Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
ФЛАГИ НАД СОЛОНОВКОЙ
I
Допоздна в Солоновке было шумно и тревожно. В селе не насчитывалось и пятисот дворов, а собралось три полка с обозами, да еще привалили беженцы. Такого многолюдья здесь не видели за все лето. В каждый дом, исключая совсем небольшие халупы, где и хозяевам-то мало места, набилось полным-полно беспокойного военного и невоенного люда. Особенно скученно, как па ярмарке, было в центре села, вокруг церкви.
Возчик Кузьмич, выполняя наказ отца, попытался было отыскать тылы Бутырского полка, по в несусветной суматохе, при ноябрьской темноте это оказалось невозможным делом. Тогда он по предложению тети Груши, матери Илюшки, согласился заехать к ее родной сестре, где нам наверняка мог найтись приют и ночлег.
Радуясь, что нас не разлучили, Илюшка сказал:
– Там у меня двоюродный брательник, Петрованом звать. Вот будет здорово! У него карты есть, в «очко» играть будем!
Нас в самом деле встретили очень приветливо, хотя в доме и было полно солдат. Правда, большинство из них вскоре ушли на позиции.
Вступая в Солоновку, партизанские полки незамедлительно занимали отведенные им участки обороны. 2-й Славгородский, как наиболее многочисленный, боеспособный и надежный, встал на южной окраине села, оседлав Соляную дорогу, по которой, как уже было известно, следом двигался колчаковский 43-й Омский полк. Отсюда, с гребня невысокой гривы, до бора, где должен был сосредоточиться противник, рукой подать, но лишь через два голых соленых озера, разделенных сушей до двухсот шагов, покрытой лишь приземистой красноватой травкой, живущей обычно на солонцах. Ожидая, что противник, скорее всего, будет атаковать на сухом месте, а не по озерам, командование партизанской армии в помощь славгородцам поставило здесь еще особую интернациональную роту под командой венгра Макса Лам-берга. Эта рота, всегда находившаяся в резерве главкома, состояла из бывших военнопленных, главным образом мадьяр, отличалась дисциплинированностью и прославилась во мпогих боях. Она была хорошо вооружена не только разным оружием, по и высоким духом беспредельной преданности революции.
На восточной окраине Солоновки занял оборону 3-й Бутырский полк. Его правый фланг врезался в бор, вдоль которого лежит тракт на Селиверстово, занятое белогвардейским 46-м Томским полком, а левый прикрыл часть села со стороны степи. Здесь противник, как ожидалось, мог атаковать по обе стороны тракта.
На западной окраине встал 5-й Степной, сильно провинившийся в последнем бою. Но с запада противнику наступать было труднее всего: здесь к селу вплотную подходит Большое Пресное озеро, которое в дни перволедья являлось надежной преградой.
Таким образом, партизанская оборона вокруг Солоновки напоминала подкову – она оставалась незамкнутой лишь с северной стороны, где лежала неоглядная равнинная степь. Подступы ко мпогим участкам обороны были защищены озерами с тонким льдом, лишь слегка припорошенным первым снежком.
Хозяйка небольшого пятистенного дома, где мы нашли приют, была солдатской вдовой – муж ее погиб где-то в болотах на Западном фронте. Оставшись с тремя детьми – сыном и двумя дочками,– она хотя и защемила в себе горе, но не смирилась с ним, как и все солдатские вдовы. Это заметно было и по ее глухой замкнутости, раннему – не по годам – постарению и ввалившимся глазам, часто и надолго останавливающимся на чем-либо, зачастую не стоящем и секундного взгляда. Даже то, что в доме шумно толпились чужие люди, ее, казалось, совершенно не занимало. Она разговаривала лишь с тетей Грушей да иногда шепотком что-то говорила своим дочушкам, белоголовым, с косичками, одетым, как одевались взрослые женщины,– в ситцевые кофточки и длинные, до пят, юбочки с оборками на подолах.
– Тетя Марья, а где же Петрован?– спросил ее Илюшка, едва мы вошли в дом.
– Дак он, поди-ка, в штабе,– невесело ответила хозяйка.
– А чего он там ночью?
– Он завсегда крутится там допоздна.
