Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Ей постелили на раскладушке в столовой, но Нина Павловна вызвала Перса в коридор и шепотом кричала ему:

– Зачем ты ее привел?! Она на стороне твоей матери! Чтобы завтра же утром ее здесь не было!

И на другое утро Перс отвез Далю – с температурой! – на самолет. Через полгода она вышла замуж.

Перс потом объяснял Вольту, что не мог хлопнуть дверью и улететь вместе с Далей, что отец тогда был очень нервным, что приближался новый суд по поводу развода, что накануне приходил милиционер, предупреждал о незаконности проживания без прописки Нины Павловны, и если бы тогда хлопнуть дверью, у отца мог бы случиться инфаркт – при его сердце!

Вольту трудно было представить ту сцену: он познакомился с Ниной Павловной позже, она ему понравилась, и никогда они и мимолетно не поссорились, потому представить, чтобы она подняла на Вольта голос – нет, невозможно! Почему же могла кричать на Перса? Разве что объяснить тогдашними обстоятельствами, недавним визитом милиционера… Но как мог Перс такое вытерпеть, как потом с нею общался?! Вольт пробовал вообразить в подобной ситуации себя – нет, абсолютно исключено! В конце концов ситуацию создал изначально отец – своим уходом, и жертвовать собой, оберегая его больное сердце?! Нет уж, каждый должен получать то, что заслужил!

Теперь, приезжая в Ленинград, Перс всегда звонит Дале: они друзья… У ее мужа диабет, так Перс в прошлый приезд привез целый ящик ксилита, которого тогда не было в Ленинграде. Ну что ж, это хорошо, когда друзья. Но только слишком уж он волнуется, набирая ее номер… Правда, Даля никогда не была эсперантисткой, так что в этом смысле их будущее могло оказаться непрочным, но выучила бы и эсперанто, если любила! Язык легкий, а Даля от матери с детства знает литовский – где два языка, там и третий.

Да, ни из-за какой жалости нельзя изменять себе: жалость пройдет, а измена останется!

Вон сколько воспоминаний вместо работы. Все из-за Нади. А Перс, конечно, так и не пришел до сих пор, хотя уже скоро десять.

Наконец Вольт достаточно успокоился, чтобы работать. Хотя материалы для книги у него уже собраны, оставалось только выстроить их в удобном порядке, Вольт снова и снова удивлялся, когда писал – будто все это узнавал впервые. Сейчас он дошел до японских ниндзя, невидимок, а к ним хорошо прикомпоновывались эскаписты во главе с Гарри Гудини. Способность вычленять кости из суставов и тем приобретать неограничейную гибкость – как можно этому не позавидовать? И чему нужно удивляться больше: необычайным способностям, которые тренировками приобретают лишь немногие, или нежеланию большинства людей приобрести такие способности?

Вольт совершенно ясно представлял себе будущий мир всемогущих людей, когда антропомаксимология станет точной наукой, которой сможет воспользоваться каждый. Мир физического совершенства. Мир подлинного разума, энциклопедических знаний, невозможных сейчас открытий. Ну что ж, Вольту предстоит жить в этом мире, раз у него впереди не меньше ста двадцати лет. И как бы он жил, чем бы жил – без этого постоянного предчувствия близких перемен? Вольт не представлял.

Не только он, хотят необычного все: выскочить из обыденности, зажить совсем по-новому! Но редки такие, как Родион Иванович Груздь, которые понимают, что необычность достигается трудом. Большинство надеется на внезапные чудеса: отсюда мечта об инопланетянах, экстрасенсах… Конечно, это замечательно, если бы прилетели инопланетяне и всему научили, – слишком замечательно, чтобы случилось на самом деле. На самом деле нужно надеяться только на себя… При этой мысли снова вспомнились Надины глупости – и подумалось о ней без жалости: тоже сама виновата, сама создала ситуацию. Чтобы достичь максимума, чтобы все стали всемогущими, нужно возненавидеть человеческие недостатки, а не потакать им, называя эти потачки гуманностью. Подлинно гуманны только высшие требования к человеку, а всякая потачка слабости – камень на пути прогресса…

Послышался ключ в двери. Вольт посмотрел на часы: 23.08. Всего лишь. Мог бы прийти и в час ночи, да и в два. Или Перс начал остепеняться?

