Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

7

Ничего Филипп не понимает! Он умный, все у него разложено, все на своем месте, но самой сути не понимает. Хотя понимать можно по-разному, но суть есть суть.

Ксана одевалась, она старалась выглядеть получше, не для себя старалась, ей давно все равно, как она выглядит, рыло есть рыло и ничего не исправишь. То есть если накраситься, навести марафет, будешь выглядеть лучше, но сути не исправишь. Можно навести видимость, но не когда Филипп стоит над душой, не понимает, что старается Ксана для него, чтобы не краснел за жену, что не нашел себе получше. Это несносно, когда стоят над душой, как будто она виновата, что сломались часы, она думала, что еще половина пятого, а уже оказалось шесть, ему нужно есть по режиму, а еще ничего не согрето, у него сразу вытянутая морда, потому что и так голодный, а сегодня еще торопится не опоздать. Ксане пришлось срочно греть и самой тоже одеваться – вот так все навалилось сразу, а тут он еще нервирует, что стоит над душой. И Николай Акимыч тоже уже одет – он-то привык ездить по расписанию, может быть, от него и у Филиппа такая пунктуальность в наследственности, а оттого что и Николай Акимыч готов, Филипп стоит над душой вдвойне, прямо дышит в затылок, ему и перед отцом стыдно, что не может заставить Ксану жить по звонку от и до. Филипп до сих пор перед отцом как маленький мальчик – просто смешно!

Конечно, событие, что исполняют в филармонии. Хотя не целый вечер, а одно отделение. Могли бы дать и целый вечер, если Филипп такой известный, каким он себя считает. Но вместе со Смольниковым – тоже хорошо, потому что Смольников сейчас из первачей, и выходит, Филипп с ним сегодня на равных. Так тем более Ксана должна постараться, чтобы выглядеть и не опозорить, а он дышит и дышит в затылок. Не буквально, он нарочно вышел из комнаты, но все равно дышит в затылок, Ксана чувствует, она вообще все чувствует, наверное, на ней можно исследовать телепатию. По-настоящему и не нужно ей стараться, наводить марафет: внимание должно быть на музыку, и кому какое дело, какая жена у композитора, но без сплетен не бывает и не может быть, придет эта бывшая Лиза его не наглядная, посмотрит, оценит, а все сплетницы будут смотреть на них обеих и сравнивать – вот праздник для сплетниц! Хотя Лиза сама же его не оценила, ушла – а потому могла бы и не приходить.

Правильно, что по такому случаю, как исполнение в филармонии, можно прийти туда пораньше, все проверить, хотя зачем проверять, когда все равно в последний момент не исправишь. Там уже все отрепетировано, все готово – теперь поздно что-нибудь проверять и исправлять. Вот Ксана должна проверить, как он одет! И самой успевать одеваться и подкрашиваться, и его проверить. Хотя он все делает вовремя или даже заранее, все равно может надеть ту рубаху, к которой не подходит галстук, а уж носки на нем почти всегда не в тон. Он думает, что все понимает сам, и сердится, когда Ксана ему говорит, а в прошлый раз надел красный бонлон под пиджак, а носки забыл переменить, так и остались зеленые, хотя она специально приготовила ему малиновые. За всем приходится следить, а он только и стоит над душой, чтобы не опоздала. Хотя лучше бы стоял рядом, она бы хоть проверила его носки и рубашку, чем стоять вдалеке, но все равно над душой. Хотя рядом и совсем несносно. Ему не терпится прийти пораньше, со всеми как автору поздороваться, но он же и когда вовсе не его концерт или просто они идут в гости, куда нормальные люди опаздывают на час или два, – он же и тогда торопит и стоит над душой! Как будто Ксана виновата, что сломались часы.

