Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Подошел Филипп и к ней.

– Пойдем сейчас тут напротив в «Европу», в номер к Донскому. Слегка отметим. Нас зовут.

А это уже лишнее вдвойне! При таком неравенстве успехов.

– Зачем согласился? – Ксана поневоле говорила шепотом и короткими фразами. – Там же все будут вокруг него!

Говорила она это только ради Филиппа, чтобы он не был унижен там, в гостинице, когда все разговоры будут вертеться вокруг «Триптиха». Только ради него, потому что самой-то ей пойти хотелось!

– Уже идем, – не вступая в спор, прошептал Филипп.

Как хочет. Она его предостерегла. Не слушается он ее, а она всегда бывает права.

Николай Акимыч в гостиницу не пошел. Вышел вместе – и отстал. Правильно, он был бы лишним. Хотя сам бы, наверное, пошел с удовольствием и, заглушая всех, рассказал бы про Жако, который строил Дворянское собрание, потом про того, кто строил «Европу» – кто-то же и ее строил, хотя помнить такие подробности совсем уж лишнее.

Швейцар, увидев входящую компанию, заикнулся было про визитную карточку – гостиничную, но Смольников, придержав руку Донского, объявил своим высоким голосом:

– Это, отец, все первые скрипачи и тромбачи! Виртуозы окрестностей Рима! Храни на память! – и протянул свою собственную визитную карточку.

Ксана уже видела такую у Филиппа на столе под стеклом: напечатанную не на бумаге, как обычно, а на тончайшем деревянном срезе – высший шик!

В номере уже было кое-что приготовлено: бутерброды, шампанское, апельсины – легкий а-ля фуршет. Значит, не сомневались в успехе. Номер двухкомнатный, и вошли все в гостиную, где кроме стола с закусками, стоял еще и рояль. Смольников тотчас бросился к роялю и стал что-то показывать Феноменову – видно, недопоказал там в артистической в антракте.

Возникло некоторое замешательство: и начинать без Смольникова с Феноменовым вроде бы нельзя, и отвлечь их от сугубо профессионального разговора неудобно – а заняться всем остальным нечем. Ксану зло взяло: она очень уважает Смольникова, признает его превосходство – но надо же считаться с другими! Зло взяло, она подошла к столу, стала пытаться открутить проволочную закупорку шампанского. Она и на самом деле не умеет, а тут еще нарочно демонстрировала свое неумение, ожидая, кто из мужчин ей поможет. Подошел Аркадий Донской – он еще не переоделся, сверкал крахмальным пластроном. Прекрасная все же одежда – фрак!

– Вы решили быть за хозяйку? Как любезно! Разрешите мне. Откупорим тихо или с выстрелом?

– С выстрелом! – потребовала Ксана, указав глазами на Смольникова с Феноменовым.

– Действительно, этих можно разбудить только выстрелом.

– Они все-таки не спят, хотя абстрагированы.

– Музыкальные грезы.

Да, Аркадий Донской подошел, а Филипп – нет. Потому что чувствует себя здесь неуверенно, признает превосходство Смольникова, не смеет прервать его разговор. Говорила же Ксана, что не^надо им идти сюда. Не послушался.

Шампанское выстрелило, пробка полетела по дуге и упала на крышку рояля. Смольников как ни в чем не бывало повернулся к столу, будто и не задерживал всех:

– О, уже начинаем? Прелестно!

С бокалами в руках все посмотрели друг на друга выжидательно – и как же кстати здесь оказался неизбежный Брабендер, хорошо, что они с Брабендершей увязались, хотя и лишние вообще-то.

Ну, за наших именинников! За Филиппа Варламова, за Святополка Смольникова, за их высокоталантливые произведения. За Аркадия Донского, прекрасного интерпретатора, волевого дирижера, сумевшего взять в руки наш не очень-то покладистый оркестр!

Да, очень кстати увязался. А то пришлось бы говорить друг про друга. Есть, правда, еще Феноменов – но он феноменально молчалив, оказывается: Ксана еще не слышала его голоса.

Дальше пошло легче. Вскоре Смольников снова стал порываться к роялю, но на этот раз его опередил Филипп. Ксана не ожидала, что он отважится.

– Вы знаете, я обнаружил интересную вещь: кажется, новое слово в шопенистике.