Мы едва дождались Петрована. Когда он переступил порог, я сначала принял его за партизана, потому что вошел он с настоящей пикой. Хотя Петровану шел всего тринадцатый год, он был рослым мальчишкой, да к тому же в высокой шапке, вроде малахая, отделанной рыжей собачиной. Увидев, что чуть но вся кухня занята чужими похрапывающими людьми, он прежде всего спрятал свою драгоценную пику на полатях – мало ли что, любой может позариться на такое оружие. Потом но спеша разделся, стряхнул снежок с шубенки и шапки, повесил их на гвоздь и, пройдя в куть, поздоровался со своей теткой. Илюшку в знак приятельства он слегка потрепал за ухо, а на меня взглянул коротко и полупрезрительно, недоумевая, на каком основании я затесался в его семью. Он не торопился говорить о причине позднего возвращения домой и, присев у стола, по-хозяйски оглядел кухню.
– Ты чо так долго?– все же спросила его мать.
– Дела-а,– ответил Петровап, как любят отвечать мужики.
– Какие еще ночыо у тебя дела?
– Всякие...
После гибели отца Петрован, как это случилось со многими осиротевшими за войну мальчишками, быстро распрощался с детством и теперь чувствовал себя хозяином в доме, человеком серьезным и степенным, ответчиком за всю семью. Он спокойно дождался, когда мать вытащит из загнетки заветный чугу-бок, нальет ему в глиняную миску щей, и, только отведав их, пояснил:
– Флаги делали и развешивали.
– А для чо? – подхватил разговор уже Илюшка.
– Праздник завтра.
– Праздник? Какой же?
– Большой, Илюха, праздник, большой,– милостиво заговорил с еще малым двоюродным брательником Петрован.– Только не церковный, а наш, советский. Завтра сполняется два года Советской власти. Из облакома пришла депеша: везде, по всем селам, устроить маньфистации с красными флагами и митинги, а потом петь революционные песни и читать полезные книги. Понял? Нам-то, знамо, завтра не до митинга. После уж, когда беляков отгоним, будем митинговать, а флаги должны висеть. Приказ самого главкома.
Один из партизан, спящих на полу, заворочался и, не поднимая головы, проговорил:
– Что-то загибаешь ты, парень.
– А ты, дядя, спи знай,– ответил ему Петровап.– Тебе воевать утром. Тогда и увидишь.– Продолжая хлебать, он опять начал говорить лишь для своей семьи: – Кумача мало, вот беда. Главком велел из-под земли достать, а где его пайдешь под землей? Развесили по всем улицам, особо поближе к позициям, но маловато, знамо...
– А зачем ближе к позициям? – спросил Илюшка.
– Чтобы белякам видно было, как мы празднуем.
– Слушай, парень, обожди-ка,– не стерпел проснувшийся партизан и, приподнявшись на локте, уставился на Петрована удивленным взглядом.– Видать, ты грамотей. А знаешь ты, грамотей, когда Советская власть на свет явилась?
– После Октябрьской революции,– ответил Петровап без малейшей заминки.
– То-то! Стало быть, в октябре. Помню, двадцать пятого числа. Был я тогда в Петрограде...
– Это по старому стилю, в октябре-то...
– Верно, по старому,– согласился партизап с ехидпой усмешкой.– Стало быть, надо прибавить тринадцать дней? Прибавим. Какой же месяц будет? Какое число? Седьмое ноября! А завтра какое? Пятнадцатое! Прошел уже праздничек-то, товарищ грамотей, не знаю, как по имени и батюшке. Опять не отметили, как и в прошлом году, не до того было...
– А вот и не прошел! – продолжал упорствовать Петрован.– Завтра будет, товарищ солдат, увидишь утречком.
– Да почему именно завтра?
– А я почем знаю? Лучше поздно, чем никогда.
– Кто так сказал?
– Главком.
– Ты что, в ординарцах у него состоишь?
– При мне было сказано.
Партизану ничего не оставалось, как опять улечься, но сообщение Петрована, судя по всему, не было мальчишеской выдумкой. И партизан задумчиво почесывал щеку, обросшую колючей щетинкой.
