Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Но до армии еще почти полгода, мало ли что случается в жизни за полгода, и Федя предложил великодушно:

Позвонила бы сама в Москву, Если нужно.

– Я пробовала, – призналась мочка. – Не прозвониться. Линия, что ли, занята.

– Поставила бы на автомат, он прозвонит.

Федя уже месяца три как подключил к телефону память на сто двадцать номеров: нажать только кнопку, и она сама наберет номер и будет повторять вызов хоть тысячу раз, если занято, – пока не дозвонится. Сейчас начали продавать такие же серийные штуки, но они имеют емкость только двадцать номеров – а что такое двадцать? Вот ста двадцати оказалось, в общем, достаточно. И вся премудрость – нажать пару кнопок, но мочка не то что не умеет, но опасается.

– А разве междугороднюю можно? В ней вон сколько цифр.

– Автомату без разницы. Зарядить тебе номер?

– Так ведь не постоянный, только пока в гостинице. Чего ж занимать эту… ну, память механическую?

Мочка избегает называть прямо по имени Александра Алексеевича, вон как крутит: «Непостоянный, пока в гостинице…» Кто – в гостинице?! Но раз так – и Федя закрутит не хуже:

– Ну и что, что не постоянный? Не на скале высекать. Выедет из гостиницы – сотру.

Мочка, стесняясь, сказала московский номер. Федя ввел цифры в память, поставил на вызов – и можно больше не думать про телефон, заниматься своим делом. Дело себе Федя придумал на кухне: чтобы, когда номер отзовется, мочка разговаривала бы свободно.

Если бы не было у него дел на кухне, Федя не стал бы, конечно, уходить просто так, ради одной воспитанности и деликатности, но дело как раз было, так почему не заняться сейчас? Тоже придумал для мочки: специальный датчик, чтобы не горело у нее на плите, если зачитается. По принципу автоматов пожарной тревоги, которые сейчас ставят в новых гостиницах.

Через полчаса Федя вернулся в комнату, взглянул на телефонный пульт – заказ снят. Поговорила мочка со своим Александром Алексеевичей или не застала – спрашивать об этом Федя, конечно, не стал. Мочка читала как ни в чем не бывало, и не понять по ней, удачный ли вышел разговор. Да и вовсе не хотелось Феде этого понимать!

Он зашел за шкафы в свой отсек и стал стелить постель.

– Ты с отцом давно разговаривал? – спросила вдруг мочка.

– Недавно. Два дня. По телефону.

– Как дела у него?

Чего это с ней? Обычно мочка таких вопросов не задает. Иногда звонит сама. Раза три в год. Иногда звонит он. Тоже раза три в год. Три плюс три – целых шесть!

– Как – как? Нормально, наверное. Если что, он же плакаться не станет Жив-здоров, короче.

– Ну хорошо. А то я почему-то подумала… Что такое она подумала?

Разговаривали они, не видя друг друга, разделенные стенкой из шкафов, и от этого возникала какая-то особая интонация доверия. Казалось, еще немного, и мочка расскажет разные дорогие ей подробности про себя с отцом – как поженились, как разженились. Никогда она этого не рассказывала Феде. То есть рассказывала, конечно, но в изложении для младших школьников. Федя догадывается, что существовали какие-то подробности, какие-то нюансы, и в них-то самая суть – в подробностях и нюансах, но их-то мочка до сих пор таила от него. Может быть, сейчас?

– Чего ты подумала? Все нормально у него. Концерт у него будет в филармонии. Видала афиши? Полконцерта, одно отделение.

– Видела. Он, наверное, рад, что в филармонии?

– Наверное. Мне он не кричал в трубку: «Ах, как я рад!»

– Наверное, рад. Раньше его не играли в филармонии.

Наверное, мочка хотела сказать: «Раньше, когда мы были вместе», но не сказала. Да и так понятно.

Федя помолчал. Подождал, не расскажет ли все-таки мочка какие-нибудь подробности и нюансы. Но она сказала только:

– Ладно, спи. Спокойной ночи. А я еще почитаю. Тебе не мешает свет? А то я выйду на кухню.

Федя всегда предпочитает засыпать в полной темноте. Но стыдно выглядеть избалованным мальчишкой.

