Текст книги "Зарницы красного лета"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
Надо было как-то облегчить поход. Но как? Сам Повалихин, сколько ни ломал голову, не мог придумать ничего дельного. Созвал офицеров. Они повздыхали-повздыхали – и тоже не дали хорошего совета. С той поры Повалихину стало еще тягостнее. Стараясь поддержать боевой дух солдат, увлечь их за собой, Повалихин стал держаться проще, пытался показать, что он наравне со всеми делит трудности похода: шел обычно впереди отряда, если приходилось, брал топор и расчищал дорогу, иногда ел из одного котелка с солдатами, курил из одного кисета. Но что этим добился? Солдаты стали доверчивее, откровеннее и только чаще жаловались... Измученный гнусом, бессонницей и нахлынувшими нехорошими предчувствиями, Повалихин ча-» сто и беспокойно твердил: «Надо что-то делать! Надо! Надо!»
Вчера какая-то круто берущая хворь свалила с ног сразу девять солдат, а ночью двое из них умерли. И Повалихин видел? это несчастье еще больше удручило отряд.
И1
Повалихин долго сидел в задумчивости у реки. Бивак шумел: солдаты собирались обедать. Иногда долетал ядовито-гневный голос Мохова. «Зараза! – подумал Повалихин, вспомнив, как Мохов пророчил у могилы.– Мутит солдат. Вздернуть бы его! А вот Ольхин – молодец».
Солдат Васька Ольхин всегда держался бодро и беспечно. Он был привычен к тайге. Этот молодой и худенький парень, юркий и ловкий, как соболь, лихо посадив на затылок картуз, неустанно носился по отряду, и всюду раздавался его беззаботный голос. Солдаты любили его. Капитан Повалихин давно приметил Ваську Ольхина. Капитана ободряло, когда Васька Ольхин, получив приказ идти в разведку, улыбался задорно, вздергивая конопатый нос, и, пришпорив гнедого жеребчика, пригнувшись, бесшабашно летел в тайгу, ловко раскидывал ветви елей и пихт.
Вспомнив об Ольхине и позавидовав его крепкой жизненной хватке, Повалихин вдруг поднялся с колодины.
«Черт возьми, а с ним, пожалуй, надо поговорить.– Еще раз взглянул на болото.– Сколько крыс здесь!.. Да, надо поговорить!»
IV
К вечеру отряд остановился в маленьком безлюдном поселке. Капитан Повалихин съел вареную курицу и пучок зеленого лука, а после обеда неожиданно, как многое делал в последние дни, задумал мыть ноги. Ординарец принес таз с теплой водой. Тут капитан вспомнил, что хотел поговорить с Васькой Ольхиным. Приказал:
– Позвать! Сейчас же!
Когда пришел Ольхин, капитан Повалихин сидел на лавке, в нижней рубахе, с расстегнутым воротом, в засученных до колен брюках, и бритвой срезал с пальцев ног распаренные мозоли. Встретил он Ольхина ласково.
– Ужинал?
– Так точно.
– Садись, закуривай...– Протянул портсигар.
Из зубчатой гряды тайги, стоявшей за поселком, надвигалась сумеречь. От разложенных у реки костров летели в меркнущее небо хлопья рудого дыма. Спасаясь от мошки, кони лезли
к кострам, фыркали, били хвостами. Заглянув в окно, Повали-? хин сдержанно, боясь выдать свою тревогу, сказал:
– По секретному делу вызвал, Ольхин.
– Слушаюсь!
– Ерунда получается. Что делать?
– Не пойму, о чем речь, господин капитан?
– Должен понять! – с досадой воскликнул Повалихин.– Видишь – идти трудно, солдаты молодые, непривычные к тайге. Ты вот, как примерный солдат, посоветуй, что делать?
С удовольствием дымя английской сигаретой, Васька Ольхин задумчиво осматривал избу.
– Мудреное дело.
– Знаю. А ты придумай.
– Ой, мудреное, господин капитан! – Васька Ольхин по-» качал головой.– Тут не иначе как надо пойти на хитрость. Хитрость – верное средство в таких делах.
– Но какая, какая?
– Надо подумать, господин капитан. Только без хитрости не обойтись. Наперед упреждаю.
Поплевав на ладонь, Ольхин осторожно затушил окурок сигареты, спрятал его в карман. Отбиваясь от мошки, вьющейся у левого уха, спокойно продолжал свою мысль:
– К примеру, мошка. Окна закрыты. Двери закрыты. А она лезет в избу! Как? Хитростью. Не иначе.