Сразу же и мамины шлепающие шаги.

– Петюнчик! Наконец-то! Обещал в семь! Я уже начала волноваться!

Послышались неизбежные поцелуи. Вольт тоже вышел в прихожую.

– Волька, это я! Как дела? А Надя уже спит? Тогда давайте шепотом.

Вольту не захотелось так сразу сообщать о разрыве с Надей – в прихожей, словно бы мимоходом. Хотя и отрублено окончательно, но говорить об этом тяжело – успеется. Он промолчал, но молчанием как бы подтвердил, что Надя спит.

Перс старался говорить шепотом, но то и дело срывался на полный голос:

– Позвонил Дале, у меня для ее дочки итальянский словарь из Москвы, она просила, занес ей туда… как это – лаборейро… на место работы, в школу то есть, а там педсовет, пришлось ждать, потом помог ей до дома, потому что полный портфель тетрадей. У Дали интересная дочка. Итальянский – это неплохо, и к эсперанто он ближе, чем германские. Вот только зря она взяла вторым английский. Я ей объяснил, что будущее за эсперанто, а английский только временно узурпис… как это – захватил законное место международного!

Перс никогда не упускает случая выказать неприязнь к английскому, который старается узурпировать функцию международного языка.

Матушка разнежилась, глядя на Перса.

– Петюнчик обо всех заботится! Тащил этот словарь, а словари же ужасно тяжелые! И ты подумай: с Охты пешком! Такой конец!

– Ну что ты, у вас все расстояния короткие после Москвы! Я люблю ходить пешком для физкультуры. Волька плавает в бассейне, а я хожу пешком.

Судя по комплекции брата, ходьба отнюдь не заменяет бассейн – Вольт уж не стал говорить об этом вслух,

– Все знают твою доброту и пользуются. Пришлось ведь тебе бегать искать этот словарь. Потом тащил, да еще пошел относить сам. Уж могла бы прийти взять, а не затруднять тебя.

Мама осуждает Далю. И за то, что не вышла за Перса – московскую историю она не знает, – и за то, что теперь продолжает знакомство, обращается с просьбами: маме кажется, что это неприятно Вере, жене Перса. А может быть, и вправду неприятно? Вольт давно уже не понимает, что такое ревность, так трудно и представить, что ревнуют другие.

– Ну что ты, прошелся с удовольствием! И в школу зайти интересно. Я сейчас веду кружок в одной школе. Первый школьный кружок в Москве. И есть даже проект, чтобы ввести эсперанто в качестве иностранного языка. В той же школе, где сейчас кружок. Тогда сделаюсь учителем.

– Ты же преподавал студентам! – гордо напомнила мама.

Перс закончил по классической филологии и преподавал латынь в медицинском институте. Но ушел, как только началось оживление с эсперанто.

– Ну, это совсем другое. В языках школьный учитель гораздо выше университетского преподавателя. В идеале. Потому что по-настоящему надо учить языку детей. Студентам уже поздно. Да и что преподавал – латынь никому не нужную.

Такого Вольт не мог вынести: что кому-то поздно учиться!

– Никогда не поздно! Было бы желание!

– Ну, все же детский мозг податливей: табуля раза.

– Абсолютно не доказано! Чистая эмпирика! Взрослые боятся учиться, сами себя пугают, что время упущено. А когда пугаются, когда не уверены – ясно, ничего не получится.

Если бы можно было остановить каждого на улице и внушить: вам еще не поздно, вы еще можете достичь всего! Ну, для этого пишется книга.

Мама не вытерпела:

– Ну мальчики, мальчики, хватит философствовать! Соловья баснями не кормят. Петюнчик, наверное, голодный как волк!

– Я поел у Дали.

– Ну-у… – Совершенно детская обида в этом: «Ну-у…»– А я-то тебя ждала, не ужинала!

– Ой, мамочка, ну конечно, если с тобой! Если все вместе! Ты будешь, Валька?

Не хватало еще сбиваться с режима: если поесть на ночь, то и не уснешь.

