Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
У деревни Россошиха отряд Аймадова был окружен и разгромлен. Спаслось только девять человек. Пробраться обратно в областной город нельзя было: вся тайга находилась во власти партизан, они закрыли все дороги и тропы. Полковник Аймадов бросился на заимку к знакомому богатому старожилу – промысловику Сухих.
– Выручи! Спрячь!
Сухих рассказал о Чертовой сопке.
В народе Чертова сопка пользовалась дурной славой. Лет десять назад пришли на нее три промысловика, построили с подветренной стороны, у родника, просторную избу и лабаз, расставили по речкам в ближних падях ловушки на соболей. Что потом случилось на сопке – никто не узнал. Только весной около избушки были найдены обглоданные кости двух охотников и клочья их полушубков. Третьего не успели найти. В развалинах на вершине сопки раздался такой дикий хохот, что людей будто ветром смахнуло к подножию.
С тех пор все боятся и близко подходить к Чертовой сопке. Ходят упорные слухи: только подойдешь – над сопкой прокатывается страшный, хватающий за сердце бесовский хохот.
– Веди! – загорелся Аймадов.
III
Белогвардейцы ушли на Чертову сопку. Все они верили, что найдено хорошее убежище. Вокруг, на десятки верст, дикая, безлюдная тайга. В падях, среди чернолесья, осень разложила багряные костры. Безыменные речушки и родники, пробиваясь сквозь чащу, бормочут сонно, однообразно, но слышать их голоса приятно: чувствуешь, что земля живет и творит. Над тайгой тонкое, покрытое полудой небо. У далеких гребней гор на западе стоят на причалах, как старинные челны, мастерски выточенные облака.
Первый день прошел в больших хлопотах: поднимали от подножия сопки привезенные вещи и продовольствие, наводили порядок в запустевшей, пропахшей тленом избушке, исправляли лабаз, заготовляли дрова, устраивали сруб у родника. Все суе-. тились, торопились, держались бодро и весело.
С увлечением работал и полковник Аймадов. Он рубил и колол дрова. Работал он ловко: одним взмахом пересекал крепкие сучья, одним ударом раскалывал толстые чурбаны. Если же попадал суковатый чурбан, Аймадов, вонзив в него топор, вскидывал его над собой, расставлял ноги и, крякая, так бил о бревно, что с ближних берез осыпались листья. Он редко делал передышки, но, даже когда и прерывал работу, не садился, а продолжал стоять, опустив топор, и, раздувая широкие ноздри, с задором осматривал тайгу. Все солдаты в эти минуты любовались полковником: в серой шерстяной фуфайке, в широких дёре-венских штанах и грубых сапогах казенной работы, он походил на простого таежника-промысловика, стал ближе, понятнее и – могущественнее. Со всеми, кто в минуты передышки оказывался поблизости, он весело перекидывался словами.
Из избушки часто показывался Силла с охапкой сырого щепья или гнилой, заплесневелой травы.
– Как дела,Силла? – спрашивал Аймадов.– Живем?
Силла чувствовал в последние дни особенно дружеское отпо-
шение к себе полковника. Путаясь толстыми и чуть кривыми ногами в траве, он оборачивался, выглядывал из-за ноши и панибратски подмигивал хитрым карим глазом:
– Живем, господин полковник! Дай бог!
– Хорошо будет в избушке?
– Э, такое логово будет!
Штабс-капитан Смольский подносил сухой валежник. Маленький и слабосильный, он страшно мучился, если приходилось тащить хотя и тонкую, но сучковатую валежину, а она цеплялась за траву, за деревья. Он напрягал все силы, вытаскивая застрявшую валежину, и иногда, вытащив ее, сам падал, а потом смущенно отряхивался, оглядываясь по сторонам, вытирал шелковым платочком с желтыми каемками пухлепький вспотевший нос и улыбался по-детски, смиренно.
– Ты бы поменьше брал! – кричал ему Аймадов.– Надсадишься, чего доброго!
– Плиего, надо запасаться...
Показывался Оська Травин. Закинув голову, покрытую солдатской фуражкой, он осматривал деревья, стучал по ним топором.
– Осип, что бродишь?
– Дерево на лабаз высматриваю, господин полковник.
– Да вали любое, чего смотришь?
– Покрепче хочу выбрать.
– Ха-ха! Навек тебе? Вали вот это, иу!..