На крыльце послышались шаги. Звякнула щеколда входной двери. Заскрипели половицы в сенях. В дом ввалилось несколько солдат, припорошенных снежком,– должно быть, пришли с позиций. Раздевались они у порога не спеша и молча.
Одного из них я хорошо приметил еще с вечера. Это был красивый белокурый юноша с длинными, волнистыми волосами, в несколько просторной, мешковатой гимнастерке с красным бантиком у нагрудного кармашка. Он был совсем юный, почти парнишка, хотя и рослой породы, живой, разговорчивый и улыбчивый. Он умел заливаться искристым ребяческим смехом, во всегда внезапно обрывал свой смех, вспоминая, что он пе дома, а в армии, что он солдат и готовится к бою, а военпая обстановка нынче сложна и тревожна. Он был из «образованных», но со своей душевной открытостью, общительностью и отзывчивостью хорошо прижился в среде взрослых крестьян и пользовался их отеческим расположением и заботой. Может быть, армия стала его новой семьей. Он был счастлив своей судьбой, счастлив тем, что связал ее с судьбой восставшего народа, носит звание красного солдата и сражается за революцию. Однополчане называли его товарищем Сергеем, и это ему очень нравилось – ведь называть только по имени было принято у известных революционеров, боровшихся против царизма.
Раздевшись быстрее всех, товарищ Сергей вышел к середине кухни с винтовкой в руках, взглянул в куть, где мы сидели у стола с коптилкой, и, приложив руку к груди, обратился к тете Марье:
– Извините, хозяюшка. Опять мы вас побеспокоили.
Хозяйка даже растерялась от его вежливости.
– Ничо-о! Нынче не до сна...
– Это верно, нынче никому не до сна,– заговорил товарищ Сергей, заботливо обтирая припасенной тряпицей влажный ствол своей винтовки.– Беспокойных ночей, правда, у нас уже много было, но эта... эта особая, она, я думаю, запомнится нам навсегда. Правильно я говорю, товарищи? – Он выпрямился во весь рост и вдруг воскликнул, весь зажигаясь от внутреннего порыва: – Ночь перед решительной схваткой! И перед большой победой!
Однополчане хотя и согласились с товарищем Сергеем, но почему-то весьма сдержанно. А он, юный романтик революции, взволнованный одним тем, что побывал на боевой позиции, не мог сейчас оставаться спокойным, в нем все горело...
– Здесь их ждет полный разгром! – добавил он с большой силой.
– А что, товарищ Сергей, они уже пришли? – спросил тот партизан, который спорил с Петрованом, догадавшись, отчего так взвихрены чувства юного однополчанина.
– Да, товарищ Гордеев, они уже пришли!
– Разведка донесла?
– Они жгут в бору костры!
– Пришли все же...—раздумчиво проговорил Гордеев, будто до этого еще сомневался, что белые доберутся до Солоновки.
– Представляете, товарищи, что будет с ними завтра утром, когда они выйдут к опушке бора? – с необычайной живостью продолжал товарищ Сергей.– Да они, честное слово, вытаращат глаза! Все село сверкает снежной белизной, и на этом прекрасном фоне – красные флаги! Потрясающе! Ручаюсь, у них не выдержат нервы!
– Ну а я чо сказывал? – подал голос Петрован.– Не верили?
– Товарищ Сергей, тут вот хозяйкин сын толковал...– озабоченно заговорил Гордеев.– На самом деле, чо ли, завтра праздник?
– Совершенно верно,– подтвердил товарищ Сергей и весело, одобрительно взглянул на Петрована.– Завтра мы будем праздновать двухлетие нашей революции. Повсюду уже развешаны флаги. Жаль, конечно, мало кумача. Вывесить бы над каждым домом!
– Да ведь с запозданием...
– Я сам не пойму, почему двухлетие отмечается с запозданием,– ответил товарищ Сергей.– И товарищ комиссар не знает. Так, говорит, вышло. Митинг, говорит, состоится после боя, а сейчас читайте листовки.
– Есть?
– Вот она!
Гордеев тут же начал будить однополчан:
– Просыпайтесь, мужики, смена пришла. Да и дело есть.
