Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

6

Поплавалось сегодня хорошо, да еще и газеты в ящике оказались неуворованные. Смешно этому радоваться, а все-таки приятно.

Когда вернулся, дома еще все спали. Ну, Персу простительно: лег под утро, но мама с Надей могли бы уже встать. Если бы мама ждала своего Петюнчика после бассейна, обязательно бы вскочила, соорудила бы свою знаменитую яичницу, а Вольт обойдется.

Он только что поставил на газ кофейник, как раздался звонок в дверях. Кто бы так рано? Разве что телеграмма?

На площадке стояла цыганистого вида девочка лет пятнадцати.

– Купи мед! Хороший мед! За двадцать пять бери. На базаре такая банка – отдашь пятьдесят.

Она держала в обнимку трехлитровую банку. Вольт не верит ни в цыганские гадания, ни в цыганскую торговлю. Однажды Надя отличилась: купила на Невском у цыганки тени – захотелось навести голубизну на глаза. Ну и получила настоящий конъюнктивит. Жалко ее было, но ведь поделом, потому что она же сколько раз гадала у цыганок, а верить в гадания – хоть в цыганские, хоть в какие – это как раз и есть та самая простота, которая хуже воровства.

Мед, говоришь? Ну заходи, попробую.

– Зачем – заходи? Бери – хороший мед. Банка – пять кило!

В дверях показалась заспанная Надя:

– Чего тут у тебя?

Цыганка сразу атаковала ее – они все психологи!

– Бери, хозяйка, хороший мед! Дешево отдам! Надя оживилась:

– Давай возьмем! Как раз нужно! Почем берет?

Если бы Надя не появилась некстати, Вольт спровадил бы девочку вежливо: «Нам не нужно» или «Нет денег». Но Наде пришлось объяснить прямо, не стесняясь юной мошенницы:

Да ты что? Это ж чистая липа! Зачем говоришь?! Хороший мед! Не липа – гречиха!

– Иди-иди, ищи других дураков!

Вольт захлолнул дверь. С площадки донеслось:

– Грех тебе! Пути не будет!

Смешно, но Надя испугалась:

– Зачем ты так?! Это ж цыганка, у нее глаз дурной! Нет, это уже не смешно! Пусть бы верила в дурной глаз темная баба. Правда, Надя не кончала университетов, но ведь считается принадлежащей к интеллигенции. Да сейчас и университеты больше учат, чем просвещают.

– Значит, чтобы не сглазила, нужно было отдать ей двадцать пять рублей, которые она вымогала?

– Почему вымогала? Продавала мед.

– Какую-нибудь липкую пакость.

– Ты ж не пробовал.

– Ты забыла про тени? Тогда отделалась конъюнктивитом, а теперь захотелось небольшой холеры?

Ага, против конъюнктивита возразить нечего! Все-таки это ей как прививка против глупости. Вот только выработался ли иммунитет?

– Ну, может, и не мед… Но не надо было с нею так грубо. Вдруг теперь что-нибудь случится?!

– Что-нибудь обязательно случится! Всегда что-нибудь случается! А такие, как ты, после валят на дурной глаз, или на предчувствие, или на пиковую даму!

Нужно было торопиться на работу, а то бы Вольт еще много сказал! И кто бы верил в этот бред, а то родная жена. Это как предательство, как нож в спину!

Только отъехав порядочно от дома, он внутренне расслабился, даже улыбнулся: интересно бы заняться цыганками профессионально – ведь и в самом деле психологи: и внушать умеют, и сразу видят, с кем имеют дело. Забавная публика…

С утра Вольт, по обыкновению, заехал на клиническую базу. Старик Мокроусов издали замахал ему школьной тетрадкой.

– Вот, Вольт Платоныч, как обещал. То есть как вы сказали. Вроде те самые слова. А вроде уже и не те: написанные.

Вольт нетерпеливо раскрыл тетрадь. Да, почерк… Но, собственно, а чего он ожидал? Аккуратные прописи были бы так же неестественны, даже подозрительны, как и красивые приглаженные слова. Так что правильный почерк, хотя и ужасный. А что за слова под ужасным почерком?

