Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
Мамай вернулся к потухшему костру.
Все вверх идут. Где же наша-то баржа?
XXIII
Неудача смутила партизан, они готовы были вернуться в родные места, но неутомимый Мишка Мамай предложил новый план – обстрелять баржу с берега. Подходя то к одному, то к другому партизану, он настойчиво говорил:
– Сбегут! Я знаю!
Партизаны молчали.
Серьга Мята рассказал обо всем, что произошло на барже в последнюю ночь. Узнав, что Болотов собирается погубить заключенных голодной смертью, Мамай пришел в бешенство:
– Вы думаете... А они там...
Василий Тихоныч рассудительно сказал:
– Вот что, ребята. В игре и то до трех раз счастье пыта-. ют. А у нас не игра. Вот и судите сами.
И партизаны согласились.
Баржа не показывалась на реке. Мишка Мамай то и дело пытал отца:
– Ты ее утром-то не проглядел?
– Да нет, тебе говорят!
– А куда же она делась?
– Шут ее знает. Как в воду канула!
Серьга Мята уверял, что баржа по распоряжению капитана Нея обязательно должна пойти в Богородск. Почему она задержалась на остановке, непонятно было. Мамай не вытерпел – переехал на лодке протоку и прошел по берегу до той излучи-
ны, где стояла ночью баржа. Вернулся назад злой. Еще с дру-* того берега протоки крикнул: ;
– Ищи-свищи! Проворонили!
Решили немедленно отправиться в путь. Чтобы избежать встречи с судами белых и сократить путь, поплыли протокой Шанталой – она выходила в Каму против Рыбной Слободы (в тот год по Шантале еще плавали; сейчас она обмелела и местами пересохла). В протоке стоял осенний покой. По берегам, собравшись в кружки, мирно шептались осокори. Иногда, словно девки в нарядных сарафанах, проходили по берегу пышныо рябины. С обрывов над омутами свисали колючие плети ежевики, роняя переспевшие сине-дымчатые ягоды. Несколько раз на отмелях встречались утиные стайки. Увидев людей, они взле-; тали, шумно плеща, и со свистом проносились над поймой.
К выходу из Шанталы добрались под вечер. Здесь пришлось остановиться. К левому берегу, против Рыбной Слободы, подошло стадо коров. Навстречу шумными толпами побежали жени щины и девушки, брякая подойниками. Потом начали возвращаться с молоком: от берега к селу пошли десятки лодок. Только когда очистилось и затихло плесо, партизаны выплыли из Шанталы и, миновав село, вышли на стрежень.
XXIV
Захар Ягуков утонул.
После налета на «барже смерти» потушили сигнальный огонь. До рассвета в каютах не затихали взволнованные, приглушенные голоса.
Медленно, немощно поднимался день. Тихо выступали из тумана далекие, покатые косогоры с хохолками лесков, с раскиданными по лугам шапками стогов. Встречь течению набегали небольшие, неокрепшие волны. Вверх проносились, вспенивая4 воду, пассажирские пароходы, тянулись караваны барж, с гулким рокотом пролетали зеленоватые, как жуки, катера. Несколько раз солдаты с баржи спрашивали в рупор:
– Куда идете?
Никто не отвечал. Суда шли торопливо и угрюмо.
Хотели было поднимать якоря – к барже с разбегу подлетел голубой катер. Накинув шинель на плечи, Болотов вышел к борту. От бессонницы его глаза светились тускло.
По лесенке на палубу взбирался, покряхтывая, маленький и пухлый человек в офицерской шинели.
– А-а, капитан Ней... Дайте руку.
– Тихо гребетесь вы,– сказал Ней, вылезая на палубу.
– С приключениями.
– Серьезные?
– Не особенно,– неохотно отвечал Болотов, отворачиваясь от ветра.– Вы откуда сейчас?
– Из Казани. Тащусь вот...
зео
Прошли в каюту. Капитан Ней расстегнул шинель, остановился у окна и начал протирать платком стекла пенсне. Потом не спеша посадил его на коротенький нос. Лицо капитана сразу изменилось – усталость и озабоченность проступили в каждой морщинке. Как и всегда, он осторожно, словно бусы на нитку, нанизывал слова:
– Из Казани. Да. Вы, конечно, пойдете теперь обратно?
– Зачем обратно?– удивился Болотов.
– Странно. Последнюю новость не знаете?
– Не осведомлен.
