Текст книги "Зарницы красного лета"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Только Серьга Мята был трезв. Он лежал на койке и сосредоточенно думал. Солдаты играли в карты и посмеивались над ним. Особенно донимал Захар Ягуков. Поворачивая большую голову, вздергивал густо рдевший нос (он проигрывал – его били по посу картами); посмеиваясь, он допытывался:

– По бабе заскучал? Не тужи: бог девку даст!

– Баба не бочка: не рассыплется без меня.

– О чем же задумался?

– Вот думаю,– спокойно ответил Серьга Мята,– как бы тебе харю побить, чтобы не привязывался.

– Ого! Слыхали, ребята?

– А ну его, мочальную душу!

– Он вечно скулит.

Когда надоели карты, Терентий Погорельцев взял гармонь, сел на пол и начал играть. Он прижался ухом к гармони, точно прислушиваясь к ее дыханию, потом мастерски пустил пальцы в пляс по перламутровым клавишам и вдруг, встряхнув черноволосой головой, запел сильным, горячим голосом:

Вот заду-умал сын жени-иться,

Дозволе-енья стал проси-ить:

«Дозволь, батю-ушка, жени-иться,

Дозволь взя-ать, кого-о люблю...»

Солдаты подхватили песню. Она стала буйно свиваться из нескольких голосов: один поднимался густо, могуче, два других вились над первым нежно, как молодой хмель:

Отец сы-ыну не пове-ерил,

Что на све-ете есть любовь...

Серьга Мята слез с койки, вышел из каюты. Дождь затих. Влажно, полной грудью дышала земля. Сумеречная река начинала легонько дымиться. Осторожно шагая по скользкой палубе, Серьга Мята прошел в камбуз, закрыл дверь на крюк: ему хотелось одиночества.

...Смертники слушали песню солдат.

– Хорошо поют, гады,– сказал Бельский.

–* Да, ловко выводят,– хрипя, подтвердил Долин.

В трюм врывалась сырая прохлада. Густо пахло гпилой соломой и плесенью. Сгущался сумрак.

Смертники сидели молча. В последние дни часто выводили на расстрел. Все крепко сжились с мыслью, что скоро погибнут, и теперь уже немногих пугала эта мысль. После тяжелых потерь, после многих страданий, опустошивших души, смертники

готовы были на все. Даже Наташа Глухарева, лежавшая все последние дни в бреду, примолкла и уснула.

Слушая песню, Иван Бельский сидел, охватив колени руками. Как и все, он ясно сознавал, что смерти не миновать, но ему не хотелось умирать так глупо: покорно выйти на палубу, остановиться под дулами винтовок, опустив руки и закрыв глаза... Уже не рассчитывая особенно на успех, а только по привычке, он все еще пытался придумать какой-нибудь план освобождения с баржи.

Песня оборвалась.

– Иван,– позвал Долин немного погодя,– где ты? Что молчишь?

– Песню слушал.

– Иди-ка сюда.

Бельский подполз.

– Иван, нагнись ближе,– попросил Долин.– По секрету скажу. Вот так...

– Плохо?

– Плохо, брат,– с трудом выговорил Долин и бурно закашлял, с минуту вздрагивал, отплевывая кровь.– Нас не слышат? Просто невозможно, Иван. Креплюсь изо всех сил, а не могу. Точка.

– А ты крепись, крепись...

– Иван, слушай...– Долин схватил Бельского за руку, притянул к себе.– Вот перед смертью человек если... Его последняя просьба... должна... быть выполнена? Ага?

– Ну? – не понял Бельский.

– Когда почувствую, что умираю, попрошу тебя... Выполнишь?

– Чего ты городишь? Ну, выполню, понятно... если... Вот нашел, о чем говорить! Поживешь еще.

– Так... Помни, Иван, что дал слово,—твердо выговорил Долин.– А моя песенка спета. Нет, не спорь, я – большевик. Мы с тобой, как большевики, но душам можем говорить! Кха! Кха! У меня, брат, от легких одни обрывки остались! Все вот сюда выплевал. Меня сегодня не убьют, я завтра... кха!.. сам помру! Слышишь?

– Ложись на бок,– посоветовал Бельский.

– Все... равно...

– Легче на боку, тебе говорят!

– Нет, не бывать плешивому кудрявым,– продолжал Долин.– О себе я не думаю. Все передумано. Об одном я, Иван, жалею: мало я успел... сделать... Ой мало! – Он упал грудыо на солому, долго кашлял.—Мало! И вот, понимаешь, хочется мне еще что-нибудь сделать... перед смертью...