– Философствуешь, Ольхин. Говори дело!
– Могу сказать...
– Ну? – заторопил Повалихин.
Ольхин бросил на капитана острый, изучающий взгляд.
– Ругать не будете?
– Да нет, нет! Говори!
– А что, если нам... партизанами назваться?
Повалихин соскочил с лавки и нервно зашагал по избе, шлепая босыми ногами. Живые карие глаза, обычно приятно освещавшие лицо капитана, теперь поглядывали настороженно.
Ольхин заговорил увереннее:
– Да, партизанами! Для видимости, понятно. И к Пихтовке подберемся, как партизаны, захватим ее врасплох. Легко Пойдем! Народ – он, господин капитан, нараспашку открывает душу перед партизанами. Известно – темнота! А что в форме мы да с винтовками – это пустяки. Скажем, что обоз белых ограбили, тем и разбогатели. Велик разговор! Да если требуется, мы живо оденем отряд как следует. Ну а вам, господин капитан, на тот случай, понятно, придется погончики снять. Без этого не обойтись. Известно – хитрость...
Уголки губ капитана вдруг тронула улыбка. Он сказал, веселея:
– А ведь это недурно, а?
– Рад стараться, господин капитан!
№
– Нет, это остроумно, черт возьми! – воскликнул Повали-хян и даже тронул пухлой рукой Ольхина за плечо,– Молодец! Младший чин получишь!
Отпустив Ольхина, Повалихин грузно опустился на стул и долго смотрел прямо, не мигая: глаза опять зажглись, осветили холодное лицо. Потом он хлопнул по столу мягкой подушечкой ладони:
– Прекрасная идея, черт возьми! Это произведет фурор! Генерал Миропольцев ахнет!
V
Утром Повалихин удивился, взглянув на свой отряд. Солдаты были одеты пестро: в ситцевых и холстяных рубахах, в гимнастерках без поясов, легких армячишках; одни – в военных фуражках или каких-то стареньких, выцветших и измятых картузах, другие с непокрытыми головами. Почти у всех солдат на фуражках или на груди трепетали красные и бордовые ленты. Винтовки солдаты держали вольно – на правом и на левом плече, вверх и вниз дулами. В передней шеренге несколько солдат стояли с отобранными по пути берданками и дробовиками, а один даже с пикой. Все, что нашлось в покинутом поселке и обозе, было собрано и умело распределено, чтобы нарушить военный облик отряда.
– Ловко!
Раздалась команда, и Повалихину показалось, что солдаты за ночь даже правила строевой службы забыли – движения их были неуклюжи, рассеянны. Может быть, это казалось потому, что трудно было следить за движением отряда, потерявшего единую слитную форму, четкость своих внешних очертаний. И лица солдат, обычно открытые, добродушно-простецкие и немножко грустные, теперь отражали какие-то непонятные, разнородные чувства.
– Неузнаваемы! – с изумлением прошептал Повалихин, кивнул офицерам, и отряд шумно двинулся из поселка...
До следующего селения было далеко – три перехода. Толь-* ко на второй день после полудня конная разведка во главе с Васькой Ольхиным подошла к Медвежьей сопке. Как и в про-шлые дни, тайга дышала тяжко, душно. Небо было непрочное, серо-мглистое. Полчища пихтача, ельника и сосняка, оцепив Медвежью сопку, дружно наступали на ее вершину; одинокие бойкие сосенки уже достигли вершины и отдыхали там, устроившись в расщелинах или устало прислонившись к голым камням. У подножия сопки, на широкой елани, выстроилась деревня, около нее, среди мелколесья, сверкала извилистая речка.
С Медвежьей сопки Васька Ольхин окинул деревню веселолукавым взглядом. Подбоченился, заломил на голове картуз, поправил на груди красный бант. Взглянув на товарищей, с какой-*
то дикой лихостью пришпорил гнедого верткого жеребчика, и тот полетел в падь стремглав, высекая подковами искры из камней*
Не слезая с коня, Васька Ольхин откинул ворота поскотины, устроенные на маленьком колесе, и ворвался в деревню с песней:
Д’провались земля и небо,
Мы на кочке проживе-ом!
Д’бога нет, царя не надо,
Власть Советов признае-ом!
Деревня, издали казавшаяся дремотно-тихой, сразу ожила. В домах настежь распахивались окна; из-за горшков с цветущей геранью выглядывали бородатые мужики, полнолицые женщины и девушки; они радостно улыбались, видя, что у всех верховых на фуражках – красные ленты. А Васька Ольхин быстро поворачивался в седле, как на суку ястребок, и приветливо махал всем рукой.