«Мы пришли в деревню там пусто ушли немцы драпанули и наших нет угнали или спрятались. Захотели париться потому что давно без этого дела видим банька целая совсем на берегу как избушка на курих ножках а внутри дрова запасенные. Нас всех пятеро из разведвзвода Лешка Подоляк говорит вы не умеете дайте я стал растапливать мы воду наносили да сами искупались до бани в озере кожа по воде тоскует. Обмундировку всю тут же сушим она немецкая потому что задание выйти на шоссе чтобы не опознали сходу немецкую тоже беречь надо тоже недаром достается. Лешка растопил пошли париться из баньки в воду бултыхаемся вдруг из кустов Хенде хох деды бородатые партизаны. Говорим мы свои матерь вашу а они Хенде хох и автоматами тычут. Говорим у нас задание срываете своим самоуправством а они Хенде хох да что с них возьмешь партизанщина. А хужей всего не дают одеться голышом повели к себе в расположение а там и бабы и дети и смех и срам…»

Вольт улыбнулся, конечно, но вообще-то он ожидал совсем другого: старик Мокроусов много рассказывал случаев очень даже героических, недаром и ордена у него, да и как не быть героическим случаям, если он из разведки! А начал свои записки – и как начал, после скольких уговоров! – с какого-то анекдота.

– Почему вы с этого случая начали, Егор Иваныч? Они сидели в том же углу столовой под пальмами, что и вчера, только день был облачный, так что не лежали на халате старика резкие тени от веерных листьев.

– Да понимаешь, Вольт Платоныч, баня – это баня. Сколько всяких перестрелок было, или, скажем, сутками лежишь не дышишь, чтобы фрица скрасть, языка, – этого и не вспомнить сразу, а баня – как светлый праздник! Коросту с себя смыть. Который дома живет и в постели спит на простыне, тому не понять. Так и считаю, что получил за войну три ордена и четыре бани. А когда голышом повели – ну смех и срам! Разве забудешь?

Наверное, все так. Но еще – неумение говорить о собственном геройстве, присущее большинству хороших людей, потребность снизить пафос усмешкой.

– Ну молодец, Егор Иваныч! Я ж говорил: можете! Давайте и дальше. Про баню написали, теперь давайте про орден.

– Попробую, Вольт Платоныч.

– Чего пробовать? Делать надо, а не пробовать!

Это твердое убеждение Вольта: делать, а не пробовать! А то сколько любят тянуть, испытывать – давно надо делать, а годами все пробуют. Как от этого замедляется прогресс! Давно бы ездили на водороде, не отравляли бы воздух бензином, да воду тоже, а все пробуют! Хорошо, что у Вольта его Стефа – на бензине он бы не стал ездить принципиально! Так же как и в последнее время он не может слушать обычные пластинки: раз изобретен лазерный звукосниматель, неприятно пользоваться устарелой иглой! Надо же непрерывно прогрессировать!

– Трудно начинать в мои годы, Вольт Платоныч, потому и пробую. В молодости я тоже – с ходу, не раздумывая!

– Какие годы? Раз научились новому, значит, вы еще молодой! Старость – это неспособность учиться!

Пусть теперь попробует не вылечиться! Раз у него цель и он к тому же еще молодой!

Потом Вольт заглянул в историю болезни старика Мокроусова и в ней вычитал совершенно объективно, что и жалоб стало меньше, и состояние самих язв улучшилось, появились свежие грануляции. А ведь ведет старика Мокроусова Элла Дмитриевна, которая Вольта терпеть не может. Конечно, она объясняет прогресс в лечении своми препаратами – но ведь эти же препараты она давала и раньше.

Насквозь прокуренная Элла Дмитриевна сегодня кашляла, пожалуй, больше, чем обычно. Ну что ж, все справедливо. Несправедливо только, что, когда сляжет в конце концов, будут за ней ухаживать ни в чем неповинные родственники, жертвуя своими делами, как Перс за несчастным Веней, черт бы его побрал!

Эллу Дмитриевну уже не исправить. Печальнее, что Вольт заметил на лестнице курящую Марину. Обезьянничают, все они обезьянничают: и Красотка Инна, и вот Марина теперь.

– Мариночка, вы же испортите цвет лица!

Если Марина и испугалась за свой юный цвет лица, то виду не подала.

