Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

14

Когда среди ночи Николай Акимыч внезапно столкнулся в коридоре с внуком, он поверил, что Федька забежал, от кого-то спасаясь. От хулиганов. Но потом… Какое-то все-таки взяло сомнение. И уже на другой день, проходя по коридору, не удержался, осмотрел бумажку, которой заклеена комната Леонида Полуэктовича. Новую бумажку, оставленную после описи. Бумажка выглядела неважно: самый конец отлепился и загибался; дальше лента хоть и держалась, но видно, что надорвана – надорвана и приклеена. Или кто-то другой успел постараться? Антонина Ивановна?

Жутко неприятно: подозревать родного внука! Но вышел-то Федька с пустыми руками, это точно – Николай Акимыч пока еще не ослеп. А за пазухой? Мог, например, сунуть книгу. Сейчас очень ценятся старые книги, за некоторые, говорят, дают и сто рублей, и двести. А у Леонида Полуэктовича настоящая лавка букиниста. Неужели же Федька сообразил? Книги в опись не попали, и никто не узнает, если он и взял, – это-то и страшно! Страшно, если украл, заработал на краденом – и остался безнаказанным! Украл, получилось – может попробовать снова! А если все-таки сказал Федька правду? Хороший же парень, руки золотые… Не мог Николай Акимыч отделаться от подозрений, но и признаться в них никому не мог. А тем более – Федьке! Ведь если не брал, если внук чист и честен, за что же так смертельно оскорблять?! Да после такого – все, конец! Федька при жизни слова не скажет и на похороны не придет! А если все-таки брал? Тогда смолчать и поощрить тем самым – еще хуже. Куда ни кинь… Так Николай Акимыч и носил в себе – как камень. Не против Федьки камень, а самому с ним тяжело; не за пазухой камень, а на шее. Будто нечистая совесть. Во как: подозрения на Федьку, а чувство, будто у самого нечистая совесть.

И когда через пару дней ехал днем, уже заканчивал смену, вдруг вошли на Звенигородской двое таких вот акселераНтов – похожих на Федьку – небрежно что-то бросили в переднюю кассу и оторвали билеты. Салон пустой, и Николай Акимыч за ними проследил; объявлял, что следующая Пять углов и почему такое необычное название, а сам следил: потому что показались подозрительными с самого начала. Бросили что-то – и Николай Акимыч по жесту, по чему-то неуловимому понял, что бросили не то – либо недоплатили, либо вообще какой-то металлический мусор (потом в кассовом мешке чего только ни находится среди мелочи! а уж недоплата– всегда!) – и мгновенная ярость охватила его. Он резко затормозил, выскочил в салон – при его-то комплекции! – оказался около кассы. На резиновой дорожке блестела единственная копейка.

Вы что? Копеек жалко? Экономите? А совесть в карман спрятали? Жулье!

Ему хотелось схватить этих нахальных акселерантов и трясти, трясти! Вытрясти все, что недоплатили сейчас, что наверняка недоплатили раньше – и нечестность вытрясти, самое главное! Нечестность, самомнение, разгильдяйство!

– Чего шумишь, отец? Все заплачено. Провалилась остальная деньга.

Нет, хоть бы смутились! Нахалы были, нахалы и есть!

«Провалилась»… А как докажешь, что не провалилась? Свидетеля бы!

– Граждане! Кто видел? Что они опустили? Граждане равнодушно смотрели в окна. Как тогда, когда в салоне куражился пьяный. Но сейчас-то бояться некого!.. Хотя могли и в самом деле не видеть: кому дело до кассы, до ежедневной недоплаты?

– Совесть ваша провалилась, вот что! Николай Акимыч повернулся и пошел к себе в кабину. АкселераНты засмеялись в спину.