Рыжа крутится, надо и собачу приласкать, ведь остается одна на целый вечер. Филипп ее уже кормил перед уходом, он о ней заботится, это лучшая в нем черта, что любит животин, да и то покормил с таким видом, что, мол, делаю твое дело, только бы ты побыстрей одевалась. Какое счастье, что Рыжа нашлась, а то бы Ксана всю жизнь чувствовала себя виноватой. Хотя Рыжа нашлась благодаря ее объявлениям. А Филипп был против объявлений. То есть не против самих объявлений, а против подписи. То есть он не успел быть против подписи, потому что Ксана его не спросила, но если бы успел – был бы против. А она оказалась права. Она всегда оказывается права, только Филипп не любит это признавать. Давно пора ему понять, что она всегда оказывается права в конце концов, и слушать, что она говорит. Не только слушать, но и делать. Потому что просто так можно говорить что угодно, а Ксана не просто так, а что испробовала на своей шкуре. И с Рыжей она права, когда тыщу раз ему говорит, чтобы не спускал с поводка вперед себя на улицу, – то, что Рыжа потерялась, лишнее доказательство, как она глубоко права!

А Николай Акимыч вполне мог бы своим ходом идти в филармонию, чтобы не стоять над душой у Ксаны вдвоем. Если уж ему так нужно на этот концерт. То есть естественно, что он хочет пойти, если будут исполнять его сына, но в музыке он не очень-то понимает, и в музыке собственного сына тоже, так что вполне мог бы и не идти. Вот странность: так разбирается в архитектуре и истории Ленинграда, сегодня уже повторил раз пять, что все думают, будто Дворянское собрание, где теперь филармония, строил Росси, а на самом деле – Жако, по рисунку Росси только фасад. Тот самый Росси, которого Ксана не знала в детстве и думала, что училище на улице Заячьей Рощи. Нет, он замечательно знает архитектуру для водителя простого троллейбуса, а на музыку его уже не хватило, музыку он знает не лучше других водителей троллейбуса, обычных, и потому на концерте все равно будет скучать. Хотя Филипп, наверное, обиделся бы, если б не пошел родной отец. Но и тоже смешно: тащить всю семью, показывать, что такое великое и необычайное событие – исполнение в филармонии; вот Смольников, конечно, всю семью не потащит – ну разве что придет с женой, потому что для Смольникова исполнение в филармонии никакое не событие, а рядовой факт.

Ну наконец вышли – для Филиппа с Николаем Акимычем «наконец», а для Ксаны очень даже вовремя. Ксана спросила – потому что часы ведь у нее сломанные:

– Сколько уже времени исполнилось?

– Двадцать семь минут! Почти половина! Филипп сказал таким голосом, будто сообщал ей, что она совершила преступление. А совсем не поздно на самом деле: еще полчаса до начала! До чего вообще мужчины нервные! Филипп вот – всегда совершенно спокоен и размерен, даже и нельзя композитору или художнику быть таким спокойным, но только ужасно нервный почему-то. А если ему мало времени – пожалуйста, Ксана зашагает так, что им и не догнать! Тем более что Филипп не имеет привычки брать ее под руку, они идут рядом как какие-нибудь школьники на первой прогулке. С Лизой своей наверняка ходил под ручку. А даже и лучше так – идти свободно, чтобы держать свою скорость, а не подлаживаться.

Когда особенно выдающиеся концерты, то билеты спрашивают с угла Бродского. Например, дирижирует Мравинский. А что было когда-то на Ване Клиберне! Ксана тогда первый год танцевала в театре, они бегали сюда по соседству, стояли ночами за билетами, и Лидуся шепотом призналась, что влюблена в Клиберна – не как в пианиста, а как в мужчину. Лидуся тогда была совсем тоненькая, фамилия Пузанова ей еще вовсе не подходила, но все равно: она – и Клиберн! Ксана и не поняла сначала, о чем шепчет Лидуся. Ксана сама вся насквозь театральная, уж она-то с училища знала, что артисты – такие же люди, что искусство – это работа, пот, и все-таки знаменитости вроде Клиберна казались ей недоступными обычным человеческим чувствам. Они созданы для поклонения, на них можно смотреть только снизу, из зала. Вот Павлова – не теперешняя, а настоящая Павлова, Анна Павлова, – она так и не была замужем. И это понятно. Потому что искусство требует человека целиком. Больше ни на что не остается сил, не остается души… И то, что Филипп женат уже во второй раз, что у него сын, – это, наверное, сказывается на его музыке: не все душевные силы уходят на творчество. Был бы гений, не женился бы на Ксане, не бегал бы по магазинам. И вот результат: на концерты Клиберна билеты спрашивали не только что с угла, а, наверное, от Садовой – а сейчас на концерт Филиппа никто билетов не спрашивает. Даже хуже: вон уже предлагают. Правда, концерт пополам со Смольниковым, значит, и билеты предлагают на Смольникова тоже. Но отделение Филиппа – первое. И показалось, что билеты предлагают сейчас только на первое отделение, а перед вторым, наоборот, начнут спрашивать.