А что делать, Вольт Платоныч? Зато нервы успокаиваю. Аврора Степановна придирается, Яков Ильич за нее. Не знаю, уйду, наверное.

Ага, значит, не извинилась Аврора, не сумел ей внушить Вольт. И Марину жалко, и неприятно собственное поражение.

– Извинится она перед тобой, никуда не денется. А ты так и останешься из-за своей дурости селедкой прокопченной. Брось быстро, и чтоб не видел больше!

Марина бросила недокуренную сигарету в поставленную нарочно для курильщиков огромную цементную урну. Но не покорно, а скорее с иронией – совсем еще соплюха, а уже научилась иронии!

– Только для вас, Вольт Платоныч. И обещаю больше на глаза не попадаться.

– Только себя обманешь: цвет лица твой, а не мой.

Пусть подумает на досуге, в зеркало посмотрится – может, и жалко станет цвета лица.

Хотел было Вольт еще раз поговорить с грозной Авророй Степановной, но оказалось, она вместе с Яковом Ильичом на каком-то совещании у главного: обсуждают, как лучше работать, – вместо того чтобы просто работать, не отвлекаясь. Ну, без Авроры работа в отделении, пожалуй, идет и лучше.

По дороге в ИМИ Вольт, по обыкновению, читал номера машин, встречных и попутных, но счастливого на этот раз не встретилось. Впрочем, Вольт ничуть не огорчился: если счастливый номер попадается, это ободряет, нет – ничего не значит. Зато испортило настроение то, что на стоянке у ИМИ на законном месте Стефы рядом с желтым «пежо» Поливановой нахально расположилась «Волга» с надписью на боку: «Киносъемочная». Пришлось оставить Стефу на месте, принадлежащем Астафьеву из отдела фармакологии, – кажется, тот в отпуске.

Взбегая к себе на девятый этаж, Вольт думал о том, что все-таки поймут наконец люди когда-нибудь, что разыгрывание чувств – занятие недостойное, и понимание это – такое же условие неизбежного прогресса, как переход с бензина на водород и от хлорирования воды к серебрению или озонированию. Так приятно было представить себе разумное будущее, когда даже самые стандартные девицы вроде Красотки Инны перестанут сходить с ума по киношникам, – вот представил и успокоился, и уже без раздражения думал о нахальной «Волге», занявшей законное место Стефы на стоянке.

В старшинской сидел Саша Крамер и, конечно, что-то писал – научному работнику всегда есть что писать: от заявки на реактивы до монографии. Судя по его виду, голова у Крамера не болела – и то прогресс.

– Привет, мастер. – Крамер оторвался от работы с явным удовольствием. – А меня тут попросили сотворить заметку в стенгазету. Не хочешь в соавторы?

Уж лучше заявку на реактивы: все-таки польза,

– Нет, упаси бог!

– Не знаю, о чем и писать.

– Не соглашался бы.

– Тиша Лаврионов позвонил. От имени своей ше-фини. Неохота ссориться с Поливановой.

Да, с Поливановой ссориться глупо. А сам Вольт вчера? Ну, он не ссорился – отстаивал независимость. Но результат может воспоследовать такой же, как после ссоры.

– Давай-давай, твори чего-нибудь. Чего ж они тебе не заказали тему?

– Да им все равно. Что-нибудь из жизни нашей лаборатории. Что-нибудь новое. А что у нас нового?

Блестящая характеристика: лаборатория, в которой ничего нового! Даже Вольт, хотя он тут сбоку припека, и то немного обиделся за лабораторию:

– Все-таки есть кое-что. Перечисли статьи, доклады – вот тебе и заметка. Если не гонишься за живостью слога. Все-таки не все статьи пустые, есть и по делу. У той же Вериньки, как всегда, хоть она и истеричка. У тебя. – Поколебавшись, добавил: – Да и мои статьи имеются. Новые науки тоже на улице не валяются.

Смешно, но иногда и от такой малости, как упоминание в стенгазете, бывает польза.

– Ты гений, мастер! Правда, перечислю, да и все. И пошли они – тоже мне, институтское дацзыбао! Даже и хорошо, если напишу плохо: не пристанут в другой раз. Слушай, у тебя нет знакомства в каком-нибудь тортовом заведении? Тогда был бы гений вдвойне!

Нет, вдвойне не получится. А зачем тебе?