– Не может быть! В наше время? Уж я-то присяжный шопеновед! – наконец Ксана услышала голос Феноменова. Голос оказался низкий, утробный и словно бы хорошо смазанный – да без смазки он бы застрял в глубине, не вышел бы наружу.

– А вот посмотрите: в тринадцатом этюде неточная секвенция.

– Это из опуса двадцать пятого? – немедленно продемонстрировал Феноменов эрудицию.

– Да. Он явно подбирал по слуху и сам забыл, что у него было два такта назад. Вот, при переходе из фа-минора в ля-бемоль мажор.

Филипп что-то сыграл.

– Слышите? Наверное, ему так было удобнее, он и не заметил, что секвенция неточная. Вот, еще раз – слышите?

Ксана ничего не расслышала. Но Феноменов расслышал. И Смольников тоже. И Донской. Профессионалы!

– Положим, секвенция неточная, – величественно согласился Феноменов. – Но почему вы решили, что это ошибка? Может быть, Шопен и хотел написать неточную секвенцию?

– Такая скука – точные секвенции! – Смольников даже зевнул для наглядности.

– Везде у Шопена точные секвенции, почему же вдруг ему сделать неточную?

Гордость открывателя Филипп уже потерял и почти что оправдывался.

– Везде делал точные, и надоело в конце концов, – снисходительно объяснил Смольников.

– Но надо же, заметили! – Феноменов заговорил с поощрительной интонацией. – Приду домой – тотчас проверю. Сто пятьдесят лет никто не замечал – а вы заметили! В зас пропадает музыковед, Филипп Николаевич.

Ну, это уже прямое оскорбление! Ведь всякому ясно, что композитор, сочиняющий новую музыку, выше музыковеда, копающегося в старой! И сказать, что в вас пропадает музыковед, – это все равно что сказать в лицо, что композитор вы никакой! Ксане хотелось шампанским плеснуть в лицо этому Феноменову! Но самое ужасное, что он в чем-то прав. Зачем Филиппу копаться в этих секвенциях?! Помешан на порядке, на пунктуальности – вот и в секвенциях каких-то там захотелось порядка и пунктуальности. А Шопен на то и гений, чтобы нарушать всякий порядок! Смольников прав: надоели ему в конце концов точные секвенции!.. И здесь, сегодня – Смольников подходил к роялю, чтобы показать что-то из собственной музыки, а Филипп – чтобы придраться к Шопену. Контраст!

Замяли этот спор, заговорили о Репино, где сейчас отдыхают Смольников с Феноменовым. То есть работают, конечно, но в Репино одновременно нельзя и не отдыхать – гулять по лесу, по заливу. Ксана очень любит жить в Репино – и потому что отдельные домики, чувствуешь себя удивительно спокойно и независимо, особенно после коммунальной квартиры; и потому что воздух – ее бронхам там очень хорошо; ну и никаких забот, никакой кухни.

А Смольников Репино ругал – что-то там с отоплением стало не так. И опять слышалась милая детская беспомощность, так ему идущая. Настоящий художник и должен оставаться в чем-то ребенком.

Донской устал, конечно. Ксана первой это заметила, подошла к Филиппу и тихо сказала:

– Пошли. Надо отдохнуть человеку.

Филипп еще колебался, вставать или не вставать, но тут ударил тревогу Брабендер:

– Мы тут кейфуем, а Аркадию Кирилловичу давно пора отдыхать! После такой работы! Настоящий художник всегда выкладывается до конца. Вот и Ксана нам скажет: настоящие балерины никогда же не танцуют вполноги?

Все правильно, хотя теперь отношение меняется: у нынешних молодых другое на уме. Но уж не стала об этом, поддержала честь родного балета:

– Уж конечно: раз вышла на сцену, то выложись вся! Ольга Леонардовна после спектакля однажды свой адрес не могла вспомнить – когда вместо театральной машины подали такси.

На улице Смольников с Феноменовым тотчас объявили, что не повторят недавней ошибки и возьмут мотор. Само собой: ради симфонии Варламова можно было не спешить, а обратно в постели – только на такси!

Брабендер с Брабендершей увязались до метро. Брабендерша все твердила про необыкновенный успех, и на прощание снова расцеловались. Уфф!

– Ну вот, – неопределенно сказал Филипп, когда они остались вдвоем на Невском. – Ну вот…

Кажется, удовлетворен. Неужели не испытал того, что Ксана? Стыда перед полупустым залом? Неловкости перед вдохновенным Аркадием Донским, вынужденным отвлекаться от Моцарта и разучивать Варламова?

