Текст книги "Зарницы красного лета"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Я уже знал, что у отца во всем своя, особая вера, удивлявшая меня еще весной. Если он во что-либо верил, то уж верил до такой степени самозабвенно, истово, безоглядно, что готов был, кажется, весь вспыхнуть пламенем от этой своей чудодейственной веры. Это была самая сильная черта его натуры. Он был человеком глубочайших, неиссякаемых и светлых убеждений. Кто наделил его такой редчайшей способностью – не знаю, но, должно быть, не одна природа.

Его вера была, конечно, сильнее карт...

– До зимы мы разобьем Колчака, и я вернусь домой жи* вым-здоровым,– продолжал отец уже совершенно спокойно.– Вот это я, сынок, без всяких карт знаю. Не могу я умереть, когда так много думаю. И не только о том, что завтра будет, но и через год, и через десять лет, и через двадцать! У меня мысли, как пчелы, работают. Я вот собираюсь идти воевать, а сам уж не только о боях думаю, но и о том, что буду делать потом, когда вернусь. Все разные планы составляю. Все о новой жизни мечтаю... Вот прошлой весной, еще при Советской власти, приехали к нам на Алтай рабочие из Петрограда. Поселились они около бывшего Локтевского завода. Это недалеко от Почкалки. И решили жить не по старинке, деревушкой, а коммуной. Я побывал там у них ради интереса. Все у них было общее: земля, машины, скот, телеги, сбруя. Все равны. Никаких различии и привилегий. Нелегко им было разживаться на голом месте: нищеты через край, во всем нехватка, многие на них поглядывают косо, всякую брехню пускают по миру, а они знай работают до седьмого пота! С большой мечтой люди жили! Красиво начинали новую жизнь! Теперь, поди, все от беляков погибли... И вот мне запала в голову мысль: как только покончим с Колчаком, установим по всей Сибири Советскую власть, я тоже начну сговаривать наших партизан, какие победнее, начать жить коммуной. Выберем хорошее место у бора, обстроимся, начнем работать дружно и покажем всем людям, какая это жизнь, когда во всем полное равенство! Я буду столярничать, сделаю мебель для всей коммуны с инкрустацией, какая была только у богачей, чтобы все завидовали нашей жизни, нашей красоте! Чтобы народ шел к нам, как идет сейчас в храмы. А ты...– Он всмотрелся в мое лицо. Боясь ошибиться со своим пожеланием, спросил: – Кем ты хочешь быть?

– Не знаю,– ответил я откровенно.

– Будь учителем! Всех, всех учить надо! Народ не может стать счастливым, если останется жить в темноте и невежестве. Учить народ – это все одно что на всю жизнь оделять его счастьем! Лучше и нет, пожалуй, занятия на земле. Я так понимаю...

Вскоре после бани, когда мы наслаждались арбузами, привезенными с бахчей Алешкой Зыряновым, на кордон прискакал Филька. Он сообщил отцу, что с пашен приехало семеро партизан. Все уже готовятся в поход.

– Выходит, человек до двадцати соберется? – переспросил отец.– Что ж, и это хорошо. Когда немного успокоятся – и другие подойдут. Сейчас, знамо, многих оторопь берет. Но это ненадолго. Садись, отпробуй арбуза-то.

– Да неколи, товарищ командир Семен Леонтьич,– с видом большой озабоченности ответил Филька, но тут же присел к столу и взял в руки ломоть арбуза.– Выступать надоть!

– Я думал, может, на зорьке?

– Не выйдет, товарищ командир,– возразил Филька серьезно.– Придется сейчас же. Вас зовут в сборню. Туда из Буты-рок подошел отряд товарища Каширова.

– Отряд? Каширова? Большой?

– Подвод много...

– Эх, ясно море! – Отец быстро поднялся из-за стола.– И чудной же ты парень, Филипп! Что ж ты тянул? Что ж ты сразу-то не доложил? Разве так можно в военном деле?

– Арбуза захотелось,– просто сознался Филька, выкусывая мякоть из ломтя.– Слюнка потекла.

– Ладно уж, доедай! Да живо скачи, собирай людей.

– Там Ваныпа Елисеев уже всех скликает!