– Да понимаешь, надо здесь в нашей конторе отметиться по поводу дня рождения. Завтра.

Только этого не хватало! Завтра на Вольта наконец записано время работы с микроманипулятором!

– А ты не хочешь отметиться послезавтра? Я бы посоображал лишний день, может, сообразил бы торт.

– Нет, все уже запущено, мастер. Наши бабы позвали этого пижона, ну, который приходил к тебе за ЗИСом. Приходил к тебе, а залучили они. Ну, в честь знакомства они все берут на себя, весь стол, с меня только торт и алкоголь.

– Плюс неаполитанское пение, – с завистью добавил Вольт.

– Ну, это… – Крамер отмахнулся небрежно. – Если захотят слушать. Завтра все внимание на почетного гостя, мастер.

Удивительно легко Крамер относится к своему пению. А ведь голос почти как у Магомаева. Ну, не совсем, но если бы учиться, развивать – кто знает.

Вот ведь собирался завтра поработать – и пожалуйста! Никогда не знаешь, с какой стороны подкрадется неприятность. Ну ничего, Протоплазма наверняка входит в число дам-устроительниц завтрашнего празднования, значит, Вольт у нее отвоюет другое время: пусть чествует киношника за счет своей работы, а не чужой!

То есть можно, конечно, засесть в бокс и работать – стол, как всегда, накроют в лаборантской – но пойдут обиды: «Вы нами брезгуете… Вы хотите показать, что все кругом бездельники, вы один работаете…» Придется посидеть со всеми.

Вольт хотел уже отправиться на поиски Верной Кариатиды, чтобы снова напустить ее на бедную Протоплазму: пусть выменивает часы на микроманипуляторе! Но тут в старшинскую как-то странно, боком вошла Веринька Щуко.

– Ты уже пришел, Вольт?

– Как видишь.

– Мне нужно поговорить.

– Давай.

– Нет, выйдем куда-нибудь.

Вольт уставился на нее в удивлении: что это за секреты, которые нельзя сообщить при Крамере? Веринька, слава богу, не жена и не любовница.

– Ну пошли.

Вольт постарался подчеркнуть свое удивление и голосом, и жестами, чтобы заметил Крамер, чтобы заметила сама Веринька. Но Крамер снова пыхтел над заметкой, а Веринька была вся погружена в свои очередные переживания. Вот только почему на этот раз она выбрала поверенным Вольта?

Красотка Инна куда-то ушла, и в лаборантской было пусто. Веринька села и стала рыться в сумочке. Вольту показалось, она сейчас вынет платок и заплачет, но она вынула казенный конверт.

– Вот, представляешь, получила вчера!

Вольт взял конверт. Так, издательство «Медицина».

– О, солидная фирма! Можно прочитать?

– Я ж для того и шла к тебе! Она даже притопнула нетерпеливо.

Вольт достал письмо на плотном издательском бланке. Так… «Как мы уже писали раньше П. Г Хорунжему, монография «Гипоталамус» запланирована… Вы, несомненно, будете одним из авторов… просим при этом учесть…»

– Ну что ж, поздравляю, Веринька, как одного из несомненных авторов.

– Ах, да что ты издеваешься! Я же вчера только узнала! А они пишут, что уже раньше писали нашему Хорунжему.

Все стало ясно, но Вольт по инерции задавал вопросы:

– Писали ему раньше, а он тебе ничего?

– Ну да! Ты представляешь!

– Но как же без тебя про гипоталамус?!

– Вот так.

– Ну а ты что? Пошла к нему?

– Конечно. Сегодня с утра.

– А он что?

– Что-что! Знаешь же его, прикинулся этаким добрым папашей: «Ты ж знаешь, как я к тебе отношусь, но ты пойми меня правильно… Объективные обстоятельства… В монографии допускают не больше трех авторов, а трое уже есть… Ты молодая, можешь подождать… Но мы тебя очень ценим и непременно сошлемся на твои работы…» Вот он что.

– «Мы сошлемся»! Значит, он тоже автор?

– Ну да. Хотя у него по гипоталамусу всего одна работа и та десятилетней давности. Давно устарела… Такой добрый папаша, норовит за плечи обнять: «Мы ценим… мы любим…» Не знаешь, как спастись от такой любви!