– Так слушайте. Мои предположения сбылись. Печально, но факт: мы отступаем.
– Не может быть!– вскрикнул Болотов.
Ней устало прищурился.
– Не может этого быть,– растерянно повторил Болотов.
– Наивный вы человек, как я погляжу.– Ней закурил, хлопнул крышкой серебряного портсигара.– Не обижайтесь. Если хотите слушать, могу поделиться новостями. Угодно? Так вот: доблестные спасители родины бегут, поджав хвосты. Красные, как оказалось, борются не только силой, но и умением. Под Казанью была чрезвычайно сложная ситуация. Посмотрите. Казань – наша...– Ней достал из кармана блокнот и начал чертить.– Верхний Услок – важный стратегический пункт, господствующий над Казанью и Волгой,– наш. Там сильная артиллерия. На левобережье, под Казанью,– наши войска. И что же? Красные разбили нас! Да как блестяще! Вся дорога от Казани до Лаишева запружена нашими войсками.
Ней презрительно посмотрел в окно. Волны неустанно катились по реке, плескались о борт баржи.
– Не допускаю мысли, что это непоправимо,– сказал Болотов.– Наши смогут удержаться, должны удержаться!
– Советую вам, Николай Валерианович, перейти в штаб,– иронически протянул Ней.– Там нужны такие люди, особенно сейчас. Вы могли бы хорошо сочинять оперативные сводки. Да, мы можем удержаться, но, вероятно, только на рубеже Урала. Й то при одном условии – если сейчас же будут приняты решительные меры. Зиму мы не должны и носа показывать из-за гор. Нужно собрать войска, обучить их, одеть и обуть, наладить снабжение, трезво разработать новый план похода – и тогда двигаться. Все остальные планы – сплошная комедия на провинциальной сцене.
Бологов нервно зашагал по каюте.
– Арнольд Юрьевич! Дорогой! Неужели эта кучка бездарной черни растерзает Россию? Неужели?
– Кучка бездарной черни?– едко усмехнулся Ней, не меняя позы.– Советую вам изменить мнение о большевиках. Уверяю, это уже не модно. Не хотите? В таком случае вам, дорогой мой, трудно будет понять причины наших нынешних и, возмож-
но, будущих поражений. Жаль. Между прочим, откуда вы взяли, что большевики хотят растерзать Россию? А?
– Все философствуете...– обиженно буркнул Болотов.
– Извините.– Ней опять посмотрел в окно, на шумный разлив тальников, о чем-то думая.– Так вот, заворачивайте обратно. И как можно скорее. У вас все в порядке? Какие были приключения?
– Пустяки, все в порядке.– Болотов решил не рассказывать о налете прошлой ночью: боялся, что Ней получит повод для новых злобных рассуждений.
– Могу дать один совет.– Ней подошел к поручику, заговорил тихо:– Сейчас на реке плавать опасно. Если будут затруднения – бросайте баржу.
Никогда!
«– Дело ваше. Итак, всего хорошего!
Голубой катер ушел.
Несколько минут Бологое сидел у стола, сокрушенно подперев голову рукой. Глаза были тупые, влажные. Очнулся он от стука в дверь. Пришел капитан буксира Сухов, толстый седоватый человек, с лицом, сложенным в грубые складки.
– Ах, да!—Болотов поднялся. Идем, капитан, обратно. Немедленно!
– Как обратно? Надо в Богородск. Нет мазута.
– Мазута там не получите.
– Господин поручик!– скрипуче, недружелюбно сказал Сухов.– А как же без мазута? Не подмажешь – не поедешь. Давно известно.
– Заворачивайте немедленно!—отрезал Болотов.– Слышите? Больше я не намерен рассуждать. Моя команда перейдет па буксир.
– На буксир?
– Так надо.
– Хм, как же без мазута?
– Слушайте, уважаемый человече...– заговорил Болотов.– Мне тяжелее, чем вам без мазута. В Богородске – красные.
– Красные? Да-а, вон что!
Сухов вышел, вздыхая.
Подняли якоря. Против течения маленький буксир шел очень тихо, содрогался, густо дымил. Лавина реки неслась могуче, сжимая его грудь и обдавая пылью брызг. Берега медленно подвигались навстречу.
Река казалась Болотову неприветливой. Тяжелый плеск воды, тоскливый шелест белотала, горестный крик отставшей от подруг чайки нагоняли тоску.