– Встречай! Готовь столы!
Разведчики скакали к сборне. Увидев верховых, из сборни выскочил высокий рябой старик с кудлатой бородой, дюжий в плечах, в длинной ситцевой рубахе, перетянутой на бедрах домотканым поясом. Прикрывшись ладонью от солнца, он взглянул на всадников, потом крикнул что-то в окно сборни и рванулся через улицу. За ним от сборни бросились еще трое мужиков; они понеслись переулком, по зарослям бурьяна, к речке.
Осадив коня у сборни, Ольхин закричал:
– Эй, мужики! Куда вы? Стой! Эй, дурьи головы! Своп! Партизаны!
Проскочив гулкий дощатый мостик на речке, мужики ворвались в густое мелколесье. Там, где бежали они, встряхивались кусты, пересыпая блеклой листвой. Ольхин недоуменно осмотрел себя и товарищей.
– Что же они побежали? Не верят?
– Дьявол их поймет,– лениво ответил Мохов.– А ну, дай табачку, дружба.
Из-за угла сборни выбежал коренастый человек, по виду . солдат-фронтовик, с пушистыми усами и гладко выбритым подбородком.
– Убежали, гады! Убежали! – закричал он, показывая на речку.– Бить бы надо! Чего не били?
– А они кто? – спросил Ольхин.
– Староста, понятно! Жила! Чтоб ему, жиле, на сук напороться! Да два пчеляка с ним, да один – так, обыкновенный кровосос, прижимала! Ага-а, почуяли, гады! – Усатый потряс в сторону речки большим кулаком, потом взглянул на разведчиков и расправил пушистые усы.– Ну, ребята, здорово! – сказал он с достоинством, как говорит хозяин, принимая гостей.– Я – Глухих. Тайный большевик здешний. Заждались мы вас, заждались! Из Пихтовки?
– Нет, в Пихтовку идем.
– В Пихтовку? Да откуда?
– Издалека. От самой Бобровки.
– Вот те на! – удивился Глухих.– Ждали с гор, ан под-» плыло низом. На соединение? Ну, наша берет!
– Большевик, говоришь? – Ольхин слез с коня.– Пойдем в сборню.
Двое разведчиков ускакали обратно, а Васька Ольхин вкоре вышел на крыльцо сборни и объявил толпившемуся люду, что сегодня в деревню вступит партизанский отряд.
Толпа рассыпалась по домам. Деревня стала торопливо готовиться к встрече «партизан». Мужики кололи дрова. Женщины копали на огородах сочный картофель, опустошали огуречные гряды. Ребятишки ловили на варево молодых петушков. Из всех труб повалил дым.
VI
Мужики встретили отряд у околицы. Какой-то бедно одетый старичок, с выбившимся из-под рубахи крестом, следуя старинному обычаю, поднес на полотенце Повалихину хлеб-соль, хотел, видно, сказать что-то важное, особенное, от всего сердца, но только прижал руки к груди и горячо прошептал:
– Господи, дождались-таки! Милости просим, сыночки! Милости просим! Будьте как дома!
Народ, шумя, кинулся к солдатам.
В каждом доме столы были заставлены разной крестьянской снедью. Оголодавшие солдаты накинулись на еду с жадностью, Смеясь и балагуря, хозяйки все подносили и подносили еду: куриную похлебку, окрошку, разные каши, квашеную и чистую сметану, холодное молоко в кринках, малину, сотовый мед...
А пока солдаты обедали да отдыхали, истопились бани. Весь отряд пошел мыться. Бани, расположенные цепочкой за огородами, по берегу речки, наполнились плеском, шипением, раз-* ноголосицей. Солдаты до одурения хлестали друг друга вениками, бегали охлаждаться в речку, опять парились и, захлебывав ясь, пили заботливо припасенный в предбанниках ядреный домашний квас.
По берегу речки ходил бедно одетый сгорбленный старичок с крестом на груди, останавливался у каждой бани, участливо осведомлялся:
– Довольны ли, сынки, а?
Солдаты кричали:
– Ох, папаша, хорошо!
– Души разомлели!
– Воды-то горячей хватает? – не унимался старик.– Ась? А веники есть? Пар есть?
Всего довольно, папаша!
*– А то вон, сынки, в мою баню. Банешка с виду никудьшь* ная, а уж пару в ней, пару! Шли бы в мою баню, а?