– Что – «ну вот»? Филипп, пожалуй, растерялся.

– Ну вообще. Вот и исполнили.

– Да, теперь следующее исполнение не скоро. А чего, она же сказала правду!

Он молчал. До самой Фонтанки молчал. Обиделся. Когда обижается, всегда молчит. Надувается. Дает почувствовать.

Ксана тоже молчала. Сам виноват, если он обижается на правду. Но все-таки заговорила первая, дойдя до Аничкова моста. Проявила великодушие:

– Уж я-то знаю от и до, как это – выходить на сцену. Субъективно и объективно.

– Я сегодня не выходил. Не считать же, что вышел поклониться.

– Раскланяться! Поклониться можно могиле. Элементарно поправила, а он, кажется, опять обиделся. И снова она заговорила первая. Продолжила:

– Ты выходил своей симфонией. Это то же самое. Я-то знаю, что значит выходить на публику. Сама всю жизнь.

– Ты-то больше танцевала у воды.

У воды… Ничего он не понимает. В Ксане ничего не понимает. Нашел, чем уязвить!

– Ничего ты не понимаешь! Не важно, где танцевать, важно – как. Я тебе объясняла сто раз, да ты не можешь понять. Выходишь на сцену – и ты вся там! А вылезти в первый ряд я никогда не стремилась. У воды – так у воды. Но между прочим, меня и у воды замечали. Замечали и отмечали. Понимающие люди, до которых тебе расти и расти. А ты думал унизить меня: «У воды»! Нет маленьких актеров… то есть нет: нет маленьких ролей, есть маленькие актеры – это сказано человеком поумнее тебя.

– Вовсе я не хотел тебя унизить.

«Не хотел… не думал». И говорит таким тоном, будто Ксана его чем-то оскорбила, а не он – ее!

И снова шли молча. Теперь уже до самого дома.

Только на лестнице Ксана заметила, что где-то по дороге потерялся единственный букетик, полученный от той навязчивой дамы. То ли забыли в директорской раздевалке, то ли в гостинице. Ну и хорошо – смешно же тащить этот тощий букетик, когда у Смольникова целая охапка… Да, хорошо, что оставили букетик, хотя и приятно, когда дома цветы.

Николай Акимыч уже спал. Филипп вышел пройтись с Рыжей, а Ксана уселась пить чай. Антонина Ивановна тоже угомонилась, можно посидеть одной.

Вот так – торжественный день, а закончился почти ссорой. Чем захотел ее уязвить: у воды!..

8

Федя издали видел кота во дворе. Кажется, того самого, которого взяли в «Таити», чтобы проверить, есть ли у кошек компасное чувство. Такой же сибирский, а у них во дворе сибирских раньше не замечалось. Тем более что в «Таити» кот не вернулся до сих пор, баба Настя сокрушается и у всех спрашивает, не видели ли Мурзика, – оказывается, этот жирный тунеядец называется Мурзиком, – спрашивала и у Феди, пришлось соврать, хотя вообще-то Федя врет только в крайних случаях. Да, значит, нет никакого компасного чувства, потому что в «Таити» Мурзику жилось хорошо: нажрется и балдеет целый день на батарее; жилось хорошо, и, конечно, он хотел бы вернуться, если б мог. На минуту Феде стало даже немного жалко кота: после сытой и спокойной жизни в «Таити» вдруг стать бездомным – полный атас; на минуту стало жалко, но отвлекли другие мысли, всякие идеи – и он забыл про Мурзика. Тем более не просто же так его украли, не на шапку, а для научного эксперимента – а наука требует жертв.

Увидел Федя во дворе кота – Мурзика или похожего на Мурзика, – когда шел в воскресенье днем в кино. В рабочие дни он ходит через двор или рано утром, или уже вечером, когда темно и все кошки серы, а вот в воскресенье – среди бела дня. Даже солнечного. Неловко было перед самим собой, потому что около кино должен был встретиться со Стеллой. Дал же себе слово, что все у них кончено, и не отвечал на звонки, и сходил несколько раз с Мариной и в кино, и просто погулять, и на дискотеку в Корабелку, куда пробиться просто так невозможно, а ему – всегда пожалуйста, потому что Федя чинит им цветомузыку. Но позвонила Стелла, а он случайно ответил напрямую, слово за слово, вроде забавно поговорить, тем более давно прошли времена, когда он в нее был весь врезавшийся, давно он понял, что Стелла – молодая копия Евы Марфушкиной; да, забавно поговорить – и не заметил, как стал прежним Федей, готовым по ее слову хоть на пальму лезть за кокосовыми орехами – не на ту игрушечную, что в «Таити», а на настоящую. Если бы росла поблизости настоящая пальма…

Ну правда, Стелла изменилась. Оценила его. Раньше-то он ее всюду звал, а теперь вот она добыла билеты в «Титан», там неделя аргентинского фильма, говорит, колоссальная картина… Вот сколько всего в жизни – понятно, что Феде не до кота.