Ночью остро почувствовалось одиночество. Баржу никто уже не обгонял, и Болотов понял: они отстали и шли последними по угрюмой реке. Буксир дрожал, взрывал воду, но казалось, что он стоит на месте, не осиливая стремнины. Берега отошли и спрятались во тьме, небо было тяжелое и чужое, огни бакенов мигали зловеще. Влажный и липкий мрак, окутавший землю, приводил Болотова в трепет. Чудилось, что стоит только неудачно повернуть штурвальное колесо « и буксир с баржей окажутся среди этого дикого хаоса ночи, из которого нет путей-дорог.
Бесцельно и потерянно бродил Болотов по палубе, останавливался на корме. Под колесами буксира шумела и бушевала черная, как деготь, вода. Низко над землей стояли крупные звезды.
Подошел капитан Сухов.
– Не спите?
– Не до сна.
– Да, да. Неприятно,– холодновато посочувствовал Сухов.– А наши дела, господин поручик, как хотите, никудышные. Швах дело!
– Шуруй, шуруй!
– Да как шуровать? Мазута не остается губы помазать!
Шуруй! Смотри, несдобровать и тебе!
Безбрежна и враждебна была ночь. Одна звезда сорвалась, покатилась, оставляя в мраке горячий след. Болотов устало махнул рукой и пошел в каюту; чувство потерянности все возрастало и возрастало...
XXV
Ночью возле Мурзихи произошла неожиданная встреча. Из-за мыса вынырнуло странное, невиданное прежде на Каме судно – длинное, остроносое, быстроходное. Судно шло без огней.
– Миноносец!—ахнул Смолов.
Миноносец сразу оказался рядом с лодкой, замедлил ход, и с него закричали:
– Кто такие? Откуда?
– Рыбаки!– ответил Мамай.
На миноносце захохотали.
– Белую или красную рыбу ловите?
– Какая попадется!
– Так. А ну, иди к борту!
– Это зачем?
– Иди без разговора!
– Вот когда зацепили,– испуганно прошептал Василий Ти-хоныч.
Оставив в лодке оружие, партизаны поднялись на миноносец. Их провели в каюту командира.
Закинув остриженную угловатую голову, командир важно развалился в плетеном камышовом кресле. Он был в форме лейтенанта. Небрежно отряхивая папироску над пепельницей из серого мрамора, он спросил:
– Куда едете?
Смолов, стоявший впереди, ответил, смотря прямо:
►– КЛаишеву.
– Большевики? Партизаны?
Смолов понимал, как теперь ни виляй – не увильнешь. В лодке будет найдено оружие и...
– Да, большевики.
Лейтенант вскочил. Он хотел что-то сказать Смолову, но вдруг увидел позади других Мишку Мамая (тот стоял, опустив тяжелые от злобы глаза) и бросился к нему, заорал:
– Га-а, братишка! Откуда? Как?
Кровь ударила Мишке в лицо. Теперь он узнал: это был тот самый матрос-большевик, которого он отпустил за песни.
Матрос растолкал партизан, схватил Мамая за руки:
– Откуда, а? Не узнал?
– Дурак ты! Напугал как!
От радости Мамай так сжал руку Шилову (так звали матроса) , что тот изогнулся, затопал ногой.
– Что гнешься? Что?
*– Да ну тебя, черт!– крикнул Шилов, вырывая онемевшую руку.– Пусти!
Партизаны смотрели на них, ничего не понимая.
Вырвав руку, Шилов похвалил:
– Силенка у тебя! – Обнял Мамая,– Песню мы тогда ведь с тобой не допели, а?
– Сам бросил. А я конца не знаю.
– Не знаешь? Ну, теперь допоем!
И они захохотали.
...Партизаны устроились в матросском кубрике и быстро познакомились с экипажем. Матросы рассказали, как оказался миноносец на Каме. Несколько мелких судов были проведены из Балтики по Мариинской системе в Волгу. Рабочие волжских затонов и ремонтных мастерских вооружили свои суда. Так создалась боевая красная флотилия на Волге. Она оказала большую помощь сухопутным войскам в борьбе за освобождение Казани. Теперь флотилия вошла в Каму, чтобы преследовать отступающих белых. Миноносец идет в разведку, а командир Шилов – он хитрый парень! – на всякий случай надел форму лейтенанта.
Узнав, что партизаны гнались за баржей, Шилов сорвался с места:
– Где она? Ушла?