– Вот и опять живет наше дело! – порадовался отец, торопливо собирая свое поношенное, но уже выглаженное матерью обмундирование.– Пусть и немного нас сейчас... Ничего! Со временем будет еще больше, чем было!

Отец решил отправиться в поход на Зайчике. Я тут же бросился из дома. Когда отец в сопровождении почерневшей от горя матери вышел на крыльцо, конь уже был под седлом. Проверив, как затянута подпруга, отец наклонился ко мне и сказал, как под большим секретом:

– Спасибо, сынок.

И я понял, что отец благодарил меня совсем не за то, что я оседлал коня,– как известно, за такие услуги в крестьянских семьях не принято расточать благодарности.

III

Бутырский отряд в числе сорока шести человек под командованием Каширова 17 августа отправился по Касмалинскому тракту в сторону Солоновки. В нашем селе к нему присоединились еще восемнадцать партизан. Этот небольшой отряд, собранный Кашировым после несчастного первого боя с батальоном егерей Окунева, постепенно пополняясь на своем пути, пришел в Солоновку и стал частью отряда Ефима Мамонтова, а позднее – ядром 3-го Бутырского полка в его быстро разрас

тающейся армии.

Разгромив касмалинцев и учинив над пими зверскую расправу в Буканке, батальон Окупева, прежде чем двигаться па Солоновку, решил помочь другим белогвардейским отрядам (Хмелевского, Полякова, Харченко), выступившим одновременно с ним для подавления большого очага восстания, начавшегося в Зимине и уже охватившего большой район по Алею, в Алей-ской степи. Партизанские отряды здесь тоже возникли во многих селах, но, как и везде, они еще не имели опыта .борьбы, были плохо вооружены и разрознены. Во главе восстания, правда, стоял единый штаб, именовавший себя Главным военно-революционным штабом Алтайского округа. Он пытался распространить свое влияние далеко за пределы Алейской степи – за ленточные боры, граничащие с нею на севере, и на Заобье. Но у него не хватило сил объять необъятное. Хотя Главный штаб регулярно печатал воззвания, приказы и сводки, что, к сожалению, гораздо в меньшей степени делали другие штабы на Алтае, он не был в состоянии, да еще при тогдашней связи, овла

деть сложной, постоянно меняющейся военной ситуацией на огромной территории. К тому же среди руководителей здешнего повстанческого очага не оказалось такой яркой фигуры, как Мамоптов. Главный военно-революциопный штаб здесь возглавлял большевик Федор Архипов, бывший учитель и прапорщик, человек принципиальный, но излишне прямолинейный, резковатый, не наделенный природной простотой и добротой, склонный чаще указывать перстом из штаба, чем вести партизан в бой, заражая их своей личной храбростью. Все это, вместе взятое, и явилось причиной быстрого поражения восстания в Алейской степи.

За неделю регулярные белогвардейские части, имеющие большое преимущество в силе и оружии, рассеяли здесь многие отряды, сожгли многие бунтующие села. Партизаны, продолжавшие сопротивление под водительством Главного штаба, попытались было уйти в лесистое Заобье. Не удалось – белогвардейцы помешали переправе. И тогда у отряда остался один выход – идти на соединение с отрядами Мамонтова, действовавшими в южной губернии.

25 августа отряд алейцев благополучно пересек Алтайскую железную дорогу и направился степью к Барнаульскому бору, в село Боровское, где действовал еще сохранившийся местный отряд под командованием Захарова, тоже входивший в состав алейской армии. Отходя кромкой бора на юг, алейцам пришлось дважды встретиться с батальоном егерей полковника Окуне-ва – под селами Урлапово и Зеркалы. Обе стороны понесли в боях большие потери. Пока Окунев приводил свои силы в порядок, алейцы за одну ночь оторвались от него и рано утром 28 августа наконец-то прибыли в село Мельниково, что недалеко от Солоновки, в зоне, находящейся под постоянным контролем отрядов Мамонтова.

