоже в дезертиры. Будем как Иваиы-братаны.
Предложение было неожиданным и очень заманчивым, тем
более что работа на пашне оказалась трудной, наши силенки истощались, да и харчишки стали скудными.
– Одни? – спросил я, едва переведя дух.
– Знамо, одни,– без запинки ответил Федя, у которого всегда и все было заранее обдумано.– Васятке нельзя. Он остался теперь за хозяипа, с коньми. Ему ждать, когда отца выпорют. Андрейке тоже нельзя. Он заместо тебя боронить будет. А мой батя останется с Алешкой:
Все было разумно, все резонно...
– А когда? – зажегся я идеей дружка.
– Утречком. Уйдут мужики коней кормить, а мы шуганем в колок, а там и домой.
И план побега отличный!..
– Только молчи,– предупредил Федя.– Никому ни слова.
Я понимал, что мужики о нашей затее не должны, конечно,
знать. Но как скрывать ее от друзей? Нехорошо как-то, даже нечестно, и я предложил:
– Давай хоть одному Васятке скажем. Он не выдаст. Он тоже ухарь, как его братаны.
– Ладно, одному Васятке,– согласился Федя, чтобы избежать лишней проволочки в затеянном деле.
Утром, отрезав по краюхе хлеба, мы бежали с пашни.
Боясь погони, мы все время оглядывались, всматривались в даль: не скачет ли за нами конный? Едва что-то померещится – бросались в придорожные сухие травы. Но погони не было: мужики, конечно, все-таки выпытали у Васятки, что и мы, как бы вслед за его старшими братьями, ударились в дезертиры. Васятка сказывал потом, что мужики, услышав такое, чуть не катались по земле со смеху.
Пришли мы на кордон. На всякий случай со стороны огорода, решив немного отдохнуть за банькой, оглядеться, а потом уж и направиться в дом. Так и сделали.
Отец только что вернулся из какой-то дальней поездки и расседлывал во дворе потного, с подвязанным хвостом, забрызганного грязью коня. Должно быть, мотался по бору, по сырым местам.
– Эх, ясно море, явились! – Он в изумлении поднял руки,– Обожди-ка, но ведь сегодня пятница, а не суббота. Стало быть, одни? Удрали, да? Молодцы-ы! Ну и молодцы-ы!
От его похвалы нам стало стыдно.
– А мы как Елисеевы братаны,– серьезно пояснил Федя, стараясь подчеркнуть, что не обычное лентяйство, а лишь высокие побуждения, вроде тех, какие были у Елисеевых парней, заставили нас бросить пашню раньше времени.
– Понятно. Тоже дезертиры?
– Зпамо дело...
– Ну и головы! – весело подивился отец; должно быть, ему все же что-то нравилось в нашей ребячьей вольности.– Только, дружки-приятели, тут есть разница. Елисеевы-то братья сбежали от Колчака, который хотел заставить их воевать против Советской власти. А вы от кого сбежали с пашпи? От дедушки Харитона? Ну а он что же, заставлял вас воевать? Нет, он заставлял боронить. Так какие же вы дезертиры? Вы просто беглые варнаки.
Варнаками мы не хотслр1 быть.
– Мы только поедим и опять туда,– помрачнев, ответил Федя.
Я подхватил уже обрадованно:
– Только поедим немного!
– Ладно уж, ладно,– сказал отец ласково, примирительно.– Устали небось, а? Ну, пошли в дом.
– Дядя Семен, вы сейчас из бора? – спросил Федя, поняв, что одну беду пронесло.– А вы не видали там Елисеевых братанов?
– Вы о них лучше помалкивайте,—останавливаясь у крыльца, заговорил отец.– И узнаете, где они,– молчок! Да не вздумайте бежать еще в бор. Там всякие люди сейчас бродят. Бывают и варнаки.
Варнаков мы всегда боялись: о них у нас, в Сибири, все еще ходили страшные рассказы,
«ДОБЫТЧИКИ»
I
Многие взрослые сельчане вместо спокойного отдыха после недельной работы па пашне в это воскресенье уныло бродили из дома в дом, делясь невеселыми новостямрк Из многих семей парни скрылись от призыва и не показывались в селе, их отцов без конца таскали то в сборню, то в волость, и возвращались они домой, отпробовав плетей или зуботычин. Ночами милиция устраивала облавы на дезертиров, усердно обшаривая многие подворья и заимки, но, к счастью, безуспешно: сельские парни хорошо знали укромные места. Однако их родители переживали трудные, тревожные дни.