Ксана постаралась как бы не видеть этих невоспитанных людей, предлагающих ненужные им билеты на глазах у автора, – как будто, если она их не замечает, не заметит и Филипп. Ну положим, они не знают в лицо композитора Варламова, но должны же они понимать, что автор придет, – понимать и не продавать билеты у самого директорского подъезда!

Пришли наконец. Ксане показалось, что они поспешно скрылись в подъезде от назойливых продавцов билетов. Скрылись, Ксана отдышалась в торжественной тишине – и осознала, что пришли они вовремя, что напрасно Филипп с трагическим лицом ее торопил. И чтобы напомнить и подчеркнуть, что вот они здесь и вовремя, она спросила с большим удовольствием:

– Сколько еще времени сейчас?

– Без двенадцати.

Филипп буркнул таким тоном, будто она все еще в чем-то виновата. А на самом деле ему стыдно признаться, что зря стоял над душой, зря устраивал трагедию.

А сверху уже спускался Виталий Георгиевич, здешний директор.

– А, вот и именинник пожаловал! Добрый вечер, добрый вечер! Ну и нервы у вас, Филипп Николаевич! Другие авторы обычно с утра маются по фойе, а вы как аккуратный слушатель – со звонком.

Вот! А если бы дать волю, он бы тоже с утра. Хорошо, что Ксана задержала. Но Филипп в этом директору не признается.

– А что, Смольников уже здесь?

Ну-у, Святополк Александрович во втором отделении, с ним другой случай… Ксения Ксенофонтовна, прелестны, как всегда! Милости просим.

«Прелестна»! Знает она цену своим прелестям. Рыло есть рыло. И морщины. Хотя если бы не намазалась, поддалась торопливости Филиппа, была бы еще страшнее… А Виталий Георгиевич ловко переключился на нее – чтобы не сказать прямо, что Смольникова до сих пор нет. Естественно: зачем ему являться на первое отделение, если его исполняют во втором.

А Филипп с излишними даже церемониями представлял Николая Акимыча, точно тот написал сегодняшнюю симфонию. Ну, директор воспитанный человек, не подал виду, что Николай Акимыч ему не очень-то интересен:

– Очень рад, очень рад! Художника создает семья, окружение, потому его близкие – отчасти и соавторы! Милости просим.

Да, директор молодец. Вот Филипп никогда не скажет Ксане, что она прелестна. Ей это вовсе не нужно, но все-таки мог бы сказать. Хотя она и не поверила бы ни на минуту.

По голубому фойе ходили несколько человек – сплошь знакомые. Все сразу стали подходить здороваться, особенно Брабендер с Брабендершей – разлетелись первыми:

– Филипп, дорогой! Ксаночка, дорогая! Поцелуи, наверное, слышно в зале.

Почему-то Ксане не верится в их восторги, хотя никогда ничего плохого они не сделали Филиппу. Но уж слишком– много у них дорогих – значит, дешево стоит эта дороговизна. И всегда они на всех концертах, а чтобы самого Брабендера исполнили, никогда не слышно, хотя и считается тоже композитором. Или это значит, что он не завидует чужим успехам? Всегда так: можно повернуть и в хорошую сторону и в плохую – и туда и сюда.