Федя вышел дворами на Рубинштейна. Зайти бы к Славке по дороге, поговорить про сложности жизни – но время, время!..

Около «Титана» толпа спрашивала билеты – Стелла знает, что надо смотреть. Вон и сама видна издали: белое пальто, белые волосы – высший класс. И пришла первая – уникально!

– А, явился! Не прошло и часа!

– Привет. Еще без десяти.

– Не смею отрицать. Ты, Феденька, – живой хронометр. Электронный.

Черт! Она же моложе, хвасталась паспортом, а Федя рядом с ней как семиклассник рядом с десятиклассницей.

– Федор – то же самое, что Теодор по-немецки.

И вообще на остальных языках. Как Иван и Жан. Можешь звать меня Тео.

Он хотел сообщить это небрежно, а вышло, будто хвастается – ну как сообщают вроде как между делом, что купили «Яву» или «Чезет». Конечно, веломобиль современнее и прогрессивнее любого «Чезета», только что название длинное: ве-ло-мо-биль, надо бы придумать покороче, но дело не в «Чезете», а в принципе: в небрежном тоне. Но Федя только пытался сказать небрежно, а получилось на самом деле довольно глупо. Стелла расхохоталась:

– Тео? Колоссально! Буду звать тебя только так: Тео! И чтобы все слышали!

И она действительно позвала нараспев во весь голос:

– Те-о!

Так что стали оглядываться.

Взять бы, повернуться и уйти!

Но получилось бы, будто он шуток не понимает.

Картина оказалась – высокий класс. Стелла и не стала бы звонить зря – у нее вкус! Как один влюбляется, но он тронутый, сумасшедший то есть, и думает, что она – его сестра и ему нельзя ее любить; от этого он страдает и сходит с ума только хуже, а она тоже страдает, оттого что он тронулся, а еще гораздо больше оттого, что он от нее отказывается; все-таки она его уговаривает, что она не сестра, и все у них становится о'кей, он почти вылечивается – и вдруг его отец на смертном одре кается, что у него была незаконная дочь – и это она и есть, само собой; от таких открытий он тронулся окончательно, а она бросилась с моста в реку, и не просто в реку, а в водопад – тоже красивый способ. Да, высокий класс! Аргентинцы умеют – и вообще южные американцы.

– Сумасшедшие всегда правы, – сказала Стелла. – Они всегда такое чувствуют, чего умом не понять.

Стелла права тоже, хотя она-то не сумасшедшая: если в книге или в кино тронутый, он всегда понимает самую суть, попадает в точку! Федя и книгу читал, которую приносила мочка; Федя вообще-то читает редко, но мочка очень уж хвалила, и фамилия у автора красивая, тоже важно: приятно читать книгу, когда у автора фамилия красивая, жалко, Федя забыл – Джеральд не Джеральд… И все-таки, хотя Стелла права про тронутых, Феде не нравится такая правота: зачем тогда ум человеку, если нужно сойти с ума, чтобы все понять и постигнуть самую суть? Ум только мешает – так, выходит? Феде не нравится, но спорить он со Стеллой не стал, потому что и правда всем известно, что и настоящие гении всегда того – с приветом; или группа приезжает, так если кто в ней и нормальный, то он свою нормальность скрывает, чтобы не опозориться, – работает под тронутого…

Марине Федя все бы это высказал – и та смотрела бы восхищенно, да, наверное, и сказала бы вслух, какой он ужасно умный. А Стелле он высказать не решается, Стелла осмеет, и он сам себе от ее насмешек покажется полудурком.

