Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Филипп наконец расхохотался – правда, несколько деланно. Ксана удивилась даже сильнее, чем обиделась: Ты чего?

– Да смешно же: ты не даешь мне докончить ни одной фразы, и я же, оказывается, отмалчиваюсь! Я все время пытаюсь…

Ну скажи, даже очень интересно. Хотя все равно ничего нового ты мне не скажешь.

– Только, пожалуйста, не перебивай. Ты очень долго говорила, и я не перебивал.

– Но если мне хочется возразить!

Мне все время хотелось возразить, но я слушал, не перебивая.

– Прошу, высказывайся, я буду слушать. Только не перебивай. Как только ты перебьешь, я замолчу.

– Прошу, я слушаю. Внимаю!

Она уселась на стул, положив руки на колени, пародируя прилежную слушательницу. Но он постарался игнорировать и издевательскую интонацию, и издевательскую позу.

Казалось, столько всего накопилось, а когда наконец настал момент высказаться, мысли как бы распылились, и невозможно было определить, где же самое важное.

– Что же ты молчишь? Я прилежно внимаю!

Филипп заговорил очень медленно, будто шел в темноте по незнакомой лестнице, нащупывая, где тут ступеньки.

Ты сказала, что я придрался к мелочам, заговорил не о главном. А что главное? Да у нас и нет, наверное, разногласий в чем-то очень главном: например, ты бы любила и защищала собак, а я бы их мучил и обдирал на шапки. Нет таких разногласий. Но я не думаю, что существуют мелочи. Что такое мелочи? Все очень важно в жизни, она складывается из моментов, которые легко обозвать мелочами, но от этого не легче. И умирали люди от обид, которые мелочи, если так судить. Все важно, все! Ты очень даже замечаешь, когда я не оценил в тебе чего-то, обидел в чем-то, поспорил и вот не прав оказался, как выяснилось год спустя. Наверное, так и есть: и не оценил, и оказался не прав. Другого человека до конца не поймешь. Но и ты не замечаешь, когда очень даже меня обижаешь. Я вот когда-то пошутил неудачно, что ты больше всего протанцевала у воды.

И как ты обиделась, до сих пор не можешь забыть! Сколько раз мне это поминала и еще, наверное, будешь поминать. А ведь я сказал только тебе, наедине. Зато ты и не заметила, как сказала о моей работе при людях – и Лида была Пузанова, и ее Иван, и Степа Гололобов, – сказала, что вышло неудачно. Новая вещь, никто из них еще не слышал, а ты оповестила заранее. Зачем же? Пусть бы сами послушали и составили мнение.

– Вот и прекрасно, что ты об этом вспомнил. Лучше бы не вспоминать, но прекрасно, что вспомнил!

Перебила все-таки, не выдержала! Филипп замолчал с обреченной улыбкой.

– Зря об этом заговорил, но прекрасно, что напомнил! Потому что все ты понял не так! Я прекрасно помню! И когда ты сказал, что я танцевала у воды, – я прекрасно поняла, что пошутил. Я прекрасно понимаю шутки. И не обиделась, с чего мне обидеться? Это ты судишь по себе, ты бы обиделся, – а я вовсе не обиделась! Только ты ничего не понял и не понимаешь, поэтому я пытаюсь тебе объяснить: это честь – танцевать у воды! Выходить на сцену всегда честь! Великий человек сказал, что нет маленьких ролей! Я выходила у воды, а меня замечали и отмечали! Понимающие люди, гораздо умнее тебя! Тебе этого не понять. А вовсе я не обиделась, чего ж тут обижаться? Я никогда не обижаюсь, я выше этого. А тебе слова нельзя сказать поперек! Я прекрасно помню тот разговор. Во-первых, я не сказала «неудачно». Я сказала: «не шаг вперед». И могу я иметь свое мнение? Ты не привык, тебе нужна тепличная обстановка, а актеры всегда говорят в глаза, что думают.