– А кто еще в авторах? Он сказал?

– Поливанова. Ну, она универсальный специалист – от коры до спинного мозга. Да она и пробила в план, как же без нее! Так Хорунжий говорит, добрый папаша, я же сама не знаю.

Понятно. Все при деле, все пахали. А третий?

– С третьим вообще темнят. «Ингрида Игоревна решит… Возможно, в интересах института пригласить перспективного новосибирского профессора… или близкого к ВАКу… у нас тоже есть свои достойные…»

– Кого-нибудь из ингредиентов. Того же Лаврионова. Короче, сообразят на троих.

Мгновенная вспышка ярости замкнула мысли!.. Если бы поддаться этому порыву, Вольт бы сейчас ворвался к Хорунжему, набросился бы с кулаками… Надо переждать. Он знал себя: надо переждать.

Прошла минута – и вот уже легче, уже можно обойтись без кулаков. Но все равно – какая подлость! Хуже, чем подлость: самоубийство науки! Если делить монографию, как пирог: по куску нужным людям! А Вольт превыше всего верит в науку!..

Никогда Веринька не была ему симпатична, ее ахи и восторги часто раздражают, и все-таки она – ученый, как ни странно. А за настоящих ученых надо заступаться: они-то воплощают разум, они одни противостоят энтропии. Пустить науку по рукам, превратить в шлюху – гибель всему…

А Хорунжий-то – широкая натура! Не ожидал от него Вольт. Честно – не ожидал. А от Поливановой ожидал? От Поливановой, пожалуй, ожидал.

Не спрашивая больше ни о чем Вериньку, Вольт встал.

Ты куда?

– К Хорунжему. Попробую ему объяснить.

Не очень натурально, как все у нее получается, Веринька всплеснула руками:

– Ах, я всегда верила в твою принципиальность! Но даже эта актерская реплика не остановила Вольта.

Кабинетик Хорунжего находится прямо через коридор, дверь в дверь, так что Вольт по дороге не успел расплескать своих чувств.

Видно, Вольт вошел очень резко, потому что Хорунжий весь колыхнулся и посмотрел испуганно:

– Что случилось?!

Я должен с вами поговорить, Павел Георгиевич!

– А-а… Ну-ну… – Хорунжий успокаивался на глазах. Уж не подумал ли в первую минуту, что пожар в лаборатории? – Да вы садитесь сначала, садитесь. Может, стакан воды?

Хорунжий снова принял обычный свой вид доброго папаши: большой, широкий, усатый. Ох уж эти добрые папаши!

– Павел Георгиевич, Вера Щуко – лучший у нас знаток гипоталамуса. Она должна участвовать в монографии, так будет справедливо. А главное – полезно!

Хорунжий при этих словах Вольта совсем расслабился и даже откинулся в своем кресле.

– Вольт Платоныч, дорогой, вот вы о чем! Ну правильно, я знал, что вы всегда за справедливость. Да я бы рад! Думаете, не рад бы? Господи! Мне же приятно, чтобы автор из нашей лаборатории! Мне бы это везде козырь! Но никак! Ведь распоряжается-то Ингрида Игоревна, она и позицию в плане выбила. И сразу у нее условле'но, что привлекает кого-то из Москвы. Ненахова, кажется. Наши у него защищаются. Вы поймите, такая монография идет раз в десять лет. Или в двадцать. Сколько на нее желающих! А я бы рад. Неужели не рад?

Действительно, добрый папаша. Но Вольт не размяк.

– А вы, Павел Георгиевич? Вы тоже участвуете? Но Хорунжий и тут ничуть не смутился:

– И я. Что ж, Вольт Платоныч, я это авторство, можно сказать, заслужил горбом. Беспорочной выслугой. А Щуко хочет сразу. Выпорхнула – и все ей подай. Когда-нибудь и она заслужит… Я очень ценю вашу принципиальность, Вольт Платоныч, такое редкое нынче качество. Нам такие люди и нужны. Я было подумал, вы о каких-то собственных делах взволновались, а вы – вон о чем!

– При чем здесь принципиальность?! Простой здравый смысл. Почему-то никто еще нужного человека не поставил по блату вратарем в сборную или хотя бы в наш «Зенит», а автором монографии – пожалуйста! Потому и толку от таких монографий! И вообще от такой науки.