– Нет, я уже ужинал, как всегда. Вредно так поздно. И тебе тоже, и маме.

– Ничего, мы немного, за компанию. А-то я ждала-ждала Петюнчика.

Вот если бы Перс сказал, что на ночь вредно, мама бы послушалась сразу, да еще всем бы рассказывала, какой Петюнчик заботливый! А Вольт может и не говорить – впустую. Интересное дело: почти всем может Вольт внушить – но только не у себя дома.

И Перс туда же:

– Ничего, мы немного. Чтобы посидеть вместе. Мама с Персом пошли в кухню, а Вольт к себе.

И слышно было, что они о чем-то говорят, говорят, кажется, и не очень слушая друг друга. Вольт так не умел никогда: он говорит только по делу, когда есть что сказать – четко и конкретно.

Говорят и говорят какую-то чепуху, а ему уже пора ложиться, чтобы проспать свои четыре часа.

Вольт давно уже не спал один. И с удовольствием просторно раскинулся. Спит он всегда с краю и большей частью на правом боку, так что поворачивается к Наде спиной. Поворачивался. А она тоже устраивается на правом – устраивалась – и утыкает нос ему между лопаток. Чем она дышит, совершенно непонятно. Глупость, конечно: широкая тахта, а теснятся на узкой полоске. Теснились.

И вот наконец полный простор.

Полный одинокий простор.

7

На следующее утро, когда Вольт уже подъезжал к бассейну, с тротуара махнула рукой Надя. Ну не проехать же мимо! Это отец проехал бы мимо матушки, после того как у них началась вражда. То есть у него к ней – односторонняя.

Стефа пристал к тротуару, и Надя быстро юркнула на свое место.

– Вот видишь, и подушка моя ждет!

Как будто подушка имеет какое-то значение. Забыл убрать, только и всего. Вольт промолчал.

– А я решила здесь тебя подождать. Чтобы приехать вместе. А то ведь сразу пойдут сплетни! Захотелось сегодня поплавать, а если бы мы пришли врозь, представляешь, что скажет Анна Федоровна!

Не сегодня, так завтра – все равно пойдут сплетни.

– Не отрубишь меня, не отрубишь! Все равно прирасту!

Может быть, ему и было ее жалко с утра: представлялось, как не спит, как все время вспоминает… Но от такой навязчивости жалость сразу исчезла.

– Не надо тебе зря надеяться. Давай разойдемся мирно.

– Прирасту!

Вольт вспомнил, что вчера почему-то ничего не сказал ни Персу, ни маме про разрыв с Надей. Если бы Надя узнала, как бы это укрепило ее надежды! Но она не знала – и слава богу.

Доехали молча. Зачем повторять одно и то же? После бассейна отправятся в разные стороны – вот и все.

Анна Федоровна как всегда отрапортовала, что спала как белуга. Надя с преувеличенным интересом попыталась выяснить у Вольта, спят ли белуги, но то было забавно пару дней назад в другом настроении, а сейчас Вольт только отмахнулся. А она все старалась быть оживленной, спрашивала, где же симпатичный Константин Иванович, который так смешно показывал свой способ ухаживать – загребущим движением.

– Уехал на юношеский кубок, – коротко объяснил Вольт.

И снова прочно замолчал.

Наверное, наступит когда-нибудь прогресс и в любовных отношениях. Так вот первым его достижением должно быть умение не навязываться! Люди научатся чутко улавливать малейшее отчуждение – и отходить. Без упреков, без слез.

Когда, прыгнув в воду, он включил свой автоматический кроль, как и обычно в последнее время, от нагрузки заболело сердце. Или от вчерашних переживаний? Нет, ведь и раньше болело – значит, от нагрузки. От перетренировки. Может быть, полезно было бы ему отдохнуть, но нельзя: все станут спрашивать, почему он не плавает, и первая – Надя, а невозможно же признаться, что болит сердце: стыдно: Выходит, надо плыть и плыть, а сердце пусть себе болит. Он старался отвлечься, думал о работе, которая предстоит сегодня – насколько позволит празднование крамеровского дня рождения, – об истории с Веринькой, и заставлял себя не обращать внимания на боль. И на Надин голубой купальник не обращать внимания, хотя та изменила привычке и плавала не по соседней дорожке, а по той же, что и он. Неужели не понимает, как это тягостно, когда такая навязчивость?!