Здесь и состоялась встреча алейцев с широко прославленным вожаком повстанческого движения на Алтае. На заседании командного состава, состоявшемся в тот же день, была создана крестьянская Красная Армия Алтайского округа, ее главнокомандующим единогласно избран Ефим Мамонтов, а начальником Главного штаба Федор Архипов. Главный штаб, извещая армию о вступлении в исполнение своих обязанностей, с особенной силой подчеркнул, что «во имя будущих благ социализма» в рядах армии должна поддерживаться строжайшая воинская дисциплина. В штабе, конечно, хорошо понимали, что в ближайшее время повстанческим войскам предстоят еще более трудные сражения с белогвардейщиной.

И действительно, уже 4 сентября главком армии Мамоптов лично руководил большим встречным боем у села Ново-Егорьев-ка с белогвардейским отрядом, пытавшимся прорваться с юга, от Семипалатинска, к партизанской солоновской зоне. Но только он успел разгромить здесь белых, было получено сообщение, что полковник Окунев, пополнив свой батальон, двинулся по следам алейцев в главный район партизанских лесных владепий. 7 сентября каратели Окунева вступили в Мельниково. Но Мамонтов уже успел вернуться в Солоновку и подготовиться к бою.

Не буду описывать этот бой, в котором с блеском проявилось замечательное искусство алтайских партизан добиваться большой победы малой кровью. Он хорошо описан в оперативной сводке Главного штаба за 8 сентября 1919 года.

Вот она:

«Бой у села Мельникова. Около 4 часов утра 8 сего сентября наши силы двинуты были из села^ Малышев Лог к селению Мельникову. Несмотря на то, что дороги из Малышева на Мельниково были заняты противником и по всем направлениям были выставлены для встречи нас 6 пулеметов, к 5 часам утра благодаря талантливой распорядительности главнокомандующего армии тов. Мамонтова, наши войска обходом отряда тов. Жарикова с запада на северо-восток, в направлении к Горькому озеру, и другими отрядами с юго-западной стороны атаковали неприятеля с трех сторон. Был оставлен лишь небольшой проход для неприятеля с северо-востока за озером, па котором была поставлена наша пулеметная команда под руководством тов. Те-бекина. По окончании такой быстрой и разумной расстановки войск наши силы повели наступление с юго-западной стороны. Вначале противник сражался с крайним упорством за занимаемую позицию, но под напором наших доблестных войск был вынужден оставить окопы и, продолжая отстреливаться, начал отступать в село. Приблизившись к селу, наши храбрецы с пиками в руках молниеносным движением настигли неприятеля и с криками «ура!» бросились в рукопашную схватку. Растерявшись окончательно, противник бросился в паническое бегство. Некоторые прятались по огородам села Мельникова, а другие бежали по оставленному заранее перешейку. Распрятавшихся наши иикари разыскали и брали в плен голыми руками, отбирали у них винтовки и продолжали погоню за убегавшими; бежавших на перешейке встретил тов. Тебекин со своей командой и при неторопливом тарахтении пулемета любезно отправлял их в вечность.

В настоящее время карательного отряда белых уже не существует. От всех четырех рот, имевших с нами сражение, осталась лишь самая малая часть офицеров и добровольцев. Мобилизованные солдаты, оставшиеся в живых, все взяты в плен, раненые их также подобраны и размещены по нашим лазаретам для излечения.

По уничтожении отряда нам достались трофеи: 6 пулеметов с большим запасом лент, 10 тысяч штук винтовочных патронов, 200 штук винтовок, мпого бомб и вещевого довольствия».

К сожалению, полковнику Окуневу с небольшой группой все же удалось унести ноги из партизанских владений.

Весть о победном бое у Мельникова необычайно быстро и широко разнеслась по алтайским просторам. Вот тогда-то слава Мамонтова и расправила свои крылья!

IV

Той же ночью, когда отец ушел с отрядом Каширова к Со-лоиовке, наша семья покинула кордон. Дядя Павел Гулько, усадив всех нас на телегу и погрузив самый необходимый скарб, окольным путем, минуя село, отвез на пашню, где мы и поселились в его землянке у маленького березового колка. Знаменитый сундук матери с ободранной задней стенкой, где хранилась вся наша лучшая одежда, а также кое-какая посуда и разное барахло, был припрятал на дворе дедушки Харитона. Там же нашлось место и для нашей бедняцкой живности поросенка, кур и цыплят, а корова Буренка, верная кормилица всей нашей семьи, через день тоже оказалась на пашне. Если бы не частые вздохи и всхлипы матери, то ночное таинственное бегство из села для меня осталось бы в памяти как одна из любопытнейших историй того лета.