– Чего там. Шкаф заслоняет.

– Тогда почитаю здесь. Хорошая книга, ты бы почитал тоже.

Наверное, мочка сказала, что за книга и кто написал, но Федя уже наполовину спал. Еще не заснул, но уже и не воспринимал окружающее. Успел только смутно подумать, что если бы ввинтить над изголовьем лампочку с поляризованным светом и дать ей соответствующие очки, то мочка читала бы нормально, а кто без очков… или наоборот, ей читать без очков, а остальным надеть очки и окажутся как в темноте? Короче, кому-то очки… А кто такие остальные, кроме мочки? Остальной у них в доме пока он один, Федя…

3

Иногда такое зло на него берет, на дорогого мужа, что Ксана ударила бы, честное слово! Уж такой он правильный, такой аккуратный, такой добродетельный. Очень даже полезно быть правильным и аккуратным, многого в жизни добьешься, но какой композитор может быть правильным и аккуратным? Композитор, художник! Уж Ксана навидалась композиторов на своем веку. На своем театральном веку – приходили кто с оперой, кто с балетом. Разные бывали, но все неправильные. Или правильные, но по-своему. И семьи бросали, разводились, потому что все на эмоциях – кто же в театре без эмоций? А Филипп хоть и развелся, любит до сих пор свою бывшую. Да-да, пусть обманывает кого другого. Говорит, дружит со своей дорогой и ненаглядной Лизой ради сына. А чего сын? Уже стал самостоятельнее папаши. И зарабатывает больше. Нет, очень хорошо, когда отцы такие заботливые и любящие. Делает Филиппу честь, что он такой хороший отец. Только часто ли они с сыном разговаривают по-настоящему? Чтобы понимать друг друга. А без понимания получается не любовь и забота, а одна видимость. Но как понимать, как говорить по душам, когда Филипп всегда застегнут на все пуговицы! Имя у него, правда, торжественное, подошло бы для какого-нибудь гения. Жерар Филип! Но только этот Филипп, Ксанин Филипп, – нет, все же не гений. Слишком весь аккуратный – от и до. Гении всегда сумасбродные. Даже сумасшедшие. Правда, очень хорошо, когда муж аккуратный – не пьет и не шляется, но хоть бы закричал иногда, наделал бы глупостей. Если бы сам не был такой аккуратный, сам бы срывался, может, понял бы, что и другие срываются, что невозможно всегда жить от и до. И слишком здоровый. Замечательно, когда человек здоровый, только поздравить его с этим – но только он не понимает, как это быть больным. Быть больной. Сытый голодного не разумеет – вот уж воистину! А его излюбленный режим! Для здоровья очень полезно жить по режиму – все правильно. Но он же композитор, художник! Так где же тогда вдохновения, бессонные ночи? Спит как сурок. И встает каждое утро без будильника. На работу к девяти не нужно, может спать сколько хочет – а он встает.

До чего же Ксане хочется спать по утрам! Не приподнять голову, не пошевелить рукой. Блаженная летаргия. Пожалуйста, она встанет, если очень надо! Когда очень надо, то делаешь через не могу. И сколько было таких через не могу – в театре. Выходила и танцевала с температурой под сорок! Все можно себя заставить через не могу. Только где-то накапливается. Усталость. И когда-нибудь скажется. Вот и сказалось. Нету сил у человека, нету! Может Филипп это понять? Не может… Воля – чуть что, ссылается на волю. Развил в себе железную волю. Только воля всегда от недостатка воображения: хочется ведь и того, и другого, а воля подавляет, отсекает лишнее. Или наоборот, от избытка воображения: если слишком воображать будущее и ради будущего подавлять настоящее – вот и воля. Воля – в смысле упорство. Потому что свобода – тоже называется воля. Вот и понимай как хочешь.