Да черт с ними, с этими проницательными сумасшедшими! Федя был озабочен, куда теперь вести Стеллу. Дома мочки, кажется, нет. Но может прийти в любую минуту. Значит, можно целоваться, не теряя бдительности. Все равно как, наверное, сама мочка со своим Александром Алексеевичем – не теряли бдительности, пока мочка его не выставила совсем. Правильно сделала! Федя' хотел побыть со Стеллой там, где их никто не видит, но, может, Стелла хочет другого? Хочет в кафе, хочет на дискотеку… Опять: если б с Мариной, Федя бы и не интересовался, чего хочет она, – важно, чего хочет он! А со Стеллой гадает, как бы угодить ей.

Они вышли на Владимирский. Из «Титана» можно и сразу на Рубинштейна, но выход на Рубинштейна неудобный, через дворы, а на Владимирский спускаешься по культурной лестнице.

– У тебя, Тео, сомнения написаны на челе. Какая дума в тебе сокрыта?

Иногда она так выражается – будто в театре. Федя не любит, потому что не получается ответить так же.

– Соображаю, видишь. Куда пойти.

– Соображаешь на двоих – это оригинально. А на троих ты тоже умеешь соображать, Тео?

Кажется, она решила совать это «Тео» к месту и не к месту.

– Соображу на скольких надо, – мрачно буркнул Федя. – Ладно, пошли ко мне.

– Ты решил, Тео, что я достойна этой чести? Спасибо, нет слов. Одни буквы.

У Феди тоже – одни буквы. И он промолчал.

По Щербакову переулку они вышли на Рубинштейна. Федя вел Стеллу под руку и каждую секунду чувствовал, что касается ее – и от этого тоже, кажется, глупел на ходу. Но хоть и поглупел, хватило у него ума прежде чем сворачивать в проходной двор, взглянуть, свободна ли дорога. Двор был освещен слабо, и все-таки около второй подворотни Федя разглядел какие-то силуэты. Похоже, каратисты. Да, вдвоем мимо них идти не стоит: пристанут, скажут что-нибудь вслед – и не ответишь, опозоришься перед Стеллой. Это в лучшем случае, если только скажут. Ясно, надо обойти. Или зайти к Славке! Похвастать перед ним, с какой девочкой гуляет.

Витрина у Славки включена не была, но сквозь глухие занавески пробивался свет – значит, сам он у себя, хотя заказчиков не принимает.

– Зайдем-ка на минуту. Тут к другу. И Федя по-свойски стукнул в окно.

– Ну, кто?

Ого! Голос у Славки еще настороженней, чем в прошлый раз. Видать, нет жизни от алкашей. Нет, точно, надо объявление: «Ноу алкогол!»

– Да я же!

– А-а, ну залазь.

Славка увидел Стеллу и сменил голос мгновенно, как Райкин:

– О, прекрасная дама! Милости прошу.

Стелла вошла классной походочкой, будто в ресторан «Интуриста». А Славка за ней на своей единственной ноге – но так, как если вторая и не нужна. Лишняя она, вторая нога! Был фильм с одноногим – тоже ловко обходился – «Таинственный остров». Или «Остров сокровищ»? Один черт…

– Не ожидал, такой визит! Приготовился бы! Мы тут дичаем вдвоем без женщин, и вдруг такая фея!

Вдвоем? Знал бы Федя, может, и не зашел.

На крутящемся стуле для клиентов сидел молодой мужик, нога на ногу, весь в фирме. Рядом на круглом столике, на котором гипсовый слепок статуи Венеры – «для интерьера в стиле ретро», – торчала бутылка. Мужик вскочил с неприятной пластикой, будто особая смазка в суставах.

– Явление следующее: те же и фея! Прошу к шалашу! Живое подобие этой чувихи, – и он сделал жест в сторону Венеры.

Стелла от счастья как в невесомости – вот-вот воспарит. Как же: обозвали феей, сравнили с Венерой! Славка уже нес два стакана.

– И вино самое феерическое, – не закрывался фирменный мужик, – «Твиши»! А сам я Миша. Для рифмы. Вообще-то, друзья зовут Михно. Братька Михно – пойдет?

– А я Стелла, – голос у нее вдруг стал такой томный – задавиться! – А он – Тео. А почему – Братька?

– Ну-у… Во-первых, все люди – братья. Ну и во-вторых – вообще.

– Ладно, со свиданьицем, – сказал Славка.

– Нет, за прекрасных дам в лице Стеллы-феи! Федька вспомнил Александра Алексеевича. Правда,

у Братьки Михно вышло лихо – не то что у скучного мочкиного следователя.