Стол из кути переставили на прежнее место – в передний
угол. Перед товарищем Сергеем, занявшим место под образами, поставили коптилку, на нее боязно было дышать – того и гляди язычок огня, качнувшись посильнее, оторвется и улетит. Разгладив лист серой бумаги, слегка помятый в кармане, товарищ Сергей несколько секунд напряженно всматривался в печатный текст, словно проверяя, сможет ли прочесть его при слабом свете. Потом оглядел всех, кто собрался вокруг стола на лавках, и начал читать. Он читал медленно, явно в угоду слушателям, еще непривычным к восприятию политических воззваний. Только в одном месте, где упоминалось об университетах, он что-то запнулся, должно быть, не мог разобрать, что дальше, и хозяйка немедленно бросилась к коптилке, стала хвататься пальцами за фитилек, совсем не боясь огня.
– Спасибо,– поблагодарил ее товарищ Сергей.
– Здорово прописано! – улучив момент, восхитился листовкой Гордеев.– Все как есть правда. Читай далее...
Вот оно, то воззвание к армии:
«Товарищи солдаты!
Сегодня, 15 ноября, сравнялось два года со дня освобождения трудового крестьянства из-под ига угнетателей – царей, министров и губернаторов, которые целые века ездили на нашем брате. В 1917 году это вековое иго вампиров и буржуазии было сброшено самим народом, были порваны железные кандалы и разрушены каменные стены николаевских тюрем. Народ зажил свободно и начал было уже забывать о казнях кровавого Николая, но жалко своей власти стало приспешникам царя: министрам, патриархам и ихней главной помощнице – буржуазии. Им стало завидно, что крестьяне стали жить и без них, избрали из своей среды надежных, умных, добросовестных людей на все посты и должности, на которых ранее сидели сыновья генералов и попов с большими золотыми медалями. Но наши товарищи стали управлять нисколько не хуже, как они, с образованием из каких-то университетов... Тогда тираны и варвары стали искать нового исхода, чтобы опять потихоньку подъехать под мужика и сесть по старой привычке ему па шею. Они подкупили хорошего плута – старого кровопийцу – морского адмирала Колчака и поручили ему это дело, который пообещал бывшим министрам и губернаторам снова поработить крестьянина. Он назвался каким-то правителем, свил в Омске свое паучье гнездо и стал восстанавливать пропавшую монархию. И пошли на мужика вновь – то недоимки старых лет, то подати за землю, то за скот, то за постройку, подоходный налог с посеянного хлеба. Понемногу стали появляться и губернаторы в овечьих шкурах, которые, когда вступают на должность, называют себя «мы, мол, демократы». Появились податные инспекторы и крестьянские начальники и опять взяли бедняка в свои ежовые руки, и опять послышались стоны и плач трудового народа. Но нет, крестьяне не стали больше выносить обид, оскорблений и эшафотов. Они поднялись с пиками, топорами, вилами и косами в руках и дружной волной двинулись против насильников белого самозванца, несмотря на его злодейские пушки и пулеметы. Колчак и его войско смеялись над нами, крестьянами, в своих варварских газетах, мол, «куда вы лезете с граблями на нас? Вы безумны!». Но все это, товарищи, ложь и обман белых бандитов. Маленько-помаленьку армия красных борцов все росла и росла. Теперь она повсюду громит белогвардейские банды, а из России на них напирает Советская Красная Армия. Скоро придет конец самовластию изверга Колчака! Племя монархии, буржуазии еще сильно, но мы будем бороться до последнего, а свое возьмем! Монархия зарыта глубоко-глубоко в землю, и она не воскреснет! Мы добьемся свободной, светлой жизни для всего трудового народа! «Никто не даст нам избав-
Ленин, ни царь, ни бог и ни герой, добьемся мы освобождения своею собственной рукой!»
Да здравствует Российская социалистическая федеративная республика! Да здравствует Красная народная Армия! Да здравствуют наши полководцы – герои-борцы, товарищи Мамонтов, Громов и Колядо! Ура! Ура! Ура!»