Доехал до кольца молча. Ну объявлял остановки – но никаких лишних слов. Не то что он еще злился или что – разом устал. И Николай Николаич поскрипывал, будто тоже устал…

Потом Николай Акимыч молча стоял в очереди к диспетчерше Нинке. Вокруг ржали, как молодые кони, другие водители, а та и рада, тоже кобыла порядочная. А Николай Акимыч молчал и чувствовал себя одиноким. Зачем он все еще ездит? Почти не осталось никого на линии из его сверстников, а он все ездит. Дорога – она и сама выматывает нервы, а тут плюс пассажиры: те, которые не платят, которые лезут в переполненный салон, которые хулиганят, которые просто нахальничают – какие нужно иметь на всех нервы? Николай Акимыч старается, он к ним с добром, просвещает, повышает их культуру – а они? Да, хватит ему ездить. Хватит! Ну не заплатили эти двое – но ведь он готов был их трясти как каких-то преступников! Из-за того что нахальный вид, или из-за того, что похожи на Федьку, с которым Николай Акимыч теперь не знает как и встретится – после той ночной встречи в коридоре…

Захотелось сразу пойти к директору парка, подать заявление, перевестись с линии на работу поспокойнее. Вызывал тот, приставал по поводу глупой кляузы – вот и пожалуйста, не желает больше Николай Акимыч терпеть от всякого, кто влез в салон старого Николай Николаича… Или кляуза не такая глупая? Тогда тоже была в нем злость на пассажиров, которые лезут и лезут, как неразумные овцы. Вот и стоял назло. А пассажиры всегда будут такие, вряд ли поумнеют – что толку злиться на них.

В раздевалке Николай Акимыч все же немного поостыл. Уйти с линии он уйдет – но надо подумать, куда. Пойти загонщиком? Непонимающие люди думают, что загонщик – вроде подсобника: загоняет пришедшие спать машины в ремзону или просто в глубину парка. В автобусном парке так и есть, но в троллейбусном, где переплетение проводов и магнитных стрелок, загонщик – высшая квалификация. Так-то так. Но скучно. Ездишь по городу, видишь улицы, которые хоть на малейший штрих, а меняются каждый день: где ремонт начался – а где кончился; где открыли магазин – а где закрыли; вывески новые, газетные щиты… Да, по городу интересно, а загонщиком – скука. Водить бы тот самый экскурсионный троллейбус, если и вправду поддержит новый зам Пантелеймон Иваныч? Там уж точно не будет нахальных безбилетников, ни толпы, выламывающей двери, да и пьяный – вряд ли. Но молча водить и слушать, чего нарассказывают какие-нибудь несмышленые девчонки? А если не водить? Если только сидеть в кресле с микрофончиком в руках? А рулят пусть другие, тот же Коля Винокур, напарник? Сменить профессию на старости лет, податься, можно сказать, в интеллигенты. Как же: экскурсовод! Только платят этому экскурсоводу, наверное, раза в три меньше по сравнению с водителем. Да, надо подумать, надо подумать… К директору еще успеется.

– Дядя Коля, чего ты будто стукнутый? Макар. Николай Акимыч теперь для него прочно «дядя Коля» – вот и хорошо. А культурному обращению он уж никогда не научится – разве говорят старшему: «будто стукнутый»?

– Задумался просто. Ну как ты?

– А чего? Нормально! Скажи, дядя Коля, а сын твой, ну Филипп Николаич, он не хочет еще написать на мои слова? А то я тогда у вас читал-читал, а ничего не оставил, только воздух сотрясал. Надо бы ему слова передать. Пусть он еще, а?

Как будто Николай Акимыч распоряжается, чего сочинять Филиппу. И не один Макар так думает.

– Это только он знает, чего сочинит, а чего нет. А слова свои – давай, я отнесу. Или сам. Вон как тебя его жена звала! Зайди да принеси.

– Зайду! А как же. Вдруг еще сочинит? И на афише: «М. Хромаев»!

Эк ему хочется!

Дома Николай Акимыч застал некоторое волнение: оказывается, только что позвонили, спросили, есть ли кто-нибудь в квартире – чтобы приехать за описанными вещами. Антонина Ивановна расхаживала по коридору и кричала так, что было слышно на лестнице:

– Во, уж сейчас-то никто не трогал бумажку, да? Некоторые на меня смотрели, будто срывала печати, а уж сейчас-то близко не была. И все равно. Или некоторые, которые такие честные, норовят тайком?