И опять, поплевав на ладони, Аймадов рубил дрова. Топор сверкал и свистел в его руках.
Но уже вечером Аймадов понял: дневное веселье – последний ясный просвет в наступившей тягостной отшельнической жизни. По старой привычке он хотел было сделать запись в дневнике, но не смог. О чем писать? Вспоминать о недавнем прошлом – больно, рассуждать о настоящем – неинтересно, мечтать о будущем – бесцельно.
Как назло, испортилась погода. Откуда-то навалилась громада литых туч; они шли, наполняя тайгу липким мраком, и при виде их все казалось хилым и шатким на земле. Ветер злобствовал. Дюжие кедры, ели и пихты метались в панике, хватались друг за друга сучьями, тяжко охали. Одна дуплистая пихта, стоявшая недалеко от избушки, гулко треснула п со стоном легла в подлесок. В этот момент Аймадов понял, что у отряда прибавился еще один серьезный враг – одиночество.
Солдаты приумолкли.
Только один Силла болтал беззаботно. Раньше он был вором и бродягой. Он никогда не имел постоянного пристанища. В белую армию Силла пошел добровольно, спасаясь от расправы обиженных им мужиков и втайне мечтая поднажить добра. Не особенно и огорчился он, что со службой получилась неприятность, что пришлось жить в таком гиблом месте,– не все ли равно, где жить? Он удивлял товарищей каким-то бездумным презрением к жизни. Подкладывая в печь дрова, пробуя похлебку, он издевательски весело болтал:
– Э-э, еще как заживем! Чего нам? Ешь похлебку и живи! Карты у меня есть, можно будет перекидываться. Раздобудем еще как-нибудь баб, наплодим ребят... Не жизнь будет – малина. А что, в самом деле, баб бы добыть, а? – Щуря карие лукавые глаза и поглаживая рыжеватую проволочную бороду, он поочередно оглядывал товарищей. Те молчали, и это, видно, забавляло Силлу; он облизывал широким языком ложку, клал ее рядом с собой на еловый лапник и беспечно мечтал: – Да-а, вот бы потеха была! Завести баб, наплодить ребят, и вот тебе новая деревня, пиши ее на карту!
– Деревень и так много,– заметил Оська Травин.
– То какие деревни! Сказал! Мне свою надо, чтоб душе был простор. А в тех у меня клопиная жизнь: днем прячешься, ночью вылазишь. Мне солнца побольше надо! Да, все дело в бабах...– Но как ни пытался Силла, разговор не завязывался, и он, тряхнув головой, с усмешкой заключил: – Что, не нравится? Э, курьи головы!
Сели ужинать. Полковник Аймадов взглянул на солдат, окруживших котел, и ложка запрыгала в его руке. «Господи! – подумал он.– Ведь все здесь, что остались... Да что я с ними буду делать?» И тут Аймадов ощутил сильную, охватившую все тело усталость. Он отказался от ужина и лег на нары. Нет, разгром экспедиции – этот неслыханный, мучительный позор, несмотря на отчаянное сопротивление Аймадова, истощал и высушивал, как суховей, его могучие силы. «Только бы вырваться отсюда!» – думал Аймадов, стараясь сосредоточиться именно на этой мысли, но все вокруг мешало ему: солдаты смачно хлебали похлебку, за стеной шумела тайга, в окно настойчиво стучалась веткой молодая сосенка, словно просилась на ночлег.
Быстрее всех поужинав, Силла вытянулся на нарах, подложив руки под голову, и начал было опять мечтать о новой деревне, но вдруг поднялся, прислушался и серьезно спросил:
– А что же не хохочет никто?
– Где? Кто? – тоже приподнимаясь, спросил Аймадов.
– Да на сопке! Ведь сказали, что здесь кто-то прямо живот надрывает от хохота!
*– В самом деле,– сказал Аймадов,– никто не слыхал хохота? Хм... Ведь мы здесь целый день. Почему же не слышно?
– И тут нас надули.– Силла презрительно скривил губы.– Ну и жулик народ! А как бы весело было!
Солдаты не выдержали:
– Чудишь ты, дьявол!
– Да к чему хохот? Был бы хлеб.
– Захохочет – штаны не успеешь снять!