II
И верно, в ту ночь никому не спалось. После того как товарищ Сергей прочитал обращение к армии, солдаты так разговорились, что совсем забыли и про отдых, хотя вечером едва держались на ногах после тяжелого марша. Они стали просить товарища Сергея еще раз прочитать листовку, но тут юный доброволец вспомнил, что ему надо побывать с нею в соседних домах, где тоже отдыхали наиболее пожилые и уставшие солдаты.
В проводники к Сергею попросился Петрован. Он заверил, что знает собак по всей улице, в каждом дворе, и только он может уберечь от них пропагандиста с праздничной листовкой.
– Да, я очень боюсь собак,– смущенно признался товарищ Сергей.– Они здесь ужасно злые.
– Волкодавы,– пояснил Петровап, оправдывая свирепость собак особенностями их редкой породы.
Одпи солдаты тут же отправились на позиции, другие заняли их место для отдыха. И только после этого женщины, перед тем как уйти в горенку, загнали Илюшку и меня на полати. Но мы еще долго не спали: партизаны поочередно выходили на двор, много курили – под потолком скапливался едкий, дерущий горло дым самосада. Да и не могли мы, несмотря на свое мальчишество, не думать о том, что ожидает всех нас завтра. Мы чутко улавливали то тревожное волнение, какое царило в доме, и молчаливо, таясь, тревожились не меньше взрослых. Особенно взволновались мы после того, как узнали про костры. До этого невольно думалось, что все как-то обойдется, закончится одной суматохой. Утром, когда проспимся, вдруг окажется, что совсем и нет никакой войны. Но теперь мы поняли: война будет, непременно будет, раз уж белые подошли к самой Солоновке. Мне было особенно тревожно и сиротливо – я впервые оказался в чужом месте, среди чужих людей. По правде говоря, было очень боязно. Какой тут сон? Я забылся уже под утро, а очнулся от оглушительных взрывов над селом.
– Белые из пушек палят! – кричала нам хозяйка.– Сле-. зайте! И лезьте скореича в подпол!
В избе не было ни одного солдата, даже белобородого возчика Кузьмича – увидев, что я попал в хорошую семью, он с ве-чера перестал беспокоиться обо мне и, должно быть, на рассвете ушел разыскивать свой взвод. С краю на полатях, рядом с нами, спал Петрован – не раздевшись, даже в пимах. Соскочив с полатей, он живо открыл лаз в голбце и заставил спуститься в подпол сначала женщин с коптилкой, потом своих сестренок, а потом уж и меня с Илюшкой.
– А сам? – крикнула ему мать.
– Сидите тут, не бойтесь,– распорядился он по-хозяйски.– Я вам картошки сварю.
– Лезь и ты! – потребовала мать.– До еды ли тут?
– Мне там неча делать!
Взрывы гремели над всем селом, но Петрован некоторое время не спеша топтался в кути, стучал разной посудой, потом под легкий стоп матери хлопнул дверыо. Примолкнув, мы с нетерпением и тревогой ожидали его возвращения со двора. Возвратясь, он у порога обмахнул веничком пимы и, заглянув в подпол, сообщил со смешком :
– В небо палят, дураки!
– В небо? – не поверила тетя Марья.– Зачем?
– А я почем знаю? Палят впустую, как с ума спятили! Своими глазами, поди, видел: в небе рвутся снаряды. Вспыхнет облачко – вот и все!
Белые били шрапнелью...
За ночь первая пороша все преобразила. Большая впадина между бором и Солоновкой стала совершенно однообразной – пе понять, где земная твердь, где озера. Бугор над впадиной, по бровке которого были нарыты траншеи и окопы, все ближние дома южной солоновской окраины, густо запорошенные свежим, липким снегом, из бора были плохо различимы. И только на фоне еще непривычной для глаза снежной белизны, сверкавшей даже без солнца, на фоно белесого небосклона, словно избирательно подсвеченные особым светом, густо алели, развертываясь от легких дуновений, небольшие кумачовые флаги. Они алели по всей Солоновке, чаще всего на длинных шестах, поверх домов,– совершенно очевидно, что тем, кто их развешивал, хотелось, чтобы они были видны издалека. Это действительно несколько смутило наблюдателей белогвардейского полка, которые никак не могли понять, отчего партизаны украсили свою столицу красными флагами перед боем. В этом они усмотрели прежде всего дерзкий вызов, горделивое желание показать свое бесстрашие. Такая дерзость, можно сказать, даже насмешка над противником не могла не вызвать ответного бур-ибго раздражения у офицеров белогвардейского полка. И они начали бой с остервенением, со стиснутыми зубами...