Вероника Васильевна тоже оказалась в коридоре – и тоже ужасалась:

– Подумайте, отклеена! Что могут о нас подумать? Какое-то наваждение, честное слово!

От таких криков подозрение на Федьку только укрепилось. Злясь на него, злясь на себя, Николай Акимыч сказал грубовато:

– Чего шуметь попусту? Взять клей и приклеить как следует!

Что тут же и проделал собственноручно. Только ощущение было, что не Федькин грех замазывает, а свой собственный. Стыдно. И противно… А если не Федька? Если зря на внука? Так, наверное, Николай Акимыч и умрет, не узнав правды.

Решительность Николая Акимыча немного успокоила соседок. Вероника Васильевна тут же с удовольствием заговорила о другом, показывая, что она непричастна к страстям вокруг печатей:

– А вы не слышали, Николай Акимыч, что дом на углу, где почта, идет на капремонт? Я зашла, там все в растерянности: недавно их отремонтировали внутри, сделали красиво – и вдруг куда-то переезжать. Булочную внизу уже закрыли. И галантерею. Или не просто ремонт, а будто сделают выход из метро. Когда построят вторую «Владимирскую», пересадочную. Вы ведь все знаете про городские дела!

Николай Акимыч не знал. Но ему стыдно стало признаваться, что он чего-то не знает про родные Пять углов, и он ответил так, будто что-то знает:

– Нет, метро вряд ли. Далеко до «Владимирской».

Не только потому ответил, чтобы сделать вид, что знает: очень ему не хотелось, чтобы ломали этот угловой дом, где почта. Потому что хотя дом не попал в памятники официально, а очень старый – лет сто пятьдесят. Когда-то до революции в нем был ломбард. А в булочную, которую уже закрыли, в блокаду он, Колька Варламов, выстаивал за пайком. Как же можно, чтобы не стало этой булочной?!

А еще: если начнут копать вход в метро, перекроют Загородный, пустят троллейбусы в объезд – закроются надолго Пять углов…

Звонки зазвонили все разом. И за дверью столько голосов – сплошь высокие, женские – будто целая ватага. Да так и оказалось. Едва Николай Акимыч открыл, мимо него, чуть не сбив, – его-то, стокилограммового! – громко протопала гурьба дворничих гренадерского сложения. Говорили они между собой так, будто перекрикивались через реку:

– Где?!. Здесь!.. Давайте, девочки!

Дверь комнаты Леонида Полуэктовича распахнулась. На бумажку никто не посмотрел.

– Вещей-то!.. Накопил хлама!.. Диван идет!.. Девочки, взяли!

Не прошло и минуты, как две дворничихи легко пронесли на руках диван красного дерева. Только замешкались у выхода, с треском распахнули вторую створку – и дальше. Рыжа из-за двери не лаяла, а испуганно подвывала. А Филипп с Ксаной не показываются – или дома их нет, или не желают присутствовать при таком грубом событии?

Из гурьбы дворничих выделилась женщина чуть поменьше габаритами – техник. Тоже закричала:

– Уполномоченный кто? Или кто-нибудь!

– Я, – с некоторой опаской шагнул Николай Акимыч: не зашибли бы мебелью.

– Тут картины только две записаны, а вон их сколько! Подскажите, какие брать.

Да, было бы смешно, если бы вместо Левицкого унесли бы какой-нибудь второсортный портретик. Николай Акимыч указал и Левицкого, и Серова. Оставшиеся в комнате дворничихи перекрикивались: Чего еще?!. Люстру снимать?!. А книги эти все?!

– В макулатуру! – приговорила техник. – Сразу сделаем план!

Эти-то книги?! Целую лавку букиниста?

– Да вы что?! Такие книги?! Да вы знаете, какая ценность?!

Николай Акимыч и сам закричал, невольно подделываясь под общий тон.

– Никакая ценность! Что ценность – все здесь! И техник ткнула в лицо Николаю Акимычу опись.

– Я вам говорю: ценность!

Ничего не знаю! Что не в описи, все на списание! Даже никакого права. «Ценность». Прикарманить хотите? Продать книжечки? Что не в описи, все уничтожается. А то много таких охотников!

– Да вы что?! Книги же! Как можно?! Тут, может, уникальные!