Лежать бы и лежать. Расслабляться. Столько лет в балете – вечный перенапряг. И вот можно расслабиться. Но сейчас заявится Филипп. Отгуляет и вернется. Рыженька, собаченька, придет нагулявшаяся. Что в Филиппе хорошо – любит животин. Может, самое лучшее в нем. Животин понимает и жалеет – почему же человека, который рядом, не может понять и пожалеть? Сейчас вернется, отзавтракает, заявится сюда в комнату и усядется за рояль. Как можно спать, когда гремит рояль? А ему мало греметь – начнет кидать взгляды. Разве долго вылежишь. А может, не сразу после завтрака усядется за рояль? Может, сначала пойдет по магазинам? Он иногда ходит с утра. Раз может пойти с утра в магазины, значит, не так уж тянет его за рояль. Ксана навидалась таких – и композиторов, и других художников, балетмейстеров например, – которым помешай работать – посуду расколотят, с кулаками набросятся! И такая одержимость вызывает уважение – когда ушли в творчество с головой. Ради таких и в магазины пойдешь. А Филипп может с утра пойти по магазинам, не колотит посуду от возмущения. Очень даже хорошо, что жалеет Ксану, ходит за покупками. Но если бы жалел по-настоящему, не садился бы рано за рояль, давал бы ей выспаться сколько хочется. Да не хочется, не каприз – организм требует!

И все-таки Ксана пересилила себя, подумала: а не встать ли? Сделать приятное Филиппу: он войдет, а она уже встала! Но ведь он не оценит, вернее, оценит, но неправильно: подумает, что Ксана покорилась, согласилась, что вставать рано – полезно и хорошо. Наверное, хорошо для здоровья, когда человек здоров и так. А если бронхит насквозь через всю грудь, то никаким вставанием не поможешь, никаким правильным режимом! Многие говорят, нельзя при бронхите держать животин – мол, аллергия от шерсти. А на самом деле, если привыкнешь к той же шерсти, от нее уже не аллергия, она уже поддерживает равновесие в организме, зато отними разом ту же шерсть – привычное равновесие нарушится и такая начнется аллергия, что и не снять никакими лекарствами. В лекарствах вообще – химия. И Николай Акимыч разводит свои клеи, свои краски – тоже химия. От всякой химии и аллергия, а не от собаченькиной шерсти – шерсть, она естественная, природная. Вот и лечиться бы естественно, найти знающего травника. Говорят, живет такой в Вырице.

Да, Ксана совсем решила встать рано, сделать Филиппу приятное. Полежать еще чуть-чуть и встать. Он только что вошел – слышны шаги в прихожей и Рыженькино цоканье – когтями по паркету. Пришел, пока еще поест, попьет кофе – можно немного полежать. Но когда войдет сюда – чтобы уже встать! Вот удивится. Чтобы не говорил, что она лежит до полдня. Но пока еще поест сам, покормит Рыжу.

Рыжа – хорошая собача. Да все собаченьки хорошие. Но лучше всех был Раскат. Такого Ксана больше не встречала. У хозяев жил в Адлере, у которых Ксана сняла комнату. Годовалый овчар, даже еще не было года, огромный, но еще щенок по повадкам. И такого пса держали на цепи! Да ему же хотелось бегать, ему жизни хотелось! Ксана стала его брать с собой, ходила на дикий пляж, где можно с собаками. Раскат не умел соразмерять свои силы, налетал с разбегу так, что Ксана валилась с ног. А однажды, когда она купалась, Раскат вдруг подымал, что она тонет, и прыгнул не колеблясь с высокого пирса. Да, с ним Ксана ничего не боялась, ходила вечером по самым темным улицам. Удивительное чувство, когда рядом существо, преданное до конца! Да что – существо? Раскат – человек! Люди все были бы такие, как он, – честные, преданные, бесстрашные! Может быть, хозяева и отдали бы ей Раската, но Ксане некуда было его взять: жила она тогда в театральном общежитии. Потом доходили слухи, что Раскат снова на цепи, заниматься с ним некому. Собиралась Ксана опять в Адлер, и до сих пор собирается, но так и не собралась. Да, загубили пса – невниманием, неподвижностью. И все-таки хорошо знать, что есть в Адлере Раскат – преданный до конца…

Ну вот, все-таки Филипп заявился, а Ксана еще не встала. Она хотела встать до его прихода, честно хотела, но так уж получилось, не рассчитала времени. На часы не посмотрела. Да и чего на них смотреть – все равно стоят опять, наверное. Или Ксана забывает их заводить, или портятся.