Вечер выдался прохладный, ветреный. Мошка сбилась в низины, где было тише. Совы кружили над падями, выслеживая мелкое зверье. На темном небосводе валялся край чаши месяца,– казалось, кто-то уронил ее, разбил, рассыпав вокруг золотые осколки.
В деревне было шумно. В нескольких местах собрались большие толпы деревенской молодежи и солдат. Гремели голосистые гармони, взлетали песни, земля гудела под каблуками казенных сапог.
Васька Ольхин поил коня в речке. Послушав радостное биение вечерней жизни деревни, он засмеялся тихонько, приглушенно, словно от легкой и приятной щекотки.
Возвращаясь в деревню, Васька Ольхин увидел парня и девушку. Они сидели под березой, опустившей над речкой длинные ветки. Ольхин прошел мимо, но его окликнули:
– Обожди-ка, дружба...
Ольхин узнал голос Мохова, остановился, вытащил кисет.
– Табачку, что ли?
– Дай на цигарку, если есть,– ответил Мохов, подходя.– Только я не из-за табачку тебя...– Свертывая цигарку, он зашептал: – Вот, дружба, канитель какая получается! Сидит со мной вон молодая вдовушка. Фанькой зовут. Эх, бабочка, скажу я тебе! До чего хороша! Да и бойка же! Она, не поверишь, так и льнет ко мне. Что, говорит, товарищ партизан, не целуешь, а? Видал? А я сижу, как дурак, глазами на нее хлопаю...
– Это отчего же? – поинтересовался Ольхин.
– Понимаешь, не могу! Совесть не позволяет. За кого она меня считает, ты это соображаешь? Вот то-то! Эх, а бабочка хороша!
– Иди-иди. Ждет ведь.
– Нет, пропащее мое дело!
Сердито дымя цигаркой, Мохов безнадежно махнул рукой и поплелся к Фаньке.
– Да, дела...– неопределенно заключил Ольхин.
Капитан Повалихин встретил и провел эту ночь внутренне
затихшим и умиротворенным, с таким сознанием, будто счастливо переборол опасную болезнь и теперь точно знает, что способен держаться на ногах.
Утро выдалось хмурое, но Повалихин уже не чувствовал над собой тяжелой власти угрюмой и дикой тайги...
Дородная хозяйка поставила на стол в горнице сковороду с яичницей, а в больших деревянных чашках – пышные шаньги с творогом и сотовый мед.
В кухню кто-то пришел, громко спросил:
– Товарищ командир чай пьет? Ага, мне надо его...
381
•ч.
В горницу ввалился коренастый человек с пушистыми усами. Он поставил у двери винтовку.
– Чай с сахаром, товарищ командир!
– Благодарю, спасибо...
– Как спалось? Клопы не донимали?
– Нет, хорошо спал.
– А я к тебе, товарищ командир, по важному делу,– сказал усатый, подсаживаясь к Повалихину,– Я – Глухих, В здешних большевиках состою.
– Ага, так-так...
– Так вот, тебе в отряд пополнение собрал. Тринадцать молодцов, один к одному! Ружьишки, понятно, свои. А ребята все – огонь, а не ребята! —Глухих хлопнул капитана по плечу: – Ну, что скажешь?
Этого не ожидал Повалихин и, глуповато мигая, смущенно пробормотал:
– Да-да, это хорошо. Тринадцать, говоришь? С оружием? Ну что ж...– Он прислонился к косяку окна и вздохнул; взгляд его был тупой и темный.– Душно как в избе! – Распахнул окно и, не оглядываясь, досказал: – Что ж, собирайтесь, приходите!
– Мы мигом!
Глухих хлопнул дверью.
«Сволочи! – подумал Повалихин.– Впрочем, пусть идут, Пусть. А потом... Это даже забавно будет».
Спустя час отряд собрался в путь. Провожали отряд веселые, празднично одетые толпы народа. К телегам подбегали женщины, передавали солдатам плетенки с огурцами, горячие пироги с морковью, шаньги с творогом, туеса с квасом и медом...
Бедный сгорбленный старичок с крестом на груди суматошно толкался среди телег с большой сумкой из пестрого домотканого холста и упрашивал солдат:
– Сынки, да берите вы больше самосаду? Это же такой табачок, только понюхайте! Берите, говорю, берите, не покаетесь! На войне табак – первое дело, знаю! Держи карманы! Мореный табак, для себя готовил!
