Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Связь наша с Галей, хотя все время была готова незаметно угаснуть, все же тянулась. Приглашать ее к себе я тщательно избегал, но изредка принимал ее приглашения, если она бывала дома одна. И потому, что ее было жалко: она своей преданностью заслужила гораздо лучшего отношения. И потому, что сам не выдерживал лютого одиночества.

Она мучилась. Говорила не раз:

– Я же вижу, что тебе просто удобно со мной! Тут и работа, тут и забота! Не бойся, помогать я тебе буду и так, без любовной милостыни.

Я ее успокаивал, но ведь она говорила правду. А я ждал.

И прождал полгода. Даже, если точнее, шесть с половиной месяцев. Но наконец Бемби ко мне пришла.

Я открывал ей дверь, и мне казалось, что ангелы трубят на небесах.

Не сказав и слова, мы бросились друг к другу в объятия.

– Подожди, – шептала она, – подожди!

А я каждой своей клеткой чувствовал, что вот она, женщина, созданная для меня!

– А мы одни? – шептала она. – Мамы дома нет? Я был счастлив.

Но скоро я со смущением почувствовал, что мой порыв неполон. Как обрисовал подобную ситуацию Мопассан: «И когда настала пора пропеть любовную песню, я почувствовал, что у меня пропал голос…»

Так прошло часа два. Потом она шепнула:

– Мне пора.

И у меня не хватило решимости ее удерживать. Да и зачем?

В молчании я провожал ее. И не мог сказать на прощание: «Приходи снова». Она сказала:

– Ну пока. Не забывай нас с Васькой.

Вот когда я испытал худшее. Дома я катался по полу, колотил себя. Вспоминал! Если бы я мог лишиться памяти! Но я вспоминал. И жизнь не имела смысла.

Стыд, достигающий степени острейшей боли, пронизывающий все существо. Презрение к себе. Любовь, теперь уже окончательно безнадежная… Самоубийство отталкивало меня своим безобразием, ко жизнь не имела смысла. Если бы можно было просто исчезнуть, раствориться!

Я стал обдумывать способы исчезновения: провалиться в глубокую шахту, куда никто не заглядывает… выпасть из лодки, навесив на себя несколько тяжелых камней, чтобы никогда не всплыть… заблудиться в нехоженой тайге…

Все это были лишь истерические мечтания: я боялся смерти и хотел жить. Но что-то должно было произойти, что-то, что заглушало бы непереносимый стыд.

Я поехал на залив, нашел брошенную прогнившую лодку, стащил ее в воду и поплыл, загребая доской. Стояла середина мая, вода в заливе была градусов двенадцать – четырнадцать. Условие я себе поставил такое: отплыву подальше, прыгну в воду и поплыву. Если выплыву – значит, достоин жизни, нет – так мне и надо.

Был штиль. Плоское, блеклое даже в солнечный день пространство воды окружало меня. Прекрасен был суровый северный берег, медленно удалявшийся. Полны жизни крикливые чайки.

Вода хлестала из щелей. Лодка оседала. Вот уже ноги по щиколотку ушли в воду. Какая же она холодная! Вообще, как холодно в мире.

Я медленно отгребал. Сколько до берега? Два километра? Или пять? Я не умел определять расстояние на воде. Море пустынно. Ни одной лодки.

А моя лодка неумолимо погружалась. Все это было сначала немного игрой, в глубине души я надеялся, что всегда смогу прекратить, повернуть назад. Но я заигрался. Я и на самом деле дошел до края гибели. Предстояло выплыть в ледяной воде – или погибнуть.

А вода уже почти сравнялась с бортами. Пора. Стараясь не замочить головы, я плавно соскользнул в воду.

Обжигающий жуткий холод! Потеряв стиль, я заколотил ногами и руками. Настоящая агония. Только бы согреться, что угодно, чтобы согреться!

Чуть привыкнув к холоду, я понял, что мое единственное спасение в том, чтобы плыть быстро, а значит, плыть правильно. Плыть, не замечая температуры воды.