А нам, юным сельчанам, горя было мало. Своих-то забот, конечно, и у нас хватало – ведь наступила самая горячая пора лесной охоты, добычливой и заразительной. Накануне вечером, когда все сеЛо мылось в банях, растянувшихся цепочками по берегам озер, наша ватага нашла время собраться вместе и уговориться, когда и откуда выйти в бор на промысел.
Сбор был назначен у кордона.
Друзья сходились, дожевывая куски хлеба.
Опоздал лишь Васятка Елисеев, но все милостиво согласились обождать его: Лукьяна Силантьевича испороли тогда в волости плетьми так, что его, бедного, чуть живого привезли домой на телеге. («Сразу за двоих пороли, дак...» – пояснил Лукьян Силантьевич.) Так что наш дружок мог задержаться по уважительной причине. Но вот явился и Васятка, да еще с веселым видом, чем всех и надивил.
– Батя поднялся! – радостно сообщил Васятка.– По избе прошелся! Только весь в струпьях, смотреть страшно. Чуть согнется – сукровица. Мы его с мамкой мазью из трав мазали.
Все ребята от души порадовались за дружка:
– Оживет!
– Он двужильный!
– Ожить, знамо, оживет,– согласился Васятка.– Только бы ему ишшо не попало. Власти требуют: все одно, дескать, подай своих Иванов в солдаты! А где их найдешь?
За дни, пока все работали на пашне, бор омолодился и зажил новой, более спокойной, чем во время шумного пролета птичьих стай, жизнью. Утки успели обзавестись гнездами, начали класть яйца, а потому таились в непролазных камышах. Только одинокие селезни все еще носились над озерами. Весь бор уже был объят той устойчивой тишиной, какой совсем но мешает усердное плотничанье дятлов, пересвисты и треньканье лесных пичуг. После вольготной степи, почти всегда обдуваемой ветерком, в бору казалось очень душно, особенно в сосняках, где застаивался запах хвои, прогретой на солнце. Легче дышалось в низинах, заселенных чернолесьем, где все еще поблескивали между кочек лужицы полой воды, пронзенные со дна щетинкой яркой зелени.
Не доходя до озера, мальчишки постепенно разбредались в разные стороны с дороги, по которой мы шли,– она обрывалась у Горького. Наши дуплянки были развешаны в том месте, где находилась небольшая рыбачья землянка дедушки Харитона.
За старшего у нас был тринадцатилетний, рослый и серьезный Алеша Зырянов. Ему, должно быть, льстило, что под его началом оказалась орава мальчишек, и он с большой серьезностью относился к своей роли. Меня, как новичка, он поучал особо заботливо:
– Залезешь, так не горячись, ловчей держись за сук. Скла-дешъ яйца в фуражку, а потом ее в зубы. И слезай!
По деревьям я лазил с удовольствием, нередко хвастаясь своей ловкостью и неутомимостью. Более того, даже по телеграфным столбам на тракте я, бывало, взбирался в считанные секунды, с истинно беличьей цепкостью и легкостью.
Помню, с каким волнением поднялся я к первой дуплянке. Мы, деревенские ребята, были приучены на все смотреть просто, без излишних размышлений и терзаний. Но на этот раз я вдруг испытал какую-то неловкость и стыдливость перед бедной, так жестоко обманутой гоголихой, которая только что вылетела из гнезда. Держась за ствол сосны, я почему-то помедлил и в задумчивости засмотрелся поверх прибрежных камышей на широкое сверкающее озеро.
Но уже пробудилось любопытство. «Может, там и нет ничего»,– сказал я себе, безотчетно подбадривая себя. И все же я не ощутил никакой радости, когда сунул руку в лаз и нащупал выстланное разной мягкостью и пухом теплое утиное гнездо, а в нем до десятка крупных яиц. Жалко стало доверчивую гого-лиху...