– Да что ты сделаешь?

– В том-то и дело. Не могу придумать...

– Ты, Степа, брось думать. Довольно! И то, что сделал, хорошо,– тепло сказал Бельский, проникаясь к Долину каким-то^осо-беныым, родственным чувством.

Бельский отполз в сторону, пошарил в соломе, отыскал краюху хлеба. Она досталась ему неожиданно. В полдень, когда он носил воду в трюм, один рябоватый солдат (его называли Серьгой Мятой) положил ему краюху в пустое ведро. Бельский ее спрятал, чтобы потом передать умирающему Степану Долину.

– Хлеб? – поразился Долин.– Откуда?

– Поешь, Степа, поешь немного.

– Хлеб, а? Батюшки, ржаной!..

Отдав хлеб, Бельский опять отполз на свое место, сел и, охватив колени, возвратился к прерванным мыслям. Что делать? Что придумать? Каждый день расстрелы. В трюме остается уже немного товарищей, еще две-три ночи – и все погибпут. И он погибнет...

В трюм совсем мало проникало звуков из мира. Иногда доносился, словно издалека, хохот солдат, хриплый голос буксира да чуть внятный шум дождя. Непогода все заглушала своей тяжестью и унынием.

Как и все смертники, Степан Долин не видел хлеба трое суток. Схватив краюху, он поднялся, с жадностью оторвал кусок, начал быстро, судорожно жевать. Но жевать хлеб – какое это, оказывается, трудное для него дело! В нем поднялась вся кровь! Надо глотать хлеб, а она душит, душит! Долин вдруг поперхнулся и закашлял – резко, безудержно, захлебываясь кровью. Кашлял долго, бился в беспамятстве на соломе, сгребал ее под себя. Успокоившись, обтер рукавом подрагивающие губы, нашел в соломе краюху хлеба и, отодвинув ее в сторону, подумал: «Зря это. Зря. Не нужно. Еще день-два...» Поднялся, пополз к соседу, потрогал за грудь.

– Возьми, дружба...– И отдал хлеб.

Сосед – это был партизан Самарцев – схватился за краюху нервно и, вдохнув хлебный запах, как-то враз обессилел. В последние дни он часто мечтал раздобыть хотя бы маленький... самый маленький кусочек хлеба! Ему все мерещилось, как мать вытаскивает из печи пышные караваи, а он, схватив ломоть, натирает его чеспоком и ест, ест. А то видел, как меньшой братишка бросает куски хлеба своей любимой собаке Черне, да какие куски! В такие минуты Самарцева тошнило от голода. И вот чудо: в его руках целая краюха хлеба! Сдерживая слюну, он, почему-то крадучись, ушел со своего места ближе к борту, где не было смертников, пристроился там, раза два осторожно откусил от краюхи. И вдруг услышал тихий стон. «Кто-то хворый»,– подумал Самарцев и неожиданно почувствовал себя неловко, спрятал краюху под полу пиджака, прислушался. Стон повторился. «Да, хворый»,– подумал Самарцев и подполз к стонавшему.

– Это кто?

– Овражин... Кузьма.

– Что с тобой?

– Так, пустяки. В боку немного ломит.

– На вот, подкрепись,– поспешно сказал Самарцев, обрадованный тем, что может оказать услугу товарищу.

Кузьма Овражин взял хлеб, положил на грудь, ощупал. Хлеб был ржаной, хорошо пропеченный, с мягкой коркой, пахучий. Овражин, не спеша, с наслаждением откусил один раз, другой, третий... И больше не мог. Откусить еще раз? Нет, нельзя... «Я ведь еще ничего, здоровый,– уверенно подумал Овражин.– А вот, скажем, Тимофей – он хуже меня». Он пополз к товарищу и тихонько предложил:

– Тимоха, поешь хлебца...

– Хлеб? Где взял?

– Кто-то подсунул, не знаю.

– А сам что же? – удивился Тимоха.

– Я ничего, потерплю.

– Потерпеть и я потерплю,– возразил Тимоха.– Не привыкать. Надо вон лучше Полозова подкормить. Он плохой...

Так и пошла краюха ржаного хлеба гулять по трюму из рук в руки. Беря хлеб, каждый почему-то начинал считать, что сосед слабее его и больше нуждается в поддержке. Краюха побывала у многих. Наконец попала к Гайнану Зайнуллину, а тот, даже не отпробовав хлеба, подполз к Ивану Бельскому, потрогал за плечо.'

– Ипташ! ¹ – Бельский не отвечал, и Гайнан потряс его за плечо сильнее.– Товарищ, спал?