– После такого тоста надо бы бить бокалы, да Стась не напасется стаканов. Считайте, Стеллочка, что я свой разбил —, мысленно. Как винцо, а? Не хуже, чем Крамбамбули! «За милых женщин, черт возьми, готов я пить Крамбамбули!»

Федя подумал, уж не артист ли этот Братька Михно? А Славка, значит, для него – Стась.

– Что – готовы? Поехали дальше. Следующий тост – нравственный. Высоконравственный. Против стриптиза! Обнажаться должны только прекрасные женщины и только перед художниками! «Маха обнаженная», была такая у Гойи. Стеллочка, вы прекраснее любой Махи – не знаю, имя это или профессия. Стась, если ты художник, ты должен делать ню! Выставить, например, Стеллочку в своей витрине – чтобы совсем ню!

– Не разрешат, – сказал Славка.

– Ну не выставлять. Ведь вы бы, Стеллочка, не отказались обнажиться перед художником? Ради чистого искусства!

Феде этот разговор нравился все меньше.

– Если только ради искусства, – тем же томным голосом проворковала Стелла.

– Только ради искусства! А когда Стаськиной тачке устраивают стриптиз, раздевают до голых ободьев, я категорически против!

За всей этой трепотней до Феди не сразу дошло: Славкиного «Запорожца» раздели!

– Стриптиз – это добровольно, – сообщила Стелла, – а машину же раздевали насильно, я думаю.

– Ах, добровольность! Сразу мысли зароились – мысли-мысли-мысли! – Братька Михно сделал движение одними пальцами – и сразу стало ясно, какие мысли. Артист! – Но – не будем. А тачку раздевали насильно, это Стеллочка заметила точно. Насильно и тайно.

– На улице или в гараже? – буднично и скучно уточнил Федя.

– Гараж вскрыли, – сообщил Славка. – Я всегда на ночь закатываю в гараж.

– Вот была б сигнализация – и накрыли бы их!

Предупреждал же Федя, совсем недавно предупреждал! Самое обидное, когда предупреждал, кричал – и мимо ушей!

– Ты был прав, старик. Может, и сигнализация не спасла бы, но все равно, ты был прав, старик, – грустно признал Славка.

Приятно, конечно, когда признают, но лучше, когда слушают вовремя умный совет. И здорово раздели?

– Да уж накрыли на полкуска. Нет, больше! И приемник выдрали, и аккумулятор. Куртку оставил на заднем сиденье брошенную. Финскую.

– Надо в милицию!

Братька Михно расхохотался очень наигрышно – ну артист и есть!

– Всю жизнь там ждали Стаську! Приемник ему найдут или аккумулятор. Нужно им из-за него портить процент. – Нарочно он сказал: процент, сразу видно, что грамотный. – Машин раздевают знаешь сколько!.. Какие к тебе правильные мальчики ходят, Стась: чуть какой случай в жизни, готовы бежать в милицию. Милиция одна, а ханурики многолицые!

Уж не поэт ли заодно? «Милиция – многолицые»! И артист, и поэт, – бывает.

– Ой, да хватит вам про аккумуляторы! – капризно сказала Стелла.

Еще бы: занимаются не ею!

– Все законно: фея скучает! Как ей не скучать, когда за мертвую механику говорят, а не за нее. Не о том раздевании говорим, мужики!

По-настоящему, надо бы этому Братьке Михно врезать наконец за такие шуточки. Но все-таки Славкин друг Да и скажут, что Федя не понимает юмора.

Но чтобы не думали, что он пляшет под дудку – хоть Стеллы, хоть этого Братьки Михно, – Федя нарочно снова заговорил про мертвую механику. Что он понимает: мертвая!

– Можно их накрыть – железно. На живца. Я знаю как. Поставить снова приемник на твою тачку, да чтобы все видели, а в него встроить микропередатчик. Чтобы включился, когда приемник выдерут. И запеленговать. Элементарно. Чтобы только все видели, весь двор, что новый приемник.

– Кто – видели? – Братька Михно даже перестал строить из себя кого-то.

– Да каратисты. Их работа – наверняка. Они все время там ошиваются около гаражей.

– Какая у тебя интересная публика завелась, Стась! Наш юный гость, наш Тео – он что, знаменитый технарь? «Встроить микропередатчик», «запеленговать»!

– А что – элементарно!

– Федька в этом деле секет! – Ага, признал-таки Славка.