Поневоле занятая хлопотами, к полудню мать стала гораздо реже вздыхать и проклинать все на свете, а мы, детвора, с превеликим удовольствием обживались в полевых условиях, где было куда больше развлечений, чем на кордоне, особенно в колке с густыми зарослями созревшей костяники. Только позднее я узнал, что в селе был пущен слух: боясь жить без отца на кордоне, мать внезапно укатила со всеми ребятишками в Почкал-ку, под крышу родного дома. Этому все легко поверили.

В дни горячей страды к нашему колонку – в стороне от дороги на Романово – никто чужой не заглядывал, и наша семья оказалась здесь в полной безопасности.

Надо сказать, что тогда на пашнях скрывалось немало партизанских семей, особенно семей командного состава, которые могли быть выданы белогвардейским карателям. В частности, семья самого Ефима Мамонтова все лето скиталась по пашням, зачастую прячась даже в скирдах хлеба.

Урожай в тот год выдался просто сказочный, и самая большая крестьянская забота – забота о хлебе – на несколько недель заслонила или почти заслонила все тревоги, вызванные идущей вокруг войной. Перед этой заботой как бы отступили в тень даже тревоги нашей матери.

Работящий, необычайно выносливый, терпеливый и немногословный дядя Павел Гулько, как говорится, с утра до ночи вытягивал из себя все жилы, скашивая с помощью Андрейки и свои и наши хлеба, помогая женщинам вязать снопы, а потом стаскивая и складывая их в суслоны. У меня не хватало сил связывать снопы, и я помогал дяде Павлу подтаскивать их к местам, где ставили суслоны, гонял лошадей на водопой, отводил их пастись в ближней ложбинке, кашеварил, а заодно присматривал за братьями и сестренкой. Словом, хлопот и мне хватало.

Раз в неделю, в субботу после полудня, все семьи – Гулько, Зыряновых, Черепановых,– кроме нашей, отправлялись в село помыться в банях. Утром в воскресенье все они возвращались на пашню: дорог был каждый час страды, все знали – сухая погода здесь стоит недолго. Наша же семья за всю страду ни разу не отлучалась с пашни. Когда около колка становилось безлюдно, мать нагревала в большом артельном котле воды, мыла нас поочередно в корыте, надевала чистые штанишки и рубашонки. Воскресными утрами мы отдыхали, с нетерпением поджидая, когда привезут из села свежего хлеба, арбузов, дынь, огурцов, луку и всякой другой крестьянской снеди, какая водится летней порой.

В обычные дни из села на заимки не поступало никаких вестей. Да и по воскресеньям их привозили очень мало: белые не появлялись в Гуселетове, партизаны, по слухам, встречали их то за борами, когда они шли от железной дороги, то в глубине Кулундинской степи. Пробиться белым к Гуселетову, одному из близких сел к Солоновке, партизанской столице, было не так-то легко. Мать стала понемногу успокаиваться и радоваться небывалому урожаю – наша семья, по ее словам, будет обеспечена хлебом надолго, не на один год.

Но однажды Федя Зырянов вернулся из села раньше всех, да еще без отца и матери. Сначала он пошептался наедине с Алешкой, который оставался присматривать за лошадьми, а потом появился и около нашей землянки.

– Ты что же одип? – сразу встревожилась мать, увидев, что лицо моего дружка припухло от слез.

– Тятю побили,– ответил Федя, глядя себе под ноги.

– Кто? За что?

– Беляки...

– Господи, пришли, да? Когда?

– Вчерась,– ответил Федя.– Пришли к нам под вечер за самосидкой. «У тебя, Зырянов,– говорят,– завсегда есть, потому как любитель выпить». Самосидки у тяти не было, а он возьми да ляпни им: «Есть, да не про вашу честь!» Ну и пошло. «Я,– кричит им тятя,– егорьевский кавалер, меня не трожь-те!» Тут они и вовсе взъярились. «А-а,– говорят,– ты егорьевский, ну так вот получай!» И давай его дубасить, и давай плетями! А потом наловили кур, поотрубали им головы и заставили мамку варить в чугунках. Обожрались, однако...