Ничего не знаю! Не в описи – значит, никакой ценности!

Не знал этого Николай Акимыч, когда делалась опись, радовался, что та женщина быстро справилась. А надо было ее заставить описывать книги! Потребовать!

– Сделайте опись! Опечатайте снова!

– Ну да! Кому охота возиться! Описали уже, все описали, что ценное… Девочки, снимайте люстру… Помогите вон люстру лучше снять как мужчина. А то как ее достать под потолком?

Вернулись две женщины, выносившие диван.

– Чего еще, Маргарита Петровна?!

– Да вон пару кресел, девочки.

– А чего, мы все таскаем, а вы тут без нас? Мне, например, заварной чайник нужен. И если бы какие миленькие рюмочки.

Технику явно не понравилось, что про чайник заговорили при Николае Акимыче:

– Идите-идите! Разберемся потом.

С ворчанием женщины взяли по креслу.

А Николай Акимыч рад был услышать про чайник и миленькие рюмочки: ага, не так уж все безусловно уничтожается!

Давайте помогу я вам люстру снять. И не посмотрю, кому какой чайник. А книги вы не выбрасывайте.

– Очень интересно! Сравнили! Женщина хочет чего-то из посуды для семьи, для детей – нашли чем укорить. При ее зарплате. А вы на книги позарились! А их, может, тут если продать – на тыщу рублей! Думаете, на дуру напали, не знаю, чего нынче книги стоят?!

– Вот видите, сами признаете, что ценные книги! Как же уничтожить?!

– Вот чтобы не наживались так нахально! Списать – так списать. Чтобы никому!

Не стесняется такое прямо в лицо! Ну он ответит!

– А вы сами под видом макулатуры – не собрались ли продать?! Связали, унесли, а на вес сдали или продали поштучно – кто проверит?!

– Вы – мне?! Да я на вас!.. Да я на этой работе двадцать лет, всегда одни благодарности! И такое выслушивать?!

– А мне выслушивать?! И у меня на работе одни благодарности, обо мне в газетах писали! Мне еще никто не говорил, что я нахал и спекулянт! Да вас за клевету!!

– Хорошо!! Сожжем!! При свидетелях!! Чтобы никому!!

Какую-то секунду и Николай Акимыч в исступлении хотел того же: сжечь, чтобы никому, чтобы не наживались!!! Но он опомнился: книги же. Если нельзя иначе, пусть наживаются, чем сжигать. И ведь где-то здесь в груде книг та со штампом: «Д-р Я. Э. Розенблат, Троицкая, 38» – доказательство, что изменилась нумерация, что Рубинштейн на самом деле жил в этом доме! Найти эту книгу со штампом, начать хлопотать, чтобы перенесли мемориальную доску – Николай Акимыч просто обязан как штатный знаток города!

Он постоял, помолчал, отдышался.

– Подождите, давайте спокойно. Давайте не оскорблять. И вы честный человек, и я. Но поймите, нельзя уничтожать ценные книги. Это же варварство. Давайте так: запечатаем снова при свидетелях. И позовем эксперта. Хоть из Публички. Здесь она рядом, им ходить недалеко. Пусть придут, пусть разберутся.

Техник тоже немного сбавила тон. Но все же возразила язвительно:

– «Запечатаем»! Много толку от наших бумажных печатей. Все равно здесь останутся, у вас под боком.

Хоть и рванула дверь, вроде как не глядя на печати, а заметила, значит…

– Вы же мне поверили с картинами. А указал бы я вам не те, не самые ценные?.. Ну хорошо, отнесем к вам в контору. Пусть там лежат – запечатанные.

– Нет у нас помещений для всякого хлама!

– Хорошо, давайте отвезем сразу. Вместе, чтобы никаких подозрений. На машину и в Публичку. Я вызову такси.

– За свой счет? – подозрительно переспросила техник.

– За свой.

– Ишь богач выискался.

– Не богач, а уважаю книги. Еще Горький говорил. И Чехов.

Наверное, техник запомнила из школы, что эти фамилии – авторитетные. И задумалась.