– Задумался.

– Бери, ашай ^{7 8}...

С минуту Иван Бельский удивленно вертел в руках кусок хлеба, а внезапно поняв все, порывисто прижал его к груди: обкусанный десятками голодных людей, хлеб был теплый и влажный...

Потерянно, словно заблудившись на вечерней реке, заревел буксир. По палубе баржи забегали солдаты. Грохоча цепыо, якорь бухнул в воду, и вскоре на палубе вновь затихло. Но трюм ожил: смертники зашевелились, зашуршали соломой.

– Стоим,– сказал кто-то со вздохом.

Остановилась баржа ниже Кубаса, в глухом месте: берега здесь невысокие, сплошь затянутые густыми зарослями, селения далеко, за поймой. Плыл вечер – тяжелый, сумрачный. Смутно мерцали огни буксира. Река густо дымилась.

Вскоре к люку подошли солдаты с винтовками. Холодно брякнули ключи. Степан Долин потянулся к Бельскому:

– Опять...

– Молчи!

Захар Ягуков открыл люк, нагнулся, спросил:

– Спите?

Никто не отвечал.

– Раненько улеглись,– насмешливо протянул Ягуков.– Пойдете, голубчики, досыпать на тот свет. Слышите? А ну, выходи по фамилиям... Гайнан Зайнуллин! Эй ты, татарчонок! Слышишь, или уши заложило?

По трюму пополз шепот: смертники торопливо прощались, ободряли друг друга...

К лестнице прошел Гайнан. Остановился на первой ступеньке, простодушно спросил:

– Зачем звал?

– Пойдешь к аллаху в гости, сосунок!

– Не пойдем! – отрезал Гайнан.

– Ага, испугался! – злорадно зашипел Ягуков.

– Иди, Гайнан! Иди! – раздались голоса из темноты.

– Он сейчас заплачет! – издевался Ягуков.– Большевик, солены уши! Про-ле-та-рия!

– Замолчи, собака! – обозлился Гайнан.– Я не буду плакать. Ты будешь плакать. Вот я!

Вторым вызвали Евсея Лузгина, крестьянина из-под Лаптева, солдата-фронтовика. Он был слаб, плохо держался на ногах. Кто-то из смертников, схватив его под руку, помог подняться по лестнице. Выходя из люка, Лузгин твердо выговорил:

– Спасибо. Здесь сам пойду.

Лузгина и Гайнана повесили.

Опять раздались шаги, опять открылся люк.

– Самарцев, выходи! Приготовиться Зотову!

Иван Бельский сидел, стртснув до боли челюсти. Люк то открывали, то захлопывали. В суровом молчании, лишь изредка бросая прощальные слова, выходилр1 из трюма смертники. С кормы доносились выстрелы, брань, крики. Бельский закрыл ладонями уши: ему казалось, что не только на барже, но и по всей реке, по всей пойме ширится и крепнет гул выстрелов и человеческих голосов...

– Прр1готовиться Чугунову!

– Бельский, тебя зовут!

Точно электрическим током ударило в тело. Не вставая, Бельский зачем-то стал снимать пиджак, но вдруг Степан Долин схватил его за плечо, свалил на солому и зашипел, хрипя и задыхаясь:

– Иван, лежи тихо, лежи!

–' Пусти, ты что?

– Лежи, Иван! – хрипел Долин.– Я пойду.

– С ума спятил? Да ты что?

– Молчи! – Напрягая последние силы, Долин навалился своей грудью на грудь Бельского.– Иван, ты, может, спасешься еще... Дай мне умереть хорошо! Дай мне хоть своей смертью... Это моя последняя просьба. Ты дал слово...

– Ну, долго там? – долетело из люка.

– Степан, пусти! – вырывался Бельский.

– Иван! – закричал, сдерживая голос и стон, Степан До-лип.– От всей... партии... приказываю! Слышишь?

Он поднялся и быстро пошел к люку.

– Опять канитель? – заорал Ягуков.

– Иду! – крикнул Долин.

Иван Бельский бросился вслед за Долиным, но у лестницы почему-то столпилось много смертников, и он не успел вовремя протолкаться. Долин поднялся на палубу, и люк захлопнули. Бее же Бельский поднялся по лестнице, начал бить кулаками в крышку люка, но солдаты уже были далеко.