Еще совсем не развиднелось, а белые сняли орудия с тех случайных мест, где они остановились ночью, и выдвинули их на позиции поближе к опушке. Следом за ними ушли двуколки со снарядными ящиками. Вскоре поднялась и пехота. Хотя ночь ‘ и не была морозной, но пехотинцы в легких английских шинелях сильно продрогли и, отряхивая с себя снег, угрюмо строились в колонны для атаки.
За это время облачность, висевшая под небом, разредилась в нескольких местах, ударило солнце. Чистейший снежок, укутавший землю, заискрился ослепительной белизной, красные флаги над партизанской столицей заполыхали обжигающе ярко – их свет в одно мгновение разлился над бором и степью. И казалось, будто сама природа, ободряя дерзость партизан, подстроила такой случай, да еще как раз в те минуты, когда белые собрались открыть огонь.
Вначале белые били осколочными, но по бровке, где проходила линия партизанской обороны, стрелять было почти бесполезно: снаряды рвались или у подножия бугра, или уходили в село. Перешли на шрапнель. Но и она не причиняла партизанам в укрытиях большого вреда. Да у белых, видимо, и не было большой надежды на батарею. Они рассчитывали главным образом запугать партизан пальбой из орудий – многие из них ведь и не слышали ее прежде. А пока действовала батарея, к самой опушке, под прикрытием густого мелколесья, вышла одна из колонн пехоты, построенная для модной в те времена психической атаки. Над селом еще гремели последние взрывы, а колонна двинулась вперед, причем через ближнее к дороге озеро. Но когда она под дробь барабана, в мрачном порыве достигла середины озера, случилось то, что и должно было случиться, но чего белые по неосведомленности не ожидали: припорошенный снежком лед звонко и зловеще затрещал под ногами солдат, и трещины, как молнии, ударились в разные стороны. Спасаясь, передние шеренги бросились врассыпную, а задние, еще не поняв, что случилось, продолжали идти вперед. И вот тут-то ударили упорно молчавшие до той поры партизанские пулеметы. За несколько минут озеро, полузалитое выступившей водой, было завалено мертвыми и тяжело раненными солдатами противника.
Смотря на безумно мечущихся белогвардейцев, уносящих ноги под укрытие мелколесья на опушке бора, главком Мамонтов, находившийся в траншее, выкрикнул озорно:
– Ну что, психи? Кусается Советская власть? А ей ведь всего-то два годика! Погодите, не то будет! Клочья полетят!
Обернувшись к Орленко, он сказал:
– Теперь они пойдут сушью. Я туда!—и направился к центру обороны участка, где стояла интернациональная рота Макса Ламберга.
И верно, после небольшой передышки белые начали вторую атаку, но уже на узкой полосе перешейка. Стараясь сберечь дорогие патроны, тем более что за действиями пулеметчиков следил сам главком, не терпевший излишней траты боеприпасов в бою, интернационалисты Макса Ламберга подпустили белых совсем близко, почти до подножия бугра, и только потом
открыли кинжальный огонь. Над перешейком поднялся сплошной истошный вой.
В этот момент над Солоновкой опять стали рваться шрапнельные снаряды. Это открыла огонь батарея 46-го Томского полка, который только что, с некоторым запозданием, подошел с востока, из Селиверстова.
У главкома Мамонтова было строгое правило: всегда быть на самом важном, самом опасном участке атаки или обороны. И поэтому он, опуская бинокль, сказал Ламбергу и адъютантам:
– Як бутырцам. Коня!
Сразу же, как только отгрохотала первая белогвардейская батарея в бору, отгремели над селом взрывы. Петрован, возвратясь со двора, опять заглянул в подпол:
– Одумались все же дураки! Теперь пулеметы бьют.
– Доходишься,– постращала его мать.– Попадешь под пулю.