Филипп вошел мрачный, как всегда, – он же не знает, что она хотела встать, чуть не встала! Вид мрачный, а Ксана не обиделась, ей не до собственных обид, она беспокоится о нем.

– Поел уже?

Он только кивнул досадливо. Даже не кивнул, а как-то вкривь дернул головой. Ну конечно, поел! Это Ксана не может с утра ничего проглотить, а он-то никогда не пропустит завтрака!

– И Рыжу покормил? Снова так же дернул головой.

Ну ясно, можно и не спрашивать. Это хорошо, что он никогда не забывает про животину. Но когда человек захвачен творчеством, он обо всех забывает. И обо всем. Они эгоисты, ни о ком и ни о чем не думают. Близким с такими тяжело. Нет, хорошо, что Филипп не такой. Хотя и хорошо бы, чтобы был он настоящий гений. Ну гений не гений, как Бах, но хоть по современным масштабам. Вроде как Смольников – все признают, что он гений. Ну не как Бах, но все же. И невозможно же представить его с сумкой в очереди. Уж Смольников-то весь в искусстве! Когда-то Ксане показалось, что и Филипп…

– Николай Акимыч сегодня как работает? С утра?

– Ага, в утро.

Вот и сказал наконец первое слово.

Это хорошо, что свекор сегодня работает с утра, хотя лучше бы вечером. Когда его нет дома, большая комната почти что принадлежит Ксане. Потому что когда Николай Акимыч дома, он сидит в большой комнате, возится со своими большими игрушками, Филипп здесь за роялем – а где быть Ксане? На кухне, больше негде. В обществе Антонины Ивановны. Вот и получается, что шестьдесят метров площади, а Ксане кроме как на кухне места нет: Филипп работает, сидеть в комнате – значит, ему мешать; Николай Акимыч начнет строгать и клеить, разведет свою химию – Ксане не выдержать с ее аллергией. И не только в аллергии причина: свекор никогда ничего не говорит ей плохого вслух, но в душе он ее осуждает. Да, осуждает, Ксана чувствует. Неизвестно за что, но осуждает. Может, ему непонятно, как это она в сорок лет на пенсии, – хотя многие простые люди как раз очень уважают балетный труд, даже, можно сказать, благоговеют Или Николай Акимыч любил первую жену сына, эту Лизу, тем более, там внук. Хотя внук этот заходит хорошо если два раза в год. Да и зачем Феде заходить? Он сам взрослый, у него свои интересы.

Филипп уселся не за рояль, а за стол. Иногда он пишет ноты без рояля по внутреннему слуху. На фоне окна Филипп выглядел очень четко, графично. Напрасно только он не заботится о своей внешности: ведь приходится иногда выходить на публику, а вид абсолютно неартистический. Вот Смольников всегда выглядит вдохновенно, на улице все женщины оглядываются: и бородка саркастическая, мефистофельская, и волосы как у Листа, до плеч. Зато и музыка такая же острая, контрастная. А Филипп… Начисто выбритый, а его-то маловолевой подбородок особенно бы кстати замаскировать бородой, и стрижка какая-то пионерская – кто не знает, посмотрит – подумает, мелкий служащий. Им скоро со Смольниковым выходить в одном концерте в филармонии – и получится такой контраст!.. Само собой, не в видимости дело, но когда выходит человек с бородкой, с волосами до плеч – сразу видно, что интеллигентный, что талантливый. Даже посмотреть на классиков – ни одного бритого! Ну, может, кроме Моцарта, но у того парик весь завитой.

Все-таки надо было Ксане вставать. Она уже давно собирается, а Филипп этого не чувствует и не ценит. На всякий случай она посмотрела на часы. Половина девятого. А Филипп обычно завтракает в девять. Или почему-то сегодня раньше? Нет, по нему можно устанавливать хронометр. Ксана прижала часы к уху – точно, не тикают. Попробовала покрутить голову – не заведены.

– Сколько сейчас времени на твоих?

– Десять двадцать две.

Во как отчеканил – будто в армии!

– А на моих полдевятого. Я потому и не встаю. Он снова дернул головой – в точности как когда

Ксана спрашивала про завтрак. Додергается – наживет себе такой тик, каким у них в театре мучался Сан Саныч, завтруппой: тикает и тикает головой, будто в шее испорченная пружина.