И я поплыл. Или привык, или согрелся в движении, но холод постепенно становился терпимым. Я плыл подобием кроля – так быстрее, – опуская в воду голову. И скоро голова стала мучительно мерзнуть. Только голова. На ней не было работающих мышц,

Я плыл. Я не думал ни о чем: ни о любви, ни о позоре, ни о прошлом, ни о будущем – я боролся за жизнь. Был даже момент, когда наступило равновесие между опасностью и моими силами, – момент счастья, как ни странно это звучит, – потому что я чувствовал себя победителем стихии.

Но сил в холодной воде, видимо, тратилось гораздо больше, чем обычно. Руки стали подниматься с трудом, сердце билось тяжело. А берег казался почти так же далеко, как при последнем взгляде с лодки. Вот я и дошел до предела. Но руки машинально продолжали работать. Плохо сознавая себя, я все же плыл. Не было страха, не было уже никаких чувств – так постепенно тупеют замерзающие. Но я продолжал работать, продолжал двигаться к берегу, пока не врезался головой в какую-то преграду.

Я поднял голову. Путь мне преграждала белая лодка с крупной надписью на борту: «Спасательная». (До сих пор не могу понять, как она оказалась там, ведь до начала купального сезона оставалось не меньше месяца.)

Сбившись с ритма, я сразу потерял плавучесть, ноги пошли вниз… и коснулись дна. Я встал. Воды было по грудь.

– Лезь в лодку, – приказал спасатель.

– Зачем?

– На берегу поговорим. Заплатишь вот. И по месту работы.

Я доплыл! Я спасся! Буду жить! Со всем прошлым… Торжество мое смешалось с ожившими мучительными воспоминаниями. И эта смесь дала вспышку:

– Кто ты такой?! Чего ты пристал?! Что я, плавать не могу?! На мелком месте! Пристают тут! Отвали!

– Лезь в лодку! Я тебе объясню, кто я такой!

– Слушай, если я влезу, ты вылетишь! Отвали, пока цел! Паразит поганый! Отвали!

Дикая первобытная ярость поднималась с неведомых мне до сих пор глубин. Я был опасен.

И он это понял. Он был один и счел разумным удалиться. Что-то кричал мне издали. А я хохотал и ругался в ответ.

А до берега было еще далеко. Да здравствует пологое дно Маркизовой лужи!

Разделся я в лодке, поэтому был в одних плавках. Пришлось стучаться в какой-то дом отдыха, объяснять, что во время купания у меня украли одежду… Но это уже водевиль.

Теперь, вспоминая свое приключение, я краснею. Очень стыдно. Истерично и не по-мужски. Но что было, то было. Благо тем, кто обо всех своих поступках вспоминает с гордостью. Единственное, что меня хоть отчасти оправдывает: то, что я никогда и никому о своем заплыве не рассказывал.

И все-таки свою роль заплыв сыграл: воспоминание мое потеряло остроту, во взгляде на позорную неудачу появилась некая отстраненность.

Прощаясь, Бемби сказала: «Не забывай нас с Васькой». И теперь я смог к ней зайти.

По пути я твердил себе: «Неужели это– единственное мерило любви, единственная кульминация? Мы были близки, мы любили друг друга, а это – оно придет естественно, надо только, чтобы ты поняла мое состояние». Конечно, сказать ей это я и не надеялся, но я мечтал, что она сама ободрит меня.

Встретила Бемби меня очень радушно. Мы болтали дружески. Целовать ее я не пытался. Вот если бы она первая… Но нет.

На пятом курсе распределяли темы дипломов. Я предъявил свой прибор, и его приняли как дипломную работу. Тут кстати пришел ответ из Комитета по делам изобретений. В общем благоприятный, хотя просили некоторых уточнений. А как раз к защите подоспело и официальное свидетельство. Я стал официально признанным изобретателем, и мой диплом вызвал оживление и даже легкую сенсацию – на уровне институтской многотиражки. Но я-то мечтал о телевизоре, а не об осциллографе!