– Значит, повернула обратно!
Шилов выскочил из каюты.
XXVI
Белые в панике отступали.
В Чистополе поручику Болотову удалось достать немного нефти и мазута. Конвойная команда повеселела:
– Уйдем! Теперь уйдем, ребята!
– Отстали здорово...
– Все равно уйдем!
Не теряя ни минуты, вышли на Каму. Ночь прошла спокойно. На заре опять поднялся низовой ветер. Сначала он добродушно заигрывал с рекой – пролетал, бороздя воду, выскакивал на берега, барахтался в белотале, опять вылетал на реку и зачесывал ее в маленькие кудряшки волн. Но потом, наигравшись досыта, начал сердиться и поднимать зеленоватые глыбы воды. Кто-то невидимый быстро задернул небосвод мохнатой изво-лочью. Над чернолесьем носились большие стаи бронзовых а багряных листьев.
– Ветер может обломать бока,– сказал капитан Сухов.– Зайти бы куда в затончик, переждать.
– У тебя слабая память,– с трудом сдерживаясь, возразил Бологов.– Все забыл?
– Не забыл я...
– Ну так шуруй!
Зашли в излучину. Ветер начал бить в правый борт. Буксир стал припадать на левый бок, словно защищаясь от ударов волн. Баржа то натягивала, то ослабляла канат, грузно раскачиваясь, виляя кормой.
И вдруг налетела буря. Она начала трепать реку за белые космы, исступленно бить о берега. Река вздыбилась и заревела. Буксир то взлетал над водой, то летел в распахнутую пучину реки.
Бологов, в мокрой гимнастерке, со слипшимися волосами, хватался за поручни у входа в матросскую каюту, падал, кричал, а что – и не понять было.
Сильно бросало и баржу. Волны с грохотом разбивались о ее борт, поднимая в воздух голубые языки. Баржа кренилась, изредка дергалась вперед, но тут же, оглушенная волной, останавливалась, вырывая из воды канат. Виселица скрипела, и на ней туда-сюда качались трупы. По палубе бегала, скуля и поджав хвост, случайно оставшаяся на барже черная собака.
Буря все свирепела. На берегах с треском падали сухостойные сосны, старые ветлы. Над рекой летели хлопья сена, мусора, листья, колючая пыль; все вокруг померкло...
Капитан Сухов, без фуражки, в распахнутой куртке, метался у штурвала, что-то кричал матросам. Один матрос-великан, столкнув с лесенки Болотова, выскочил на корму, и через минуту Бологов увидел, что баржа с обрубленным канатом одиноко заметалась на бушующей'реке.
...Баржу сильно качало. Скрипели каюты. Истошно выла собака. Трюм оглушали гулкие удары воды. Смертники испуганно ползали по трюму – в соломе, в тряпье, среди трупов. Неожиданно раздался скрежет, треск, и нос баржи подняло. В трюм со свистом ворвалась вода.
Миноносец быстро шел вверх по Каме.
На баке стоял Мишка Мамай. У бортов бурлила, пенилась вода. Высоко взлетали брызги. Держась за поручни и тяжко дыша, Мишка устало смотрел вперед.
Подошел Шилов.
– Думаешь? О чем?
– Так, о пустяках,– смутился Мамай.
– Тогда зря думаешь,– резонно заметил Шилов.– А что дышишь так, будто воз везешь? А ну, дай лоб.– Приложил ладонь ко лбу, подержал.– Э-э, братишечка, да у тебя жар! Захворал? Простудился?
– Ерунда.
– Иди, пришвартуйся к моей койке. Иди. У тебя опреде-, ленно жар!
Мамай отказался.
Река, измученная бурей, лежала спокойно, поглотив в себя отражения кудлатых берегов и взлохмаченного неба. Миноносец летел среди нагромождения теней, виляя седовато-волнистым хвостом. В стороне от фарватера ныряли рыбацкие наплава. На берегах валялись вентери. Ветлы, нагнувшись, мыли в реке свои бело-золотистые косы. На вершине голого склона понуро, словно одинокая путница, стояла сосна.
Но все эти картины бесследно пролетали мимо сознания Мамая. Он смотрел только вперед – только туда, где маячила чуть заметная черта, отделяющая небо от реки. Он каждую минуту ожидал увидеть там баржу с виселицей. Он хотел этого так страстно, что много раз обманывался. От напряжения в глазах пестрило.