Ну и прочие, и прочие. Все улыбаются, все говорят, что Ксана выглядит прелестно – лишнее доказательство, что все неискренни. Так же неискренне будут потом хвалить Филиппу симфонию. Ксана тоже здоровалась и улыбалась, а сама со страхом ждала выхода в зал – его-то не наполнишь знакомыми. Пустой зал – это самое страшное! Ну полупустой. Если уж на Смольникова! Или потом скажут так: та половина, которая пришла, – это ради Смольникова; та половина, которая не пришла, – это из-за Варламова… Филипп вошел в артистическую комнату – поздороваться с дирижером. Донской этот – совсем молодой, малоизвестный, – чтобы взялся кто-нибудь из маститых, не было и речи! Зашел, вышел, улыбается – как будто все в порядке. Неужели не понимает, что никакого порядка?! Хотя Филипп скрытный, по нему редко скажешь, что он думает. Другие, может, не скажут по его виду, а Ксана прекрасно все понимает, видит, как сквозь прозрачное стекло. Улыбается – может, и правда улыбается, кто его разберет?

Ну вот уже звонок. Второй или третий? Второй уже был, кажется. Но бывает, и два раза дают вторые звонки, если народу мало.

Виталий Георгиевич, все так же сияя радушием, отдернул портьеру.

– Пожалуйста, милости прошу! Третий звонок! А Смольников так и не появился.

Вот и зал. Слава богу, почти полный. Конечно, входные не понадобились, никто не стоит в галереях за креслами, но сидячие места почти заполнены. Ну не почти, достаточно и пустых кресел, но отдельные, по два-три, а не рядами. Нет, вон и полряда… Да, достаточно пустых мест – но все-таки терпимо, все-таки нет ощущения полупустого зала.

Ксану усадили в первый ряд директорской ложи, а ей хотелось вжаться в самый дальний угол, – что-то жалкое в торжественном сидении в первом ряду, когда зал не заполнен, когда в ложе только знакомые. Конечно, для Филиппа торжество: исполнение новой симфонии в филармонии. Торжество, да не торжественное. Уж Ксана-то знает, что такое атмосфера успеха, что такое танцевать в переполненном зале! Не ради нее переполнялся зал, она выходила то в кордебалете, то в тройке или четверке, – но все равно совсем другое самочувствие. А какой успех бывал у Ольги Леонардовны! Кто видел тот успех, того не удивить никакими овациями и сверховациями… Да, не шли ради Ксаны, но понимающие люди замечали и ее, замечали и отмечали. Какие люди! Профессор Красавин, у него книга про балет, сказал: «Вы прелесть, Ксаночка, вы тот самый пух от уст Эола!» – когда профессор Красавин говорил ей «прелесть», совсем иначе звучало, чем сегодня от Брабендерши. Есть здесь сегодня такие люди? Где музыковеды? Сидит Богданович, наверное, заказали ему статью, но он же не из ведущих, к тому же знакомый…

Оркестранты вон вышли – и будто им тоже чуть неловко. Всерьез они играют Бетховена или Чайковского, ну конечно, Шостаковича из современных. А сейчас сыграют Варламова, снизойдут. Как это на музыкальном языке? Филипп рассказывал… А, вот: «отлабают»! Вторую симфонию Варламова. А кто знает Первую? Кто слышал, кто помнит? Как ее помнить, если ее исполнили единственный раз. Такое исполнение называется двойное: первое и последнее. А сколько раз исполнят эту Вторую?

Кусками, игранную на рояле Ксана уже слышала эту симфонию неисчислимое количество раз. И многие места ей нравятся. Должны и слушателям сейчас понравиться! Но когда такая атмосфера домашности в зале, не может не возникнуть чувство неловкости. Семейное торжество, выставленное напоказ. Есть какая-то чуткость в человеке, если не совсем деревянный.

Это чувство неловкости не давало Ксане полностью раскрыться перед музыкой. Потому что слушала она как бы не сама, а пыталась вжиться в слушателей – тех, кто пришел случайно, пришел и увидел, что перед входом продают билеты; тех, кто пришел послушать известного Смольникова, архаиста и авангардиста одновременно, и поневоле высиживает и первое отделение; тех, увы немногих, кто знает Варламова и захотел услышать, что он сочинил нового… Да, так что они все слышат сейчас? Вот приятный мелодичный кусок – но не слишком ли бесхитростно написано, не слишком ли старомодно? А здесь пошли диссонансы – похоже, вставлено как дань современности.