– Что же с отцом-то?

– Лежит...

– И много их, беляков? – потеряв с испугу голос, спросила мать.

– У нас четверо было,– ответил Федя.– А сколько всего– не знаю. Говорят, целый взвод. Да они уже с утра пораньше ускакали куда-то.– Тут Федя обратился ко мне: – И знаешь, кто с ними уехал? Степка Барсуков, Ванькин брательник, какой нас илетыо хлестал! Прибавил себе год и записался добровольцем в беляки! Да с ним еще двое мордастых пошли. А Степка еще вчерась весь вечер с беляками якшался и водил их по селу. Все искали кого-то. И на кордоне, говорят, были.

Этого оказалось достаточно, чтобы мать вновь потеряла с трудом обретенный покой. Всю ночь напролет она не спала, сидела около избушки и прислушивалась: не послышится ли на дорого конский топот? А утром увела нас на пашню, где дядя Павел по ее указанию выложил из снопов пшеницы что-то вроде большого суслона, но с просторной пещерой – там, как в норе, могла укрыться вся наша семья. Вторую ночь все мы, сбившись в клубок, там и ночевали.

Потом на пашню приехал Филипп Федотович Зырянов с большим синяком под глазом, но не только спокойный, а даже, пожалуй, отчего-то озорной и задорный. О том, как его били за непокорность и длинный язык, он рассказал без открытой злобы, с усмешечкой, с прибаутками, будто ему здорово удалось обвести беляков вокруг пальца. По его убеждению, небольшая группа карателей случайно и ненадолго заскочила в Гуселетово, возможно с целью разведки, и только когда Степка Барсуков прибежал в сборню и напел им про всех, кто поднимал восстание в селе, они пошли по дворам, но никого из ревкомовцев не схватили – те успели попрятаться или были на пашнях. Каратели спешили куда-то и даже не помышляли устраивать облавы в селе, а тем более в стопи.

После встречи с Филиппом Федотовичем мать переселила пас обратно в избушку, где на ночь уже протапливалась железная печурка, но успокоиться окончательно так и не смогла.

У всех, кто имел пашню у нашего колка, не хватало сил для уборки высоких густых хлебов, все до упаду спешили с уборкой, боясь рано наступавших дождей. Но погода, к счастью, оставалась устойчиво ведренной, благостной, хотя ночами уже холодало. С большим трудом, но хлеба были вовремя скошены и сложены в суслоны. Надо было их срочно заскирдовать – тогда не страшны и дожди. Но скирдование – особенно тяжелое дело, требующее мужицкого труда. Поневоле пришлось всем, кто жил на заимках, вести его сообща, артелью.

Как раз в тот день на дороге, ведущей к нашему колку, показалась чья-то телега. Случилось это в обеденное время, когда все были около своих избушек. Но первой заметила чужую телегу, конечно, наша мать – она с той дороги почти не сводила глаз. И она же своими острыми глазами разглядела, что на телеге вместе с каким-то гуселетовским мужиком сидели два человека в шинелях – вне всякого сомнения, белогвардейцы. Мать заметалась без памяти, сгребая в кучу своих младших и собираясь бежать с ними в колок. Но Филипп Федотович прикрикнул на нее по-свойски:

– Да не мельтеши ты! Не подавай виду! Ступай в избушку и замри. Куда теперь бежать? Увидят же! И потом, с двумя-то мы управимся. Мишка, сбегай к загону, принеси вилы. Павел, где у тебя топор? Положь поближе к руке.

К нашей избушке быстро сошлись все мужики.

Когда чужая телега приблизилась, в вознице был опознай увечный солдат-фронтовик с плохо действующей правой рукой. На телеге, свесив ноги по обе стороны, сидели два молодых солдата, но, как оказалось, без погон на шинелях. Не попять было,' кто они такие: вроде и белые солдаты, но не при полной форме, да к тому же, кажется, и без винтовок.

Не успев слезть с телеги и поздороваться, косорукий солдат Рыбаков весело сообщил:

– Подмога вам, мужики, прибыла!

Почти целую минуту наши мужики молчали.

– Какая подмога? – наконец с угрюмой недоверчивостью осведомился Филипп Федотович, по привычке считавший себя, как человека военного, везде за старшего.