А когда обоз двинулся из деревни, солдаты, смущенные и растроганные любовной заботой сельчан, с каким-то злым бес-шабашием запели песни...
VII
Четыре дня отряд Повалихина шел по тайге спокойно. Всюду народ хорошо встречал и провожал его. Идти стало легче: крестьяне давали отряду лошадей и провизии, к тому же упал хороший дождь и в тайге посвежело.
Но в деревне Петровке случилось серьезное происшествие. Партизан Глухих и солдат Мохов по указанию хозяйки квар-
тиры поймали известного в деревне своей жестокостью бывшего урядника. Связав уряднику руки, они повели его к квартире Повалихина. Вокруг них образовалась большая толпа крестьян и солдат. Толпа покатилась по улице, как шумный поток.
Почуяв недоброе, Повалихин выбежал к воротам. Народ разноголосо кричал:
– Эй, командир, казнить его!
– Попил он нашей кровушки!
– Живьем бы, гада, зарыть!
– Бей, чего смотреть! Бейте, мужики!
Повалихин побледнел. Держась за ворота, он с испугом смотрел на урядника – пожилого, рыжеватого человека, с толстым, как огурец, носом. Урядник потерянно шарил глазами по сторонам. Повалихин хотел броситься вперед, вырвать урядника, но толпа, крича, подвалила к воротам, и он с ужасом заметил, что даже солдаты, слившись с толпой, потрясают в воздухе винтовками и требуют расстрела урядника.
– В расход шкуру!
– Тяни его, тяни!
– Шлепнуть, и все! Тяни!
Повалихин поднял руку, прося толпу утихнуть. Но толпа зашумела еще сильнее. Сдвинув брови, капитан рубанул воздух рукой и скрылся в воротах.
Из дома Повалихин увидел, как солдаты и мужики потащили урядника в переулок, за огороды. Вскоре оттуда донесло сухой удар залпа. Капитан Повалихин Стоял у окна, судорожно хватал и мял занавеску.
«Что же теперь?»
Долго-долго Повалихин метался по горнице, молча отбиваясь от тревожных мыслей...
По приказанию Повалихина отряд вышел из деревни пешком. Ночевать остановились у заброшенной охотничьей избушки; отсюда до Пихтовки оставалось два перехода. Разложили костры. Солдаты почему-то присмирели, возились у костров молча, только Васька Ольхин, как всегда, весело болтая, носился по биваку. Он заготовил на ночь много валежника, где-то разыскал дупло с пчелами и добыл меда. Потом объявил, что идет рыбачить. И правда, вскоре он начал выбрасывать удочкой из быстрой речки одного за другим пятнистых хариусов. Он бросал их солдатам, столпившимся на берегу, и весело покрикивал:
– Получай еще одну порцию! Получай еще на одного!
Вздевая на ветку хариусов, Мохов просил:
– Вася, друг, вытащи на мою долю пожирнее!
– Я тебе вытащу язя, какого есть нельзя!
После ужина капитан Повалихин созвал в избушку всех офицеров. Разговаривали они ,о чем-то приглушенно. Ночь окутала тайгу внезапно. Бивак совсем замолк. Огонь барахтался в кучах валежника, плескался в темноте. За речкой, на болоте, тяжко гукала выпь.
От избушки вдруг закричали:
– Ольхина к командиру!
И понеслось от костра к костру:
– Ольхина к командиру!
Васька Ольхин пришел в избушку, остановился у порога. Офицеры сидели на нарах, курили. Около печи, у огня, ординарец пришивал на китель капитана погоны. Не козыряя, Васька Ольхин спросил:
– Звали, товарищ командир?
– Звал, да,– ответил Повалихин, становясь против Ольхина.– Вот что, Ольхин, довольно! К черту! Понял?
– Понял.
– Надоело! Опротивело!– Повалихин говорил брезгливо, жестко.– К черту! Надо сейчас же собрать десятка два примерных солдат. Только тихо. А потом... Понимаешь? Этих...
Васька Ольхин смело глянул на Повалихина:
– Нет, из этого ничего не выйдет!
– Что-о?
Не повышая голоса, Ольхин сообщил:
– Видишь ли, не желают ребята обратно в белых обращаться. Хватит, говорят! Надоело! Опротивело!
Бледнея, Повалихцн схватился за кобуру, а Васька Ольхин, откинув дверь, крикнул:
– Верно, ребята, говорю?
У дверей избушки стояли солдаты с винтовками. Повалихин беспомощно опустился на чурбан...