Полностью отплавав свое – чтобы никто и заподозрить не смел в нем боли или слабости! – Вольт поторопился одеться, и все-таки Надя уже ждала его у контроля. Потому ушли вместе, напутствуемые Анной Федоровной, вместе сели в Стефу. Вольт не собирался развлекать публику семейными объяснениями.

Уже переехали Загородный, когда он спросил:

– Тебя куда подвезти? Может, до метро? К тебе до самого Васильевского мне некогда.

Надя выкрикнула – Вольт и не помнит, чтобы она когда-нибудь кричала:

– Домой мне! К нам домой!

Наверное, труднее было бы ее гнать, если бы она тихо плакала. Хотя женские слезы – обычное притворство. А от крика сразу вернулось вчерашнее чувство тесноты рядом с Надей.

– Нет, наши дома разные. Хорошо, что сохранился твой на Васильевском. Так что давай дальше врозь.

– Да ты хоть помнишь, из-за чего вчера полез на стенку?!

Ну вот: «Полез на стенку». Обыкновенный скандал. А вчерашнее чувство тесноты росло, грозило дойти до той стадии, когда он способен был только тупо твердить три слова. Нужно скорей кончать объяснение – любым способом! И он сказал резко, сознавая жестокость своих слов:

– Из-за того, что я решил жениться на другой! Вполне понятная ей банальность.

И Надя сразу ссутулилась, тихо заплакала. Да, это она поняла. Что ж, он и вправду снова женится, наверное, – когда-нибудь…

На Невском у метро она молча вышла. Вольт ожидал услышать что-нибудь вроде: «Желаю счастья с молодой женой!» – но нет. Надя вышла – и ее маленькая фигурка сразу потерялась среди спешащих утренних прохожих. Смогла ли она распрямиться, выдержать свою всегдашнюю легкую походку гимнастки, чтобы никто ни о чем не догадался?..

Когда-то с этого началось их знакомство: с того, что Вольт заметил Надю в толпе – по легкой походке. Но заметил не он один, какой-то пьяный за спиной объявил громко: «Во походочка! Все отдай – не жалко!» Надя обернулась и засмеялась. На ней были красные брюки, и она была как раздвоенная морковка…

Надина фигурка потерялась в толпе, и снова сделалось ее жалко. Так жалко – хуже, чем вчера. Потому что вчера где-то в глубине души казалось, что происходящее – немного игра. Жестокая игра. А сегодня поразила необратимость реальности. На самом деле Надя больше не жена; на самом деле не будет больше тыкаться носом в спину… Так жалко – до боли. До боли в сердце. Странно: сила любви к ней никогда не достигала силы теперешней жалости.

Может быть, не упусти он минуту, выскочил бы, попытался догнать… Но он остался сидеть, он напоминал себе, что надо пройти и через боль – раз им суждено расстаться, раз оба это знают, а Надя знала с самого начала, еще раньше, чем он.

Газеты из ящика были украдены. Опять! На этот раз Вольт преисполнился тяжелой ненависти к неизвестному вору. Ну откуда берутся такие сволочи?! И наверняка этот подонок ужасно доволен, что у него всегда свежие газеты, что нашлись дураки, которых можно без конца обворовывать… Поймать бы наконец!

А дома и Перс, и матушка еще спали. Из распахнутой маминой двери слышался двойной храп. Но ведь проснутся и увидят, что нет Нади. Придется сегодня же вечером объявить о разрыве, о разводе… Снова приступ жалости к Наде, снова пришлось напомнить себе, что разрыв их неизбежен, что Надя знала с самого начала – и поэтому, наверное, так и осталась чужой со своими жалкими суевериями. Скорей бы пройти сквозь это, пережить…

Вольт уже позавтракал и стоял одетый, когда зазвонил телефон. Он поспешно прикрыл дверь в мамину комнату и снял трубку.

– Вольт Платоныч? С вами говорит Сергей Георгиевич, отец Максимки. Элеонора Петровна сказала, что я могу вам позвонить.