Но Петрован, часто вертевшийся около штаба, оказывается, уже кое-что понимал в военном деле. Стараясь успокоить мать, он снисходительно пояснил:
– Не пужайся! Они из низины бьют, а мы за бугром. Не возьмут нас пули. Верхом пойдут, над домами.
– Тоже главком сказал? – невольно съязвила мать.
– Не главком, а штабисты,– терпеливо пояснил Петрован. и, немного смущаясь, осведомился: – Может, кому до ветру надо? Да и картошка готова. Вылезайте.
Не ожидая решепия женщин, Илюшка и я выскочили из подпола. За нами, устыдившись своей боязни, поднялись и женщины. И все, надо сказать, очень быстро освоились с отдаленной пулеметной и ружейной пальбой. Совсем осмелев, хозяйка сходила даже в погреб за солеными огурцами и груздями. Правда, выходя из избы, она надела на голову деревянную шайку для защиты от пуль...
Во время завтрака вновь начали бить орудия, но уже с восточной стороны. Однако теперь уже никто не полез в подпол, и Петрован закрыл люк голбца.
Может, и правда незачем лезть, раз они, дураки, палят в небо? – раздумчиво заговорила хозяйка.– Да и скотина голодная.
– Я сбросил сена,– сказал Петрован.
– Корову подоить надо.
У самых окон иногда торопливо проходили солдаты —■ мелькали головы в шапках, дула винтовок и пики. Изредка улицей скакали верховые – то к штабу, то на позиции. Однажды пронеслась даже небольшая конная группа, и среди верховых Петрован мгновенно узрел главкома в кожанке и папахе с лентой.
– Поскакал! – одобрительно воскликнул Петрован.
Движение по улице подействовало на хозяйку успокаивающе, и она окончательно решила:
– Да, схожу-ка подою,
Не прошло и пяти минут – один из снарядов с оглушительным треском разорвался над самым двором. Побледнев, Пет-рован в одной неподпоясанной посконной рубахе, с непокрытой головой выбежал на крыльцо и услышал крик матери в низеньком сарайчике с плоской соломенной крышей. Петрован стремглав бросился к сарайчику, но мать уже показалась в воротцах.
– Зорька! Зорька! – выкрикивала она.– Зорька упала! Кровь из горла хлещет!
Корова была ранена шрапнелью.
– Прирезать надо,– сказал Петрован, возвращаясь с матерью в дом, и страдальческое выражение исказило его круглое лицо.– Да не умею я, вот чо!
Но он все же нашел в шкафчике пужный нож и начал торопливо оттачивать на оселке. Петрован страдал не столько от досады, что семья осталась без дойной коровы-кормилицы, сколько оттого, что ему выпало заняться трудным, непривычным делом.
– Ты сам? – слабо спросила мать.
– Ладно уж...
На счастье Петрована, в этот момент появился исчезнувший спозаранок седобородый возчик Кузьмич. Оказывается, он ходил разыскивать свой хозвзвод, который нашелся в конце улицы, и даже побывал у отца на позициях. У Кузьмича было много новостей о бое, но хозяйка перебила его:
– А у нас беда...
Дайте нож,– без раздумий потребовал Кузьмич.– Опосля добегу до хозвзвода. Приведу подмогу. Мясо мы заберем для полка, а тебе, хозяйка, я самолично приведу после боя корову – из конфискованных у богачей для снабжения армии. Нам уже дан приказ – взять скот на убой. Не горюй, хозяйка!
Женщипы и девчонки, напуганные рассказом Кузьмича о шрапнели, летящей с неба, опять надолго забились в подпол, а мы, мальчишки, хотя тоже побаивались, но, несмотря на это, все время вертелись на дворе, где партизаны свежевали прирезанную корову. Должно быть, это было признано партизанами как наше соучастие в деле, и потому нам отвалили большой кусок грудины и отдали сбой.
К полудню, впервые после многих сумеречных дней предзимья, весь небосвод очистился от рваной облачной пелены и засиял лазурью бабьего лета. Но в воздухе, посвежевшем от первого большого снега, все сильнее стали чувствоваться дуновения со степи. Пробовал силы сиверко.