Бемби вернулась из «академки» и теперь отставала от меня на курс. Виделись мы дай бог раз в неделю – все же диплом есть диплом, – но моего положения это не меняло. Для того чтобы думать о ней, мне не нужно было ее видеть. Отвлекала только работа – и потому работа была спасением. Я оформлял диплом, а меня одолевали новые идеи, более заманчивые!

Ну ладно, черно-белый телевизор, он и в нынешнем виде удовлетворителен. Но цветной! Цветной плох, – я и американские видел, и японские, так что не только о наших говорю. У всех систем общий недостаток, притом органический: цветные люминофоры имеют инерцию, они гаснут не мгновенно после прекращения воздействия пучка электронов, а примерно через 0,3 секунды – поэтому, если показывают быстродвигающийся предмет, изображение получается нечетким. Хоккей по цветному телевизору смотреть тягостно. А если сделать кинескоп трехслойным, употребив люминесцентные стекла с красным, синим и желтым свечением, получится цветной телевизор, дающий идеальную четкость. Вот над чем стоило работать!

…Я иногда думаю, что Бемби не вышла за меня замуж потому, что я не приспособлен к семейной жизни, и она это поняла интуитивно. Сейчас и социологи считают, что лучшими семьянинами становятся такие люди, чье детство прошло в дружной семье. Они словно учатся семейной жизни у родителей. А те, кто вырос в детдоме, испытывают трудности: им не у кого было учиться. Мне тоже.

…Но о цветном телевизоре. Я изложил идею самому Шмакову. Он меня отечески увещевал:

– Телевидение – общественная область, где окончательное решение принимает не изобретатель. Мы вот на кафедре тоже разработали одну цветную систему, а приняли у нас в стране другую. Вы теперь предлагаете третью, а вернее – десятую. Это же промышленность, это передающие станции, камеры, это сотни тысяч аппаратов в домах – по шестьсот с чем-то рубликов каждый. Что же со всем этим делать? Выкидывать, потому что юноша Стрельцов придумал лучшую конструкцию? Система «промышленность – потребитель» имеет колоссальную инерцию. Так что не советую, не советую.

…А еще мне Бемби однажды сказала. Позже, года через три после того, как я закончил институт.

– Понимаешь, ну как я уйду от Миши, если мне его не в чем упрекнуть? Плохо бы он ко мне относился, или бы изменял. А так… за что?

– Но любовь – не награда за примерное поведение! Я тебя люблю, и если ты меня тоже…

– Нет, я так не могу. Глупо устроена, но не могу. Как я ему скажу? Он всегда такой хороший со мной. Нет, правда.

Проклятие Мишиной добродетели! Сколько народу пьет – ну почему именно он трезвенник?! Или я опять не сознаю, что у меня нет чувства юмора?

…Но о цветном телевизоре. Знаю я эту кафедральную систему. Тоже на люминофорах. Тоже изображение нечеткое при быстрых движениях. Так что не заслуживает она лучшей участи. У меня же совсем не то! У меня вариант, может быть, идеальный для современного уровня техники. Кстати, не только изображение четче, но и устройство гораздо дешевле, проще. Решил не заниматься бесплодными спорами, а сразу послал заявку на новое изобретение: «Использование люминесцентных стекол для цветного телевидения».

С Галей мы продолжали иногда бывать вместе. Благодаря ее терпению и снисходительности. Но наконец не выдержала и она. Мы должны были с нею идти в одну компанию на Новый год, Я сам ее пригласил, уверенный, что уж в новогоднюю-то ночь у меня нет ни малейших шансов увидеть Бемби. И вдруг Бемби позвонила двадцать восьмого числа.

– Ты меня еще помнишь?

Я чуть не захлебнулся в восклицаниях.

– А я свободна з Новый год. Хочешь, пойдем вместе в один дом?

Снова восторженные восклицания с моей стороны.

Где муж Миша? Куда она денет Ваську? Да не все ли равно! Первый раз я встречу с нею Новый год! Первый раз появлюсь с нею у ее знакомых! Не предвещает ли все это счастливых перемен?