Филипп снова не очень удачно расхохотался.

– Ты о чем?

– Об искренности актеров.

– Да, и врут в глаза, и целуются, а отвернутся – плюются. Но говорят в глаза искренне. Такое скажут, что совсем смешают с говном, а ты встань, оботрись и работай дальше. Переступи! Ты не знаешь, сколько раз меня смешивали с говном, а я умела переступить!

Она произносила с нажимом: да, с говном ее смешивали и ни с чем другим, а если ему неприятно слышать, пусть не слушает. А Филиппу и в самом деле было неприятно. Слышал он грубостей на своем веку – ну не меньше, чем всякий, кто ходит по улицам, ездит в трамвае, – и привык большей частью не обращать внимания.

Но оттого, что Ксана произносила не очень умело, но с вызовом, достаточно невинное, в общем-то, слово звучало как-то обнаженно-натуралистично.

– А ты бы хотел, чтобы тебя всегда гладили по головке? Вот ты опять размолчался, потому что нечего сказать.

Оказывается, он размолчался. Хотя на самом деле, это она разговорилась. И нарушила условие: не перебивать.

Да, размолчался, и нечего делать обиженную физиономию. Вот всегда так. Будто не с человеком живу, а с чурбаном.

Фу, уже дошла до чурбана.

– Да, с чурбаном. Ты же меня никогда не называешь по имени. Никогда! Никак не называешь вообще. Мне это не нужно, мне вообще ничего не нужно, но удивительно: совсем никак не называть человека, с которым живешь!

Ничего не объяснишь и ничего не докажешь. Конечно, Филипп сам виноват отчасти: попытался быть объективным, изображал благородство – признавал и свои вины, свои ошибки. А надо твердить, как она: «Я всегда прав, а ты ничего не понимаешь!» И чем напористей, тем лучше. А теперь надо кончать этот бессмысленный разговор. А может, их совместная жизнь стала бессмысленной, потому надо кончать и ее? Мирно разойтись? Судя по сегодняшнему разговору, мирно не получится. Забавно, что началось-то из-за такой малости, что сразу и не вспомнишь. Зато кончилось!..

– Служанок и то называли как-то. А у тебя безымянная. Та-Которая-На-Кухне, да?

Он же обещал: раз она перебила, больше ничего не говорить. И не выдержал:

– Ну знаешь! Да такого мужа, который все продукты… Да такого ни у одной… Раз в день приготовить на троих… Да ты расскажи женщине, которая и работает, и все сама, и с двумя детьми!..

– Правильно, ты помогаешь, спасибо. Даже очень спасибо. Но я не в том смысле, все ты передергиваешь с ног на голову. Не в том смысле я все время на кухне…

Можно, оказывается, быть на кухне в разных смыслах!

– …А в том смысле, что у меня здесь нет угла, кроме кухни! Ты творишь, Николай Акимыч у себя – а я где? На кухне. Все правильно, самое место для прислуги! В обществе Антонины Ивановны – самое то!

Нет у них третьей комнаты – чем же он виноват? Или Ксана хотела бы, чтобы он не работал, а развлекал ее?! Всякая нормальная жена была бы счастлива, что ее муж прилежно творит, так сказать!

– Хватит! Какой я есть, такой и есть! Ничего другого я тебе не обещал, никакой роли не разыгрывал – все честно. Ты знала, на что шла. И я не менялся с тех пор, как мы познакомились. Если я такое чудовище, ты могла это видеть с самого начала и держаться от меня подальше. Я не менялся. Вот ты изменилась – это уж точно. Женился я на одной женщине, а жену сейчас имею совсем другую. Так что если кому сетовать, так мне. Но почему-то всякие гадости говоришь ты мне, вот такие скандалы начинаешь ты!

– Какой скандал? Поговорили наконец. А то все молчим. Надо каждый день разговаривать, может, ты бы и понял что-нибудь наконец.