Аймадов не боялся суеверий. Наоборот, он решил укрыться на Чертовой сопке именно потому, что о ней ходила в народе суеверная молва. Эта молва, и, может быть, только она, могла теперь оградить его от гибели. Аймадов перевел взгляд на штабс-капитана, который сидел у печки и рассматривал какие-то фотографии.
– Как думаете вы, штабс-капитан?
– Я мог бы жить без хохота,– ответил Смольский.
– Нет, это невозможно! Хохот должен быть!
Утром, только открыв глаза, Аймадов спросил Силлу:
– Хохота не слышно?
– Никак нет, господин полковник. Просто безобразие!
– Скверно! Ну-ка, пойдем со мной...
Поднялись на вершину сопки. Она была завалена огромными глыбами, серо-кофейными плитами и крупным щебнем. Между камнями – темные пещеры, закоулки, ямы, откуда несет сыростью.
На рассвете ударил заморозок, и камни, обмытые ночью дождем, были покрыты, точно лаком, тонким слоем наледи. Озябшие корявые сосенки позванивали, как стеклянные. Даль была подернута туманной дымкой.
Аймадов осмотрелся, приказал:
– А ну захохочи, Силла.
Силла понимающе кивнул и, набрав в грудь побольше воздуха, захохотал. Произошло совершенно неожиданное. Хохот бешено заметался между камнями, начал гулко биться в пещерах и закоулках. Аймадов и Силла удивленно переглядывались, а хохот, не ослабевая, все бился и бился в каменных развалинах. Вскоре захохотали и ближние сопки.
– Вот так чертовщина! Как грохочет!
– Чудесно! Значит, будеАм хохотать сами.
Несколько дней солдаты добровольно ходили па сопку хохотать. Это было забавой. Но. потом добровольцев не стало. Солдаты помрачнели. Удручающе действовало ненастье. Тайга постоянно шумела – неприветливо, заунывно. Рыхлые тучи шли нескончаемой вереницей и, отряхиваясь, сыпали дождь или крупку. Деревья, казалось, разбухли от сырости. На земле было сумеречно и мозгло. В такую непогодь хотелось сидеть только в избушке, у огня, но Аймадов не соглашался прекратить на сопке хохот. Когда оказалось, что никто не идет добровольно, он решил действовать решительно. Однажды утром он сказал Оське Травину:
– Сегодня пойдешь хохотать ты.
– Господин полковник!
– Без разговоров! Приказываю!
Оська не осмелился нарушить приказ. Но вечером, за ужином, пожаловался:
– Не выходит у меня с хохотом.
– Еще как выходит! Заслушаешься! – похвалил Силла.
– Да не выходит, чего ты... Богом прошу, ослобоните.
Аймадов предложил:
– Тогда, братцы, вот что: бросайте жребий. Кто вытянет, тому хохотать в течение недели. А потом другой...
– Бросили жребий. И – дело случая: жребий пал на Оську Травина. Для него наступили тяжелые дни. Оська был освобожден от несения караула и всякой работы; от него требовали только, чтобы утром и вечером он поднимался на вершину сопки и хохотал по нескольку минут. Но сколько эти минуты приносили Оське страданий! Он поднимался на вершину сопки, садился на камень и долго горестно осматривал тайгу. Хохотать не хотелось. До смеха ли было Оське Травину? В белую армию он попал по мобилизации. Тихий и покорный, он прослыл хорошим, исполнительным солдатом. Но воевал Оська неохотно. Спокойно жить в родной деревушке, трудиться на земле, охотиться за белкой – вот что было его призванием. Он часто мечтал о доме и совсем недавно был убежден, что осенью вернется в родную деревню. Так говорили ему и офицеры. А что получилось? Обидно и страшно было Оське. Осматривая тайгу, он всегда вспоминал о доме.
«Не знаю,– думал он,– успели нынче наши обмолотить хлеб или нет? Нет, наверное... Тятька-то совсем плохой стал, надсадился, бедняга... А что Анка с матерью сделают? Вот и дров бы надо запасти, а что они?..»
Он сокрушенно тряс головой и говорил вслух:
– Эх, Анка! Знала бы ты... Знала бы, милушка, все...