А с ближних сосен уже доносились крики:
– У меня полно яиц! Глядите, во какие!
– Мишк, а у тебя? Чо молчишь?
Жалость жалостью, а ведь есть-то охота. А тут еще, как нельзя кстати, вспомнились заверения знатоков, что гоголихе ничего не стоит снова нанести полное гнездо яиц. Иу раз так —можно и брать.
Жалость быстро забылась, едва я разглядел на солнце свежее гоголиное яйцо. Чудо! Светится, как стеклышко! Я быстро опустошил гнездо. Семь голубоватых с прозеленью яиц будто свалились мне в фуражку с неба! Даровые! И я уже пожалел, что у меня меньше, чем у друзей, дуплянок, и уже позавидовал друзьям. «У них будут полные корзинки! – подумал я с досадой.– А у меня на донышке».
Но мне повезло. В следующей дуплянке я, к своему удивлению и радости, обнаружил около двух десятков яиц. Мне пришлось ради осторожности два раза спускаться с сосны на землю, держа в зубах свой картуз с добычей.
Ко мне подошел Алеша Зырянов, все время следивший за мною со стороны. Я сказал ему с восторгом:
– Несучая гоголиха попалась! Больше всех нанесла!
– Да, тебе подвалило,– с мужицкой рассудительностью согласился Алешка..– Только, однако, не одна гоголиха у тебя несется, а две. И каждая считает гнездо своим. Так бывает. Глупые они, знамо...
С другой стороны к нам подошел Васятка Елисеев, чем-то озабоченный, от чего-то приунывший. Узнав, что в одной из моих дуплянок, судя по всему, несутся две гоголихи, он и совсем опечалился, чего никак нельзя было ожидать от доброго и артельного паренька.
– А у меня в двух дуплянках гнезда св'иты, а яиц нету,—» пояснил Васятка, заметив, должно быть, недоумение в наших глазах.– И что такое с ними? Пошто не несутся? Рано им, чо ли? Или, поди, облюбовали другие дупла?
– Да где они их найдут? – возразил Алеша Зырянов.– Гоголих тыщи, а много ли дуплянок? Видишь, вон у Мишки одна на двоих. И потом, зачем же они вили гнезда? Они зря пе вьют.
Серьезно, умно рассуждал Алеша, но его доводы совсем повергли Васятку в уныние. Он сказал потупясь:
– Тогда куда же яйца подевались? Выкрал кто, чо ли?
– Ну и придумаешь же ты, Васюха! – сдерживая улыбку* возразил Алеша.– Да виданное ли это дело? Сроду не слыхать было, чтобы кто-то чужой по дуплянкам лазил. Нет у нас во-ров-то!
– Дак, может, вороны приладились и добывают?
– Воронам не достать. Горло коротковато.
– Да кто ж тогда? Кто?
Заметив, что у Васятки навертываются слезы обиды, Алеша снисходительно похлопал его по плечу:
– Да ты, слышь-ка, не плачь, а радуйся! Вот как! Чужие не могли взять. Свои взяли.
– Свои? – От растерянности у Васятки даже немного оглупело круглое лицо.– Наших никого здесь не было.
– А может, были?
– Девки, чо ли? Дак они не полезут.
– Эх, паря, недогадлив ты! – с сожалением заметил Але^ ша и, немного склонясь над Васяткой, понизил голос: – А про братанов забыл?
– Они же убегли! – возразил Васятка.– В дезертирах они!
– Убегли, да, видать, не так уж далеко,– ответил Алеша.– Должно, где-то в бору прячутся. Небось оголодали, вот и полезли в дуплянки. Свои ведь, не чужие...
И рассказать-то невозможно, что сделалось в те минуты с Васяткой! Он любил братьев той особой любовью, какая на диво скрепляла русские семьи в старые времена. До этого Васятка, вероятно, считал, что если братья не заглядывают домой даже ночами, чтобы разживиться хлебом, то они, стало быть, убежали куда-то далеко, может быть, к самому Мамонтову: тот всех дезертиров, сказывают, собирает в свой отряд. А они, оказывается, прячутся где-то здесь, в чащобах бора, совсем неда^ леко от дома.