Все же я не сказал Гале правды. Что-то соврал. Но она высказала все сама:

– Думаешь, я не понимаю? Я все понимаю! Я для тебя удобная кукла, которую когда хочешь – достанешь, когда хочешь – спрячешь в коробку!

Она еще много говорила. Я почти не слушал. И почти не оправдывался.

А тридцатого Лилита позвонила снова:

– Ты знаешь, ты, пожалуйста, извини, ты только не сердись, но завтра я не смогу. Я очень хотела, но что поделаешь.

– А что случилось? – тупо спросил я.

– Ну, понимаешь, Миша сейчас в Москве. Я сначала хотела ехать встречать к нему, но не было денег. Я теперь достала деньги. И билет. Так повезло! Ужасно же трудно с билетами.

Вот так прямо. Хоть бы догадалась соврать. Сказала бы, что заболел Васька.

– Ну понятно.

– Ты только не кисни! Я по голосу слышу, что ты киснешь. Я вернусь и тебе позвоню, хорошо?

– Звони.

– Я позвоню, если ты не будешь киснуть. А то зачем звонить, если ты киснешь? Ну скажи, что ты не обиделся.

– Я не обиделся.

– Вот и умница.

На Новый год я не пошел никуда. Лег спать в десять часов.

Лилита теперь тоже работала, и заходить к ней днем, когда муж Миша на службе, стало невозможно. При встречах она много говорила о своем заводе. Как на нее навалили воз работы, потому что она безответная и согласна везти. Как у них там одни мужики и все бессовестные, поняли, что на ней можно ездить. Удачно только, что начальник к ней очень хорошо относится, заступается. Я мрачнел: не хватало мне только начальника с очень хорошим отношением к ней.

Однажды случайно встретили на улице Надьку, лучшую институтскую подругу, с которой Лилита не виделась года три.

Надька бросилась обниматься:

– Ой, здравствуй, Красноперова!

Потом отстранилась, посмотрела на меня опасливо:

– Или ты теперь Стрельцова? Лилита рассмеялась:

– Ну что ты! Если бы я решилась, так еще бы в институте.

– Правда? А девчонки говорили… Она замолчала. Я приятно улыбался.

Ответ на мою заявку по поводу цветного телевизора пришел через год. Отказ. Мотивировка: не содержится элемента нового, поскольку на аналогичные темы выданы такие-то авторские свидетельства, – и перечислены свидетельства на люминесцентные стекла разных цветов и наше – на осциллограф. Да, по частям все известно. Но ведь никто до меня не предложил объединить эти части так, чтобы получился цветной телевизор!

Ну что ж, получив официальный отказ, я мог опубликовать свою идею в журнальной статье, тем самым хоть как-то обозначив свой приоритет. Что я и сделал.

Чувства автора отвергнутого изобретения очень сходны с чувствами отвергнутого влюбленного – могу удостоверить абсолютно авторитетно. Влюбленный переполнен нежностью, которая оказалась никому не нужной; он знает, что мог бы быть необыкновенно счастливым и дать необыкновенное счастье своей любимой, но его способность давать и брать счастье пропадает, как перегорелое молоко у недоенной коровы. Изобретатель переполнен своей идеей, он знает, что принес бы людям огромную пользу, может быть, стал бы подлинным благодетелем человечества, – но человечество не заинтересовалось, и идея, не найдя выхода, прожигает изнутри, как кислота. И все же есть разница: у изобретателя впереди хотя и не вечность, но по крайней мере много времени, если изобретение такое, о котором стоит говорить. У влюбленных времени меньше. Обидно же соединиться в шестьдесят лет и горевать о погибшей без любви молодости.

У меня больше не было Гали, и в компаниях я появлялся один. Это унизительно – приходить одному туда, где все парами. Выслушивать сочувствия и всевозможные намеки.

От одиночества я дичал. Самый прискорбный случай произошел на даче у Леньки, того самого, что познакомил меня когда-то с Лилитой.