Когда вставала перед его взором Анка, он забывал обо всем,
мысленно заводил с ней разговор, улыбался ей, сверкая лучистыми глазами, почему-то грозил ей пальцем. Но падала с дерева ветка или доносился от избушки звон топора, и Оська, спохватившись, становился сразу серьезным, худощавое лицо его вытягивалось и серело, глаза остывали. Проходило еще несколько минут, и только большим усилием воли Оська заставлял себя хохотать. Но хохотал он как-то странно: мелко, рассып чато, истерично. И бывало, что он внезапно прорывал хохот, падал грудью на камень, стонал и плакал по-мальчишески, на взрыд. Потом пугливо оглядывался, торопливо вытирал глаза подолом рубахи и опять хохотал, и сердце его надрывалось от боли.
Возвращался Оська к избушке всегда усталый, бледный и какой-то весь помятый. Перешагнув порог избушки, утомленно прислонялся к косяку дверей, бросал под ноги шапку:
– Тошно, ребята...
В избушке хозяйничала злая, безысходная тоска. Солдаты целыми днями молча лежали на нарах, думая каждый о своем и слушая шум тайги. Даже в карты никто не соглашался играть с Силлой. Аймадов и Смольский рассматривали свои бумаги, тихонько совещались, что-то записывали в блокнотах. Они часто говорили, что если в ближайшее время не подойдет помощь, то вырвутся отсюда сами, но солдаты плохо верили в их планы. Всех пришибла, надорвала угрюмая тайга.
Заброшенность и одиночество особенно сильно угнетали Оську Травина. Чувство омерзения к отшельнической жизни у него вскоре стало так велико, что однажды он сочинил унылый стих. Сидя у очага, Оська рассказывал его печальным, потухающим голосом:
Куда ни взгляни – тайга да тайга,
Чужая и темная, как ночь.
Шумит да бушует сердито она...
И жить здесь, ребята, невмочь!
Известно только богу Про нашу такую берлогу.
И скучно, и грустно,
И некому руку пожать...
Товарищи милые,
Где мои кости будут лежать?
Солдаты слушали, опустив глаза.
– Тьфу, проклятый!—возмутился Силла.– Придумал же, сучий сын! Психо-творение!
– Ты бы, Осип, смешную стиху составил,– попросил один солдат,– про Силлу, к примеру, а?
Оська возразил:
– Про Силлу не могу. Разве про таких составляют стихи?
– А что он?
– Так, недостойный он...
– А я вот тебя удостою!—Силла повертел в воздухе волосатым кулаком.– Удостою, парень, если будешь точить тут, как червь! Понял?
В избушке стало еще неприютнее и тягостнее. Шли дни, и каждый новый день был похож на прошедший унынием и тоской. Оська Травин совсем отбился в сторону и жил уединенной жизнью. Стихи он стал сочинять еще чаще. Даже Аймадов не мог отучить его от этого занятия. Однажды ночью—шел первый снегопад, тайга затихла – Оська разбудил Аймадова и сообщил:
– Господин полковник, я еще сочинил стих.
– Читай,– покорно согласился Аймадов.
Оська сел поудобнее на нарах и тихонько начал читать:
Черный ворон смотрит на землю,
Клювом щелкает и бьет крылом:
– Что там?
Серый волк навострил глаза И поднял свой острый нос:
– Что там?
Медведь косолапый встал у пихты,
Разинув большую пасть:
– Что там?
Оська помедлил и совсем тихо досказал:
– Там лежит мое тело...
Полковник Аймадов сидел, тяжело сопя. Солдаты спали. Оська слез с пар, взял бечевку и вышел из избушки. Аймадов вышел следом и увидел: Оська привязывает бечевку за толстый сук пихты.
– Ты что задумал? – глухо спросил Аймадов.
– Я чтоб без шума, значит...
Аймадов развернулся и резко ударил Оську в левое ухо; охнув, парень свалился в снег.
IV
От Чертовой сопки белогвардейцы шли прямо на север. Полковник Аймадов шел первым, чуть сутулясь, ворочая отвислыми плечами, с угрюмой настойчивостью и остервенением разгребая ногами рыхлый снег. Он не оглядывался; он успокоился и был исполнен непоколебимой уверенности в силе своей власти – с таким внутренним сознанием, должно быть, водят стада старые вожаки – сохатые. За полковником шли цепочкой Силла, Смольский, Травин.