– Беляки,– пояснил Рыбаков, соскочив с телеги.– Бывшие, понятно. Не узнаешь? Случайно, не они тебя, егорьевский кавалер, лупили?

– Не они,– буркнул Зырянов, досадуя на болтливого сельчанина, неуместно напомнившего о незажившей обиде.

– Ну, тогда поладите.

– А пошто нам с ними ладить, хотя они и бывшие беляки? – заговорил Филипп Федотович, бросая сердитые взгляды то на одного, то на другого солдата.– Они пленные, чо ли?

– Пленные мы, дядя,– словоохотливо подтвердил один из солдат, белобрысый, курносый, самого что ни на есть простецкого, добродушного вида.

– Правду сказать – перебежчики,– уточнил второй, суховато-чернявый, должно быть более сдержанный, берегущий слова.

– Ишь ты1 – не то искренне подивился, не то усомнился Филипп Федотович.– А родом откудова?

– Расейские мы,– улыбчиво пояснил словоохотливый.

– Расея большая...

– Из-под Самары мы.

– Водохлебы?

– Так точно,– обрадовался шутке белобрысый, надеясь, должно быть, что после шутки, как водится, разговор пойдет на лад.– Мы в госпитале в Барнауле находились, на излечении. Легкие ранения получили под Челябой. Ну а потом нас в запасной полк, а оттуда на Мамонтова. А у нас уже давно было задумано бежать. Только куда же побежишь с фронта? Домой нельзя: там везде белые. Вот мы и смекнули – махнем к партизанам, свои люди, поймут...

– И поняли?

– Так точно!

– Оставались бы тогда у партизан, искупали бы свою вину.

– Эх, дядя, да у нас и вины-то никакой нету!

– Есть! Стреляли же в своих-то!

– А мы не стреляли,– ответил второй, не бойкий на язык, цо, судя по всему, серьезный парень, не пустобай.– Если хочешь знать, дядя, мы в воздух палили. Ни одна наша пуля никого из красных не задела! Ручаюсь!

– Точно! Вот как перед богом! – подхватил белобрысый.

– Что же вас товарищ Мамонтов у себя не оставил? – все еще недоверчиво полюбопытствовал Зырянов.– По какой такой причине? Всс-таки меня удивление берет!

– А вот, дядя, нашлась причина,– хотя и не без смущения, но и без особой робости ответил разговорчивый.– Нас там, в Солоновке, велено было докторам осмотреть. А потом Мамонтов и говорит: «Рано вас, солдатики, повыписали из лазарета. Воевать вы пока не способны. Идите-ка помогайте по силе возможности нашим партизанским семьям, у которых сейчас хозяева воюют или у которых погибли поильцы-кормильцы. Это тоже военное дело – убирать хлеб». Из Солоновки многих вот таких, как мы, отправили по селам. Вот как, дядя, вышло-то!

– К нам десять человек прибыло,– сообщил посыльный из ревкома.– Одному велено поработать на пашне Семена Леонтьевича. Это в помощь тебе, Павел. На тебе ведь его пашня?

А другого – к Лукьяну Силантьевичу, как он остался без сы-нов-помощников: один убитый, а другой воюет.

– Моих сынов никто мне не заменит,– тихо и гордо выговорил, весь выпрямляясь, Лукьян Силантьевич.– Потому мне никого и не надо. Обойдусь.

– Мы хорошо будем работать, дядя,– торопливо заговорил тот, что побойчее, явно озадаченный отказом Елисеева.– Мы ко всякой работе привычные. Мы деревенские. И не объедим. Дашь кусок хлеба – и ладно.

– Даром хлеб есть не будем,– кратко подтвердил второй.

– Может, вы думаете, что мы как еще не совсем излечились, то и слабосильные? – продолжал первый, не жалея слов на то, чтобы все же как-то уладить дело.– Доктора, они все по-своему судят. Вот у меня пулей бок задело... Так ведь все уже зажило! Хотите покажу? Да мы что угодно можем делать, верное слово!

– И даже скирдовать?

■– А чего же?

– Нет, ребята, все одно не подходите,– твердо ответил Лукьян Силантьевич.– Не обижайтесь, не привык я, чтобы на моем дворе или на моей пашне чужие люди робили. Такой у меня закон.