– Тогда мне понятно, почему прекрасная фея не спускает с него прекрасных глаз! В наше прозаическое время технарь – первый человек. Куда нам – вольным художникам!

Не спускает Стелла глаз? А Федя и не заметил. Зато почти угадал про Братьку Михно: художники, артисты – эти недалеко ушли друг от друга.

– Технари – в наше время, а искусство – во все времена, – чуть не пропела Стелла.

– Я вижу, наша прелестная фея тоже причастна к искусству? Я должен был догадаться сразу!

Как же, причастна она: работает на Володарке!

– Я без искусства жить не могу! Впитала с детства. У меня дедушка был коллекционер.

Это для Феди новость. Или врет?

– И осталось что-нибудь от дедушки? Вот бы приобщиться!

– Осталось. Много продали, но что-то осталось. Вот приглашу на день рождения – и приобщайтесь.

– Фея! Какой счастливый случай! Выразить свое… припасть… приподнести…

И не противно кривляться человеку. А ей нравится. Значит, чем больше кривляешься в жизни, тем для тебя лучше. Добьешься чего хочешь – кривлянием. И где Славка подобрал такого?

Федя заговорил нарочно самым деловым тоном – чтобы контраст с Братькиными ахами и охами, заговорил, обращаясь к одному Славке:

– Так чего, будем пеленговать тех, которые работают по гаражам?

– Больно легко у тебя все получается. Не верит. Сомневается.

– Ты его слушай, Стась. Технари – великие люди. Ходатай! Не надо Феде таких ходатаев, как этот

Братька Махно! То есть Михно.

Да и чего они со Стеллой здесь расселись? Зашли-то на минуту! А сколько уже пробазарили? Стелла еще посидит, этот Братька Михно не такой лапши ей на уши навесит!

Федя встал.

– Ну чего, мы почапали.

– Ах, здесь так мило, – пропела Стелла.

– Так не покидайте нас, прелестная фея! Стелла как могла умильно посмотрела на Федю, но

тот зло отвернулся. Остаться без него она все же не решилась. Обнадежила на прощание и Братьку, и Славку:

– Мы еще увидимся. Так помните: день рождения! Братька Михно встал, снова демонстрируя необычную и неприятную легкоподвижность в суставах.

– Буду грезить день и ночь. Ночь и день.

К дверям пошел только Славка. Проводить. Двигаясь на своей одной так естественно, точно вторая у людей вовсе лишняя.

– Так я вмонтирую в приемник, как сказал, – Федя не спрашивал, а утверждал. – И вставим в твою тачку.

– Давай, хуже не будет.

Спасибо, удостоил доверия. А Феде уже было заранее ужасно интересно: запеленговать гаражных воров, а? Высший класс! Такой идеи еще ни у кого не было!

– Какие симпатичные! – сказала Стелла, едва они вышли. – Одноногий, а так ходит. Прямо забываешь. А этот Братька – вообще! Комик!

Это она нарочно, чтобы Федя не ревновал. «Комик»! Она к нему не как к комику!

День рождения у тебя, значит?

– Ну да! Родилась же я, а как иначе?

– Подарки любишь, да?

– Ну! Кто ж не любит? Ты мне чего-нибудь подаришь, Тео?

– Подарю. Еще бы не подарить.

И этот Братька Михно, если придет, тоже подарит. Чего-нибудь, чтобы всех забить. Как артист и художник. Да еще и комик. Ну ничего, Федя придумает такое, чего никакому Братьке Михно не приснится. А если и приснится, то не отломится!

Чего теперь – идти домой наконец? Наверное, мочка уже пришла. Почему-то Феде не хотелось, чтобы мочка видела Стеллу. Марину бы – пожалуйста. А Стеллу мочка не оценит. Не в ее вкусе. Оттого что Федя был уверен, что мочка не оценит и осудит Стеллу, та не становилась хуже в его глазах. Но ему не хотелось слышать о Стелле всякие осуждения и насмешки – мочка умеет и насмешничать, бывает язва еще та! Иногда и изредка.

– Опять у тебя, Тео, дума на челе.

Зло взяло Федю. А вот не будет притворяться и крутить, скажет как есть!

– Да думаю, незачем нам ко мне. Мать уже дома, наверное.

Не мог он выдать Стелле их домашнее слово «мочка». Ничего не поймет, только ляпнет какую-нибудь глупость.

– Ах, Тео, ты такой тактичный!