И все-таки не он первый увидел баржу.
Он спускался в каюту, чтобы напиться, когда раздались голоса:
– Вон она! Вон!
– Она, да. Эх ты-ы!
– Где? Где?– заметался Мамай.
– Да вон, у берега! Эх, гады!
На миноносце бегали, шумели. Мамай увидел баржу недалеко от песчаной косы. Баржа, не успев затонуть, была выброшена бурей на мель.
Сначала Мамай ясно увидел, что над водой баржа стоит невысоко. «Бросили... затопили...» Но с этой секунды Мамай уже не мог хорошо рассмотреть баржу, хотя миноносец подошел к ней близко. Перед глазами творилось что-то странное. Баржа то всплывала на поверхность реки высоко, выше обычного положения, то уходила под воду так, что оставалась видна только мачта.
– Скорее! Скорее!– горячился Мамай.-^-Она ведь потонет, потонет! Ребята, давай скорее!
т
– Она на мели!—слышались голоса.
– На мели? Но ведь она тонет!
Мишка Мамай не заметил, как оказался на палубе баржи. Торопливо работая локтями, пролез сквозь молчаливую и суровую толпу матросов и партизан к люку. Один матрос уже сшибал замок с люка. Из баржи доносились хриплые голоса. Когда замок был сшиблен, несколько человек бросились пинать его ногами, как что-то гадкое, а Мамай рывком поднял крышку люка.
Смертники облепили лестницу. На верхней ступеньке – белокурый паренек, губы и подбородок у него в крови. Увидев людей, он откинулся назад, замахал руками:
– А-а-а!
Матросы зашумели. Двое, стоявшие у люка, схватили белокурого паренька за руки, вытащили на палубу. Остальные со стонами, со слезами начали выходить сами. Они выходили, оборванные, мокрые, костлявые, слабыми руками хватались за матросов, падали. Над рекой неслись крики, страшные мужские всхлипывания...
Последним вышел Иван Бельский.
С легкого короткого пиджака его стекала вода. В левой руке он держал винтовку. Ступив на палубу, он сразу увидел и узнал Мамая.
– Это ты?– закричал он.– Живой?
– Убежал, Бельский, убежал!
– Эх, Мишка!—Бельский хотел что-то сказать, но только сжал челюсти и потряс головой.
– Бельский, слушай-ка...
– Теперь, дружба, я не Бельский!
Мамай взглянул на него недоверчиво.
– Запомни! Я – не Бельский!—резко повторил Иван.– Теперь зовите меня Долин-Бельский! Понял? Теперь во мне два человека! Теперь я буду жить за двоих!–И он быстро пошел, потрясая винтовкой.
Мамай бросился было За Бельским, чтобы спросить о Ната-, ше, но ему почему-то показалось, что в трюме опять всплеснулась вода. Он вернулся к люку, и то, что увидел здесь, поразило его. По лестнице, показалось ему, поднимался человек в сапогах казенного покроя, с морщинистым лицом и кустиком чалых волос на подбородке. «Да ведь это Шангарей!»—узнал Мамай и протянул руки, чтобы помочь измученному татарину выйти на палубу. Но Шангарей как-то незаметно проскользнул мимо. Вода опять всплеснулась, по трюму побежали круги. На лестнице показался Степан Долин. «Ну вот, и Степан жив!» – радостно подумал Мамай. Долин кашлянул, потом обтер мокрые усы и махнул рукой – дескать, все пройдет. Вслед за Долиным на лестнице показался третий, незнакомый человек, потом четвертый, пятый шестой...Черная вода плескалась по всему трюму,
Со всех сторон из темноты, взметывая воду, поднимались п устало брели к лестнице смертники. Мишка стоял у люка, хватал их за руки, обнимал знакомых и незнакомых, пропускал их мимо. Смертники шли и шли – нескончаемой цепочкой, торопливо и радостно, стряхивая с одежд воду и вытирая мокрые лица. «А где же Наташа?» – подумал Мамай. Он присел у люка, чтобы лучше разглядеть тех, которые только что вылезли из воды. Увидев пожилую женщину, он ласково схватил ее за руку, спросил:
– А где Наташа? Где?
– Там она.– Женщина показала во тьму трюма.
– Наташа!
Мамай кинулся было в трюм, но кто-то схватил его сзади, вытащил на палубу, закричал над ухом старческим голосом:
– Мишка, пойдем! Пойдем, слышишь?