Ночь улеглась. Вызвездило внезапно, похоже было, что кто-то вытряхнул из мешка звезды и враз засыпал ими весь небосвод. Мороз быстро крепчал. Лицо Силлы, "заросшее густым волосом, сковала наледь. Один раз Силла плюнул – слюна мгновенно свернулась сосулькой на бороде. Штабс-капитан Смольский разгорячился от быстрой ходьбы, но чувствовал, как ноздри распирает от мороза, и каждую минуту ожидал, что из носа хлынет кровь – так с ним не раз случалось в лютые стужи. Оська Травин почти бессознательно переставлял ноги. Ему казалось, что теплым у него осталось только сердце. Он иногда хватал снег и оттирал обмороженные щеки.
Остановился Аймадов на гребне невысокого лесистого взлобка. Сбросил сумку, сел на толстую колодину. Подходя к Айма-дову, все его спутники, в том числе и Силла, с тревогой подумали: «Ну, что он может сейчас сказать?» А полковник, как всегда, сказал по-житейски спокойно и просто:
– Ночевать здесь.
Голос полковника всех ободрил: в нем была прежняя твердость и власть. Все начали сбрасывать на снег сумки, снимать оружие.
– Плохо, что "нет топора.
– Топор есть,– ответил Силла.– Как случилось это... я, значит, топор живо за пояс. Думаю...
– Дай сюда! – Аймадов взял топор, поднялся: – Ломай сучья, Силла. Побольше. Штабс-капитан и Травин,, разгребайте снег... Вот здесь.
В десяти шагах от комля колодины Аймадов облюбовал сухостойную ель, обтоптал вокруг нее снег, сбросил борчатку, и в руках полковника зазвенел топор.
Ель повалили вершиной на вершину колодины. Из угла, образованного деревьями, выгребли спег. Аймадов приказал:
– Натаскать сюда веток. Деревья поджечь.
Когда языки огня, как ласки, заметались по деревьям, между ними сразу стало теплее. Расстилая лапник, Силла восхищенно сказал:
– Шалаш! Прямо шалаш! Господин полковник, где вы научились этому?
– Я вырос в тайге.
У Силлы нашлась краюха стылого хлеба. Отогрели ее на огне и, общипывая оттаявшие края, ели жадно, но осторожно, чтобы не ронять крохи. После пережитых волнений, тяжелого перехода в мороз и хлеб, и огонь действовали исцеляюще: у всех как-то притупилось чувство отверженности, безысходности, все молчали и думали об одном – об отдыхе, только об отдыхе...
Аймадов несколько минут изучал карту, делая на ней какие-то отметки, затем сказал:
– Мы найдем какой-нибудь поселок. Ручаюсь. А найдем – только нас и видели! Добрые люди увезут куда надо.
Все устало и покорно согласились.
– Увезут!
– Только добраться.
И больше – ни слова.
...После полуночи встал на дежурство Оська Травин. Ему не хотелось настороженно прислушиваться к движению ночи или о чем-нибудь думать – укачивала мягкая дремота. Очнулся Оська от какого-то внутреннего толчка. Недалеко от костра, на полянке, потерянно вскрикивал зверек и хлопала тугими крыльями сильная птица. Вскоре схватка затихла, птица улетела, но Оське все еще чудилось тугое хлопанье крыльев и жалобный плач зверька.
Оська с опаской огляделся вокруг, и – странное дело – ему показалось, что они ночуют не там, где остановились. Вечером здесь было немного деревьев, а теперь они обступили костер плотно, словно издали пришли погреться у огня. Вокруг непроглядная, неземная тьма, а низко над костром звезды ползают, как пауки. Оська безотчетно начал сгребать вокруг себя лапник, тревожно позвал:
– Силла!
Из лесных чащоб дохнуло такой стужей, что деревья начали зябко вздрагивать, судорожно забился огонь, отовсюду поползли шорохи. Недалеко раздался гулкий треск: или дерево надломилось, или лопнула земля.
– Господи, спаси меня!
...Догорели деревья. Аймадов проснулся и, не поднимая головы, спросил:
– Что ж не будишь, Осип? – В следующую секунду Аймадов уже вскочил, осмотрелся: – Да, убежал, подлец!
V
На рассвете молча двинулись дальше. В полдень достигли седловины между двух сопок, устроили привал. С седловины хорошо был виден пройденный с утра путь – он лежал сквозь тайгу, которая текла повсюду чернопенистой лавой, случайно оставляя небольшие белые плешины еланей.