Утром отряд вышел к Пихтовке – на соединение с партизанами. Отряд бодро шел по тайге, гремя новой, еще плохо разученной песней о том, что к счастью дорогу грудью проложат себе. Впереди отряда шел, осматривая в бинокль тайгу, маленький, худощавый командир – Василий Ольхин...
Казань, 1938 а.
НА КАТУНИ
I
|г"|тряд стоял у Катуни. Вдоль правого берега реки, по мел-^полесью, густо насыщенному солнцем, дымились костры. На стоянке, как обычно, было хлопотливо. Партизаны занимались неотложными делами: чинили узды и седла, готовили древки для пик и заряжали патроны, сменяли подковы у коней, смазывали побитые у них плечи чистым березовым дегтем.
В полдень командир отряда Семен Дымов и партизан Ерохин пошли купаться. Красавица Катунь – буйная река; она мечется по Алтаю, нигде не находя покоя, и то свирепо ревет, катая по дну камни-голыши, то стонет, вырываясь из ущелий, а вот здесь, на перекате, выложенном мелкой галькой, вся дрожит и неумолчно горюет.
Купался Дымов недолго. Нырнув раз-другой, стремительно выскочил на отмель.
– Жжет! И до чего ж холодна! Чересчур!
Потом начал стирать рубаху.
– Вот это да! – сказал он тут же, весело смеясь.– Даже Катунь помутнела!
Вскоре вылез и Ерохин. Он лег грудью на кремнистый песок, широко раскинул руки и ноги. Плотный и белотелый, он напоминал выброшенную рекой, ободранную наголо корягу. Щупая песок, он весело сказал:
– А у меня, брат, тоже рубаха того...
– Выстирай,– посоветовал Дымов.
– Выстираешь ее! Доношу так.
Солнце стояло в зените. Высушенное небо легко опиралось на синеватые горы. Под таким небом страшно нарушать тишину; думается, крикни оглушительно – и оно, словно отлитое из тончайшего стекла, рухнет на землю с треском и звоном.
– Эх и денек! – заметил Ерохин.
– Денек душевный,– поддержал Дымов, выжимая рубаху.– Совсем бы хорош был, да некого бить.
С другого берега реки долетел ломкий голос:
– Эй вы, мужики!
За Катунью, в молодых порослях ивняка, стоял невысокий, плечистый паренек с длинной березовой палкой и завязанной через плечо уздой. Глаза его прятались в тени от козырька солдатской фуражки. Когда Дымов и Ерохин взглянули на парнишку, оп неторопливым шагом подошел к реке, приподнял козырек и крикнул:
385
*/2 13 М. Вубешлш
– Партизаны, што ли?
– А тебе что? – спросил Дымов.
– Надо, вот и спрашиваю!
– А зачем?
– Так я и буду кричать тебе через реку! Глотка-то у меня не луженая!
– Погляди на него! Невелика мышка, а зубок остер,– с интересом заключил Ерохин и, подойдя к реке, крикнул дурашливо: – А ты угадай сам!
Паренек покачал головой:
– Придумал! Угадаешь вас, голых-то, без всяких отличий!
Дымов и Ерохин весело захохотали.
– Партизаны,– вдруг заключил паренек.
Отбросив палку, он сел на песок и начал раздеваться.
Проворно скинув бродни 9 и засунув в них портянки, снял
штаны и полосатую рубаху из домотканого холста. Всю одежду, сложенную в узел, перевязал уздой и пристроил на загорбок, затем подошел к реке, потрогал ногой воду.
Дымов всполошился:
– Ты это, малец, куда?
– Не видишь, к вам...
– Да ты очумел? Куда лезешь?
– Ничего, выберусь!
– Эй, парень! – строже крикнул Дымов.– Брось дурить! Жить надоело? Вот ноги сведет – и враз закрутит!
– Не так крутило, да ничего...
Парнишка смело вошел в реку, борясь ногами со стремниной, а когда с трудом забрел по пояс – грудью метнулся вперед. Буйная Катунь подхватила паренька и быстро понесла на стрежень. Не умея хорошо плавать, паренек метался, греб суматошно, как щенок, впервые оказавшийся на воде.
Партизаны бросились вдоль берега.
– Держи круче! Унесет!
– Греби сюда!
Ерохин уже собрался броситься в Катунь на помощь парнишке, как тот неожиданно резко повернул к берегу и через минуту, тяжело дыша, вылез на отмель. Бросая наземь мокрый узел, сказал устало:
– Фу, насилу отыскал вас!
– Да зачем ты? Что тебе надо?