Я, как обычно, приехал один. А танцевал больше всего с хорошенькой Варенькой Шевелевой. Когда я кончал институт, она как раз поступила на первый курс, и случайно мы были немного знакомы. Теперь, впрочем, она была не Шевелева, а Грушева, и муж ее праздновал вместе с нами. Ему было трудно. Самый старший в компании – Варенька моложе его лет на пятнадцать, – он старался не выделяться, быть как все, ко это выходило немного натужно. Толстый, откровенно влюбленный в юную Вареньку, он казался нам комичным.

Я ухаживал за Варенькой, меня поощряли, потому что что такое муж, если не мишень для насмешек? Варенька веселилась.

Я, естественно, выпил, но ведь закон считает это не оправданием, а, наоборот, отягчающим обстоятельством.

Мы прижимались друг к другу во время медленных танцев, и наконец я позвал Вареньку спуститься к озеру. Там как раз нашлась скамейка.

На воздухе я немного протрезвел. Начали мы праздновать рано, и еще не стемнело. Закат отражался в застывшей в безветрии воде. Надо было действовать смелее, но я смотрел на хорошенькую Вареньку и не находил в себе других чувств, кроме чисто приятельских. Спросил ее что-то о муже. Она ответила. Я еще спросил. Наконец Варенька сказала разочарованно:

– «Говорили мы, поверь, только о тебе», – процитировала Высоцкого.

На самом деле смешно: убежали, чтобы говорить о муже. Тогда я лениво посадил ее к себе на колени и начал целовать. Без увлечения.

И вдруг сзади затрещали кусты. Выскочил муж – растрепанный, потный и красный.

– Сволочь! – закричал он. – Мразь! И убежал, ломая на пути ветки. Варенька вскочила и убежала тоже.

Сцена – словно из какого-то фарса, но мне не было весело.

«Сволочь! Мразь!» – слова, не имеющие рода, так что он мог иметь в виду и ее, и меня.

Если бы я действительно ее любил! Тогда не имело бы значения ничто – ни муж, ни общественное мнение. Но от скуки, из подлого желания посмеяться над слишком откровенным преданным влюбленным!

И кто это сделал? Я! Сам много лет страдающий от превратностей любви. Казалось, должен был бы понимать другого влюбленного.

Как скверно! Всю жизнь сам был о себе лучшего мнения.

Компания веселилась. Пытались поздравлять меня, смеялись над исчезнувшим мужем. Я поспешно уехал.

Оставалось утешиться тем, что у каждого бывают свои падения. Сомнительное утешение.

Работал я в организации, занимающейся отнюдь не телевидением. Разрабатывал приставку к ЭВМ, выдающую информацию сразу в виде графиков на экран. И довольно успешно внедрял люминесцентные стекла. А цветное телевидение стало мечтой, вечерней домашней работой. Сейчас я разрабатываю такой приемник, который имел бы мой идеальный кинескоп, но работал бы на сигналах, посылаемых существующей станцией: чтобы не нужна была большая ломка, чтобы не обижены были те, кто поспешил купить нынешние «Радуги». Вот когда я поставлю рядом два аппарата – мой и промышленный, – тогда я послушаю, что мне смогут возразить.

Я уверен, что, если бы не жила на свете Бемби, мне бы работалось хуже. Можно удовлетвориться стандартной формулой: она меня вдохновляет. Но на самом деле все сложнее. Когда я работаю, когда чувствую, что получается, я начинаю выше ценить себя, появляется достоинство, я сознаю, что меня есть за что любить, – и верю поэтому, что Бемби меня уже любит. А появившееся достоинство, уверенность в себе в свою очередь помогают работе. Получается круг, но не порочный, а, наоборот, круг удач, – вдохновение разгоняется, словно протон в ускорителе, и любовь действует как магнитное поле.

Много говорят о первой любви: мол, не забывается, остается на всю жизнь и все такое. А вот у меня были, как у всех, и первая, и вторая, и третья, но, честное слово, вспоминаются теперь безо всякого волнения. Вот если сказать: есть единственная, есть главная любовь в жизни – это будет правдой. С Бемби меня постигла главная – вот в чем беда.