Дяде Павлу Гулько было трудно одному справляться с двумя пашнями – своей и нашей. Но и он, глядя на Елисеева, категорически отказался от помощи пленных.

– Вези-ка ты их к вдовам, у которых остались одни малые дети,– предложил Зырянов Рыбакову.– Самое верное дело. Или к себе: тоже пострадавший от золотопогонников, хоша и на той еще войне.

– Пусть ревком решает,– махнул рукой Рыбаков.– Поехали!

– Не обедали, чать?

– Да когда же?

– Тогда идите сюда, чем-нибудь покормим.

...Скирдование артелью шло слаженно, быстро и даже весело. Женщины и мы, мальчишки, возглавляемые Алешкой Зыряновым и Андрейкой Гулько, разбирали суслоны, загружали снопами телеги и подвозили их к местам, где обычно ставились зароды и устраивались тока. Мужики выкладывали зароды с особой тщательностью, пряча колосья внутрь, а вершили так, чтобы их не пролили любые осенние дожди,– обмолотить все хлеба засухо не было никакой надежды. От тяжелой работы вечером все так и валились с ног, но на зорьке, как ни пыли кости, все поднимались дружно, без всякой команды. Да еще радовались, что выдался такой урожай, что можно надорваться, пока уберешь его в закрома. Даже мы, мальчишки, увлеченные всеобщим азартом в работе, совершенно позабыли про все свои забавы. Иной раз за ужином, бывало, ложка вываливалась из рук.*-

В начале сентября начали обмолот, подбирая еще не убранные суслоны. Барабан небольшой молоти л очки с конным приводом то сыпал дробью, то захлебывался соломой, то выл впустую, совсем по-волчьи. Мужики толклись около молотилочки, подвозили к ней снопы, женщины отгребали полову, а мы, мальчишки, гоняли лошадей на приводе и нагребали в пудовки зерно.

Как только поднялась первая скирда свежей соломы, все мальчишки сделали в ней большие норы, похожие на логова. В одном из них поселились я, Федя и Васятка. На ночь мы за-делывалр1 лаз в свое логово соломой, и нам было в нем очень тепло. Мы радовались, что теперь чаще могли быть вместе, и, пока не морил нас сон, успевали обсудить разные дневные впечатления, неотложные дела. Утром кто-нибудь из мужчин подходил к нашим лазам и будил нас:

– Эй вы, засони, робить пора!

Но однажды спросонья я услышал голос отца. На секунду я усомнился, думая, что мне почудилось, по отец еще раз спросил:

– Где вы тут, ребятки? Эх, ясно море, вот упрятались!

Изо всех сил рванулся я из нашего логова. И вот радость-то:

у скирды отец, живой, здоровый, ясноглазый, только странная зеленоватая шинель, не виденная мною никогда, делала его немножко чужим.

– Маскировка у вас что надо,– похвалил отец.

– Ты совсем-совсем? – Я схватил его за руки.

– Да нет, сынок, ненадолго,– ответил отец, понимая, что огорчает меня.– Бегал по делам в Бутырки, от штаба. Ну и забежал па часок. Да ты не тужи, не тужи! Вот видишь – я живой...– Он решил напомнить мне о нашем прощальном разго-говоре у бани.– Я как заколдованный. И вообще все наши целы, хотя и здорово воевал*!. Одного Фильку немного поранили. Да вот Зайчика не стало.

– А где он? – вырвалось у меня с испугом.

– Его далеко видать было – вот беда,– с сожалением ответил отец.– Не годился он, сынок, для войны.

У меня навернулись слезы.

– Убили его?

– Мне тоже его жалко, да что поделаешь? Ладно хоть не мучился. Как упал, так и замер...

За завтраком, у костра, где собрались все соседи, отец рассказал о том, как был разбит батальон егерей Окунева в Мельникове. Он рассказывал о бое с такой живостью, с такой радостью и гордостью, что ему было совсем не до еды, хотя перед ним лежала его любимейшая молодая картошка. Он был даже возбужденнее, чем после первой встречи с Мамонтовым в начале восстания, и мне невольно подумалось, что всякой загадочности у отца, несмотря на его открытое лицо и открытое сердце, хоть отбавляй.