От волнения или оттого, что жарко в зале, Ксана взмокла. И сразу почувствовала слабое, но упорное дуновение в спину. Значит, опять простудится, опять обострятся бронхи. Только-только начала выкарабкиваться. Ну, это неизбежно. Она никогда и не жалуется – просто иногда говорит…

Медленная часть – пожалуй, самая лучшая. На время Ксана даже забыла о своей раздвоенности, не старалась вообразить, как воспринимают симфонию случайные посетители, – подчинилась потоку мелодий, словно бы плыла в нем. Вспоминалось удовлетворенное изнеможение после спектакля; или заход солнца в Адлере, когда набегавшийся Раскат ложился на гальку, Ксана садилась рядом, успокоенная преданностью пса, его простодушием и силой, – и оба смотрели туда, на горизонт, где всеми оттенками оранжевого и малинового окрашивались тучи… Чего там – хорошая музыка.

Зато финал Ксана и раньше не любила, когда слышала в отрывках, и сейчас снова не понравился: слишком бодрый, натужно бодрый, точно Филипп извинялся за позволенную себе задумчивость и грусть, извинялся и спешил исправиться. И опять почудилось, что случайные слушатели в зале все понимают и улыбаются: надо наддать бодрости в финале – вот композитор и постарался.

Дирижер широкими взмахами как бы призывал оркестр выложиться до конца, звучности нарастали, медные духовые, перекрывая все, трубили кому-то славу (хорошо, что симфонии бессловесны: кому трубят – понимай как хочешь!..), аккорды как бы несколько раз взбегали в гору, но останавливались перед вершиной, отступали, звукоряд оставался незавершенным; но каждый приступ все ближе к цели, все ближе, и наконец – ах! – в последнем взмахе дирижер чуть не взлетел и закончил тем окончательным жестом, каким когда-то в споре били шапкой оземь. Все! Вершина взята…

Конечно, аплодисменты. После такого нагнетания темпов и звучностей не может не быть аплодисментов. Да и из вежливости: поработал композитор, так все складно сочинил – как не поаплодировать? Да, из вежливости, а не от переполненности чувствами. Дирижер – тот самый молодой Аркадий Донской, для которого приглашение в филармонию тоже событие, – деловито поклонился публике сам и тут же начал аплодировать, оборотясь всем торсом к директорской ложе, аплодировать, нарочито высоко поднимая руки. Ах, не надо бы Филиппу выходить, неужели он не понимает, что не те это аплодисменты? Не надо бы – но и не выйти невозможно, когда вот так вызывают, когда все знают, что автор здесь. Весь зал, повернувшись вслед за дирижером, смотрел в сторону ложи.

Ксана не обернулась, но почувствовала спиной – так же как недавно чувствовала легкий сквозняк, – что Филипп встал. Как-то по-особенному встал – неестественно пружинисто; и, старательно распрямляя спину и расправляя плечи, пошел сквозь оркестр к дирижеру. Струнники стучали смычками, но это тоже одна вежливость. А он улыбается, принимая всерьез. Он сейчас спиной к Ксане, а все равно она отчетливо видит, как он улыбается. Дошел до дирижера, пожал руку и – о боже, зачем?! – расцеловался. Говорят: «скупая мужская слеза», а тут щедрый мужской поцелуй. Счастье, что хоть с концертмейстером не полез целоваться. Аплодисменты, конечно, громче: публика любит такие действа. По проходу быстро шла женщина, неся в отставленной руке букет каких-то белых цветов – хризантем, наверное. Что он – невеста, чтобы ему белые цветы? Женщина протянула снизу свой букет, Филипп наклонился, сложился почти вдвое, дотянулся и поцеловал ей ручку. Ах, как галантен! Ну вот, отцеловался, откланялся, пошел назад вдоль ряда виолончелей – и все, аплодисменты разом оборвались. Не натянул и на второй вызов.