– Постой,– вырвался Мамай,– сейчас Наташа выйдет. Вот сейчас, скоро...
– Сынок, нету Наташи... Умерла она...
– Как нет? Она вон там, в трюме!
– Ах ты, горе-горькое! Захворал-то как!
Мамаю все еще казалось, что в трюме переливалась, шумела вода, взлетали брызги...
Матросы схватили его под руки, повели. Мамай увидел, что прежний лес начал ложиться, как трава под косой, белогрудые облака шумной стаей пронеслись над рекой низко, и затем все померкло перед его глазами...
XXVIII
Крутой берег Камы. По берегу осенними огнями полыхало густое мелколесье, а над ним клубами дыма вздымались курчавые сосны. Здесь, у самого обрыва, на полянке, хорошо обогреваемой солнцем, появился бугорок свежей могилы.
У могилы сидел Мишка Мамай. Он был в шинели и грубых сапогах, рядом валялась фуражка. Держа на коленях винтовку, он старательно вырезал что-то ножом на ее ложе.
Дни горя сильно изменили Мамая. Лицо его построжело. Тонкие губы, любившие ехидно усмехаться, теперь были сурово сжаты. Живые, как ртуть, глаза, померкли, стали холодными. От могучей фигуры Мамая веяло теперь какой-то новой, не слепой и бесшабашной, а строгой и сосредоточенной силой.
Недалеко от могилы плотничал Василий Тихоныч. Он сам предложил поставить вместо креста над могилой Наташи маленький памятник со звездой.
– Бог? А что он не пожалел ее? – удивляя сельчан, говорил старик, ранее славившийся своей преданностью вере.
Обтесывая столбики для ограды, Василий Тихоныч все посматривал на согнутую дюжую спину сына, потом бросил топор, подошел, кивнул на реку:
– Не опоздаешь?
– Нет. Загудят.
И говорить Мамай стал спокойнее. Василий Тихоныч теперь боялся ему возражать: в голосе сына звучала новая сила.
– Завтра кончу,– сказал Василий Тихоныч, присев рядом с сыном.– Подсохнет малость – покрашу. Красной?
– Да.
– А что написать?
– Что хочешь.– Мишка обернулся.– Только знаешь, напиши: «Здесь Наташа Черемхова».
– Глухарева,– боязливо поправил старик.
– Черемхова,– спокойно, веско повторил Мамай.– Понял? Моя.
Василий Тихоныч хотел сказать, что неудобно все же называть Наташу Черемховой, раз не было свадьбы и нигде нет записи в книгах, но, взглянув искоса на сына, не решился, ниже опустил козырек картуза. Чтобы утешить сына, сказал:
– Хорошее место тут. Веселое. Рукой подать – пароходы ходят. Чайки вон... И для глаза вольготно.
Мамай перестал вырезать:
– Весна придет, загляни сюда...
– Как же, непременно загляну.
– Могилку поправь.
– Поправлю, сынок, поправлю. ...
Внезапно вспомнился Мишке вечер, когда он сидел с Наташей за деревней, а в землю косо бил лунный ливень и пахло цветами сонной травы... Холодные глаза Мишки скользнули вверх, выше всего, что можно было увидеть на земле. Он сказал чуть слышно:
– Сонная трава зацветет – нарви...
– Нарву, нарву.
– Сюда принеси. Она любила ее.– Мишка опустил взгляд.– Горела она, как огонь, весело, ярко... И вот потухла...
– Потухла, сынок!
– Сволочи! – сказал Мамай.– Каждого человека они грабят. И меня вот ограбили.
Над рекой прокатился гудок.
– Зовут.
Мамай сложил нож, сунул в карман.
– Ты что это вырезал?
– Вот...
На ложе винтовки Василий Тихоныч увидел четко вырезанное слово: «Наташа». Старик удивленно вскинул брови, а Мишка поднялся, хлопнул по ложу ладонью:
– Пойдем, Наташа! Пойдем бить их!
Он повернулся к могиле, упал на колени, крепко прижался губами к бугорку свежей земли.., Потом медленно поднялся, постоял с минуту, опустив влажные глаза, и вдруг крупно зашагал тропинкой к берегу.
На полпути Василий Тихоныч, задыхаясь, догнал его, отдал фуражку:
– Забыл, сынок...