Не отдохнув и минуты, Силла взял топор и пошел искать сухой валежник. Полковник Аймадов сел на пихтовый лапник, сбросил сумку, бинокль, маузер; подумал немного – сбросил шапку-треух. Торопливо общипав с усов и бороды сосульки, расстегнул ворот борчатки, достал из-за пазухи кусок хлеба.
– Закусим, Смольский. Держи!
– Кушайте, кушайте...– отозвался Смольский.
Покорность, отрешенность звучали в голосе штабс-капитана. Аймадов повернулся и увидел: маленький и сухонький
Смольский в зеленой бекеше разметался на лапнике, как спящий ребенок, бледное лицо его в красных пятнах, а большие открытые глаза пусты и бездонны.
– Смольский, что с тобой?
– Душно, и ноги ломит...
– Устал? Или заболел? – Аймадов положил руку на лоб штабс-капитана.– А?
– Не знаю...
– Ты понимаешь, Смольский, надо напрячь все силы.
– Я понимаю.– Смольский виновато улыбнулся.
Силла притащил сушняку, разжег огонь. Увидев, что полковник без шапки, строго сказал:
– Что рискуете зря, господин полковник? Наденьте!
– Вон штабс-капитан заболел,– сказал Аймадов.
– О! Зря угораздило его.
– Вероятно, тиф...
– Один черт! Зря. Как пойдем?
Тяжело сопя, Силла сбросил поношенные серые валенки с красными мушками, развернул портянки, снял носки.
– Сушить? – спросил Аймадов.
– Понятно, подсушить надо.
Силла надел валенки, начал развешивать портянки и носки на колышки и вдруг увидел, что недалеко от того места, где они провели ночь, поднимается в небо серая колонна дыма.
– Господин полковник! Гонятся!
Увидев дым, Аймадов опустил голову, и его тяжелые глаза холодно сверкнули.
– Они... Надо уходить, Силла!
Штабс-капитан Смольский долго не мог понять, почему его заставляют подняться, куда и зачем надо уходить. Силла подхватил его под руки, поднял на ноги, но он все еще растерянно оглядывался и бормотал:
– Это куда? Куда мы пришли?
– Догоняют нас... Партизаны гонятся,– терпеливо объяснял Силла, оправляя на штабс-капитане ремни, отряхивая с бекеши снег.
– Гонятся? Ну и что же?
– Вот, стало быть, уносить ноги надо.
Пошли торопливо и сразу же потеряли из виду дым партизанского костра, но Аймадов невольно оглядывался и, видя дымок своего костра, забываясь, вздрагивал и прибавлял шагу. Смольский шел потный, разгоряченный, как из бани. Аймадов тихо и угрюмо просил:
– Штабс-капитан, дорогой, не отставай!
День стоял холодный и ясный. Стали часто попадаться елани. Серебристо-дымчатый снег на них был замысловато расшит строчками звериных следов. Усердно плотничали дятлы. Поползни в голубых поддевках шныряли по деревьям, лущили с них кору и, останавливаясь, презрительно кричали: «Твуть!» Иногда пролетали ворчливые, как старые девы, кукиш и порхали с дерева на дерево стайки малюток-корольков в огненно-желтых шапочках.
У маленького замерзшего ручья на белой березе Аймадов увидел и метким выстрелом сшиб глухаря; ощипывая его на ходу, разбрасывая перья, пошел дальше.
Догнал Силла.
– Господин полковник, штабс-капитан отстает. Фу, вот это зря!
– Обождем.
– Еще беда: портянки и носки забыл.
Аймадов сбросил сумку, достал теплые вязаные кальсоны.
– На, разорви и обуйся.
Дождались Смольского. Он настойчиво боролся с немочью и, когда сознание прояснялось, успокаивал себя, рассуждал трезво: «Это пустяки, конечно... Ведь вот я все вижу хорошо. Надо идти, идти...» Смольский ободрялся, старался шагать крупно, твердо, но неожиданно оказывалось, что перед ним сопка —
требовалось много сил, чтобы одолеть крутой подъем; дышать становилось трудно, а вершины сошки пе видно. Он останавливался, хватался за грудь, и внезапно сопка исчезала. Айма-дов и Силла шли по ровному месту, но так далеко, что казались маленькими клубочками, и Смольский, задыхаясь, кричал:
– Эй, обождите! Обождите!
– Что кричишь? Ведь вот мы...