Вольт почувствовал, что у него противно жжет в груди, совсем как в бассейне. И под левой лопаткой тоже. Позор!

А Хорунжий оставался отечески благодушен:

– Ах, Вольт Платоныч, разве это зависит от меня? Ингрида Игоревна решает. Ей, может, несолидно значиться на одной обложке с какой-то Щуко. Так что вы напрасно ко мне. Я человек подневольный. Да и вы тоже подневольный, а потому напрасно. Она, по вашей аналогии, старший тренер.

– Нет, она не тренер. Тренера снимают за проигрыши, потому он не поставит в ворота по знакомству – только за класс. А за дутые монографии не снимают, за фиктивную науку не снимают. А если вы подневольный, я скажу то же и Поливановой. Чтобы самому не быть подневольным.

– Напрасно. Послушайте старика: напрасно. Если она решила, неужели переиграет после вашей проповеди?

– Тогда можно в газеты! Мало об этом писали? О таких делах!

– Писали много, а изменялось мало… Ну чего там, вы человек взрослый. Но до того как идти к Поливановой, снова все обдумайте. Хотя бы до завтра. Тем более сейчас ее не застанете, она только что уехала куда-то. Я звонил – уже не застал.

– Значит, пойду завтра!

Вольт не мог сказать иначе, не мог признать, что доводы Хорунжего хоть немного, а подействовали на него.

– Ну смотрите. А все же – обдумайте. Ингрида Игоревна к вам относится хорошо, я знаю. Так стоит ли пренебрегать ее хорошим отношением? Это я всего навидался и по пустякам не обижаюсь, а она женщина амбициозная. Подумайте.

Вольт вышел. В груди и под лопаткой все так же позорно кололо. Кто-нибудь другой пришел бы к нему с жалобами на колотье в сердце, а Вольту пойти было не к кому: таблеток он не признает, а внушения на него не действуют. Нужно было помогать себе самому.

В лаборантской слонялась в волнении Веринька.

– Ну что? Есть еще на свете справедливость?! От этих слов, а еще больше от неестественной интонации Вольту сделалось неловко, Тот первоначальный запал, который погнал его высказывать Хорунжему правду в глаза, окончательно сошел на нет. Он сказал неохотно:

– Ну что-что? Сказал ему. А он свое, то же, что тебе. Валит на Ингриду.

– Еще бы! Потому что знает, к Поливановой никто не пойдет, никто ей прямо не скажет! Каждый сам за себя, каждый надеется, что его не коснется! А меня можно топтать!

Это было явно несправедливо, Вольт не заслужил выслушивать такие обличения – будто не он только что ворвался к Хорунжему, хотя вполне мог бы не вмешиваться.

Почти физически ощущая тяжкое бремя собственной принципиальности, он сказал:

– Ну почему же, можно сказать и Поливановой. Не то что бы он очень боялся Поливановой – хотя все-таки, чтобы пойти к ней с таким разговором, нужно что-то в себе преодолеть, – хуже то, что настоящего сочувствия к Вериньке он больше не испытывал. Он все понимал: что с нею поступили несправедливо, что она хороший исследователь, сделала интересную работу, понимал – но нелепые ее интонации знаменитые эмоции, которые она постоянно демонстрирует, отвращали от Вериньки. Почему говорить в глаза за нее должен кто-то другой? Вольт же не секретарь парткома, чтобы авторитетно выступать от имени коллектива, он представляет только себя, так же как сама Веринька. Кстати, это мысль!

– А ты бы пошла в партком или местком, выложила бы им свою наболевшую душу!

– Ну да, захотят они ссориться с Поливановой. Если ты тоже хочешь уйти в кусты, то скажи прямо, а не прячься за дымовую завесу добрых советов! Конечно, каждый болеет только за себя, заедает всеобщее равнодушие, одна я на эмоциях!

А что она сделала для других со своими эмоциями, за кого заступилась? Вольт не помнит такого случая. Веринька сейчас не в себе, вот и говорит, не думая, надо бы понять и простить, но все-таки странно: стоило Вольту проявить участие – и сразу получил, вместо благодарности.