У берега стоял покрытый броней буксирный пароход, на передней палубе у него – орудие. Пароход готовился к отплытию. Полной грудью вздыхала его машина. Матросы и красноармейцы с винтовками – среди них некоторые были из прежних смертников и партизан – сгрудились на корме.
Командир отряда Долин-Бельский, затянутый в кожаную куртку, с маузером, стоял на капитанском мостике. Выйдя из баржи, он прежде всего хотел сбрить бороду, но получилось так, что для того никак не мог выбрать свободное время, и махнул рукой – ладно, дескать, как-нибудь после. Коренастый, с черной курчавой бородой на бледном лице, он был грозен.
Мамай поднялся на мостик.
Готов?
– Гуди!
– У тебя... земля на губах,– заметил Долин-Бельский.– Вытри.
Над пароходом взвилась белая, кричащая струйка пара.
XXIX
Красная флотилия двигалась в верховья Камы. Над осенней поймой -проносились зовущие и тревожные гудки. Часто завязывались бои. Тишину рвал свист и грохот. Эхо билось в лесах. Суда белых, потерянно визжа, метались по реке, охваченные пламенем и дымом. Стремнина несла оглушенных снарядами белотелых судаков и жирных лещей. На одной из больших пристаней, пытаясь выиграть время для отступления, белые выпустили из хранилищ бензин в Каму и подожгли; могучее пламя, играя, потекло вниз по реке, черно-багровые тучи дыма закрыли небо. Но это не помогло: суда красной флотилии прорвались сквозь огонь. И когда прорвались, одним из первых настигли маленький буксир, который водил баржу с виселицей. Исступленно взревели гудки, и над рекой прокатился орудийный грохот.
В Прикамье загоралось бабье лето. На земле было просторно и солнечно. В черных лесах шел тихий листопад. На звонких озерах в пойме табунились утки. Заботливое зверье строило зимние жилища. Воздух был насыщен крепкими запахами увядания. Но в полях уже шло обновление – поднимались пушистые озими. Как всегда, спокойно и величаво свершался мудрый закон земли.
Казань, 1937-1940 гг.
Огонь в тайге На К ату ни У старого тополя Чужая земля
РАССКАЗЫ
I
ОГОНЬ В ТАЙГЕ
I
V безыменной таежной речки, на небольшой елани, оцеплен-* ной молодым ельником, солдаты вырыли могилу. Закончив работу, Мохов отбросил лопату, сел на бугор свежей земли, вытащил из-за голенища правого сапога истертый сатиновый кисет. Мохов знал, что в кисете нет и табачной пыли, но все же развернул его, пошарил пальцами в углах и проворчал:
– Ну и жизнь!..
Васька Ольхин присел рядом:
– Курева нет?
– Жизнь, говорю, за глотку берет, вот что!
– Жизнь – она такая...– равнодушно ответил Васька Ольхин.– Да... Не всякий по душе жизни.
Мохов недовольно новел глазами:
– Скажи на милость! Это я ей не по душе?
От речки долетели голоса солдат.
– Несут,– сказал Ольхин, вставая.
Вскоре на елань вышла похоронная процессия. На березовых жердях, обтянутых брезентом, солдаты несли двух своих товарищей. Шагали солдаты тяжело, смотрели хмуро. Горестно шептали:
– Вот как на чужбипе-то...
– И поплакать некому: ни одной бабы!
– Дома бы как подобает, с ладаном...
Похороны прошли торопливо. Только процессия остановилась у могилы и отряд развернулся на елани, тяжелой походкой подошел капитан Повалихин – полнотелый, с усталым и озабоченным лицом, в запыленном френче и ободранных хромовых сапогах. Он заглянул в могилу и, отступив на шаг, взмахнул маленьким березовым веником, которым защищался от гнуса.
– Опускай!
Над тайгой прогремел залп, второй, третий...
Солдаты начали бросать в могилу прощальные горсти земли. Бросали молча, опустив глаза. А Мохов, сматывая веревку, мрачно прошептал:
– Спите, братцы! Встретимся скоро,,,
Ольхин строго одернул его:
– Брось каркать!
Через минуту капитан Повалихин ушел к речке, сел на прогнившую колодину. Речка шла неровно – то умолкала, точно
прислушиваясь к гомону солдатского бивака, то начинала гулко, встревоженно рокотать, прыгая по камням, ныряя под нависшие с левого берега поваленные бурей ели и пихты. За речкой, на болоте, кто-то хлюпал, метался по камышу,– видно, играли крысы.
