Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

15

Филипп вышел по обыкновению утром с Рыжей – не столько гулять, сколько выхаживать музыку. Но мешали посторонние мысли.

Накануне позвонила Аркадия Андреевна. Говорила она необыкновенным для себя смущенным голосом – пожалуй, Филипп еще не слышал у нее такого:

– Ах, Филипп Николаич, у меня от нашего последнего разговора остался осадок. Как будто я не захотела вам помочь. И вы ушли обиженный. Но честное слово, я не могла! Зачем хлопотать о деле заведомо обреченном, вы согласны? Эти ваши огромные метры… Но как-то нужно вам помочь, вытащить вас из коммунальной квартиры. Поэтому сегодня звоню вам первому. Сообщаю новость. Мы выхлопотали кооператив. Притом не где-нибудь, а в Зеленогорске, на самой окраине. Можно сказать, прямо в лесу. Все равно что круглый год жить у нас в Репино в Доме творчества. Так не хотите ли вы? По вашим фактическим условиям, в которых вы живете, вы – первый кандидат. Как только узнают такое местоположение, кинутся с заявлениями, будет настоящая свалка, но вы – первый кандидат, я вам обещаю. Если только подадите заявление. При вашей семье можете подавать на трехкомнатную. Или разделите с вашим отцом ордер, он останется в Ленинграде в центре в своей одной комнате, а другую вы отдадите и построите в Зеленогорске двухкомнатную. Тоже резон: будет где переночевать в городе, если поздно загоститесь. Да и вообще лучше жить от родителей отдельно, я считаю. Так как вы? Другого такого случая потом не будет!

А как он? Он не ожидал. Да и дорого, наверное. Филипп забормотал растерянно:

– Надо подумать… Наверное, дорого это. И вообще – из Ленинграда, из центра… Надо подумать.

– Конечно, кооператив – это кооператив. Но вы же пишете для кино? Вот один свой фильм и опреде^й+е полностью на квартиру. Да я вас не тороплю с ответом, время еще есть. Но и не тяните: как прослышат, будет свалка! А другого такого случая потом не ждите! Подумайте.

И Филипп думал. То есть все представлял очень живо: как гуляет каждое утро по лесной дороге. Например, до Щучьего озера. Воздух какой! Филиппу не нужно каждый день на работу, Ксане тоже – только и жить за городом. Николаю Акимычу с его ранними сменами, конечно, неудобно было бы ездить из Зеленогорска, – так может, Аркадия Андреевна права, есть смысл разделить лицевые счета и разъехаться? Двухкомнатная квартира дешевле – тоже существенно. Да и у Ксаны аллергия на скипидар, на ацетон, а отец не согласен прекратить свое моделирование – уже это достаточный повод, чтобы жить врозь.

Если Николай Акимыч останется один в своей комнате, если не будет больше Ксана готовить и собирать белье в прачечную, отец, вполне вероятно, снова женится, потому что не привык сам себя обихаживать. Желающих выйти за него найдется множество. Конечно, такой, как мать, ему не найти, но нельзя же всю жизнь носить траур. Так что и в этом смысле неплохо, если кооператив.

Все хорошо. Но деньги. Новый фильм что-то давно не предлагают. Назанимать? Трудно поверить, но Филипп никогда не занимал денег. Что-то в этом постыдное – просить в долг. Глупо – другие делают долги с легкостью, хватают направо и налево, а он – не может… Живет всегда на свои, на заработанные, чем и гордится.

Да и сможет ли он уехать с Пяти углов? Он так к ним прирос, что утверждать, что он любит Пять углов, – все равно что утверждать, что он любит собственную руку. Можно любить жену, а собственную руку – нет, потому что рука неотделима, в отличие от жены… Да, Пять углов… И все же в последнее время появилось странное чувство: будто Пять углов его выживают. Вот и вечно перегорающий из-за прогнивших кабелей свет. И кража Рыжи – раньше можно было спокойно оставлять собаку у магазинов, значит, жили вокруг приличные люди – честные, добрые; и вдруг завелись откуда-то обдиратели собак, садисты… А тут еще Вероника Васильевна пустила слух про станцию метро. Совсем мелкий штрих: в булочной, которая закрылась на ремонт или из-за будущего метро, Филипп всегда покупал свой излюбленный карельский хлеб; тут же на другом углу тоже булочная, но в ней карельского хлеба не бывает никогда. Загадка природы: как будто булочные не на противоположных углах, а в разных городах. Теперь придется ходить за карельским на Невский… Да, Пять углов меняются, Пять углов выживают Филиппа. Неужели пора расставаться, пора учиться жить на новом месте – хоть в том же Зеленогорске, где свежий воздух, где рядом лес, но где стоят стандартные спальные коробки? Неужели Филипп сможет уехать из старого города, где так все неудобно и так все мило?