Интонация неуверенная, просительная.

– Да-да, конечно.

– Так вот, как бы нам…

– Надо мне посмотреть на вашего сына. Вы где живете?

– На Петроградской, в конце Кировского. Очень легко ехать, все автобусы! И метро рядом!

Как будто, если бы не легко ехать, то и не поехал бы. Даже неловко слушать. Может быть, от неловкости Вольт ответил несколько надменно:

– Неважно, я на машине.

И сразу сам почувствовал неприятную надменность в своем голосе. Но отец Максимки (как его? – опять с первого раза не запомнил имя-отчество) не расслышал надменности в голосе, или считал, что некоторая надменность естественна для знаменитого специалиста, и подхватил радостно:

– Тем более, тем более! А найти легко: вход с парадного. Лифт.

Вольт подумал, что удобнее всего заехать по пути в институт: Песочная набережная совсем рядом с Кировским.

– Давайте сегодня в двенадцать. Кто-нибудь будет дома?

– Жена! Она не работает из-за… из-за этого.

– Хорошо, значит, в двенадцать. Или в половине первого.

Ведь не знаешь точно, когда освободишься в клинике.

– Пожалуйста! Конечно! Жена будет ждать! Так радуется, будто от приезда Вольта сын сразу

встанет на ноги и пойдет. А ведь, скорее всего, придется разочаровать. Но радовался предстоящему визиту и сам Вольт: после пережитой боли особенно ценен был этот звонок, лишнее доказательство, что он нужен, что остается в его жизни главное! Пациенты тоже иногда помогают врачу.

По дороге в клинику он по привычке посматривал на номера встречных машин, но заметил только один по-лусчастливый, как он называл про себя: 62–26.

В ординаторской Вольт снова не застал Якова Ильича. Подумал было, что тот на каком-нибудь совещании, как и вчера, но оказалось, что Яков Ильич заболел.

– Не просто грипп, что-то серьезное, – приглушив голос, сообщила между затяжками Элла Дмитриевна. – Кажется, кладут на обследование, понимаете – куда? Он знал, что его кладут, но ничего нам не говорил до последнего дня.

Ее лицо просмоленной Венеры было печально-торжественным.

Но Вольт ответил непримиримо:

– Он сам всю жизнь этого добивался. Курил – вот и докурился.

– Господи, вы и правда – Савонарола! Упрекать в такой момент! Да вы хоть оцените мужество: знал, куда его кладут, и не говорил, не пожаловался ни разу!

– Ну, это – элементарное самоуважение, хотя, конечно, не все умеют.

– «Элементарное»! Я бы посмотрела на вас! Подняли бы крик от малейшей боли! Такие непримиримые всегда первыми и ломаются!

Невозможно же ответить: «Я каждый день терплю и еще ни разу не пожаловался!» – вот бы и получилась та самая жалоба.

– Этого никто заранее не знает про себя.

– Видала я таких. Вся ваша физкультура – от трусости. И не курите от трусости! Потому и злорадствуете!

Выходит, жалеть и ахать – это участие, это гуманность, а сказать прямо, что сам виноват, – злорадство. Не давали бы курить, гнали бы отовсюду с папиросой – вот была бы гуманность!

– Я не злорадствую, я недоумеваю: как можно знать все – и курить?

Элла Дмитриевна посмотрела с видом превосходства:

– Вам и не понять. Вы – робот. Вы идете кратчайшим путем от причины к следствию. А человеческий путь извилист…

– Вам самой не надоели подобные банальности? Все, что неразумно, всякая слабость – ах, это человечно! Зато разум для вас всегда бесчеловечен!

И ведь Надя твердит то же самое – немного по-своему, но по сути то же: всякий бред ей мил, только бы подальше от разума. Дожили в двадцатом веке!

Злясь не столько на Эллу Дмитриевну – что ему до нее? – сколько заочно на Надю, Вольт оборвал ненужный разговор и выскочил из ординаторской, довольно сильно хлопнув дверью. Несколько больных, гулявших по коридору, посмотрели на него с удивлением.