Ксана встала и пошла за портьеры в артистическое фойе – чтобы неизбежные поздравления там, а не на глазах любопытствующей публики. А там прогуливался Смольников! Как всегда, красив и ироничен. Даже когда молчит – ироничен. А он и не молчал: прогуливался с Феноменовым, первым музыковедом сейчас в Ленинграде – так считается, во всяком случае; прогуливался и что-то быстро говорил своим высоким нервным голосом – слов не разобрать, но и по интонациям ясно, что говорится изящно и иронично. Появился… Раз так, Филипп должен сейчас в антракте уйти! Ксане хотелось послушать Смольникова, но раз он так, раз проигнорировал – Филипп должен ответить тем же. Чтобы на равных.

Появился и Филипп почти сразу же, и Смольников тут же устремился к нему навстречу, почти что раскрывая объятия.

– Старик, дорогой, извини, мы с Ваней мчались успеть, но мы же сейчас в Репино. Надо было ловить мотор, а мы на электричку. Понадеялись, опоздали. Извини! Уже в самом конце появились, не хотели заходить.

Феноменов подтверждал каждую фразу кивком.

Ксане сделалось досадно вдвойне: значит, они слышали отсюда из фойе только финал – самую слабую часть. Слышали только финал – но будут судить обо всей симфонии.

Теперь Смольников увидел и ее – сначала, видимо, не узнал, потому что знакомы они довольно-таки поверхностно, но, осознав, что она явно имеет отношение к Филиппу, вспомнил,

– О, твоя очаровательная жена! Очень рад! И вы тоже извините нас с Ваней. Железнодорожное расписание составлено так неудобно: на одну электричку опоздали мы, а следующая опоздала сама, пока добиралась из Выборга.

Забыл, как ее зовут, вот и крутится, старается нагромоздить побольше слов. Да он и всегда так говорит. И неплохо получается. Кому другому болтливость не шла бы, а ему идет.

И все равно надо уйти со второго отделения! По семейным причинам. Мало ли какие могут быть семейные причины. Хотя и остаться бы хорошо – проявить великодушие. Одновременно бы – и уйти, и остаться!

А фойе уже заполнили поздравляющие, целующие. Брабендер с Брабендершей, конечно, впереди всех. Поздравляющую толпу прорезал Аркадий Донской – отчужденный и холодный, во фраке, с печатью вдохновения на высоком челе, а может, печать утомления похожа на вдохновение, – он проследовал в артистическую, готовиться к новому служению Музыке. Смольников устремился за ним, громко говоря Феноменову:

Идем, Ваня, я тебе покажу, как эта штука з партитуре!

Ну ясно, Феноменов напишет статью о новом сочинении Святополка Смольникова. А о новой симфонии Варламова не напишет. Чего-нибудь напишет Богданович. Может быть. Но разве можно сравнить: статья Феноменова или коротенькая заметка Богдановича!

Надо сказать Филиппу, чтобы уйти. Но к нему не пробиться сквозь поздравляющих. Ксана вспомнила, как перед концертом ей все говорили, как она прелестно выглядит. Вот и ему сейчас врут так же. Николай Акимыч стоял в стороне. Его почти никто не знал, никто и не поздравлял поэтому. И чего он здесь стоит? Прогулялся бы по фойе для публики, там часто какие-нибудь выставки, что-нибудь из истории филармонии – это бы ему по интересам.

Среди поздравляющих Ксана увидела около Филиппа незнакомую даму. Или где-то ее раньше встречала? Да это же та, которая шла по проходу с букетом белых цветов – будто Филипп невеста! И вот мало ей, пришла еще раз поздравить. Или еще раз подставить ручку? Что-то сказала, улыбнулась, и Филипп тоже ей заулыбался. Галантность-галантностью, но совсем не обязательно столько ей улыбаться. Хорошо, хоть букет ее не прижимает к груди. Где-то оставил. А Лизы его драгоценной не видно. Интересно, совсем ее нет на концерте, или не зашла поздравить? Конечно, незачем ей являться сюда, раз она его не ценила раньше, но могла бы все-таки прийти. И сын.