Так Филипп и не выходил за утро ни одного такта.

А когда вошел в прихожую, Ксана разговаривала по телефону. Почему-то кричала в трубку:

– Да, Ольга Леонардовна!.. Да… Обязательно… Сразу же… Могу хоть сегодня!.. Если достану билет…

Да-да…

Ну конечно, с кем еще она может так восторженно, как не со своей божественной Ольгой Леонардовной.

Филипп вошел в комнату, а через минуту вбежала и Ксана, возбужденная и торжествующая.

– Представляешь, я дозвонилась в Москву к Ольге Леонардовне! Сразу застала! Она такая занятая, и вдруг сразу застала. Она говорит: «Приезжай!» Поставит мне номер в своем ГИТИСе. Можно прямо сегодня. Если достану билет.

Какой номер? Филипп никогда не слышал ни о каком номере для Ксаны. Он думал, она уже окончательно на пенсии. Но так она восторженно кричала в телефон. Да и достаточно вспомнить, как она сорвалась тогда кормить запившего Ваню Корелли. А тут не Ванин запой, тут номер! Значит, нужно ей что-то в жизни, чтобы не валяться по полдня, чтобы не спорить по любому пустяку, не устраивать скандалы из ничего.

– Это хорошо, если номер.

– Да! Потому что выходишь на сцену, вместо того чтобы целый день торчать на кухне! Зря ты думаешь, что нашел себе служанку!

Опять: «Целый день на кухне… нашел служанку…» Ну уж конечно, Филипп не стал спорить в день отъезда.

Ксана, кажется, впервые сама сварила ему утренний кофе и ушла за билетом. Достала она только на сидячий поезд, который уходит в четыре часа дня. Столько времени была как бы в полуспячке, а тут собралась мгновенно. Фантастика! Брала вещи самые необходимые, ведь всего на несколько дней. Выбирала, какое надеть пальто:

– Что сегодня на улице? Тучи, да? И ветер. Значит, еще больше нагонит. Или наоборот – разгонит совсем.

С ее диалектикой ей бы работать в бюро погоды. Филипп ее провожал.

– Ну ты без меня… Да ты же все умеешь. А то сама чувствую, что отупела совсем. Будто не я. Хотя тоже надо было отдохнуть, когда столько лет перенапряг. А уж Ольга Леонардовна поставит! Или ее ученики. Она же такой специалист! Ее книгу перевели, наверное, в ста странах!

«Пусть ставит как следует, я тебя не тороплю», хотел было сказать Филипп. Но не сказал. И так ясно.

– Где ты остановишься? Думаешь, найдешь гостиницу?

– Сначала поеду к Ольге Леонардовне! Пока у нее. Она сама позвала. Она такая!..

И Ксана улыбнулась лучшей из своих улыбок. Да, так, как она, не умеет улыбаться никто. Если бы не так редко.

Объявили, что до отхода две минуты. Филипп поцеловал Ксану. Почти по-братски.

– Пиши.

Письмо пришло через две недели. «Милый мой Филипп!

Ольга Леонардовна так все понимает! У нее здесь и школа, и академия. Она делает для меня номер. Вместе со своим учеником. Он такой талантливый, хотя совсем чудак и не от мира сего. Дожил до сорока, уже выработал пенсию, а совсем как мальчик. Чем-то похож на того милого Макара. Он весь переполнен идеями и так счастлив, что я воплощаю. Будет замечательный номер! А сам весь неухоженный. Как вы там без меня? Хотя не пропадете, потому что ты-то все знаешь и умеешь. И знаешь, ставит на музыку Смольникова. Он говорит, что в ней современная отчужденность субъективного. Он такой умный – не Смольников, а Саша. Которого номер. И Ольга Леонардовна согласна, а уж она-то сверхмудрая. И боится, чтобы он со своей сверхвпечатлительностью рано или поздно не сорвался – как все гении. Потому вы пока справляйтесь без меня, потому что ты такой практичный. А я чувствую, что нужна и зачем. Как там собача? Целую ее в нос и тебя.