...Степана Долина повели на корму. На ходу он застегнул пиджак на все пуговицы, оправил руками волосы, потуже натянул картуз. На корме к нему подошел Ягуков, заломил руки назад, связал их бечевой, и Долина оставили в покое. Солдаты толпились позади, о чем-то тихонько разговаривали. «Здорово затуманило»,– подумал Долин, осматривая реку. К нему подошла черная лохматая собака, осторожно понюхала сапоги, подняла острую морду, глаза ее светились зеленым светом... Долину вспомнился случай из детства. Однажды он пошел на реку – дело было в конце марта – и видит: около проруби ползает и повизгивает маленький черный щенок. Должно быть, кто-то утопил щенят в проруби, а этот случайно спасся. Степан схватил щенка, положил себе за пазуху, принес домой, отогрел, стал поить молоком. «Себе нет молока, а он щенят собирает да поит!» – ворчала мать и шлепала щепка, а Степан утешал его и сам плакал...

Подошел кто-то с фонарем. Долин быстро всмотрелся – и ахнул от изумления: перед ним стоял Серьга Мята, дальний родственник, проживавший верст за двадцать от Еловки.

– Это ты? – тихонько спросил Долин.– Ты?

– Обожди-ка... стой...– смутился Серьга Мята.

– Служишь? Своих убиваешь?

Рядом неожиданно оказался поручик Болотов.

– Замолчать! Без разговоров!

Долина подвели к борту.

– Большевик? – спросил Болотов.

– Конечно.

– Хм, «конечно»,– усмехнулся Болотов.– Пристрелить! Путаясь в полах шинели, подбежал Серьга Мята:

– Ваше благородие, обождите!..

– В чем дело?

– Ваше благородие, здесь ошибка...– заторопился Серьга Мята.– Это не Чугунов.

– Как не Чугунов?

– Нет... нет... Я его знаю. Это Степан Долин, из Еловки.

Болотов подошел ближе к Долину:

– Долин? Да? За друга вышел?

– Бем, тебе все равно!

– У, сволочь! – Бологое размахнулся и ударил Долина по уху. Тот откинулся, поскользнулся, сорвался за борт.– Подлецы! – Поручик задыхался.– Утонет?

– Так точно. Руки связаны.

Через мипуту Захар Ягуков зашел к поручику в каюту. Ошеломленный происшедшим, Бологое сидел и, стиснув зубы, перочинным ножом ковырял стол. Ягуков осторожно спросил:

– Господин поручик, вызывать?

– Стой, Захар! За кого он вышел?

– За Чугунова, ваше благородие!

– Это тот, которого не было в списках?

– Так точно.

– Ишь ты, друг... Хлопнуть его! Сейчас же!

Козырнув, Ягуков вышел из каюты.

...Иван Бельский не ушел с лестницы, и здесь – совершенно неожиданно – у него родился новый план. Правда, выполнив его, нельзя было рассчитывать на освобождение, но все же смертники могли прожить еще несколько дней. А там – что будет! И Бельский, поднявшись, негромко крикнул:

– Товарищи, сюда!

Только успел Бельский поведать смертникам свой план, к люку подошли солдаты. Бельский предупредил друзей:

– Тише! Все делаю я.

Люк открыли:

– Чугунов!

Из трюма кто-то ответил:

– Он хворый, пе может идти.

– Пусть на карачках ползет, сволочь! Ну?

В трюме – тишина.

– Я сейчас,– слабым голосом отозвался Бельский.

Он стал медленно карабкаться по лестнице: часто останавливался, отдыхал, охал... На него кричали. Один солдат, не вытерпев, спустился в люк, перекинул в левую руку винтовку, а правой начал нащупывать Бельского, чтобы поднять его за ворот. Но в тот же момент Бельский схватил солдата за ноги, дернул, и они вместе покатились вниз по лестпице. Со всех сторон к ним бросились с криками смертники. Они потащили солдата в глубину трюма, а Бельский, щелкнув затвором винтовки, закричал тем, что метались у люка:

– А ну, гады, кто следующий? – В азарте он кинулся на лестницу, но люк быстро захлопнули, и звонко тренькнула пружина замка. Бельский злобно тряхнул винтовкой: – Попробуйте теперь! Суньтесь, гады!

Через минуту обо всем узнал поручик Болотов. Побледнев, он вскочил, выхватил наган, но не смог даже закричать на солдат. Держа в руке наган, прошелся по каюте, остановился у стола, заговорил тихонько:

– Так. Нализались. Залили глаза.– Голова его вздрагивала.– Под суд! Всех!

Захар Ягуков поднял глаза, думая заговорить. Болотов вдруг крикнул, как хлестнул бичом:

– Молчать! – И стал прятать наган.– Что ж, пусть подыхают с голоду.