– Короче, Поливановой сейчас в институте нет, идти не к кому, – сказал он холодно, – а ты пока подумай: если я схожу, это так, бесполезное геройство, а если за тебя заступится общественность – тогда другое дело.

– Заступится она! Настасьеву самому скоро защищаться, станет он обострять с Поливановой. Нет, я вижу, что ни от кого помощи не дождаться, нужно за себя воевать самой! Каждый погибает в одиночестве!

Веринька на секунду закрыла лицо руками, потом смахнула слезинку – где-то Вольт видел все эти жесты, еще когда ходил в кино, – и гордо вышла.

А кстати, непонятно, почему она не хотела говорить при Крамере – ведь сама сейчас пойдет всем звонить. Да и вообще такую новость не удержишь в тайне.

И зачем он вмешался в это дело? То есть когда Вольт почти побежал к Хурунжему говорить правду в глаза, он не думал – зачем. Но теперь, успокоившись, не мог не думать. Неужели он надеялся, что от его слов Хорунжий мгновенно устыдится и сразу же возьмет Вериньку в авторы? Наверное, даже тогда, в запале, не надеялся. Так зачем? Может быть, дело в том, что говорить правду в глаза нужно все равно – хотя бы время от времени? Может быть, это входит в антропомаксимологию – одушевляет те необычайные силы, которые таятся в человеке, чтобы, освободившись, они действовали не во зло, а во благо?

Наверное, лишними были эти рассуждения, но Вольт не мог не анализировать свои поступки, так же как не мог не проповедовать – такая уж натура. Он и сам почувствовал, что своим нудным анализом только нарушил цельность поступка, сам устыдился излишнего пафоса в своих рассуждениях. И чтобы снизить пафос, оторвал с полметра бумаги – у Красотки Инны в лаборантской зачем-то издавна стоит огромный рулон – и толстым фломастером нарисовал карикатуру: человека, явно похожего на него самого, Вольт изобразил в виде сосуда, в котором спрятан джинн – его скрытые силы. Да, джинн, вот только вопрос: добрый или злой? Может быть, нужно разобраться, прежде чем выпускать? Вольт не хотел сейчас думать об этом – он нарисовал карикатуру только чтобы отвлечься, отключиться от Веринькиных эмоций.

Так с карикатурой и вернулся в старшинскую. А там все еще пыхтел Крамер над никому не нужной заметкой в стенгазету. Вот если бы написать про методы подбора авторов монографий! Но всем настолько хорошо известно, что стенгазета не имеет никакого отношения к институтской жизни: в жизни борьба за вакансии, за утверждение тем, за места для статей в сборниках – да мало ли, а в стенгазете – соцсоревнование и дальнейшие успехи, – что и шутить на эту тему банальность. Разве что в юморе кое-что проскакивает. И Вольт посоветовал – тоже, конечно, не всерьез:

– Все еще стараешься? Напиши жуткий детектив про похищение людей. Ингрида пыталась меня похитить.

Крамер с готовностью оторвался от своих писаний.

– А ты не дался? Напрасно, мастер. Когда похищают, надо поддаваться – как невесты на Кавказе. У Поливановой перспективы. Правда, не ты один такой идеалист: мою Татьяну звал к себе сам Милорадов, а она не пошла, говорит: «Там у них тихое людоедство». Здорово сказано, да?

Вольту отнюдь не польстило сравнение с крамеровской Татьяной. А тот ударился в откровенность, хотя никто его об этом не просил:

– Понимаешь, мастер, в женщине должна быть тайна. Квазииррациональное!

О, господи! Еще и квази – просто иррационального мало. А ведь сорок лет человеку – не восемнадцать.

– Ладно, ты извини, мне еще надо посмотреть мои склянки в термостате. Потом доскажешь про квази.

На самом деле – надо. И ведь термостат в лаборантской, но Веринька так задурила голову, что стоял рядом, чуть ли не прислонялся – и начисто забыл.