Ксана».

Да, вот так. Он и сверхталантливый, и сверхвпечатлительный, потому что не от мира сего – не то что практичный Филипп, который так скучно все знает и умеет. А Ксана наконец чувствует, что нужна и зачем. И тем более что одобряет сама Ольга Леонардовна. А музыка Смольникова! Как устоять, когда современная отчужденность субъективного?! Все, что сказано на таком тарабарском языке, всегда неотразимо мудро. И как она может оставить этого гения, когда он такой неухоженный и может без нее рано или поздно сорваться – запить, что ли? – как все гении. Да и зачем? Чтобы покормить раз в день Филиппа, который в благодарность не умеет встать в мало-мальски эффектную позу? Давно должно было произойти.

Да, Ксана воплощала наконец идеи нового кумира, а Филиппу не работалось. Что-то разладилось, какая-то привычная внутренняя координация. До сих пор Филипп писал музыку естественно. Писал – как писалось. Он не пытался определить, имеется ли у него собственная интонация, новатор он или традиционалист. А в последние дни стал смотреть на свои сочинения как бы со стороны. В самом деле, может быть, он устарел, может быть, нужно писать остро, изобретая невиданные раньше гармонические ходы, извлекая из инструментов невозможные раньше звучности? Но в том-то и дело, что прежде Филипп никогда ничего не изобретал – он выражал то, что чувствовал, выражал как мог. А изобретать – оказалось, что у него получается и изобретать, но каждый раз в чьем-нибудь духе: то в духе Смольникова, то Второй симфонии Лютославского. Бывают такие превращения: тот же Лютославский Первую симфонию написал вполне традиционную, а Вторая – сплошное изобретательство, распад всех привычных гармоний, хотя что-то любопытное в ней есть… Да, оказывается, Филипп мог изобретать, но чувствовал себя при этом шарлатаном. Кто его знает, может, для Смольникова такое сочинительство естественно – тем лучше для него, но Филипп мог только притворяться новатором. Хуже всего то, что он лишился способности – дай бог, чтобы временно, но лишился, – к прежнему естественному письму, не мог отделаться от насмешливого взгляда на свои классические гармонии. Словно попал в положение героя старого анекдота, который носил длинную бороду, но никогда не замечал, кладет ли ее ночью на одеяло или под; а когда его спросили, стал следить за собой и потерял сон, потому что и так неловко, и так неудобно…

Так он маялся и иногда видел перед собой улыбку, удивительную счастливую улыбку, какой нет больше ни у кого, – улыбку, как бы отделившуюся от лица. Но стоит ли изменять себе, пытаться выразить в музыке современную отчужденность субъективного, чтобы надеяться когда-нибудь увидеть эту удивительную улыбку обращенной к нему, к Филиппу?..

Наконец он решился отвлечься, уехать. От тоскливого бесплодия за роялем. От сочувственных расспросов соседей и знакомых. Николай Акимыч пообещал, что погуляет с Рыжей. В музфонде ему дали горящую путевку в композиторский дом в Сухуми – не так уж много желающих туда в конце декабря.

Почему-то в аэропорту не оказалось прямого билета, и Филипп взял до Адлера. Когда вышел в теплынь, в зелень, в праздничную курортную толпу, сразу почувствовал себя чужим. Никого здесь не то что близкого – знакомого. И вдруг вспомнил, что здесь в Адлере – если только жив – тот самый Раскат, о котором столько наслышан. От Ксаны. Наслышан и даже знает адрес.

Да, никогда он не видел Раската, но Ксана столько раз рассказывала, как огромный пес счастливо носился по берегу моря, убегал, возвращался, вставал лапами ей на плечи, не соизмеряя своих сил; как прыгнул с высокого пирса в море, когда ему показалось, что Ксана тонет. Сколько раз он слышал о коротком счастье Раската, о днях свободы, о днях дружбы. И о том, как после ее отъезда Раската снова посадили на цепь и некому с ним гулять по берегу…

Нужный дом нашелся легко. Сквозь забор виден был небольшой двор, обсаженный какими-то вечнозелеными кустами. Уж не лавром ли? Большой серый пес лежал в тени.