Сейчас Ксана встанет. Сейчас…

Филипп пересел к роялю. Она уже давно не спит, мог бы свободно усесться за рояль и раньше. Да он и не считается, проснулась Ксана или нет.

Музыка Филиппа иногда Ксане нравится, но не всегда. Мелодии у него обычно понятные даже трогают – это хорошо. Но не хватает остроты какой-то, что ли, – той самой остроты, современности, которой пронизаны все сочинения Смольникова, Святополка Смольникова. Но это если судить по большому счету, как стал выражаться Коля Фадеев, когда его назначили из рядовых балетмейстеров в главные… Вообще-то и надо судить только по большому счету, объективно – но воспринимаешь-то все равно музыку субъективно, все равно каждый по-своему. Вот и получается объективно-субъективно, или, наоборот, субъективно-объективно… Филипп заиграл мелодию, которую Ксана еще не слышала, – сам он говорит не мелодия, а тема, – наверное, только что сочинил. Те мелодии, которые он сочинял раньше, Ксана невольно выслушивала раз по сто или даже по тысяче. Вот и эту, новую, повторил снова, и еще раз – но не доканчивает, обрывает на полутакте. Ужасно действует на нервы его манера снова и снова долбить на рояле одну мелодию – тему то есть, – обрывая на полутакте. Кончил бы наконец! А он все не кончает.

Ксана села. У нее-то нет воли?! Да когда в каждой мышце словно налит свинец, чтобы сесть наконец в постели, нужно больше воли, чем Филиппу дойти пешком докуда-нибудь до ЦПКиО – он иногда гуляет и до ЦПКиО. Да еще мучает и мучает ее своей неоконченной мелодией – ну никак не кончит! Выпить бы скорей чаю. По утрам о еде и думать противно, одно спасение – чай.

В кухне, конечно, сидела Антонина Ивановна. И Вероника Васильевна тоже там оказалась на этот раз – Ксана еще из коридора услышала громкие голоса. У Антонины Ивановны такой резкий голос, что если услышать в первый раз, подумаешь, она с кем-то ругается, а на самом деле просто разговаривает. Ксана расслышала конец фразы:

– …а они и не чешутся! Вот вселят пьяниц каких-нибудь, разведут здесь грязищу и вонищу!

Ксана вошла в кухню, и Антонина Ивановна тотчас обратилась к ней:

– Ксаночка пришла! Доброе утро! А мы тут говорим о комнате Леонида Полуэхтовича. Надо Филиппу хорошенько хлопотать о ней.

Как будто Ксана не хочет, чтобы у них появилась еще одна комната! Но Филипп совершенно не умеет хлопотать. Все же признавать это вслух, тем более за спиной мужа, Ксана не хотела.

– Чего хлопотать, если у него нет права? И так у нас вон какая площадь. Правда, получают некоторые.

Вероника Васильевна тотчас подхватила:

– Некоторые, которые год или два в Ленинграде, – смотришь, у всех квартиры! Уж моему Юрию Никитичу как кандидату нужна квартира, правда? А он в коммунальной.

– Которые приехали, или которые вообще – умеют! У моей Таньки, у двоюродной сестры, муж – заведующий в винном отделе. Отдельная трехкомнатная на двоих. А уж как обделана вся! Обои моющиеся, плитка везде финская, ни грязищи – одна чистота!

Тут уж и Ксана не выдержала, включилась в трио:

– Что ж вы хотите: винным отделом заведует. Они ж теперь короли жизни – эти торгаши! На всяких композиторов или кандидатов наук смотрят сверху вниз, как на мелюзгу. Винным отделом заведует! Это ж все равно что когда-то граф или князь!

Высказалась, закашлялась – и самой стало досадно. То есть все правда, так оно и есть, но чего болтать зпустую, хотя если не говорить, то еще хуже. Но уже сказано тысячу раз. А Антонине Ивановне этой темы хватит на целый день. У Филиппа за роялем своя тема, у Антонины Ивановны здесь в кухне – тоже своя тема. А куда Ксане деваться?