XX

Солдаты, помрачнев, разбрелись по каютам.

Серьга Мята, как совершенно трезвый, был пазпачен часовым. Он вышел на палубу, неторопливо обошел каюты, стараясь не смотреть на виселицу, сел на груду березовых дров, сложенных на корме, поднял воротник шинели... Туман качался пад рекой, заливал мелькавшие неподалеку огни бакенов, поднимался все выше и выше. На реке становилось непривычно глухо и душно.

Серьга Мята вытащил кисет, начал было свертывать цигарку, но вдруг услышал знакомый хрипловатый голос: «Служишь? Своих убиваешь?»

Испуганно оглянулся. На барже – никого. «Почудилось»,– подумал Серьга Мята, встал, опять зашагал вокруг кают. Туман поднялся такой, что все окружавшее баржу потерялось из виду. Даже буксира, стоявшего совсем близко, не видно было – чуть пробивались во мгле его сигнальные огни. Казалось, все, что было твердым и прочным, по чьей-то злой воле потеряло свои формы, растворилось в душной мгле – весь мир стал зыбким, текучим...

«Ну, затуманило!»

Серьга Мята опять сел на дрова. Закурил. И снова пад ухом хриплый шепот: «Своих убиваешь?»

Серьга вскочил, пошел к борту...

XXI

Лодка отошла от берега. Небольшая избушка бакенщика, полосатый столб со свисающими квадратами и кружками, озябший куст белотала быстро померкли в тумане. Смолов и Воронцов усердно налегали на весла, за кормой хлюпала потревоженная вода. Мишка Мамай сидел на носу лодки и смотрел вперед.

– Не уйдет?

– Куда она уйдет?– ответил Камышлов.– При таком-то тумане?

Отстав от каравана барж близ Гремячки, партизаны передневали у знакомого бакенщика и вечером видели, как мимо прошла баржа с виселицей. Вскоре над рекой стал подниматься туман. Было ясно: баржа где-нибудь поблизости встанет на

якорь. За дорогу партизаны вдоволь наговорились о плане налета, все обдумали до мелочей. Теперь плыли молча, осторожно. Сырой туман, сливаясь с водой, поглощал все, что было вокруг.

Плыли долго, и все продрогли. Вдруг лодка ударилась правым бортом об уступистый берег, забороздила, сшибая комья эемли, накренилась, зачерпнула воды.

– Ну ночь!– проворчал Василий Тихоныч.

– Тихо! Огни! – приглушенно крикнул Мамай,

– Где? Где?

– Это она. Разувайтесь.

Гребцы закинули весла в лодку; ее медленно сносило течением. Все напряженно всматривались в туман, стараясь определить, далеко ли до баржи, над которой чуть заметно мерцал в тумане огонек. Мишка Мамай ощупал в кармане наган, стал снимать лапти. Смолов, Воронцов и Камышлов тоже быстро сбросили лапти, осмотрели оружие. Но Змейкин все еще сидел неподвижно, посматривая на приближающиеся огни буксира и баржи.

Ну а ты что же?– спросил Мамай.

*– Я? Я сейчас...

Но Змейкин так суматошно искал что-то в лодке и отвечал таким тоном, что Мамай, понял: он ничего не ищет, а только оттягивает время.

– Что же ты? Испугался?

– Не о том разговор,– ответил Змейкин, бросив обшаривать дно.– А все же, правду сказать, мудреное дело.

– Брось! Наверняка возьмем!

– Наверняка только обухом бьют, да и то промах дают.

Тюха ты!

– Не тюха, а...

– Ты... что же, а?– медленно, сухим голосом сказал Мамай.– Хочешь, ссадим? Хочешь?– Он так стиснул руку Змей-кина выше локтя, что тот с ужасом откинулся к борту.– Понял?

Партизаны зацыкали:

– Тише вы, нашли время...

Сжимая в руке наган, Мишка Мамай нервно подрагивал – скажи Змейкин еще слово, и он бы выбросил его за борт.

Лодка двигалась бесшумно. Сигнальные огни буксира и баржи, казалось, не приближались, а только едва заметно поднимались выше.

Туман обманул: силуэт буксира внезапно поднялся перед лодкой. Мамай вскинул руку:,

– Стоп!

Время было позднее – за полночь. Буксир, окутанный туманом, спал. Лодка неслышно прошла мимо. Партизаны сидели затаив дыхание. Могло показаться, что по реке плывет не лодка с людьми, а большая суковатая коряга. Грести нельзя: часовой услышит скрип уключин и плеск воды. Остановиться тоже нель-

353

12 М. Бубеннов

№ – течение несет. Минута приближения к смутно маячившей барже казалась бесконечной.