Филипп постоял у забора. Потом заговорил негромко:

– Раскат, помнишь Ксану? Пес лежал неподвижно.

– Ксану! Помнишь Ксану?

Пес поднял голову, насторожил уши. Словно мелькнуло смутное тревожащее воспоминание.

Ксана больше не собралась в Адлер к своему прекрасному Раскату. Неужели тот что-то помнит: берег моря, свободу, маленькую хозяйку? Оставила по себе память – и исчезла.

– Ксану! Помнишь Ксану?

Филипп медленно уходил от дома. Оглядывался. Некоторое время пес напряженно смотрел ему вслед, потом снова положил голову на лапы и задремал.

Неужели это все, что остается, – тревожащее воспоминание?!

ХОРОШО, ЧТО ВСЕ ПРОШЛО

Любил, страдал – и все прошло.

Словно играла музыка – хорошо играла, красиво, но слишком долго, слишком громко, слишком много скрипок.

И вот тишина. Отдыхаю. И чувство свободы.

Тишина наступила вдруг, сразу. Еще вечером…

Вечером все было как обычно. Лилита – она далеко. Дома? Гуляет? В гостях? С кем?!

Мысленные жалобы, тысячи упреков, повторенных уже бесчисленно сколько раз – про себя.

Наконец заснул. Спал без сновидений. В шесть утра проснулся. Хотя воскресенье.

Проснулся. Лежу. Чувство, что со мной что-то необычное.

Тишина!

Она меня не любит?! А мне все равно.

Она, может быть, с другим?! А мне все равно.

Она прекрасна! А мне – все равно.

Хорошо!

А началось это очень давно. Одиннадцать лет назад. И было нам по девятнадцать. Потому что, хотя она и на год старше, но ей как раз оставалось четыре дня до двадцатилетия.

Она стояла – тогда еще незнакомая. Лицо сдержанное и страстное, как на фресках Рублева.

Она сказала – еще до нашего знакомства:

_ Через четыре дня кончается молодость.

Ей сказали:

– Не кокетничай.

Она сказала – все еще до нашего знакомства:

– Нет, правда. Двадцать лет – это уже взрослость. Два десятка!

Ей сказали:

– Тогда лови мгновенья! Последние четыре дня! Она сказала:

– Нет, правда.

А я стоял и смотрел.

С кем она была? Где? Не помню. Вижу только ее, а вокруг затемнение.

Потом помню голос Леньки:

– Клевая девочка.

Так тогда говорили. Или и сейчас говорят? Надо было следующему поколению придумать что-нибудь получше. Хорошо еще, что Ленька не сказал «чувиха». Зато он добавил самое важное:

– Лилька Красноперова с ФАЭ.

Вспомнил: стояли мы перед входом в институт, под тополями. Шуршали листья – осень. Случилось это третьего октября. Дату знаю точно.

Осень, октябрь, прохладно – она была в перчатках. Многое решили эти перчатки.

А что я в первый раз сказал ей? Что она в первый раз сказала мне? Не помню. Что-то незначительное, банальные слова, обычно приходящие на язык при знакомстве. Недостойно воспоминания.

Последние четыре дня молодости… Пыталась ли она ловить мгновения? Как отпраздновала вступление во взрослость? Не знаю. Действительно ли стало двадцатилетие рубежом в ее жизни? Или правильно ей тогда сказали, и были ее сетования обычным кокетством? Не знаю. Но знаю, что несчастьем моей жизни стала ее непоколебимая внутренняя серьезность, прекрасно сочетавшаяся с внешним легкомыслием. Была ли она такой всегда, или моя беда в том, что из одиннадцати лет нашего знакомства лишь четыре дня пришлись на ее молодость?

Она училась на ФАЭ, я – на РТФ, и случайно встретиться в следующий раз мы могли бы и через год. Но я позаботился помочь случаю. И помог так удачно, что мы оказались вместе в автобусе двадцать второго маршрута. Одни в целом автобусе, так по крайней мере казалось мне.