– Нет уж, упаси бог!

Филиппу этот разговор был мучителен, а Ксане – ну не то что нравился, но какое-то удовлетворение она испытывала, это уж точно. И готова была продолжать сколько угодно.

– А что, не нравится, что услышал наконец правду? Какую правду?! Что она – служанка?! Надо, чтобы

Филипп не только таскал продукты, но еще и варил-жарил?!

– Хватит! Какой есть – такой есть. Если не устраиваю такой как есть, давай разведемся!

Рыжа, которая до сих пор слушала молча, вдруг подняла голову и издала неопределенный звук – скорее всего, вопросительный.

– Вот, даже собача заскулила! Что, скажи, за непонятные крики? Вот они – они все понимают. А нам до них расти и расти!

Филипп любит собак, ничего не скажешь, но такие причитания его злят. Тем более, в такой момент. Ответить ему прямо про развод Ксана не решилась – так через Рыжу.

– Да, хватит. И не впутывай собаку.

Он вышел, постаравшись не хлопнуть «дверью, – слишком уж банальный скандал, если еще и с хлопаньем дверей! И тут вспомнил про приглашение Брабендера. Вот то, что сейчас нужно! Хватит ему сидеть дома, ужинать ровно в шесть! Пойдет-ка он туда, к Поцелуеву мосту. Только один! Действительно противно: примерный муж, домосед, трезвенник! Ксана вышла вслед:

– Ужинать пора. Ты так увлекся, обличая меня, что забыл про свою пунктуальность. Где записать? А ваша служанка вам все приготовила!

И она присела, приподняв воображаемый передник. Оказывается, это он ее обличал.

– Я не буду дома ужинать.

– Чего это ты не будешь ужинать? Не помню, чтобы ты отказывался поесть!

Филипп считает про себя, что ест умеренно, а у Ксаны прозвучало сейчас, что он чуть ли не обжора. И вот так чуть ли не каждая фраза: мелкий укол, на который и реагировать-то совестно, но взбесишься рано или поздно от тысячи мелких уколов! Не буду, потому что ухожу.

– Куда это?

Филипп мгновенно сообразил, что, если рассказать про театр «Поцелуй», от Ксаны не отделаться. А идти сейчас с ней ему было нестерпимо.

– Меня позвали посмотреть одну партитуру. Хорошо, за скандалом так и забыл переодеться.

Так я пойду с тобой.

– Нет-нет, там чисто деловое обсуждение, одни профессионалы и никаких жен.

– Ну да, ты-то большой специалист по всяким партитурам и как их?… секвестрам!

А, вспомнила сцену в номере после концерта.

– По секвенциям.

– Да-да, секвенциям! Все были поражены, как будто ты профессор-теоретик. Только теория мертва, творчество не подчиняется теориям.

Вот еще один укол. И опять смешно отвечать, спорить.

– Так что пока, я пошел.

– Поужинал бы сначала.

– Нет, уже некогда. Да и дадут там чего-нибудь поесть.

И чего некогда? Не на концерт же – подождут. Очень смешная у тебя манера являться вовремя. Все опаздывают, ты один какой-то педант.

Наверное, Ксана права: все опаздывают, кроме Филиппа. Правда, можно было бы вспомнить Шостаковича: по преданиям, тот бывал всегда педантично точен. Но это жалкая метода, Филипп ее презирает – ссылаться на привычки и причуды гениев: Бальзак пил много кофе – буду и я, Рахманинов обожал спортивные автомобили… Иметь свои чудачества – куда ни шло, но подражать чужим – смешно.

– Значит, я один скучный ремесленник, а все кругом – беспутные таланты!

– Хорошо, хоть сам понимаешь… Взял бы Рыженьку с собой, чтобы потом не выходить специально.