Наконец поздравляющие почти отхлынули, только дама с белым букетом почему-то не уходит, неужели не все высказала? Не все восторги? Ксана подошла, сказала даме:

– Извините, – и отвела Филиппа чуть в сторону: – Давай уйдем со второго отделения. Смольников-то не был на твоем!

Филипп посмотрел как-то свысока, дернул головой по своему обыкновению – додергается когда-нибудь до тика! – и сказал назидательно:

– Отвечать ему тем же – это мелко. Зачем выглядеть мелочным?

Как он все примитивно понял! Ну да, Ксана сказала, что нужно уйти – но в широком смысле, а не буквально. Уйти – да, показать, что не унижаешься до низкопоклонства перед Смольниковым; уйти – но проявить великодушие, может быть, даже остаться. Но чтобы Смольников чувствовал: мог Филипп уйти, но не ушел, потому что выше мелочных счетов. Так нужно понимать, а не буквально! Уж кто-кто, но Ксана никогда не унижалась до мелочной мести. Ни в театре своем…

– Да не о том же я вовсе! Не уходить, но чтобы он почувствовал! Уйти – высказать отношение!

– Не знаю, как это – отношение? Уйти – это спуститься вниз, надеть пальто, выйти на улицу – и домой. А как еще?

– Ну неужели непонятно?! Неужели все так буквально?!

Как с ним говорить, если он не понимает элементарной мысли?!

Снова явился Виталий Георгиевич:

– Третий звонок! Пожалуйста!

Ну вот – и не ушли, и вообще никак не выразили отношения.

Смольников вышел из артистической – опять вместе с Феноменовым – и быстро пошел через фойе, что-то рассказывая своим высоким голосом. Ксана шла в ложу и слышала, как Смольников ее догоняет.

Она уселась было на прежнее место, но, когда Смольников подошел и сел сзади рядом с Филиппом, Ксана попыталась уступить ему место: ведь его отделение, пусть сидит впереди. Попыталась привстать, но Смольников усадил ее, надавив руками на плечи:

– Сидите-сидите, что вы!

Тогда Ксана повернулась к нему, их лица оказались совсем рядом.

– А где же ваша жена? Ее бы усадить в первый ряд.

– Она сегодня занята. Представляете, читает лекцию в каком-то клубе. Не то про Ван Дейка, не то про Водкина-Петрова. Она же ведает не музыкой, а живописью. Какой-то нонсенс, правда?

У него то и дело проскальзывали – беспомощные детские интонации, и это ему шло.

– Перенесла бы лекцию ради такого события.

– Не может! Для нее это очень важно – лекция. Она меня не очень-то жалует как творческую личность. Чуть ли не единственная, представляете? И чтобы именно жена. Впрочем, и принято говорить женам: «Ты у меня единственная!» Какой-то нонсенс. А вы признаете в Варламове творческую личность?

Кажется, он даже с игривостью слегка толкнул Филиппа локтем. Тот постарался улыбнуться и невольно дернул головой.

Надо было сказать твердо: «Да, признаю!» Чтобы поставить этого Смольникова на место. Дать наконец понять, что она осуждает его за то, что он не по-товарищески проигнорировал симфонию Филиппа. Дать понять! К тому же Ксана и на самом деле признает в муже творческую личность… Но зачем же совсем огорчать Смольникова, чтобы думал, будто он несчастнее всех.

– И признаю, и не признаю. Можно смотреть субъективно или объективно. Или субъективно-объективно – и все выйдет по-разному.

Может быть, Филиппу хотелось бы, чтобы она ударила в фанфары в его честь, как только что в финале его симфонии, – нет, ударяют во что-то другое… в литавры… очень похоже: фанфары – литавры… Но он не дождется. В фанфары пусть ударяют дамы вроде той с белыми хризантемами. А она судит объективно. Или субъективно.

Смольников как-то смешно выставил вперед свою мефистофельскую бородку. Смешно и мило.

– Французы говорят, что для камердинера нет великого человека. Наверное, и для жены.

– А кто мы сейчас? И кухарки, и домработницы, и эти… камердинерши. И уж после всего – жены.