Немного успокоившись, он вспомнил про Якова Ильича и подумал, что тот и правда держался на удивление достойно. Пожалуй, Вольт от него такого не ожидал. Жаль, конечно, человека, хоть и сам во всем виноват.

Зато старик Мокроусов порадовал новым случаем, записанным в школьную тетрадку. Тот же невозможный почерк:

«Я Платоныч тебе про Светку Яковлеву которую тоже к нам в разведвзвод прислали для особого задания. Пришли на связь с партизанами а у них пацан трехмесячный матка вчера погибла а других баб нет чтобы кормящие. А про корову забыли с какой стороны доится и про козу, У Светки тоже никаких детей ни счас ни раньше не успела но ей сразу подкинули как полноночной женщине он у ней на руках орет а кормить совершенно нечем. Так не поверишь от тоски Светка вся до черноты усохла а на третий день когда не орал а хрипел только у ней пошло молоко. Капитан Братанов чья она ППЖ тоже не поверил выматерил будто скрыла ребенка на стороне а на самом деле чистая правда. Ты говорил писать про геройство так оно у Светки настоящее геройство и есть только не в голове одной или в сердце где храбрости полагается быть а насквозь во всем теле а по женским особенно».

Да, порадовал старик Мокроусов! И написал хорошо, и тема – будто специально для Вольта. Правда, несколько таких случаев описано, Вольт их включил в свою книгу, но все равно, каждый такой случай – находка! И как здорово сказано: «геройство насквозь во всем теле»! То есть и это от головы, от воли, но как образ – здорово!

И незаменимый пример для немедленной проповеди!

– Видите, сами пишете, Егор Иваныч, что молоко пошло у нерожавшей девицы от силы воли, а вы не можете язвы свои заживить!

– Да не девица она, эта Светка! Нашел оправдание.

– Неважно. Детей не было? Не было, сами написали. Значит, и молоку взяться неоткуда. А вот появилось! Вы-то сами понимаете, что это чудо?! Куда там библейскому, когда высекли воду из скалы! Такая, значит, сила жалости! Вот и вы себя пожалейте, ногу свою.

– Да надо бы. Только труднее себя самого жалеть, Вольт Платоныч!

Только бы найти отговорку.

– Но все же меньше язвы? Затягиваются?

– Затягиваются.

– Вот и дальше будут затягиваться. А вы старайтесь, записывайте еще случаи. Да вспоминайте про Светку!

Отличное сделалось настроение! Жалко, Марина сегодня не дежурила, а то бы сразу привел ее в кабинетик грозной Авроры Степановны и помирил бы! Ну чего им делить на самом деле? Точно, помирил бы – бывают такие минуты, когда все удается.

В таком же настроении приехал к Максимке.

Открыла ему женщина на вид почти пожилая. Вольт уже из рассказа Грушевой знал, что Максимка – поздний ребенок, ну а несчастье, стало быть, состарило еще больше.

– Это вы, доктор? Мы на вас я не знаю как надеемся!

Конечно, нужно, чтобы во врача верили, не только сам пациент, но и родственники, – нужно, но в данном случае… Вдруг разочарование?

Квартира большая, обставленная. Но грустная, как и хозяйка.

– Вот сюда, доктор.

Из детской кровати на Вольта смотрел не малыш, а прямо-таки маленький мудрец. Всезнающий.

– Вот, Максим, это доктор. Новый доктор. Женщина говорила без обычных сюсюкающих интонаций, как со взрослым.

И мальчик сказал высоким детским голосом, но с совершенно взрослой интонацией:

– Здравствуйте, доктор, как вас зовут?

Да сколько ж ему лет? Грушева вчера говорила: четыре. Не может быть!

– Здравствуй, Максим, меня зовут Вольт Платоныч.

Руки у мальчика были беспрерывно чем-то заняты. Только усевшись вплотную к кровати, Вольт разглядел: в руках у Максима крошечный котенок. Странная игрушка – но все бывает.

– Это Китик, – сказал Максим. – Он будет ходить и бегать, если его много-много тереть.

– Делать массаж, – подсказала мать Максима.

– Массаж. Я все время его тру. Массаж. И я тоже смогу, как он.

Не вопрос, а утверждение.