И опять Ксана права: если бы шел не в театр, непременно бы взял. Но интересно, что она уверена, что ему придется специально выходить, – о том, чтобы ей погулять с собакой, речи нет вообще.

– Взял бы, да там у них дома кот, неудобно его пугать.

– В прихожей бы посидела, если кот такой трус… Когда явишься-то?

«Явишься»! Большего домоседа, чем Филипп, наверное, не найти. А обращается будто к бродяге, который исчезает на недели.

– Не знаю. Когда освобожусь.

Вышел на лестницу. Захлопнулась дверь. И чувство освобождения.

Зачем ему такая жизнь? Зачем он добровольно себя закабалил?

Он съел по дороге сосиски в каком-то буфете – сосиски со скучным гарниром, которые запил жидким чаем. То, что готовит каждый день к шести вечера Ксана, настолько же несравнимо с этим ужином, насколько несравним оркестр филармонии с оркестриками, игравшими когда-то в кино перед сеансами, – но Филипп испытывал прекрасное чувство освобожденности, а буфетик напомнил ему времена свободы и молодости – и вышло, что он давно так прекрасно не ужинал.

«Поцелуй» он нашел легко. На входе в ЖЭК висела картонная табличка: «Театр – 2-й эт.!» А к двери на втором этаже кнопкой был прикреплен криво написанный репертуар на месяц, из которого явствовало, что спектакли идут примерно через день – ничего себе, самодеятельность!

За дверью оказался коридор, довольно-таки широкий, но весь набитый публикой – большей частью совсем молодой, но мелькали и несколько седоватых ухоженных бород сродни смольниковской. Почти вся публика была устремлена куда-то в глубь коридора, так что виднелись почти сплошь спины и профили, но одна девушка стояла лицом к двери. Увидев Филиппа, она сказала как старому знакомому:

– Снимайте пальто там дальше налево и приставайте сюда к живой очереди.

– И вы в живой очереди?

– И я.

Филиппу захотелось сразу же здесь и остаться, не ходить никуда дальше, где снимают пальто.

– А зачем эта очередь?

Чтобы попасть в комнату, в которой зал. И занять места.

Хорошо: «В комнату, в которой зал»! Хотелось остаться рядом с девушкой, но ясно было, что в комнату, в которой зал, нужно входить без пальто.

– А меня пустят дальше налево? Не подумают, что я лезу без очереди?

– Пустят. Они поверят, что вы вернетесь. Филипп понял, в чем особенность этой девушки: у нее выражение лица как бы вопросительное.

– Хорошо, попробую. Положу пальто. Последней фразой он как бы заверил, что обязательно вернется сюда в живую очередь, встанет за девушкой.

Там дальше налево оказалась большая комната. С одной стороны на стульях были навалены пальто – всё на полном доверии. С другой стороны полкомнаты отделяла занавеска, из-за которой слышались смех и разговоры. Здесь, на половине где пальто, тоже стояли и разговаривали, но голоса из-за занавески звучали совсем иначе: голоса уверенные, радостные – Филипп сразу догадался, что там переодеваются актеры «Поцелуя». Едва Филипп положил свое пальто на груду других, из-за занавески появился Брабендер. Словно специально высматривал Филиппа.

– Пришел? Ну прекрасно! А жена?

– Она не смогла.

Забавно, но Филипп приглушил голос: будто та девушка с вопросительным лицом могла услышать, что здесь говорится про его жену.

– Жалко! Посмотреть можно и в другой раз, но премьера есть премьера! Где твое пальто? Повесь здесь, у актеров. Как почетный гость.

Филипп покорно перенес свое пальто за занавеску, досадуя, что этим отъединяется от той девушки с вопросительным лицом – или правильнее: с вопрошающим лицом? – ведь она как рядовая зрительница положила свое пальто в общую кучу. И надо было бы вернуться к ней туда в живую очередь – ведь он почти обещал! Но Филиппом завладел Брабендер.