Василий Тихоныч показал подлинное мастерство старого речника: лодка беззвучно и точно подошла к барже. Мишка Мамай ловко схватился за лесенку, висевшую у борта над самой водой. Причалили. Стали слушать. На барже было спокойно. В густом тумане медленно таял огонек сигнального фонаря, тускло освещая виселицу с двумя повешенными.

– Иду!—шепнул Мамай.

Осторожно снял пиджак и фуражку, положил на дно лодки. Держа в руке наган, поднялся по лесенке и, переждав минуту, выглянул на палубу.

Пустота. Тишина. Туман.

Каждое мгновение Мамай ждал шороха на барже, но оп не боялся встречи и схватки с часовым. Он был уверен: сейчас именно часовой должен испугаться от неожиданности. А пока перепуганный солдат соберется выстрелить, он, Мамай, многое успеет сделать. Но часовой не показывался. Мамай легонько кашлянул. Тихо.Часовой медлил. «Вот тварь!—выругался про себя Мамай.– Спит или... Все равно надо идти». Вскочив на отсыревшую палубу, Мамай несколько секунд стоял неподвижно, потом, пригибаясь и высматривая, мягким звериным шагом направился прямо к каютам, готовый при малейшем шорохе сделать резкий прыжок вперед.

Быстро обошел каюты.

– Спят, мерзавцы!– Мамай прошептал это с таким выражением, будто и в самом деле сожалел, что на барже не оказалось часового.

Остановился у дверей одной каюты, послушал – там сопно храпели солдаты. Взмахнул рукой. Смолов, наблюдавший за Мамаем, проворно выскочил на палубу, за ним остальные партизаны. Василий Тихоныч остался в лодке и, словно ожидая бури, потуже натянул картуз на взмокшие волосы.

Взяв у Смолова небольшой ломик, Мамай, пробежав на корму, нашел люк, опустился около него на колени, осмотрелся: всюду белесая, неподвижная, непроницаемая муть. Торопливо ощупал тяжелый замок.

«Ну заковали!..»

Откинув мокрые волосы со лба, Мамай попытался поддеть ломиком накладку. Попробовал с одной стороны, с другой —нет, не подденешь. За одну минуту Мамай взмок и, устало, бесцельно глядя на туман, отложил ломик в сторону.

«Что же делать?»

На миг Мамай увидел картину ночного трюма: в темноте – тяжкие вздохи и стоны, хруст соломы, бессвязные, бредовые слова...

За бортом глухо всплеснулась вода. Мамай встрепепулся: «Белуга, будь она проклята!» И вдруг вспомнил: рядом, на стене каюты, развешаны пожарные инструменты. В Мамае все затрепетало от радости.

Топор нашел быстро. Кое-как поддел накладку и, торопясь, сильно рванул за топорище,– гвозди взвизгнули так, что Мамая будто прожгло с ног до головы.

Откуда-то с лаем вырвалась собака. Мамай вскочил, пинком подбросил ее на воздух...

Враз ожили каюты, заскрипели двери, раздались крики солдат, послышались выстрелы...

Испортил все дело Змейкин. Он струсил и, крича, шмыгнул с палубы в лодку. Из дверей каюты, у которой стоял на карауле Змейкин, вырвались солдаты. Они налетели на Смолова и сшибли его с ног. Смолову удалось все же каким-то чудом выскользнуть из груды тел и отскочить к борту. Услышав крики в лодке и решив, что друзья ждут только его, он стал спускаться по лесенке. Тем временем на палубе все еще катался храпящий и стонущий клубок: солдаты думали, что бьют Смолова, а били своего – водолива Мухина, который, в отличие от других, был не в белье, а в синей куртке.

Мишка Мамай метался по корме. Мимо шла в тумане лодка, с нее кричали:

– Мишка! Прыгай!

Внезапно выскочив из-за каюты, Захар Ягуков ударил Мамая, вышиб из его рук наган. Мамай и Ягуков схватились и, тяжело урча, стали кататься по палубе. Ягуков был необычайно ловкий и сильный, он подмял Мамая и норовил схватить за горло.

– Не души, гад!—отбивался Мамай.

– Сюда-а! Сюда!– кричали с лодки.

По бортам баржи с криками понеслись на корму солдаты. Кто-то вопил:

– Держи! Захар! Держи!