Паренек вздрагивал от озноба. Он откинул со лба длинные светлые волосы, подстриженные в кружок, обтер ладонью бронзовую шею, грудь, на которой лежал привязанный на гарусинку медный крестик. Теперь он почему-то волновался, и серые глаза его были беспокойны.
– К вам я пришел,– ответил он.– Партизанить пришел*
Дымов слегка нахмурился.
– Ага... Ну а звать тебя как?
– Ларькой.
– Ларивон, выходит,– заключил Ерохин.
– Выходит, что так.
– А откуда?
– Из самой из Топольной. Белых там...
– Белых?! Много?
– Как мошкары.
Слегка избитое оспой, но приятное полное лицо Ларьки потемнело, и он зачем-то пощупал горло рукой.
– Они, контры, чего делают? Они привязали тятьку за Никодимова... пчеляк такой... привязали за его жеребца саврасого, необъезженного, за хвост, значит...
– Ну?
Ларька вдруг упал на мокрый узел; из груди его вырвался глухой стон:
–• И пустили...
II
Ларька сразу понравился партизанам. Греясь у костра, просушивая одежду, он торопливо и возбужденно, но очень обстоятельно рассказал о бесчинствах белогвардейцев в Топольной.
– Бери парня,– тихонько посоветовал Ерохин командиру.– Сгодится. Лишняя копейка карман не оттянет.
Командир был уже в полной походной форме – в летней поддевке, весь опутан ремнями, а на ремнях – богатые доспехи: тяжелый, похожий на сук маузер, казацкая сабля с посеребренным эфесом, тускло поблескивающий бинокль и рубчатая, словно потрескавшаяся от солнца, граната. Сутулый, сухощекий и весь черный, как ворон, он прохаживался под березами легкой, пружинистой походкой. «Лихой»,– с удовольствием и завистью отметил Ларька.
– Ложка у тебя есть? – вдруг опросил его Дымов.
– Нету,– спокойно ответил Ларька.– А что?
– Вот тебе раз! Как же ты пошел в отряд без ложки? А есть чем будешь?
– Было бы чего!
– Ловкий ты на язык,– веселея, заметил Дымов.– Это хорошо. Так вот, парень: назначаю тебя коноводом и вестбвйм. При мне. Оружия тебе, понятно, не будет, а коня даю.– Командир повернулся к костру: – Эй, Петрован! Подведи Карьку, что от Василия остался. Живо!
Подвели коня.
– Вот, получай! – Дымов хлопнул коня по холке.– Зверь, а не конь, скажу я тебе!
Ларька очень обрадовался, что ему дают коня. Но конь ему не понравился. Он был вообще-то не плохой: сытый, с мускулистой грудью, низенький, лохматый. Одно плохо: уши не торчали, а расслабленно висели, придавая ему вид нерасторопного, ленивого и равнодушного ко всему на свете. Между тем Дымов настойчиво хвалил коня.
– Сядешь на него – земля загудит!
– Видать его по ушам,– хмурясь, промолвил Ларька.– Будет, окаянный, считать каждую кочку, вот тогда навоюешь!
Под дружный хохот партизан он повел коня на ближайшую елань, сердито покрикивая:
– Ну, падай! Зверь лопоухий!
К вечеру Ларька уже освоился с порядками в отряде и стал чувствовать себя еще свободнее.
Партизаны поужинали заварухой и стали устраиваться на ночлег. Семен Дымов и Ларька задержались у костра.
Вершины гор, облитые багрянцем, светились в спокойном вечернем небе ярко, а в сумеречных падях все уже подчинялось законам ночи. Недалеко от костра, под обрывом, плескалась Катуиь – похоже было, что она осторожно ощупывает те места, по которым ей приходится прокладывать путь в темноте. Деревья вокруг костра казались толще и лохматей, чем были на самом деле, а трава, отдохнув после дневного зноя, выпрямлялась и дышала свежестью. Совсем близко какая-то птица сорвалась с дерева, захлопав крыльями о ветки, а потом долго устраивалась поодаль.
Привалясь спиной к березе, Семен Дымов задумчиво смотрел в огонь и поучал Ларьку:
– Народ у нас в отряде, брат, страшно отчаянный. Но ты на нас не смотри. Тебе чересчур отчаянным быть нельзя. Ухо востро держи. Заварится каша – ты скорей в сторону да где-нибудь за камень спрячься, а то в яму...
– Это я все и буду бегать, как заяц? – спросил Ларька.