За разговорами Ксана и не заметила, что форточка в кухне настежь. Веронике Васильевне вечно жарко. А Ксана постояла минуту на сквозняке – и готово, уже всю прохватило. Простуда на простуду – так никогда и не вылезешь из бронхита. Может, Леонид Полуэктович и вылечил бы Ксану – в гомеопатию она верит, в ней основа не химия, а настоящие травы, да и сам Леонид Полуэктович редких знаний был человек, а отец его и вообще знался с самим Бадмаевым, увлекся тибетской медициной, – но всю эту гомеопатию надо принимать по часам и минутам, а Ксана всегда забывала. Не способна она принимать по очереди из пяти пузырьков и ни разу не сбиться – это значит, только о себе и думать. Лечить кого другого она бы смогла вот так по минутам, а себя – не способна! Филипп смог бы, но чего ему лечиться, если он и так здоров.

Ксана быстро перебежала под форточкой, поставила чайник и укрылась в ванной. Вот где тепло! Так бы и поселиться в ванной. Но тоже не слава богу: ванная отделяется от комнаты Вероники Васильевны тонкой фанерной стенкой, – когда-то ванна стояла прямо в комнате, а когда квартира сделалась коммунальной, отделили паршивенькой перегородкой, – из-за этого рано не помойся, поздно не помойся, потому что в комнате слышен каждый звук.

Будь Николай Акимыч с утра дома, пришлось бы и чай пить под разговоры Антонины Ивановны. То есть свекор, может, был бы и рад, если б она пила чай в комнате: рассказал бы, почему улица Рубинштейна раньше называлась Троицкой или еще что-нибудь в этом же роде – его хлебом не корми, дай поговорить, но Ксана не может при нем пить чай. Не может – и все тут! Втроем вместе с Филиппом – пожалуйста, а наедине со свекром – не может. Потому что тот ее не одобряет. Она это каждую минуту чувствует кожей. Будет болтать про свои архитектурные игрушки, улыбаться – но в душе не одобряет.

Ну а сейчас в большой комнате только одна Рыжа. Вот с кем всегда хорошо посидеть вместе!

– Ну что, Рыжеиька, что, собаченька? Скучно, скажи, одной, да? Хотя чего, скажи, скучать, я сама не дура, сама себя займу.

Рыжа подошла и положила голову Ксане на колени. Николай Акимыч говорит, что Рыжа так попрошайничает. Вот уж никогда! Попросить может – но не попрошайничает. А кладет голову животина, потому что хочет внимания, хочет показать, как она рада родному человеку. Чего ей попрошайничать, когда она всегда сыта и накормлена? Да и слишком она благородная собача, чтобы попрошайничать. Они вообще благороднее нас: не осудят, не предадут. А если ей сейчас дать кусочек, она съест не потому, что выпросила, а из вежливости: «Съем, раз угощаете, чтобы не обидеть».

Ксана пила голый чай, а Рыже давала куски булки с маслом и вареньем. Так они когда-то любили в училище: булку с маслом и вареньем – кому какое пришлют, потому что многим иногородним шли посылки из дому, – намажешь, и не надо никаких пирожных! Некоторым уже тогда нельзя было булки: сразу вес скакал вверх, а Ксане все можно: была шкелетом и сейчас осталась, сколько ни съешь булки и картошки.

На стуле у стола стояла продуктовая сумка. А Ксана и не заметила сразу. Полная – значит, Филипп успел после завтрака спуститься в магазин. Принес и оставил неразобранной. В виде намека. Или упрека: «Я принес, так ты хотя бы разложи». Сгущенка. Достал свою любимую сгущенку и не похвастался. Он вообще никогда не хвастается, думает, скромность его украшает. Но чего хорошего? Ну, что сгущенку принес, Ксана увидела, а, например, недавно его исполнили в Свердловске – а он молчит, ждет, когда она узнает сама. Откуда же ей узнать? Оказывается, свердловская программка лежала на столе, а Ксана не заметила. Сказал бы сам по-человечески, чем раскладывать программку!.. Все равно, сгущенка – хорошо. Но зачем-то макароны, хотя дома и так полно, зачем-то маргарин. Ксана уже хотела пойти и сообщить, что ни макароны, ни маргарин дома не нужны, но догадалась, что их дали к сгущенке в придачу в отделе заказов. А то вот бы разозлился, если б вошла!..