И сколько убежденности в этом: «Я тоже смогу, как он»! Не может быть, чтобы четыре года! Да откуда такие берутся?! Или страдание воспитывает?

– Вы понимаете, доктор, у наших соседей родила кошка. Котенок не ходит. Ветеринарша сказала, что можно вылечить, если очень долго массировать. Но кто же будет возиться? Надо усыпить. Мой муж узнал случайно и принес Максиму. И с тех пор Максим массирует и массирует. Часами. Вот так…

В голосе женщины вместе с гордостью послышалось и растерянное удивление. Наверное, так же удивлялась простая смертная, мать где-нибудь в Древней Греции, когда у нее рождался бог, Геракл.

Вольт понял, что разочарования не будет, что этот мальчик сможет все!

– Да, Максим, и ты сможешь. Я маме объясню упражнения. Маме и тебе. И массаж, конечно. Перекладины построим особенные, станок, будешь упражняться. Только очень долго. Сможешь?

– Да, очень смогу, – серьезно сказал Максим.

– Очень долго. Через год начнешь сам ходить, только через год. Вытерпишь?

– Да, смогу.

– Через год начнешь ходить, через два бегать, как все дети. Если все время упражняться. А потом, если захочешь упражняться дальше, станешь чемпионом. Ты смотришь по телевизору фигурное катание?

– Да, смотрю.

А сам ни на секунду не перестает гладить котенка. Массировать!

– Жила девочка, у которой был детский паралич. И не только научилась бегать, как все дети, но стала чемпионкой мира, а другим обыкновенным детям, которые были рядом с ней, это и не снилось! И ты сможешь.

Нет, это не дежурная психотерапия. Вольт был совершенно уверен: Максим сможет! Вольт и не представлял до сих пор, что у четырехлетнего мальчика может быть такая воля! Не представлял, хотя уже который год занимается антропомаксимологией,

– Вот так, Максим, все ты сможешь.

– Да, смогу.

Сможет, конечно… Что же такое – человек?! Жалкое существо, которое поминутно совершает гадости: лжет, курит, воюет, – но вот от сострадания появляется молоко у нерожавшей женщины, как у той Светланы из случая старика Мокроусова. Или вот Максим.

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Прощаясь, Вольт пожал Максиму руку. Давно он не пожимал ничью руку с таким уважением. Женщина его провожала.

– Такое спасибо, доктор, такое спасибо! Вы Максиму понравились, я вижу. Мы как только услышали от Всезнайки…

– От кого?

– От Всезнайки! То есть от Эли Грушевой. Муж с нею вместе учился когда-то в Академии. Так ее все звали на факультете.

Вольт и забыл уже, что оказался здесь через посредство Грушевой, А вспомнив, подумал о ней с обычной неприязнью: ведь это же самопредательство – уйти из искусствоведов в машинистки!

– Да-да, – сказал он сухо, – говорят, она хорошо училась, даже получала сталинскую стипендию.

– Не то слово – «хорошо»! Она все знала. И сейчас все знает и все помнит. Вы слышали, как Андроников рассказывает про Соллертинского: что тот только взглядывал на страницу – и запоминал всю? Вот и Эля. Спроси ее в любой час дня и ночи! Вся их группа никогда не заглядывала ни в какие энциклопедии – спрашивали у Эли. И до сих пор. Мой муж потом ушел в археологию, и знаете, если нужна библиографическая справка – бывает, что срочно, или поздно ехать в Публичку, – звонит ей. Нет, она феномен! Знаете, талантам иногда завидуют, а ей никто никогда и не завидовал, такой недостижимый феномен. Мы недавно поспорили про Бунину. Вы слышали про такую писательницу? Она современница Пушкина, довольно бездарная. Позвонили Всезнайке – и та сразу выдала полную библиографию плюс генеалогию, в результате которой появился знаменитый Иван Бунин! Неужели вы не знали?!

И не подозревал ни секунды! Всегда считал нудной женщиной, место которой только на кухне, а полученный диплом – сплошное недоразумение.

– Почему ж она бросила специальность, стала машинисткой?

– Ну знаете, так получилось. Муж, дети. У меня ведь тоже диплом, а сижу вот дома.