Слово какое вспомнила – устарелое. Отец обожает. Но с отцом – ясно, а со Стеллой? Смеется или всерьез?

Ну а что делать? Лучше всего на дискотеку. Загудеть на весь вечер – и никаких проблем. Да и приятно: толпа у дверей, а ты проходишь под зеленый свет!

– Поехали в Корабелку.

– Это ужасно замечательно, Тео! И полезно для здоровья. Теперь не просто диско, теперь это называется аэробика. Только на простой аэробике одни бабы, а тут смешанная аэробика – еще гораздо интереснее. Только знаешь, Тео, я сегодня не могу. Мне надо бежать.

Недавно ей не надо было бежать. Или после Братьки Михно ей стало скучно с Федей? А может, обиделась, что не захотел знакомить с мочкой?

– Чего это ты? Вроде зарядили на весь вечер.

– Да, но я вспомнила, что мне надо бежать. Ну ясно: выдумала только что.

Да почему Федя при ней будто весь подмененный? Не может слова наперекор! На самом деле не может, как заколдован.

Как хочешь. И куда тебе бежать надо, в какую сторону?

– Только ты не обижайся, слышишь? Мы еще пойдем. И ты ко мне. Помнишь: день рождения! А сейчас только посади на троллейбус.

Они перешли Загородный напротив почты. На почту Феде не нужно, а внизу в булочной мочка просила что-то купить. Не вспомнить только – что. Ну и не заходить же со Стеллой.

Они встали на остановке, и Федя подумал, что вдруг сейчас подкатит дед на своем Николай Николаиче.

Как всегда, в последние минуты не приходило в голову, что бы сказать интересного или смешного. Вот Братька Михно бы не задумался, выдал бы с ходу,

– Давай, съезжу с тобой, провожу до дому.

– Нет, сказала же! Только посади.

Подкатил наконец троллейбус. Не дедовский. Стелла махнула рукой – небрежно очень-таки – и уехала. Почему вдруг спохватилась? Почему не разрешила проводить? Ждет ее кто-нибудь? Наверное, ждет! Или сама побежала – не домой, а к кому-то!

Невыносима была мысль, что Стелла сейчас бежит к другому. Слушает, что тот говорит, смеется. Если только слушает и смеется. Да кто ж вдвоем только слушает и смеется?!

Но кто-то – он неизвестный. Есть он или нет. Кого-то неизвестного пережить еще можно. Но Братька Михно – вот он весь, ненормально подвижный в суставах, как в одном японском фильме, там такой же пролезал в замок, в который не пролезть и не пробраться, так охранялся, – невидимка. И язык тоже ненормально подвижный. Уговаривает, что нужно раздеться только для искусства. Короче – артист. Или художник – одна братия. И кто такой рядом с этим Братькой Михно он, Федя? Придут оба к ней на день рождения… Вот где себя показать! Федя ей принесет такой подарок, такой подарок!.. Капусты у него хватит, не зря всякая домашняя аппаратура то и дело ломается, а люди-то почти все безрукие… Или нет, настоящий подарок – которого не купить. Ведь если Федя может купить какую-то вещь, то может и всякий другой, а вот придумать бы такой подарок, которого не купить!.. В атмосфере искусства она воспиталась, оказывается, коллекционер был ее дедушка… Вот и подарить!

Федя вспомнил картины в комнате Леонида Полуэктовича. Говорили, что среди них есть ценные, почти музейные. А теперь им все равно пропадать со всей обстановкой! Так зачем пропадать? Тем более, Леонид Полуэктович всегда любил Федю и, если бы не впал в маразм раньше времени, мог бы ему завещать – все это признают, даже Анторина Ивановна, а уж она-то завистливая тетка. Выходит, Федя и возьмет законно – в смысле, по справедливости. Отец, правда, не признает такой справедливости, и мочка не признает, – придется им не сказать, но все равно по справедливости. А бумажка с печатями отклеивается очень легко, даже смешно думать про эту бумажку! Вот такого подарка не сделает никакой Братька Михно – этот расщедрится, притащит какой-нибудь фирменный товар, но настоящая картина – всем фирмам фирма! Высший класс. Кто там есть у Леонида Полуэктовича? Отец говорил. Не Левитан, но похожая фамилия. Левитин? Что-то в этом роде. Но что настоящая музейная – видно сразу. Уж после такого подарка Стелла оценит его, поймет, кто настоящий: кто легко треплется или кто дарит такую картину!..