Счастье это или несчастье? Конечно, любовь прекрасна сама по себе; кто-то сказал, что божество обитает в любящем, а не в любимом. И все-таки я чаще и чаще думаю, что неразделенная любовь – несчастье, почти болезнь. Нужно иметь силу и мужество, чтобы вовремя уйти и забыть! А я не смог.

Теперь я иногда провожаю ее с работы домой. Встречаю у проходной и провожаю. Сколько раз я ее провожал – еще из института. Поистине главный провожатый. Вероятно, здесь кроется моя ошибка.

Однажды я провожал ее на первом году нашего знакомства. Настроение у меня было хорошее, уверенность в себе появилась. Я сказал:

– Пойдем сейчас ко мне.

(Значит, дело было до ее первого визита, до незабываемого «Да отвяжись ты!».)

Она не соглашалась. Но я просто крепко взял ее за руку и повел.

Она говорила:

– Пусти, люди смотрят! Она говорила:

– Я сейчас закричу. Позову милиционера. Она говорила:

– Я не терплю насилия.

Она говорила:

– Со мной так еще никто не обращался. Нет правда.

Я ее вел. Я чувствовал себя победителем.

Но я не выдержал до конца. Я начал ее уговаривать.

Мое дело было проиграно.

Она же все-таки шла, когда я вел ее якобы насильно. Шла добровольно в конце концов, потому что легко могла вырваться. Но мне нужно было формальное словесное согласие, словно удостоверение с печатью. Ну и поделом мне.

И вот новое провожание спустя много лет. Традиционное и безнадежное. Она только что вернулась из отпуска, шла рядом загорелая и особенно прекрасная. Мы долго молчали.

– Ну скажи что-нибудь. Скажи, что до сих пор меня любишь. Ты мне давно этого не говорил.

– Ну конечно, я тебя люблю.

– Если бы ты знал, как мне необходимо это слышать время от времени.

– Вот и шла бы за меня замуж.

– Молчи.

Мы помолчали.

Перед домом Бемби остановилась. Легко мгновенно прижалась ко мне и шепнула:

– Хорошо, что ты есть. И убежала.

Тонкая, как девочка. Наделенная врожденным совершенством движений.

Я стоял счастливый и готовый впасть в отчаяние одновременно.

«Хорошо, что ты есть».

Стоит жить, чтобы услышать такое. Нет, правда.

Но если разобраться: у нее есть семья – муж, сын. И еще есть я. Образец непоколебимой верности, проверен десятилетним беспорочным стажем. Более стойкую верность найдешь разве что в «Тристане и Изольде».

Раз в два-три месяца мы сидим около часа в каком-нибудь кафе или мороженице («Какие у твоего мужа, деточка, красивые зубы»), потом я ее провожаю. Сейчас они живут в кооперативе на проспекте Космонавтов, туда, к моему счастью, так же далеко, как до Охты. Несколько раз – в хорошую погоду – мы даже ходили пешком. Сидели у пруда в Парке Победы.

Но каково мне в эти двухмесячные промежутки?!

Когда каждый телефонный звонок может означать, что звонит она. Но звонят все, кто угодно, кроме нее. «Хорошо, что ты есть».

Непрерывное ожидание, ежедневное напрасное ожидание – вот что такое аз есмь.

И невозможно же выдержать такое постоянное напряжение! Есть же предел выносливости, как есть предел боли. И если боль становится нестерпимой – наступает бесчувствие, болевой шок.

Вот я и проснулся на исходе одиннадцатого года нашего знакомства, утром в воскресенье, успокоенный и свободный.

Ну вот все и прошло.

Тишина. Необычно легко на душе.

Она меня не любит?! А мне все равно.

Она, может быть, с другим?! А мне все равно.

Она прекрасна! А мне все равно.

Хорошо.

Но все-таки,

все-таки даже теперь, уже без чрезмерных чувств, холодным умом,—

все-таки даже теперь я не могу представить себе,

что наши жизни так и пройдут независимо и параллельно,

так и окончатся врозь.

Видно, просто есть вещи, недоступные человеческому воображению,

как недоступно ему представление о небытии, как недоступно ему представление о бесконечности Вселенной.