Интересно поговорить с умным человеком, но уже расселся оркестр. Поворачиваясь лицом к залу, Ксана еще раз скользнула взглядом по мефистофельской бородке Смольникова и опять пожалела, что Филипп отказывается отрастить бороду, которая его бы облагородила и украсила, – не мефистофельская, такая не пошла бы к его кругловатому лицу, а полукруглая, шкиперская.

Встреченный редкими нерешительными хлопками, появился Аркадий Донской, деловито поправил партитуру, дал знак оркестру приготовиться…

Смольников назвал свое сочинение «Триптихом». И правда, это лучше, чем безликое слово «симфония». И словно бы слышится короткий смешок в самих звуках: «триптих». Все правильно: в самой музыке больше всего слышалось именно коротких смешков. Смольников ни разу не унизился до долгой плавной мелодии.

Ксане трудно было уловить связь между краткими фрагментами, складывавшимися в три отдельных куска музыки, из которых в свою очередь и сложился сам «Триптих». Трудно уловить, но связь несомненно имелась, а в том, что уловить ее все-таки не удается, Ксана склонна была винить себя, свою музыкальную малообразованность, ибо что такое балетная музыка, на которой она воспитана? Настоящие знатоки часто называют ее манежной. Да, было непонятно и скучно, все непонятнее и скучнее – но в самой скучности, как ни странно, присутствовало какое-то необъяснимое обаяние, скука оказывалась возвышенной, и Ксана сознавала, что после этих странных скачущих созвучий простая мелодичная музыка неизбежно покажется слишком примитивной, сладкой… Субъективно, конечно, но не просто непонятность присутствовала в соединении коротких созвучий – но тайна. Непонятность может раздражать, но тайна – завораживает, тайна – условие искусства! Что-то известно Святополку Смольникову недоступное ей, и чем явственнее Ксана ощущала присутствие тайны, тем более восхищалась если не музыкой, то автором.

Наверное, это признание превосходства над собой Святополка Смольникова, превосходства посвященного над профанами, испытывало и большинство слушателей, потому что когда несколько скачущих нот вдруг оборвалось – и намека не было на мощное крещендо в финале симфонии Филиппа, – то после недоуменной паузы поднялись овации, несравнимые с вежливыми аплодисментами после первого отделения. Смиренные профаны восторженно приветствовали жреца, посвященного в таинства современной музыки. Смольников выходил несколько раз, расцеловался с Донским, пожал руку не только концертмейстеру, но и вышедшим вперед пяти или шести солистам оркестра, – Ксана и не заметила, что в «Триптихе» прозвучали сольные эпизоды, – а поклонницы с цветами образовали в центральном проходе подобие очереди.

Ксане было обидно за Филиппа, но она не могла не признать, что слушатели субъективно чувствуют превосходство над собой Святополка Смольникова – или, наоборот, объективно ощущают – и покорно склоняются, с радостью склоняются, пришли сюда, чтобы склониться! Превосходство же Филиппа Варламова они над собой не чувствуют, не сумел он продемонстрировать свое превосходство над толпой. Да что слушатели, если она, жена, не чувствует его превосходства.

Когда наконец овации иссякли, в фойе, естественно, начались поздравления. Смольников выслушивал снисходительно, бородка дергалась как-то особенно иронически. Ксана колебалась: подойти или не подойти? Ведь она не может сказать, что ей понравилось – ей и скучно было, и непонятно, – но как выразить то чувство робости, почтительности, которое внушил автор, отважившийся выступить на публике со своими непонятностями, великолепно уверенный, что если кто чего недопонял, то тем хуже для такого недопонимателя. Великолепная уверенность! Но как выразить?

Что-то говорил Смольникову и Филипп. Ксана не слышала. Ну ладно, он остался на второе отделение, не опустился до мелкой мести – и Ксана рада: и тому, что не опустился, и тому, что дал ей возможность ощутить притягательность непонятного, трепет перед тайной, – но уж подходить с благодарностями совсем не обязательно. Свое отношение к опозданию Смольникова мог бы выразить тем, что не подошел бы.