Мы стояли в углу на качающейся площадке прицепа, я заслонял ее от всего мира. Ее просто заслонить и защитить: она тонкая, как девушка-гусар. А качка автобуса – качка эта обещала будущие совместные путешествия: корабли на волнах, поезда на стрелках.

Ехать ей нужно было – вот счастье-то! – до самой Охты. Мне, естественно, туда же.

Сначала все шло так, как и должно идти в подобных случаях: я в меру сил старался быть остроумным и занимательным, это, по-видимому, удавалось, она смеялась в нужных местах.

Из всего тогда мною сказанного помню одну тираду:

– Нет, я телевизор почти никогда не смотрю. Даже если интересная передача. Понимаешь, я-то знаю, что нынешние телевизоры устарели морально, потому чувствуешь себя как-то глупо. Точно в век электричек тащишься в Зеленогорск два часа на паровике.

Вот так получилось, что при первом же разговоре с нею – моим счастьем и несчастьем – я заговорил о телевизорах, ставших потом для меня тоже и счастьем и несчастьем. Случайно ли? Вряд ли. В мире все перепутано неспроста.

Но самое важное, что уже в ту первую нашу беседу я говорил ей «ты». Или это обман памяти? Нет, я решительно не могу себе представить, чтобы я хоть раз, хоть когда-то сказал ей холодное «вы» – моей Бемби, моей Лилите!

Когда мы вышли из автобуса, я непринужденно пригласил ее в кино, и она согласилась, только на следующий день и обязательно на дневной сеанс – срезу после лекций.

Стояла осень, солнечная и холодная. Мы шли через сад к ее дому, я держал ее за руку, ладонь в ладони. Небо было ясным, вымытым недельными дождями, и во мне была такая же ясность: назавтра мы шли вместе в кино, потом еще куда-нибудь; весь город принадлежал нам, и вся жизнь.

Она остановилась, повернулась ко мне, сказала:

– Вот мой дом. До завтра. Сняла перчатку и протянула руку.

На пальце блестело тоненькое желтое обручальное кольцо.

Когда я увидел ее в первый раз перед институтом, она тоже была в перчатках.

А если бы я увидел кольцо сразу, неужели не последовало бы продолжения?!

Не верится. Но кто знает.

– Ты замужем?

Я выговорил это с трудом. Голос прозвучал хрипло и глухо, я услышал себя словно со стороны.

– Да, а что? Это же не значит, что у меня не может быть друзей, ведь правда? Сейчас не домострой.

Она безмятежно смотрела мне в глаза.

Постепенно я узнал подробности: она вышла замуж за полгода до нашего знакомства, мужу двадцать пять лет, он экономист, подает надежды, должен защититься года через два.

Вышла замуж за полгода до нашего знакомства. Я с тревогой смотрел на ее живот. Но нет, незаметно было никаких признаков беременности.

– Это же не значит, что у меня не может быть друзей, ведь правда?

Она улыбнулась и, не дожидаясь моего ответа, вошла в дом. Вошла в свой дом, где жила с мужем в пятнадцатиметровой комнате, как я узнал потом.

Главнее: вошла в свой дом. А я остался на улице. Кандидат в друзья.

Вот тогда я и начал произносить свои мысленные монологи, раньше за мной такого не водилось. Впрочем, я скоро перешел к диалогам, придумывая реплики и за нее.

Я шел один через тот же сад, а в голове выстраивались слова:

«Но ведь это ничего не значит. Ну подумаешь – замужем. Ведь если бы она очень его любила, мы бы не держались за руки. И зачем идти завтра со мной в кино, если любишь мужа? Лучше тогда идти с ним, тем более ребенка у вас нет, вечера свободны. Вот я бы – я бы хотел ходить только с тобой и не стал бы больше ни с кем. Ну а раз ты не так уж его любишь, то ничего страшного, что замужем. Подумаешь – развестись».

Это был первый опыт, до диалогов я еще не дошел, поэтому ее воображаемый ответ остался неизвестным.

И хорошо бы, я произнес свой монолог один раз – ну, высказал, что наболело, хоть бы и про себя. Но я повторял его снова и снова, это даже нельзя назвать повторением, потому что повторение – активное действие; нет, монолог крутился в голове словно сам по себе, помимо воли, будто склеенная кольцом пленка.