– У вас особый случай! Вы, я думаю, Максиму уделяете столько сил, что хватило бы на две работы!

Женщина улыбнулась, но не с гордостью за свои труды, а печально.

– Да, конечно, мы его развиваем. Разговариваем буквально обо всем. Это удивительно, как он схватывает! Когда все силы, все внимание в одну сторону. Вся энергия, которую другие дети тратят на беготню… Я не знаю, хорошо ли это, но он уже читает. И все помнит, что прочитал, что услышал… Но лучше бы бегал, как все дети.

– Ну-ну, главное, не терять веры! Он еще побежит, вот увидите! Но при нем останутся его знания, его воля. Это вырастет удивительный человек!

Но женщина снова улыбнулась печально.

– Он уже удивительный. Но иногда думаешь: не надо удивительности, пусть бы как все1.

Уже распрощавшись, Вольт никак не мог переключиться, все думал и думал о Максиме. Да, поздний ребенок… Муж, значит, примерно ровесник Грушевой, а у той внук в восьмом классе. Ну допустим, жена моложе лет на десять – вот и получилось такое несчастье. Или счастье, которое они сами еще не способны осознать? Потому что личность обещает развиться исключительная. Да и уже личность! Часами массировать котенка – в четыре года! Максим встанет, и пойдет, и побежит – непременно!

Невольно думалось и о Грушевой. Феномен – вот уж чего Вольт в ней никогда не подозревал. И тем обиднее, что пользу из ее феноменальности извлекают только несколько знакомых.

Свою собственную память Вольт всегда считал средней. Ну постарался немного развить, но ни о какой феноменальности речи нет. И когда приходится читать о примерах удивительной памяти, всегда он думает с завистью, как бы такая память пригодилась ему. И представляется, как счастливы должны быть люди, столь щедро одаренные. Но вот, оказывается, совсем рядом живет феноменальная женщина, и что же? Ничего! Непонятно. И обидно.

К институтской стоянке подъехали одновременно: Стефа и «Волга» с надписью «Киносъемочная». «Волга» уже нацелилась снова занять законное место Стефы, но Вольт с удовольствием подрезал ей нос и встал рядом с желтым «пежо» Поливановой. Так надо учить нахалов!

Нетерпеливо взбежал к себе на девятый этаж, помня, что сегодня его лабораторное время; не останавливаясь, помахал рукой неизменно курящему здесь Вилли Штеку и, ничуть не запыхавшись, вошел в лабораторию.

Навстречу ему неслась Красотка Инна – чуть не столкнулись в дверях.

– Вольт Платоныч, вашего ничего в морозилке? Срезов замороженных? А то забирайте быстро! Я сейчас все выгребаю: желе не застывает!

«Забирайте быстро»! Вольт пожалел, что в морозильнике нет никаких его препаратов: он бы сейчас показал Красотке, как все выгребать ради какого-то желе! И не спасло бы Красотку ее сходство с Женей Евтушенко!

И хотя помнил, что нет его препаратов, все-таки сказал – назло:

– Если есть мои препараты, они должны остаться. Я их не принесу в жертву желе!

Красотка Инна подошла к большому холодильнику и стала энергично выставлять из морозильной камеры штативы с пробирками, штабеля чашек Петри, приговаривая в ритме движений:

– Собрались в кои веки праздновать… а вам обязательно испортить настроение… пламенный прибор у вас… вместо сердца…

– Это вы уже говорили, Инна. И не считаю, что это плохо. Если сердце, по вашим понятиям, годно только на то, чтобы мешать работе.

Едва двинулся дальше, как навстречу Веринька. Увидев Вольта, она мгновенно придала лицу страдальческое выражение, точно надвинула заранее приготовленную маску.

– Ну что, ты решил совсем оставить свои благородные попытки или все-таки нет?

Почему сразу в таком тоне? Разве Вольт давал повод? А Вольт за собственными делами и забыл совсем про то, как Вериньку вытолкнули из монографии – как из поезда на ходу. Но Веринька же не знает, что он забыл, зато должна помнить, как он вчера бросился разговаривать с Хорунжим – почему же такой тон?

– А в профком или партком ты так и не сходила?