Нет, не потому он вечно злится, скажет ли Ксана про макароны или про то, что забыла завести часы, – злится потому, что про макароны и часы говорит Ксана. Он не рассказывает, что там у него произошло с Лизой, почему они разошлись. Не рассказывает, но, скорей всего, Лиза в нем разочаровалась, – ведь он-то в ней не разочаровался, это-то Ксана знает. Чувствует. Но если бы Лиза разочаровалась и бросила, то вышла бы замуж за другого, а она так и осталась ни при чем. Или потому не выходит, что рассчитывает вернуться?.. Да, Филипп не рассказывает, но и так ясно: если бы Лиза сказала ему про макароны, он бы умилился, какая она у него хозяйственная. Что-то у них случилось, разошлись, женился он второй раз, потому что решил, что нашел удобную жену, безотказную домработницу. Женился второй раз, а любит до сих пор свою первую, тем более сын у них, вот и общается с первой семьей совершенно законно ради сына, – а на самом деле общается не как законный отец, а потому что все еще любит, вот и выходит, совсем незаконно: женат на одной, а любит другую. И потому уйдет когда-нибудь – обратно к Лизе или не к Лизе, но уйдет. Временная у них женитьба. Достаточно посмотреться Ксане в зеркало: старая она, уже морщины появились. Найдет молодую и уйдет. Так неужели, чтобы подольше удержать, Ксана унизится, станет заискивать перед ним, плясать на задних лапках?! Вставать и ложиться по его звонку; слова не сказать, почти не дышать, когда он работает; таскать пудовые сумки из магазинов; повторять ему, закатывая глазки: «Ах, ты такой гениальный!» – неужели он думает, что она способна на это?! Нет уж, она такая, какая есть. Морщины – вот тебе морщины, и не будет она стараться заштукатуриваться! Ложиться – когда ей нужно ложиться, вставать – когда ее организм требует! У нее бывали поклонники, до которых Филиппу расти и расти. Она выходила в последней линии, у води в «Лебедином», она могла выйти последней крысой в «Щелкунчике» – и они замечали, замечали и отмечали, оценивали! Да, такие поклонники, а она считалась недотрогой – может, дура была, но недотрога, – неужели же теперь заискивать, не быть собой, чтобы подольше остаться в женах Варламова?! Все равно никакая она не Варламова, она фамилии не меняла и никогда не поменяет – она Толстогубова, чем и гордится! Фамилия к ней не подходит: ни губ, ничего другого в ней толстого нет, но уж какая досталась, такая и досталась, и никогда она от своей фамилии не отречется, не польстится на чужую.

Ксана разложила покупки, трофеи Филиппа. Нужную сгущенку и ненужные макароны. Вот сколько он ходит по магазинам, а так и не научился толком смотреть: всегда ему что-нибудь подсунут – видят, с кем имеют дело. Пачка макарон расклеилась сверху – может, случайно, а может, из этой пачки уже повытаскали макаронин. Сколько раз Ксана ему говорила, а все без толку. Ему говорить – что об стенку!

Из соседней комнаты слышалась одна и та же повторяющаяся фраза. С тех пор как Ксана встала, фраза эта слегка изменилась – на сотом или каком там повторении Филипп нашел-таки новый вариант. Но обрывалась на полутакте по-прежнему. Уже и Рыжа вздрагивала, когда мелодия снова и снова как бы повисала в воздухе, не разрешившись. Пожалел бы собаченьку! Конечно, такая уж у Филиппа работа, но почему все же не доигрывать мелодию до конца? Непонятно!

Ксана посмотрела на часы. Они по-прежнему показывали полдевятого. Ах да, она же их так и не завела. Пришлось идти к телефону, узнавать время. Около телефона стояла все та же неизбежная Антонина Ивановна.

– Ксаночка, тебе звонить? Звони, милая, звони, мне-то не к спеху. Куда мне торопиться, правда? Только на тот свет – с моими-то болезнями.

Болезни у нее! Ксане бы столько энергии, сколько у Антонины Ивановны!

– Вы нас переживете, Антонина Ивановна.