«Ну подумаешь – замужем. Ведь если бы очень его любила, мы бы не держались за руки. Ну, а раз ты не так уж его любишь, то ничего страшного, что замужем».

А на другой день мы пошли в кино. Фильм оказался дурацким: детектив, но уж больно третьесортный; он открыл собой целую галерею дурацких фильмов, которые мы посмотрели вдвоем. Почему-то нам везло: мы почти всегда попадали на третьесортные фильмы. Да не почему-то: и потому, что мы всегда шли на первый попавшийся – в ближайшее кино, на ближайший сеанс; и потому, наверное, что на хорошие фильмы она ходила с мужем.

Но какое значение имел фильм?! По крайней мере, для меня. Мы сидели рядом, вот в чем дело, вот в чем счастье! Да почему я говорю «для меня»? А она что ж, смотрела все эти киноопусы ради их художественных достоинств?!

И все-таки один фильм оказался замечательным. Мультипликация. «Вемби». Когда мы вышли, я сказал:

– Это ты – Бемби.

Ей было приятно. Но все же она сказала:

– Придумал. Главное, я уже совсем взрослая. Нет, правда.

Честное слово, она была точно такая же, как только что на экране. Особенно глаза.

Особенно глаза. Да и все. Ты же со стороны не видишь, как бежишь, когда опаздываешь. В точности как Бемби от пантеры.

Странная у меня была роль: влюбленный друг. Только друг. /

В конце ноября выпал снег И вместо кино мы поехали в ЦПКиО.

– На час, не больше, – как она предупредила.

Я катал Бемби на финских санях. В снежный солнечный день невольно чувствуешь себя счастливым. И уж особенно, когда, стоит чуть опустить глаза, видишь перед собой вязаную шапочку Бемби.

Я разогнался по ледяной дорожке, и мы летели вперед по инерции.

Я наклонился и сказал:

– Я тебя очень люблю, Бемби.

Она резко повернулась, почти вскрикнула:

– Ну зачем?! Ну зачем ты? Так было хорошо! Нет. правда, зачем ты?

Инерция погасла, мы остановились.

– Но ведь я правда тебя люблю, Бемби.

Она отвернулась, спросила тихим, бесцветным каким-то голосом:

– Чего же ты хочешь? Ты же знаешь, я замужем, я никогда не скрывала. Думаешь, брошусь к тебе на шею, соберу бельишко и убежим?

– Почему же нет?

– Тебе не приходило в голову, что я люблю мужа? Так было хорошо, а ты все испортил. Поехали сдавать сани.

Мне хотелось сказать:

«Так зачем мы каждый день встречаемся? Зачем приехали сюда? Зачем тебе нравится со мной?»

Но она бы обиделась. А мне не хотелось ее обижать. Мне было жалко ее обижать. Мне было больно, но я не мог в отместку сделать больно ей. (Так я открыл для себя старую истину: любовь – это когда боль любимой для тебя больней собственной боли.)

Я молча катил сани. Потом заговорил о чем-то незначительном. Так и говорили до самой Охты.

Перед своим домом она сказала:

– Ну, чего ты киснешь? Я же всегда очень рада тебя видеть. Давай, будто ты сегодня не говорил ничего? Нет, правда.

И я малодушно сказал:

– Давай.

А на обратном пути разыгрался бурный диалог. Мысленный.

«Какое значение имеют слова? Как будто ты только сегодня узнала про мою любовь. У меня же все на лице написано. И зачем мы тогда видимся каждый день? Что это за пламенная дружба?»

«Потому что мне нравится бывать с тобой».

«Скажи прямо, что ты меня любишь. Ну, ошиблась, не за того вышла замуж, бывает. Тем более мы поздно познакомились».

«Я не ошиблась. Я люблю мужа, правда. Почему ты думаешь, если одного люблю, на других не могу и посмотреть? Мужа люблю, а ты нравишься. Вот я такая!»

«Значит, все-таки не любишь, раз нравится кто-то еще!»

«Нет, люблю. Ты слишком прямой, словно схема. Думаешь, если одного люблю, то все. А на самом деле не так».

И без конца. И по кругу.

Только ночью я из этого круга вырвался. Потому что сказал себе:

«Нет, хватит, надо с этим кончать! Неужели она думает, я соглашусь вечно быть в таком дурацком положении? За кого она вообще меня принимает?! Какую роль взяла себе? Жестокой красавицы?»