– Владимир Сергеевич, обождите. Право, как это трудно: идти, идти...
Подошел Аймадов с полуобщипанным глухарем за поясом.
– Дай руку, помогу.
– Это кто – глухарь? – спросил Смольский, облизывая пересохшие рдеющие губы.– А почему он голый? Странло. Где же перья?
– Помолчи. Так легче идти...
Около часа Аймадов и Силла поочередно помогали двигаться штабс-капитану, но затем он так ослаб, что его пришлось вести вдвоем. Смольский, повиснув на руках Аймадова и Сил-лы, едва переставлял ноги, дышал хрипло, жарко. Один раз он остановился, с удивлением заметил, что его ведут, обиженно оттолкнул локтями товарищей, сделал вперед несколько шагов – и упал навзничь. Его опять подняли, повели, с трудом перетаскивая через колодины, защищая от колючих опахал елей. Смольский начал бредить.
–* Вы видите? – кричал он.– Видите? Партизаны обходят! С обоих флангов... Да-да, немедленно! Эх, черт возьми! Да вон, вон!
Аймадов и Силла понимали, что это бред, но невольно оглядывались по сторонам.
– А догонят нас,– вздохнув, сказал Силла.
– Тоже начинаешь бредить? – сердито оборвал его Аймадов.
Обтерли штабс-капитану снегом лицо. Смольский продолжал бредить. Аймадов и Силла переглянулись, опустили штабс-капитана на снег, головой на поваленное дерево. Аймадов обшарил карманы бекеши Смольского и, вытащив золотой портсигар, сказал твердо:
– Прости, штабс-капитан! Мы уходим.
– Ага, великолепно, великолепно,– бредил Смольский.
– Смольский, дорогой, ты знаешь, мы должны уйти... ради нашего дела. Ты прости, Смольский...
Аймадов и Силла пошли дальше, а штабс-капитан, ворочаясь на снегу, горячо декламировал:
Ах, как мила моя княжна!
Мне нрав ое всого дороже:
Ока чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна...
...Через час Смолъский очнулся, открыл глаза, медленным взглядом осмотрел лес. Никого. Тишина. Но штабс-капитан даже не понял, что с ним случилось, неторопливо поднялся, отряхнул с бекеши снег и, шатаясь, пошел в сторону от тропы, проложенной Аймадовым и Силлой. В его болезненном сознании все еще жила мысль: надо уходить, уходить дальше, чтобы скрыться от партизан,– и этой мысли он подчинился безотчетно.
В тайге было глухо. По тускло-синеватому снегу ползли тени. Смольский вышел к небольшой речке. Берега ее были в толстой ледяной броне, а речка катилась, бурлила и легонько дымила. Маленькая белогрудая птичка, сидевшая на ветке ивы, вдруг нырнула в речку и пошла по дну вниз по течению, раскидывая носом камешки. Смольский, пораженный невиданным чудом, торопливо зашагал вдоль берега. За поворотом речка была покрыта сплошным льдом, и Смольский подумал, что птичка здесь вынырнет, но она, все более поражая штабс-капитана, спокойно ушла под лед. «Погибла! – ахнул Смольский.– Ведь вот какая глупая, ей-богу! Ну зачем она? А какая хорошая птичка...» Но через минуту Смольский увидел, что птичка выскочила из ближайшей маленькой полыньи и, пикнув, полетела вниз по речке.
– Чудо,– прошептал Смольский.– Как все странно, право...
Когда птичка скрылась в прибрежных кустах, к Смольскому
полностью вернулось сознание. Он сдвинул коротенькие пушистые брови, что-то припоминая, потом испуганно крикнул:
– Владимир... Сергеевич!
Тайга молчала.
– Владимир Сергеевич!
Смольский огляделся и вдруг почувствовал, что его тело одеревенело, и в нем, одеревеневшем и бесчувственном, жило только сердце, оно казалось непомерно большим и билось так гулко, что оглушало.
«Как же так? – растерянно подумал Смольский.– Где же они?»
Ломая кусты ветелышка, Смольский бросился в сторону от речки, на взгорье. Его так поразило случившееся, что он даже не догадался вернуться обратно по своему следу и найти то место, где его оставили. Часто запинаясь за валежник, падая в снег, Смольский быстро изнемогал, по не хотел останавливаться. Страх толкал его вперед, все вперед, и он, опираясь на палку, горя и задыхаясь, брел упорно и долго невесть куда.