– Познакомьтесь, это Леонид Усвятцев, душа и вдохновитель здешних мест… Леня, скажи, кстати, чтобы заняли Филиппу Николаевичу одно место в первом ряду. – Надо было бы попросить два, но почему два, когда он без жены? – Да, Усвятцев, когда-нибудь увидишь эту фамилию большими буквами на афише. Или не увидишь: его сила здесь, среди энтузиастов и любителей, а пойдет в профессионалы – потеряет себя.

Кажется, симпатичный парень этот Усвятцев: сказал ему Брабендер, что не бывать ему на афише большими буквами, – а он кивает и улыбается. Да, возможно, симпатичный, но Филипп все время словно бы видел перед собой ту девушку с вопрошающим лицом – и потому другие лица воспринимал с трудом.

Зазвенел звонок – натуральный колокольчик, которым надо трясти изо всех сил, – и послышалось шарканье: толпа из коридора двинулась в ту комнату, в которой зрительный зал. И та девушка двигалась сейчас, и кто-то другой занял за нею живую очередь.

– Обожди не давись, – сказал Брабендер, – тебе место все равно занято.

– А тебе?

– Ну – я! Я за роялем. Я здесь и композитор, и оркестр, и дирижер. Един в трех лицах.

Комната, в которой зал – и сцена, кстати, тоже, – оказалась даже меньше той, в которой склад пальто и артистическая. Филипп вошел вместе с Брабендером, когда зрители уже набились, заняв пять рядов скамей, а перед первым рядом некоторые сидели на полу на каких-то подушках. Ту девушку Филипп заметил сразу – она устроилась на подоконнике позади последнего ряда. И она его заметила, взглянула мгновенно – и стала смотреть в другую сторону. А Брабендер не без торжественности подвел Филиппа к персональному стулу, приставленному сбоку к первому ряду, на котором белела огромная бумажка: «Занято!!»

Ну сам спектакль… Ребята старались, и неумелая старательность была даже трогательна. И пьесу они откопали интересную. С обычной для Филиппо парадоксальностью постепенно выяснялось, что самый честный человек на сцене – вор и убийца, а люди вроде честные и порядочные оказывались последними подлецами. Так-то так, забавно и заставляет задуматься —: и все же чем дальше, тем меньше принимал Филипп мысли де Филиппо: ему начали чудиться натяжки, чудиться желание опорочить порядочность вообще: тот, кто задумывался, – поступал обязательно плохо, а не-задумывавшийся – обязательно хорошо; страсть, оказывается, оправдывала даже убийство, а расчет был криминален сам по себе, и все, что шло от расчета, оказывалось отвратительным… И пьеса под конец больше не казалась парадоксальной, наоборот, она сделалась нестерпимо банальной, потому что хулить разум сделалось в наше время почему-то банальностью. Вот Ксана была бы в восторге, для нее разум, расчет – тоже бранные слова. Хотя если наш мир еще существует, если есть у него шанс спастись, то только благодаря разуму – Филипп в этом уверен свято!.. Да, вокруг хлопали изо всех сил, а Филипп ни разу не соединил ладони – хотя бы из вежливости.

Антракта не было, спектакль прошел «на едином дыхании», как объяснил оказавшийся около Филиппа Брабендер, увлекая почетного гостя в отгороженную занавеской артистическую половину. Филипп успел только заметить, что той девушки уже нет на подоконнике.

Пришлось сказать несколько слов и Усвятцеву:

– Знаете, очень понравились ваши ребята. Хорошо, когда увлечение, а не профессионализм. Ну а пьеса, – Филипп поколебался, но все-таки сказал – Пьеса понравилась меньше. Когда-то похвалу глупости писали в ироническом смысле, а нынче вот всерьез.

Усвятцев только развел руками – и его тут же увлекли по какому-то делу. Ну и хорошо – не дискутировать же, когда за занавеской сейчас одевается та девушка. Оденется и уйдет.