– Говорят, егеря вошли в Мельяиково с песней,– рассказывал он, и лицо его становилось все более ясноглазым, все более молодым.– С песней и до Солоновки, должно быть, думали дойти. Не тут-то было! Весь день партизаны да мельни-ковские мужики собирали и стаскивали этих песельников в ямы. За каждого нашего, убитого в Буканке, мы, считай, десятерых отправили на тот свет. Чуть не целый батальон! Ну и разжились хорошо: и винтовок добыли, и пулеметов, и патронов, и разного военного добра.

– Шинелыо-то не там ли разжился? – спросил Зырянов.

– Там! Целый обоз всякого имущества взяли!

– Шинель-то не наша. Тонковата. Продувать будет.

– У них ничего нашего нету. Все английское!

– Неужто все из-за морей доставлено?

– Все оттуда! Даже клозетная бумага!

– Это... какая же? Погоди-ка, это...

Отец расхохотался так заразительно, что и унялся-то с трудом. Утирая слезы, пояснил:

– Ну да, та самая...

– Тьфу, поганцы! Может, ты, Семен, шутишь?

– Да нет же, истинная правда!

– Ну дела-а! – заключил Зырянов.– Тьфу!

И только тут мужики, окончательно поверив, что беляки пользуются для самой обычной нужды дорогой ныне бумагой, да еще привезенной из-за морей, давай высмеивать их на все лады. Даже мать вдруг усмехнулась смущенно, махнула па отца рукой и, не выдержав мужицкого зубоскальства, отошла от костра.

Еще вчера мне казалось, что все люди на заимке жили лишь одной большой заботой о хлебе. Но оказывается, у них была еще одна забота, не менее значительная, но только тайная, падежно припрятанная от чужого глаза: их всегда заботило, как идут дела у партизан, смогут ли они, почти безоружные, выстоять против карателей, добьются ли они желанной свободы до зимы. Приезд отца, его веселый вид, его рассказ о бое у Мельникова, да еще эта уморительная история с бумагой сняли у мужиков то внутреннее напряжение, какое не оставляло их все страдные дни. И будто особой живинки, особой лукавинки прибавилось в выражении их загорелых морщинистых лиц, в их просветлевших, как от легкого хмелька, взглядах.

– Ну а самого-то Окунева поймали? – спросил Зырянов.

– Ума не приложим, куда делся!

– Стало быть, сбежал, гад...

– Все одно не уйдет!

И верно, не ушел. Летом 1927 года бывший полковник Оку-нев был разоблачен и арестован в Одессе. Его привезли в Барнаул, где над ним и состоялся суд.

В то самое лето, закончив школу^:девятилетку с педагогическим уклоном в Веселом Яру близ Рубцовки, я семнадцатилетним пареньком приехал в большое село Сорокино на Чумы-ше. В ожидапии осени, когда мпе предстояло запяться учительской деятельностью, я из любопытства много ездил с отцом по Заобью. Отец ведал тогда лесными делами в обширном заобском районе, часто бывал в разъездах и всегда брал меня с собой. Всюду, где мы бывали, я интересовался тем, как в постоянном борении с тьмой старины проникает советская новь в самые глухие сибирские места. И очень часто я писал небольшие зарисо-вочки деревенского быта и посылал их в губернскую газету «Красный Алтай», где начал печататься еще ранней весной, живя в Веселом Яру. Словом, я был в то лето добровольным разъездным корреспондентом губернской газеты в Заобье.

Естественно, что заметка в «Красном Алтае» о предстоящем суде над Окуневым живо напомнила мне тот вечер па бахчах близ Гуселетова, когда туда, случайно избежав смерти, пришел на ночь отец с двумя партизанами. Минуло уже почти восемь лет после трагедии в Буканке, а я хорошо помнил все, что услышал от отца на бахчах. И мне подумалось, что о зверской расправе Окунева над пленными партизанами надо рассказать в газете. Жаль, не оказалось дома отца, чтобы освежить в памяти подробности трагической гибели партизан, но суть событий в Буканке была изложена мною, безусловно, правдиво, и мне всегда верилось, что мой первый большой рассказ был замечен людьми, которые судили Окунева, и, может быть, даже приобщен к делу наравне с показаниями свидетелей.