Подлесок затянули сумерки: было похоже, что вокруг тихая синяя пучина моря, заваленная корягами, перепутанная водорослями. Услышав пронзительный крик кукушки, Смольский остановился и, чувствуя, что ослаб, схватился за шершавый ствол пихты. В тот же миг с пихты кто-то шумно прыгнул, пролетел мимо, ободрав шею и щеку. Смольский обернулся и увидел рысь. Она перевернулась в снегу, вскочила на ноги, и глаза ее вспыхнули горячо-горячо.
– А-а! – закричал Смольский и бросил палку в рысь.
Дернув усами, рысь метнулась на Смольского и повисла на его плечах. Каким-то чудом Смольский успел схватить рысь за горло и, собрав все силы, оторвать от себя ее морду. Оскаленная морда рыси показалась штабс-капитану невероятно огромной, а глаза горели, как две луны. Несколько секунд Смольский кричал и плевал в глаза рыси, полыхающие огнем...
Тайгу окутывала ночь. Рысь фыркала и урчала, разрывая бекешу штабс-капитана Смольского...
VI
Поздним вечером Аймадов и Силла остановились у речки, под высоким и крутым берегом. С большим трудом развели огонь и стали жарить на прутьях куски глухариного мяса. Сухое, оно сильно пригорало и без соли было неприятно.
– Ах, черт! – ворчал Силла.– Соль-то я забыл!
Утомленный тяжелым переходом и беспокойными думами,
полковник Аймадов долго, неохотно обгрызал жилистую глухариную ногу и вспоминал Смольского. «Зачем он спросил, почему глухарь голый? Впрочем, он уже...– Аймадов отбросил в сторону кость, придвинулся к огню.– Так вот твоя судьба, милый мой романтик! Как ты мечтал о войне, о славе!» Аймадов зябко встряхнул плечами, опустил усталые веки – перед ним навязчиво маячила небольшая таежная поляна, на которой остался маленький штабс-капитаи.
Глухаря съели, но Силла остался голоден, и в поисках съедобного он начал рыться в походной сумке. Но в сумке осталась только скомканная пара белья, запасные варежки, патроны для винтовки да завернутая в тряпицу колода истрепанных игральных карт. Перебирая нищие пожитки, Силла беззлобно ругался:
– Эх, черт! И кто только придумал эту дырку во рту? Да без нее я бы жил да жил! И брюхо тоже... Известно, брюхо – злодей: старого добра, будь оно проклято, не помнит.
Развернув колоду карт, Силла взглянул на нее, как всегда бывало, с веселым лукавством – он сразу забыл о еде, вновь возвратясь к тому обычному состоянию, когда надо всем у него властвует бездумно-дурашливое отношение к жизни, и неожиданно предложил:
– Господин полковник, давайте с досады перекинемся, а?
Аймадов взглянул устало, непонимающе.
– Да вот, в карты,– пояснил Силла.
– Чудишь!
– Все равно не уснем!
– Брось! До карт ли?
– Э-э, господин полковник! – с лихой беззаботностью возразил Силла.– Мешай дело с бездельем – проживешь с весельем. Что ж теперь, носы вешать? Что будет! Была не была, а поиграла. Сдаю!
– Но как играть?
– В подкидного дурака.
– Не хочу я, Силла...
Но Силла, не слушая, ловко перетасовал карты, разложил их на походные сумки и, азартно играя глазами, объявил:
– Козыри – пики!
Аймадов почему-то вздрогнул. «Пики... пики...– замелькало в его усталой голове.– Что такое – пики? Ах, да...» Он с тревогой взглянул на пиковую десятку, и черные сердечки на белом фоне карты ему показались кудлатыми пихтами, а за ними – те, что недавно нападали на его отряд с пиками. Немедленно без всякой необходимости Аймадов сбросил пиковую десятку. Играл он очень рассеянно, часто принимал карты и вскоре услышал довольный голос Силлы:
– Ага!.. Плохо ваше дело, господин полковник. Ну вот, сдавайтесь...
Из рук Аймадова падали карты. «Сдавайтесь... сдавайтесь...– звучало в ушах.– Что это такое? Ах, сдаваться надо». Аймадов решительно отложил карты, откинулся на лапник.