Вот тогда-то мне и пришло в голову второе имя для Бемби: Лилита!

Ее зовут Лилей, так что второе имя образуется совершенно естественно. Но не в созвучии дело.

Где-то я читал легенду – не то у Франса, не то у Чапека – о Лилит, первой жене Адама, созданной не из ребра, а из глины, как и сам Адам. Эта Лилит была прекрасна и бессмертна, но она не была замешана в историю с запретным яблоком и потому так и не узнала, что такое любовь. Она жила бесконечно, многие любили ее страстно, а она оставалась холодна.

Я понимал, что по отношению к Бемби это не совсем справедливо, но все равно повторял мстительно:

– Лилита!

И мое единственное спасение было в том, чтобы не видеть больше Лилиту. Забыть.

Встречались мы всегда у выхода из института. Когда мои занятия кончались раньше, я бесцельно слонялся два часа, потому что все равно ничем не мог заняться; когда раньше кончала она, то шла в читалку, и я находил ее там. Она поступала разумнее, мне бы тоже было полезно посидеть лишние два часа в читалке, но науки не лезли мне в голову. Мы никогда специально не уславливалсь о следующей встрече, просто сам собой установился такой порядок.

На другой день после катания в ЦПКиО я как раз кончал раньше. И я ушел.

Мне было очень плохо. Я ходил – по Невскому, по Садовой, свернул зачем-то к цирку, вышел по Фонтанке к Неве…

Я шел медленно, но это было бегство. Вся жизнь сосредоточилась в стрелке часов: она сейчас на лабораторных, ничего не знает; вот начался перерыв, она села в стороне немного пожевать – у нее манера не обедать как следует, а почти каждый час что-нибудь жевать понемногу; перерыв окончился; вот всего пятнадцать минут до конца…

Еще не поздно успеть вернуться: только вскочить в автобус!

Правда, Лебединский часто отпускает их с лабораторных немного раньше – сам куда-то торопится; но она подождет, она подумает, что я не знаю, что их отпустили раньше, она подумает, что я появлюсь у входа к самому концу занятий! Всего только вскочить в автобус!

И автобус словно нарочно показался.

Но я отвернулся к газете у стены и так простоял, пока автобус не отъехал. Все, теперь не успеть, даже если бы захотел. И оттого, что исчезла свобода выбора, стало словно легче.

И стало невыносимо жалко ее.

Вот занятия кончились. Спускается. Ищет глазами. Удивляется. Надька, ее подруга, настоящая змея, смеется:

– Как это сегодня нет твоего оруженосца? Одевается. Делает вид, что ей все равно. Что и не ждала никого.

Уходит. Все еще оглядывается тайком. Так невыносимо жалко!

Первый раз я понял тогда, что слова сердце болит от любви – не метафора. Сердце болело, болело в самом медицинском смысле, хоть принимай таблетку. (Что принимают при болях в сердце? Я тогда не знал.) Потом оно еще много раз болело, от боли хотелось кататься по полу, а таблетки, как выяснилось, при этом не помогают.

Я предал ее, я!

И уже ни малейшей мысли о ее жестокости, о том, что– она думает только о себе. Я предал ее!

Трахнулся бы головой об угол, если бы за это не забрали куда-нибудь добрые люди!

Спасаться я пошел в Публичку! Наверное, просто для того, чтобы быть на людях.

Странно сближаются в жизни события: ведь именно тогда я первый раз прочитал про люминесцентные стекла. Почему-то мне в руки попался оптический журнал, почему-то я стал его читать, хотя накопилось слишком много непрочитанного по моей родной радиотехнике. Прочитал – и большого впечатления это не произвело. Но потом оказалось, что именно в тот день я посеял семя, давшее через пару лет всходы. И даже слишком буйные.

Иногда мне кажется, что память меня обманывает, что про люминесцентные стекла я прочитал в другой раз, – уж слишком складно получается, словно не реальная жизнь, а киносюжет. Но потом я думаю, что случайности, в сущности, закономерны, что потому и попались мне тогда эти стекла, что только они смогли хоть как-то помочь мне выбраться из безнадежного тупика.