Повалихин сдавил ладонями виски:
Что же делать?
II
На исходе весны Повалихин в чине поручика ходил в поход по степным волостям. Там он жестоко разгромил и сжег несколько повстанческих селений. Возвратясь в губернский город, он надел новый китель из английского сукна с капитанскими погонами и прочно занял видное место в офицерском обществе. И тогда многие решили: этот с виду флегматичный человек, рано начавший полнеть, с небольшой лысинкой, тщательно замаскированной редкими светлыми волосами, быстро начнет подниматься по лестнице табели о рангах, щуря теплые карие глаза, учтиво пожимая руки друзей мягкими подушечками своих ладоней, а если нужно – грубовато расталкивая друзей широкими пухлыми плечами...
В июле поднялось восстание в Пихтовке – в глубине тайги. Узнав об этом, капитан Повалихин немедленно добился аудиенции у командующего военным округом генерала Миропольцева и заявил, что желает возглавить карательную экспедицию. Генерал охотно согласился. Развалясь в кожаном кресле, он долго и нудно давал инструкции. Повалихин нетерпеливо потирал руки. Когда генерал прервал речь, спросил:
– Разрешите?
– Да-да.
– Если позволите, ваше превосходительство,– Повалихин учтиво наклонился,– я возьму отряд вдвое меньше, чем вы предлоягали. Надеюсь, будет достаточно.
– О! – воскликнул генерал.– Надеетесь?
– Уверен, ваше превосходительство!
В распоряжении генерала Миропольцева было мало войск (мобилизация в деревнях шла плохо), и он, не задумываясь, решил:
– Прекрасно! Очень рад!
Капитану Повалихину предложили идти с отрядом в спешном порядке: в штабе военного округа ожидали, что восстание, точно ветром подхваченный огонь, быстро раскинется и пойдет полыхать по всей таежной округе.
Капитан вышел в тайгу с чувством полнейшего довольства собой. Но в таком состоянии был недолго. Он родился и вырос в тихом, уютном имении на Волге, привык к добродушному плеску могучей и вольной реки, к бескрайным лазоревым просторам степей, покрытых легким небом. Он в первый раз попал в тайгу и, только вступив в нее, сразу почувствовал себя маленьким и беспомощным. Тайга придавила его глухотой сумеречных падей, ночными шорохами, терпкими запахами заживо гниющих в болотах трав...
Путь оказался очень трудным. Отряд шел плохо проторенными дорогами, а иногда – тропами. В некоторых местах тропы завалило свежим буреломом, и отряду, имевшему небольшой обоз, приходилось расчищать путь топорами.
Стояло жаркое лето. Хмурые волны тайги лениво и бозмолвно плескались вокруг лысых сопок. Престарелые ели и пихты, обряженные у комлей мохом, устало свешивали тяжелые ветви. Земля была опутана травами; они источали прогорклое, душное тепло. В болотах цвела вода, и жирная зелень ее кишела гадами, а хилые березы, с детства отравленные гнилью, стояли на кочках понуро, свесив ветви, задыхаясь от мерзких болотных испарений. В распадках, где толпилось чернолесье, грустно звенели на камнях речки. Песчаные отмели речек были избиты следами больших и малых зверей, усеяны костями и перьями – к воде тянулось все живое и здесь или спасало жизнь, или теряло ее. Пахло гарью: где-то горела тайга. Небо затягивала седая мгла; оранжевое солнце билось в ней и, казалось, часто теряло свой путь и плутало над землей бесцельно.
Места, по которым шел отряд, были заселены редко. Всюду народ относился к отряду враждебно. Только появится разведка у заимки или деревеньки – народ бежит в тайгу. Солдаты питались плохо. В покинутых селениях обшаривали все амбары, кладовые, сараи и очень немного находили муки или хлеба. Приходилось кормиться одной зеленью. Нигде не удавалось достать лошадей^шли пешком. За неделю молодые солдаты, недавно мобилизованные и непривычные к тяготам походной жизни, потеряли воинскую выправку и бравый вид – оголодали, оборвались, обросли, исцарапали искусанные мошкой лица... А до Пихтовки оставалась еще половина пути. Да какого пути! По слухам, дальше он был еще труднее. Повалихин скоро убедился, что его непривычный к тайге отряд не выдержит испытаний и, пока доберется до Пихтовки, выбьется из сил...