Илюшка и я, не утерпев, выскочили со двора – захотелось взглянуть на флаги. Их было в самом деле немало, особенно пэ южной окраине села, и все они, развернувшись во всю ширь, под треск пулеметной и ружейной стрельбы реяли в сияющей голубизне над первозданной белизной, укрывшей село и землю.
– И правда, праздник! – с улыбкой воскликнул Илюшка.
А мне невольно вспомнился один-единственный красный
флаг, поднятый гуселетовским болыневиком-подполыциком Иваном Гончаренко перед крестьянской сходкой. И почему-то впервые по странной склонности к мечтаниям подумалось, что ведь тогда, в начале августа, красные флаги взвились во многих, очень многих селах, по всему родному краю. Обладая над людьми какой-то чудодейственной силой, они подняли на ноги весь народ, наделив его бесстрашием и неукротимостью. Их могучий и таинственный цвет, исстари странно волнующий людские души, отразился тогда на всем: на лицах людей, на земле, на небе. От пего, жаркого и неугасимого, было красным все лето. Теперь же наступила зима, а он, красный цвет, не только не угас, как угасла зелень, а разгорелся на снежной белизне еще ярче – от земли до неба, над всей степью.
За ворота, потеряв нас, выскочил Петрован. Он начал загонять нас во двор, но мы заспорили с упрямым хозяином, а в это время из ближнего переулочка два партизана вывели, должно быть, тяжелораненого, в накинутой на плечи, распахнутой шинели. Свесив голову, раненый едва передвигал ноги.
Это был товарищ Сергей.
– Сильно поранило, в грудь,– заговорил Гордеев, увидев Пстрована.– Сгоряча-то пошел, а вот теперь совсем ослаб. Должно, много крови потерял. Не знаешь, где лазарет?
– За церковью,– ответил Петрован.
– Далеко, без носилок не донести.
– Давайте я сбегаю, а его пока в дом.
– Беги. Зови фельдшера. Да поскорей.
Солдаты осторожно внесли своего юного однополчанина в дом и уложили на голбце, где хозяйка быстренько расстелила дерюжку. Товарищ Сергей не открывал глаз, дышал часто, с хрипотцой, иногда в груди его будто закипало что-то...
– Где его? – шепотом спросил Кузьмич.
– В атаку ринулся,– ответил Гордеев негромко, присаживаясь у ног раненого на уголок голбца.– Да и зря, пожалуй, рипулся-то: пускай бы сами лезли – ловчее бить. Ну, дак молодой, задорный, не утерпел. В горячке. Его первого и скосили.
– А где его?
– Да у Соляной дороги...– Гордеев оторвал было клочок бумаги на закрутку, но тут же поспешно спрятал ее в карман шинели.– У нас там, батя, жарко! Чересчур жарко! Скажи, как озверели нынче беляки. Не солдатики, знамо, а золотопогонники.
Гонят и гонят подневольных на наши пулеметы. Там уж их полегло – не счесть. А их все гонят.
– Удержитесь? – тихонько спросил Кузьмич.
– Что ты, батя! Да все ляжем, а не пустим!
В' груди товарища Сергея что-то забулькало, и он забился в кашле. Гордеев слегка повернул его на бок – и тогда из уголка его губ вытекла алая струйка крови. Осторожно обтерев губы раненого своей ладонью, Гордеев заглянул в щелочки его чуть приоткрытых глаз, сказал ласково:
– Потерпи, сынок...
Только через полчаса Петрован привел военного фельдшера и двух санитаров с носилками. Пожилой фельдшер, едва отдышавшись у порога, сказал в свое оправдание:
– Раненых много...
Присев на край голбца, он начал осматривать товарища Сергея. Позади фельдшера столпились санитары и солдаты. Нас, мальчишек, не подпускали и близко. Оказалось, что в спешке у боевой позиции раненый был перевязан наспех; его надо было прежде всего перевязать заново, а потом уж и нести в лазарет. Фельдшер снял с раненого все бинты, разорвал на нем рубаху и, скомкав кучу окровавленного материала, не зная, куда его деть, обернулся назад. Солдаты растерялись, а тем временем Петрован, подскочив со стороны, бесстрашно принял из рук фельдшера все тряпье, насквозь пропитанное кровью.