Улучив момент, Мамай ловко перебросил через себя Захара Ягукова, но тот опять вцепился, повизгивая от бешенства, и они покатились, покатились и свалились за борт. Солдаты выскочили к корме, но было поздно. Они ругались, но не стреляли – боялись убить Захара Ягукова, которого вместе с Мамаем река несла в туман, в ночь. Ягуков захлебывался, кричал. Солдаты хотели подобрать его с лодки, но лодки на барже не оказалось.

– А Мята где?– вспомнил Погорельцев.

– Убежал, видно, подлец!

– Бросай круги! Бросай, а то утонет!

В воду полетели спасательные круги.

Сильными рывками Мамай метнулся по течению. Из тумана до него донеслось:

– Ми-ишка-а!

Мамай не понял, откуда долетел крик, но ответил:

« А-о-о!

Отплыв больше сотни метров, Мамай опять услышал, что его вовут. Ему показалось, что крик долетел с левой стороны. Круто повернув, Мишка ударился наперерез течению. Греб сильно, вырываясь по грудь из воды, плыл долго, думая, что вот-вот окажется у лодки, и вдруг снова услышал крик, на этот раз отчетливо, с правой стороны... «Тьфу, дьявольщина!» Мамай повернул обратно, но правую ногу внезапно начали сводить судороги...

Безмолвно стоял туман.

XXII

Едва держась на воде, Мамай поймал что-то легкое и скользкое и сразу догадался – спасательный круг. Вскоре Мишку, усталого и продрогшего, подобрали товарищи, уложили на дно лодки, закутали сухой одеждой. Стиснув челюсти, Мамай судорожно вздрагивал.

Обескураженные неудачей, партизаны спустились километра три по течению и случайно попали из реки в небольшую протоку. Остановились на острове и, собирая по кустарникам хворост, натолкнулись на стожок сена. Разгребли его, закутали Мамая. После дождей промокший стожок источал душное тепло. Мамай быстро согрелся и крепко уснул.

Проснулся Мамай, когда было уже утро. Небо, как и вчера, было покрыто серой изволочыо, но стояло выше над землей. Нельзя было понять: поднялось или нет солнце. Низовой ветер порывисто трепал мокрые тальники.

Стожок сена, где спал Мишка Мамай, был отделен от реки неширокой полосой кустарника. Поднимаясь, Мамай увидел, что мимо стожка вьется пышный хвост дыма: рядом под ветлами товарищи разложили костер. Отец, ломая пересохший за лето валежник, говорил:

– Как из прорвы несет! Как из прорвы!

– Что бы это значило?– мягким баском спросил Воронцов.

– Не придумаю.

Мамай вылез из стожка, подошел к огню. Его картуз, пиджак и лапти были облеплены былинками и сгнившей цветочной трухой.

– Жив?– спросил отец.– Садись, грейся.

Ветер стряхнул с ветел зернистую капель.

– А ребята где?

– За дровами пошли,– ответил Воронцов, растягивая над огнем штаны.

– Да, непогодит.

Костер вилял хвостом, над головами летели мертвые листья.

– О чем вы тут толковали?– спросил Мамай

Василий Тихоныч показал на реку:

– Вон, как из прорвы!

– Кто?

– Да пароходы, баржи. Только чуток развиднело, разнесло туман, они и повалили. Все вверх идут. Да вон опять! А этой... нашей баржи... не видать что-то...

За кустами медленно двигались шпили мачт буксира и барж. Мамай подошел к берегу, присмотрелся. Мощный буксир тянул две баржи, вздыхая размеренно и тяжко, откидывая от бортов зеленовато-пенистые гребни. На палубах барж скученно сидели люди в серых шинелях, ежась от сырого ветра.

Мамай вернулся к огню.

– Что за диво? Куда это они идут?

– Дьявол их поймет!

В кустах послышался хруст. Пролетавшая над поляной ворона взмыла, растерянно захлопав крыльями. Из кустов вышли с вязапками хвороста Смолов, Камышлов и Змейкин; рядом с ними шел незнакомый человек в грязной шинели и фуражке, с винтовкой.

Смолов крикнул:

– Вот он Где, часовой! Видал?

Мамай вскочил: партизаны вели рябого солдата с баржи, который порол его розгами. Раздувая ноздри, Мамай несколько секунд жег солдата горячим взглядом. Рябое лицо Серьги Мяты -со вздернутой верхней губой то подергивалось, то расплывалось в растерянной улыбке.

– Помнишь меня?– глухо спросил Мамай.

– Помню, помню, как же._:.

Шагнув навстречу, Мамай вырвал у Мяты винтовку и злобно крикнул:

– Беги! Беги, гад!

Партизаны заметались вокруг.

– Мишка, стой!