– Ты домой? – не отлипал Брабендер. – Тебе ведь «двадцать второй» годится или «тройка»? Мне тоже. Пошли.

Они вышли вместе. Филипп посматривал по сторонам, стараясь делать это не очень заметно, но не видел той девушки с вопрошающим лицом.

Но он не только что увидел – оказался притиснутым к ней в качающемся прицепе «Икаруса». Оказывается, она была в «Поцелуе» не одна, а с целой компанией подруг, и теперь подруги мило щебетали, а она только взглянула на Филиппа один раз – как тогда в комнате, которая зал, – и отвернулась к подругам. Брабендер тоже щебетал, хотя октавой ниже, – не мог сейчас Филипп воспринимать всерьез его высокопарные рассуждения о значении музыки в драматическом театре – так, щебетание. Прислушивался же больше Филипп к девичьему щебету – и вдруг расслышал:

– …только и разговоров сейчас во Дворце молодежи про Светлану Григорьеву. Что будет идеальная жена…

Никто пальцем не указал на девушку с вопрошающим лицом, которая стояла вплотную к Филиппу, притиснутая автобусной давкой, – никто не указал, но почему-то сделалось совершенно ясно, что она-то и есть Светлана Григорьева.

Вот взять бы ее за руку и сказать: «Ну пошли, будь мне идеальной женой!» Прямо здесь в автобусе. Не раздумывая обо всех препятствиях. Ведь это так плохо, даже порочно, как доказывает Эдуардо де Филиппо: раздумывать. И Ксана согласна, что раздумывать – стыдно. Вот и не раздумывать.

Автобус ехал, прицеп раскачивался, они стояли, притиснутые друг к другу. Может, им и сходить вместе? И Филипп решил сыграть с судьбой: выйдет Светлана Григорьева вместе с ним на Владимирском – он обязательно познакомится с ней!.. Едва только он заключил это условие – с собой, с судьбой, – как автобус остановился у Казанского собора и толпа хлынула из него. Понятно: метро. Толпа хлынула, и вся девичья компания, и Светлана Григорьева со всеми. На этот раз она не взглянула на него. Но почему-то Филиппу показалось, что она разочарована. Понадеялась – и вот разочаровалась… Брабендер продолжал что-то говорить.

Сошел и Филипп – у себя на Владимирском.

Вот и сыграл с судьбой… Правда, существует Дворец молодежи, где все сейчас почему-то говорят про Светлану Григорьеву. Идти искать? Нужно ли? Ну познакомится, будет ухаживать, переживет несколько счастливых дней, может быть и месяцев, – а кончится все усталостью, недоумением, непониманием, такими же сценами, как сегодня с Ксаной. Даже еще быстрее кончится: ведь разница-то между ними лет двадцать! Не лучше ли вспоминать о двух-трех взглядах, мечтать о неосуществившемся счастье – и может, удастся написать музыку, внушенную этой мечтой?

Или Филипп просто стал пессимистом, а на самом деле не всегда семейное счастье вырождается в глухую войну? Ну да, Ксана виновата в бесконечных мелочных придирках, булавочных уколах, да, устроила скандал – многое можно ей в вину. А ему? Что в вину ему, Филиппу? Он ведь идеальный муж: не пьет, не шляется, продукты вот приносит. И относится внимательно, ценит, а когда Ксана при гостях счастливо улыбается – и он невольно вслед за ней… Да, ему в вину, пожалуй, только одно: он никогда по-настоящему не любил Ксану – как когда-то Лизу, как только что готов был влюбиться в Светлану Григорьеву: не ловил взгляды, не был счастлив от нечаянного прикосновения. Ксана – наверное. Во всяком случае, ухаживала за ним она. А он решил, что такая жена ему и нужна: преданная, влюбленная, понимающая его стремления… И куда-то все девалось.

Вот так в итоге: у Ксаны много вин, а у него – одна…