– Хорошо. Но не позориться же – с мешком в библиотеку. Пусть пришлют человека. Эксперта… Только быстро! Если им интересно, пусть присылают быстро! Три дня им даю. Ну пять. А то нам потом ремонтировать комнату. Думаете, так и останется пустая? Больно жирно. Семью к вам новую вселят. Не меньше троих при такой площади. Пять дней, а потом выкинем, если не заберут. Остальное сейчас на списание, а книги еще полежат. Пять дней, не больше!

Ну хорошо! Отбил книги! Давно Николай Акимыч не испытывал такого удовлетворения. А то что надумали: в макулатуру! Чтобы в наше время такое варварство!

Вернулись те две женщины, которые выносили кресла, – и вся ватага принялась перерывать шкафы. С детским увлечением эти здоровые женщины выхватывали какие-то чашки, какие-то тряпки.

– Девочки, кофейник!.. Люся, отдай мне, а? Давно ищу… А это чего?! Вроде как дамский пояс, а с перекладинами! Старинная, видать, штука, еще буржуйская!.. Ой, рюмочки наконец! Чур мои!

– Девочки, дело-то не забывайте. Еще сколько всего: стол, шкафы эти!

– Маргарита Петровна, неужели на себе? Кому они нужные? Жучком поедены все, только мебель свою заразишь! Можно мы так?

– Давайте так, все равно на списание. Только постойте кто-нибудь внизу. Люся!

С треском разрывая бумажные ленты, распахнули окна, – их не раскрывали года три, если не больше, из-за болезни Леонида Полуэктовича. Николай Акимыч понял все: и шкафы, и стол полетят из окна – с четвертого-то этажа! В опись не попали, никому из женщин не понадобились – вот и обречены они на полное списание. Приличные же еще вещи! Но биться за старые шкафы уже не было сил. Книги отстоял – и слава богу! Он вышел, чтобы не видеть. Техник вышла за ним.

– Думаете, приятно в таком хламе возиться? От одной пыли наживешь чахотку. Старая пыль – она особенно едкая, я где-то читала. Если б не эти чашечки, девочек бы не заставить. А так у них интерес. Лучше же, чем уничтожать. Хоть послужат кому-то. А вы осуждаете.

Не осуждаю я, – вяло отмахнулся Николай Акимыч.

Из комнаты слышались бодрые голоса:

– Ну-ка!.. Взяли!.. И-эх! Голоса, а потом отдаленный грохот.

Еще возгласы, еще грохот – и снова, и снова. Наконец стихло. Техник вернулась в опустевшую комнату, Николай Акимыч за ней. Комната и в самом деле была разительно пуста – после того-то, как она напоминала лавку старьевщика на рисунке к Диккенсу или Бальзаку. Только вдоль стены узлы из простыней Леонида Полуэктовича – это девочки увязали то, что выбрали для себя. К одному узлу была прислонена картина. А остальные картины, пусть не Левицкого и не Серова?.. А книги где же?!

– А где же книги?!

– Да, девочки, а где книги?

– А выкинули, Маргарита Петровна. Чего их – пыль одна.

– Вы же обещали!! Мы договорились!!

– Да, девочки, что же вы, я же пообещала вот товарищу.

– Откуда ж мы знали? Вы чего-то договаривались, а до чего договорились – откуда ж? А Тоня, вон, и вовсе не слыхавши, она в это время кресла носивши. Она и кинула первая.

– Да, Маргарита Петровна, я ж не слыхавши. Николай Акимыч тяжело подбежал к распахнутому

окну, посмотрел вниз. Там на асфальте двора груда разноцветных досок – желтых, красных, черных – то, что осталось от списанной мебели, а поверх и далеко вокруг белые прямоугольнички – разбившиеся на куски книги: Будто выпал долгожданный первый снег.

Вот и все. И ничего не сделаешь. Или что-то еще можно спасти?! Если книга тонкая, могла упасть и не рассыпаться! Или найти хоть полкниги – той, со штампом: «Троицкая, 38»!

На бегу Николай Акимыч выкрикнул: – Ведь книги! Учили ж вас чему-то! На лестнице чуть не сбил какую-то испуганную старушку.