Заглянул заодно и в животник к Мафусаилу. Почтенный крыс преданно потерся лбом о палец своего благодетеля и занялся колбасным обрезком. Удивительное все-таки дело: хотя полностью переносить результаты эксперимента с Мафусаила на людей нельзя, кое-какие рекомендации бесспорны. Почему же здесь в лаборатории хотя бы, видя чудесное долголетие Мафусаила, никто не интересуется методикой, никто не пытается следовать? Долго жить хочется всем, но приложить ради этого усилия, изменить образ жизни – нет, сразу же масса отговорок, а за всем элементарная лень. Вот если бы можно было попросту проглотить таблетку – современный вариант эликсира молодости! – тогда бы стояли в очереди, выкрадывали пробирки из термостата.

Вольт уходил, а Мафусаил, оставив колбасный обрезок, встал лапами на сетку и смотрел вслед – он не за угощение, он любит бескорыстно.

Ну и зашел снова в лаборантскую, заглянул в термостат. Там все было нормально. Да с тех пор как перешли на разовые английские чашки Петри, не надо и заглядывать, беспокоиться. Ерундовая хитрость: крошечные рубчики, благодаря которым крышка не прилипает и культура в чашке свободно аэрируется. А в наших крышки легко прилипали, аэрации не было и культуры задыхались. Почему не сделать и на наших такого рубчика? Тайна совершенно мистическая, вроде Бермудского треугольника.

Уже закрывал термостат, когда появилась Красотка Инна.

– Здрасьте, Вольт Платоныч.

Только она так умеет – преувеличенно почтительно, а на самом деле насмешливо.

– Добрый день.

– А скажите пожалуйста, Вольт Платоныч, вы уважаете Евтушенко?

Никогда не знаешь, чего от нее ждать. Тем более странно, что не знает же Красотка про Женю Евтушенко, школьную любовь Вольта, не знает, что и сама чем-то похожа на Женю – во всяком случае, тот же тип.

– Да, я его люблю.

Как вы уклончиво! Я вас спросила: «Уважаете?» Зато я люблю и уважаю. Вот, была на его вечере, пробилась сквозь толпу, он мне книжку надписал.

Страсть к автографам всегда была Вольту непонятна. Если бы Красотка была давно знакома с Евтушенко, тогда бы приятно иметь книгу с его подписью – а так? Удостоверение, что Красотка Инна сумела пробиться сквозь толпу?

Но уж не стал произносить проповедь против автографов.

– Да, удачно.

– Ну вас, скучно вы говорите. Будто научный доклад. – (Вот не угадала: научные доклады Вольт всегда делает с увлечением!) – Правильно я сказала: «И вместо сердца пламенный прибор!»

Чего она злится? Уж не думает ли, что Вольт будет вокруг нее увиваться? И так вокруг достаточно таких – увивающихся.

Он пожал плечами и молча вышел. Но в коридоре не мог не улыбнуться.

А по пути домой встретился автобус с почти что счастливым номером: 77–49 – ведь семью семь и есть сорок девять! К тому же и седьмого маршрута.

Из-за автобусного ли номера, из-за воспоминаний ли о Жене Евтушенко, но подъехал Вольт к дому в таком легком настроении, что испортить его не смогли и уворованные снова из ящика газеты. Подумал мимоходом: «Поймать бы! Уж я бы…» – и тут же забыл.

Едва Вольт вошел в прихожую, из комнаты выглянула мама.

– А, ты… – Она была откровенно разочарована. – А я думала, Петюнчик. Он обещал прийти в семь.

– Ну, значит, часов в одиннадцать будет.

– Нет, на этот раз он обещал твердо. Мы с ним сходили в Манеж на выставку, ему очень понравилась моя работа! Вообще он меня очень ценит как художницу, это так приятно.

Тонких намеков мама делать не умеет, а вот такие толстые – пожалуйста: «Петюнчик меня очень ценит как художницу, а ты не ценишь!» Нельзя сказать, что Вольт совсем не ценит, профессионализм мамин он признает, но не объяснять же после такого намека: получилось бы, что он оправдывается. Поэтому он ничего не ответил. Но мама и не ждала ответа: она была счастлива приездом Петюнчика и торопилась поделиться:

– А после выставки он еще и отнес мою папку на выставком! Папку с работами. Это теперь – на зональную. Подумай, какой заботливый: я ему говорю, что здесь рядом, а он все равно: «Ну что ты, мамусенька, тебе вредно таскать тяжести!» Донес папку и пошел погулять, он же так любит ходить пешком по Ленинграду. Сказал, что обязательно вернется если не в шесть, то в семь.