– Не дури!

Схватив оцепеневшего Мяту за ворот шинели, Мамай толкнул его с такой силой, что тот летел несколько метров, ломая посохшие кусты смородины. Отбросив партизан, Мамай щелкнул затвором винтовки, но, вспомнив что-то, не поднял ее.

Серьга Мята исцарапал о кусты лицо. Вытирая рукавом кровь па щеке, испуганно взглянул на подходившего Мамая.

– Убей... Все равно...

– Покарябался?– Мамай присел рядом на корточки.– Со лба еще сотри. Вот тут.

– Все равно мне...

– Вставай, мне надо поговорить с тобой. Взяв под руку, Мамай поднял Серьгу: – Скажи: Глухареву знаешь? Наташу?

– Глухареву? Знаю.

– Она.., там еще? Жива?

– Она еще жива.

– Жива? Ты точно знаешь? – Глаза Мишки засверкали. —

Пойдем к огню, пойдем. Озяб? Пойдем.Ты что же, убежал с баржи?

– Не сразу скажешь...– Серьга Мята все еще боялся расправы, говорил сбивчиво: – Сегодня ночью меня поставили, а я погодил немного, да и айда! А к реке непривычный, в тумане боязно плыть...

Подошли к костру.

– Садись к огню, грейся.

⁸ Ну, прибился к берегу,– Мята оглянулся,– вот тут где-то. Податься не знаю куда – места чужие, туман. Утром дымок ваш увидел. Дай, думаю, пойду. Вот и наткнулся на них.

Партизаны засмеялись:

– А испугался как?

– Испугаешься... Места чужие...

– Почему же убежал?

– Чудной ты...– Мята отвернулся, по-детски шмыгнул носом.—Думаешь, когда тебя порол,—простое это дело? Ты не кричал, а я... Вот, брат... Лучше ты меня не спрашивай, не мути душу.

Из носика чайника забился кипяток. Потревоженпый, недовольно заворчал огонь. Василий Тихоныч снял с тагана чайник, бросил в него щепоть листьев ежевики, роздал партизанам кружки, каждому отрезал по большому ломтю хлеба. Потом взглянул на сына и отрезал еще ломоть.

– Эй ты... как тебя?– сказал он Мяте, который в это время сидел, нарочно отвернувшись к огню.– Чего ж ты чай не садишься пить? У нас без приглашениев. Бери вот хлеб, а чайку из одной кружки попьем...

– Из одной...– Мята всхлипнул.

После чая Мишка Мамай прилег у костра на охапку сена. День разгуливался. На серо-грязном небосводе появились большие голубые проталины. За седыми облаками пробивалось в вышину солнце. Посветлело и затихло. Ветлы и осокори, обмывшись в тумане, стояли бодро, ласково ощупывая воздух тонко позолоченными листьями.

На реке с небольшим промежутком пронеслось два гудка: один – низкий, бархатный, другой – с визгом. Вероятно, пассажирский пароход обгонял караван барж.

– Куда же теперь? До дому? – спросил Мамай Мяту.

– Домой не хочу. Не прогоните – с вами пойду,– тихо и раздельно ответил Серьга Мята.– Бил я тебя, здорово бил, сейчас, поди, знаки есть...

– Есть,– подтвердил Мамай.

– Так бей меня! Бей! Мне легче будет. А гнать – не гони.

– Виноват – накажут те, которые к этому делу приставлены!

– Нет, ты накажи!—настаивал Мята.

Мамай уже не чувствовал неприязни к Серьге Мяте. Погорячился, и вся обида уже рассеялась, как ветром разогнанный туман. Он опять думал о Наташе.

– Нет, не желаю!– ответил он Мяте.

Из-за облака опять выглянуло солнце. Весело вспыхнула перелески. На рябине, что стояла недалеко от стожка, пиликнула птичка – вылетела поклевать кисленьких ягод.

Серьга Мята спросил тревожно:

– А не прогоните?

– Оставайся, куда ж тебя...

– Тогда отдайте мне... винтовку мою,– попросил Мята.

– Бери.

– А она мне... винтовка, значит...– Мята взял винтовку, повертел в дрожащих руках и закончил совсем тихо:-г– А лучше бы ты убил меня, а?

Коротко, словно забывшись, на реке крикнул буксир.

– Нес баржей ли?

Мамай бросился к берегу, раскидывая кусты.

Вверх быстро прошел буксир с пушками на носу и корме. На берег с разлету, встряхивая седоватые чубы, начали выкатываться волны. Потом, обессилев, они поиграли на мели и мирно улеглись.