Книги разбились на куски разной толщины. Многие на непонятных языках, у некоторых и шрифт какой-то не латинский: тесно напечатанный, весь угловатый. Ценные или не ценные это были книги – кто теперь разберет? Измазанные в осенней грязи – никакому эксперту не отвезешь… Вот и русские страницы: «Андрей Белый. Петербург»! Как раз по интересу Николаю Акимычу. Может, попытаться разыскать все страницы, сложить?! Ведь разбилась книга кусков на пять – вряд ли больше. Николай Акимыч в начавшихся уже сумерках прочитал первую страницу – роман. Тогда успокоился и искать другие куски не стал: он-то подумал, что старый путеводитель!.. Дальше попадались страницы каких-то медицинских книг – бог с ними, тем более что медицина с тех пор шагнула очень далеко.

А той со штампом не увидел. Где-то она здесь, но быстро темнело, а не соберешь же в мешок всю эту грязную бумагу… Выходит, так и останется доска не на том доме? Или поискать где-то в архитектурном управлении? Должно же где-то значиться, что изменилась нумерация!

Нашлась напоследок и совсем целая книга. Тоненькая, как и ожидалось. «Лекарственные растения». Ну что ж, Николай Акимыч оставит ее себе – с полным правом. И взял еще начальные страницы Андрея Белого – просто на память и о Леониде Полуэктовиче, и о сегодняшнем погроме. Взял, разогнулся и медленно пошел назад. Вот и все, вот и покончено с книгами старого гомеопата, со всей памятью о нем…

Навстречу ему попалась вся ватага – шли шумные, все с узлами. Та самая Тоня, которая «не слыхавши» про книги, тащила еще и картину – соблазнилась красотой. И прекрасно! Жалко, что не все с картинами, жалко, что спланировали с четвертого не-шедевры неизвестных художников…

Николай Акимыч медленно, с одышкой поднимался по лестнице и думал о Федьке. Будет плохо, если он узнает про разгром комнаты соседа. Потому что если унес какую-то ценную книгу, унес и продал, то утвердится во вредной мысли, что сделал правильно. А если не унес – пожалеет, что не догадался.

Еще Николай Акимыч подумал об Антонине Ивановне. Вот кто сейчас торжествует! Как же – права на все сто! Надо было шкафы тащить из комнаты, а не то что какие-то чашечки. Ну и пусть думает, что права, а вот Николай Акимыч не хотел для себя такой правоты. Пусть взяли дворники, пусть взяла Антонина Ивановна __ лучше, чем вот так списывать из окна четвертого этажа. Но сам он не желает участвовать в дележе…

Николай Акимыч вспомнил предсказание техника, что скоро кто-то въедет в опустевшую комнату. Целая семья. Что за люди окажутся? Да, все быстро меняется вокруг! И булочную закрыли, ту самую блокадную булочную у Пяти углов, и самый угловой дом того и гляди снесут, старый двухэтажный дом, каких почти не осталось в центре…

Николай Акимыч поднялся наконец. Непонятно было, дома ли Филипп или нет. Рояля слышно не было, но может писать, читать. Встречать ведь у них не принято. Как будто живут отдельно. Обменяйся они завтра на две однокомнатные квартиры врозь – а такое возможно при их площади! – и что изменится? Или так и сделать? Всю жизнь Николай Акимыч прожил у Пяти углов. Не пора ли переехать куда-нибудь? Это же очень удобно – отдельная квартира! Грустно уезжать с Пяти углов, но они сами меняются, сами отдаляются от него.

От этих мыслей Николай Акимыч растерялся и расстроился. Он потоптался в прихожей в надежде, что выйдут Филипп или Ксана, но никто не вышел, и он вошел к себе. Огромная сорокаметровая комната была заполнена его вещами – старыми, верными, привычными. Шпиль растреллиевой колокольни чернел на фоне окна. А если когда-нибудь все это выкинут, чтобы не осталось ни духу, ни памяти?!

Николай Акимыч не зажигал света, сидел в сумерках. Белый камин в углу превращался в призрак Леонида Полуэктовича. Впервые Николай Акимыч испытывал томительное, как изжога, чувство раздвоенности: хотелось одновременно и уехать, и остаться.