…У Лнлиты интересная манера шутить. Она говорила:

– Знаешь, почему я за тебя замуж не вышла? Потому что у тебя лестница ужасная. Если ребятенок, как он будет по такой лестнице ходить?

Квартира у нас отгорожена от большой и выходит на черную лестницу. Еще она говорила:

– Знаешь, почему я за тебя замуж не вышла? Потому что у тебя кровать узкая.

Я начинал всерьез доказывать, что можно и квартиру обменять, и кровать купить, а она смеялась и объявляла:

– У тебя нет чувства юмора и нет чувства, что у тебя нет чувства юмора.

Эту фразу она очень любила.

Я обижался, потому что считаю, что чувство юмора у меня есть, просто чувство не такого юмора.

Но это позже. Сначала предстояло первое примирение после первой ссоры.

Формально ссоры не было, просто я ее не встретил, но ведь мы вслух и не договаривались, что я ее встречу. И все-таки мы оба знали, что ссора была, даже хуже, чем ссора: попытка к бегству

На другой день я встречал ее на обычном месте. Встречал с цветами. С первыми моими цветами для нее.

Пришлось до института зайти на базар, вызвать всеобщее оживление среди торговцев, которые наперебой превозносили мою невесту. Я купил три розы – по два рубля за штуку! – чем пробил заметную брешь в своем бюджете. Розы я спрятал в портфель, благо в современные портфели можно уместить содержимое самой большой хозяйственной сумки. Сделал я это, чтобы избежать насмешливого любопытства одногруппников, но зато во время всех занятий томился, что розы У меня чахнут и вянут.

И вот наконец она появилась. Бемби! Она обрадовалась, когда увидела меня, – честное слово, обрадовалась, я видел по глазам. Она сказала:

– Я уж боялась, что ты заболел.

– Нужно было по срочному делу, – буркнул я. Мы вышли на Мойку. Я раскрыл портфель.

– Вот тут тебе.

Я не зря волновался: розы выглядели не очень. Но Бемби все равно была рада:

– Какие хорошие. И зимой! Только куда же я их дену?

– Домой отнесешь.

Нет, домой нельзя. Давай ты их возьмешь себе, но они все равно будут мои. Нет, правда.

– Какие же твои, если ты их не увидишь больше? Если бы хоть в гости зашла.

– А я зайду. Придет! Ко мне!

– Пойдем сейчас!

– Уж тебе прямо все сразу! Нет, сейчас не могу. Сегодня тороплюсь. В другой раз.

Осчастливленный, я проводил ее до дому. Даже заставил взять розы. На другой день узнал их судьбу:

– Я их сунула нижней соседке в почтовый ящик. Хорошая такая бабуся. Пусть гадает, от кого. Ей не дарили уже лет пятьдесят, даже жалко, правда?

Прощаясь, с розами в руках, она сказала:

– Все-таки ты злой. Не предупредил, исчез. А что перед этим говорил?

– Ты же рассердилась.

– И правильно. Но ты все-таки говорил! Говори: говорил?

– Ну, говорил.

– Вот видишь, сначала говорил, потом убежал. Как тебе верить?

– Так ведь я!.. Так ведь ты!.. Потому что ты сама…

– Нет, правда: сначала говорил, объяснился, можно сказать, а потом убежал. А теперь зовешь. Где логика?

– Но я же только тебя и жду! Значит, придешь?

– Я не такая, как ты: я слово держу! Она засмеялась и убежала.

Так издевается она или любит, черт побери?!

Я купил бутылку токая и стал держать дома: чтобы быть наготове, когда придет Бемби. Так началось мое первое большое ожидание. Тянулось оно месяца два.

За это время мы посмотрели множество ужасных фильмов, я предпринял – с тем же результатом – еще две или три попытки к бегству. И наконец она пришла ко мне в гости!

Этому предшествовала ссора, о которой очень тяжело вспоминать.

В тот несчастный день Лилита торопилась. Сразу после занятий мы бросились бегом к остановке, вскочили в «двадцать второй». Я говорил что-то развлекательное, она почти не слушала. К слову упомянула, что у нее сегодня масса дел: и прачечная, и магазины, и еще что-то. И когда она скрылась в своем подъезде, меня осенила идея: подождать ее и помочь – в прачечной, в магазинах.