– Не бегать, а мас-ки-ро-вать-ся называется.
– Название! Придумал же кто-то!
– Вот и видно тебя, что ты желторотый еще,– добродушно обругал Ларьку Дымов.– Это название давным-давно придумано. Еще генералами.
Бросая в чайник листья клубники, Ларька ответил упрямо:
– Вот они и пускай бегают да маскируются!
Дымов спрятал от Ларьки улыбку и, вытащив из сумки книжку, вырвал из нее листок, стал закуривать.
Ларька подсел рядом.
– Товарищ командир, дай и мне закурить.
– Или научился уже?
– Привыкать надо, чего уж...
– Вот это зря,– сказал Дымов, отрывая парнишке клочок бумаги.– Чересчур зря! С этих пор ты как прокоптишь нутро, знаешь? Будет в нем, как в печной трубе. А его небось метелкой не вычистишь, как трубу. На, да потри ее, мягче будет.
Разглядывая клочок бумаги, Ларька вдруг попросил:
– Товарищ командир, покажи книгу!
– Разбираешься? Это хорошо.
У огня Ларька открыл книгу и радостно воскликнул:
– Пушкин! Батюшки вы мои!
– Кто?– переспросил Дымов.
– Пушкин! А ты не читал?
– Есть когда мне разной канителью заниматься. Да и как напечатана! Буквы-то – как пшено!
Порывисто прижав книгу к груди, Ларька бросился к Дымову и горячо попросил:
– Товарищ командир, дай почитать!
– Эге! Нашел дурака! Дай-ка сюда!
– Думаешь, зажилю?
– А то и нет?
– Вот крест на мне!
– Ну занозист ты!– с усмешкой отметил Дымов.– Что ж, бери... Но упреждаю: даю на время. Есть у меня еще книжонка, искурю ее – отберу. Так и знай.
Глаза у Ларьки блестели, и он торопливо прятал книгу за пазуху.
III
Ночью разведка донесла: белые выступили из Топольной вверх по Катуни. Семен Дымов понимал, что его отряд, маленький и плохо вооруженный, не сможет выдержать натиск сильного противника, и принял решение: растравляя белых внезапными налетами, затянуть их подальше в горы и где-нибудь в удобном месте разбить.
На рассвете партизанский отряд покинул стоянку у Катуни и с этого дня, не принимая решающего боя, постоянно накапливая силы, недели три бродил по Алтаю.
Ларьке нелегко было привыкать к тревожной походной жизни. Вскоре он похудел немного и стал казаться взрослее. Егс никогда не покидала уверенность. Лишь при воспоминании об отце его серые глаза теряли ровный и спокойный блеск.
В этом походе книжка стихов Пушкина стала для Ларъкй чем-то особенным. Он припадал к ней, как замученный жаждой к роднику, и великая мудрость и чудесная красота ее наполняли жизнь Ларьки радостным светом. Ларька постоянно носил книгу за пазухой и каждую свободную минуту читал – на дневных стоянках, у вечерних костров, в походе, когда приходилось ехать шагом.
Одни стихи Ларька воспринимал как очень толковое, понятное учение о жизни – они быстро закреплялись в его памяти.
Другие врывались в сердце Ларьки шумной волной красивых, непонятных звуков, тревожа его детский покой. Они открывали перед Ларькой какой-то загадочный и чарующий мир, который никак не удавалось понять: только задумаешь в нем разобраться – он становится, еще непонятнее, но в то же время еще прекраснее. Такие стихи запоминать было труднее, но одно из них особенно полюбил Ларька и читал его мягким, теплым голосом, осторожно бросая каящый звук:
Ночной зефир Струит эфир,
Шумит,
Бежит
Гвадалквивир...
Однажды Дымов спросил:
– Это что такое – зефир?
– Неизвестно,– солидно ответил Ларька.
– А эфир?
– Еще неизвестнее.
Ларька был всем доволен в отряде. Против всяких ожиданий вислоухий Карька оказался действительно славным конем. Стоило только накинуть на его шею повод и ухватиться за челку – он вскидывал уши и, не дожидаясь, когда устроится седок, бросался вперед стремглав и летел, не зная преград. Это очень правилось Ларьке. Он впивался в коня, как полевой клещ, и носился по горам, гикая и свистя. Устроился Ларька и с одеждой. Ему достали хороший зипун. Правда, зипун был с плеча взрослого и Ларьке пришлось немного подвернуть рукава, а полы, чтобы не мешали при ходьбе, всегда держать заткнутыми за пояс.