– Типун тебе, Ксаночка! Вам, молодым, жить и жить. Вот дадут еще комнату.

– Да что вы. Я ж вам говорила: ни прав у Филиппа, ни пролазности.

– А я придумала. Я что придумала! Ты ему скажи, чем сочинять разные его симфонии или как их, пусть сочинит песню, чтобы все пели, понятно? Вроде «Сережки с Малой Бронной» – очень прекрасная. Или «Все могут короли». Придет и скажет: «Поете меня? Тогда давайте комнату, чтобы петь и дальше! Вы ж хотите, чтобы я бодрые песни написал, жизнерадостные? А для этого мне надо жизнерадостно жить в лишней комнате!» Поняла?

Столь блестящая мысль Антонину Ивановну, наверное, еще никогда не посещала, и она повторила с гордостью:

– Чтобы песни писать жизнерадостные, надо и жить жизнерадостно в лишней комнате! А то въедут пьяницы, разведут грязищу и вонищу – чего ж жизнерадостного сочинишь от таких соседей? Такая симфония получится, что все собаки завоют. Скажи своему.

Да уж, придумала Антонина Ивановна.

– Скажу, Антонина Ивановна. Не знаю, получится ли, но скажу.

– Получится! Почему не получится? Захочет комнату – вот и получится!

Ксана чуть не забыла, зачем шла к телефону. Повернула было назад, да остановила Антонина Ивановна:

– Ты ж хотела позвонить! Звони, я успею. Времени оказалось уже половина второго. Как это пролетело так быстро? Ничего не сделала, не успела оглянуться – и уже скоро ужин готовить. Или обед – называть можно как угодно.

Раздумывая, куда девается время. Ксана пошла обратно в комнату, напутствуемая Антониной Ивановной:

– Скажи своему, сразу же скажи: «Чтобы сочинять жизнерадостно, надо самому жить жизнерадостно!» – пусть так везде и скажет!

Смешная Антонина Ивановна. Хотя и не так уж смешно придумано, честное слово!

Можно было бы ответить гордо: «Мой Филипп песенок не сочиняет!» Можно бы, потому что серьезная музыка, конечно, гораздо выше, чем всякие шлягеры. Филипп и сам высказывался не раз: «Сложил три ноты – и готово. Только бы сумел записать правую руку, а левую можно и не писать!» Может, он и прав, когда презирает непрофессионалов, которые не способны сами записать аккомпанемент. И называет фамилии. Но почему песни этих непрофессионалов поют все? Что-то в них есть, значит? Часто Ксане очень хочется, чтобы Филипп написал песню, которую запели бы все! А ему – неужели не хочется? Вот даже иногда неловко перед соседями, перед той же Антониной Ивановной: знают они, что живут в одной квартире с композитором, а слышали ли что-нибудь из его сочинений? Если и послушали когда-нибудь из вежливости, то наверняка не запомнили. Ну бог с ней, с Антониной Ивановной, но и Вероника Васильевна со своим мужем-кандидатом вполне удовлетворяют свои музыкальные потребности эстрадой. Разве что послушают иногда по телевизору какую-нибудь популярную классику, вроде Первого концерта Чайковского. Можно говорить, что популярность – дешевая, только иногда дешевая популярность дорого стоит!

Да, пусть бы Филипп сочинил песню. А что, если он не может? Такую не может, чтобы услышать раз – и запомнить на всю жизнь! Но симфонии у него не заумные, как у многих современных композиторов, мелодии ему даются. Но не такие мелодии, как в хорошем романсе, например. Если вспомнить знаменитого однофамильца Филиппа – Александра Варламова: тоже был настоящий профессионал, сочинил даже несколько балетов, давно уже забытых, а что осталось? Несколько романсов – тех же шлягеров. Потому что они душевные…

Господи, уже третий час! Ксана открыла холодильник – ничего подходящего для обеда не отыскалось, ни мяса, ни курицы. Филипп выходил с утра, мог бы купить заодно. Но сказать ему об этом – только злить понапрасну. Проще Ксане купить самой. Сходить. Хотя и сыро на улице, лучше бы сидеть дома с ее бронхитом. Но ничего. Толстовский магазин уже открылся после перерыва, там всегда есть куры или цыплята. А часто и фарш.