Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

А Фил говорил так тихо, что лук заглушил.

Да, никогда еще Фил не говорил так откровенно, – по крайней мере, Лиза не слышала. Чуть было она не обняла его и не заплакала – секунду промедлила, переворачивая лук. А Фил снова улыбнулся, как бы извиняясь за неуместные излияния, и закончил голосом бодрым, даже насмешливым:

– Да, было дело, посвящал тебе романсы. Но слушала ты их довольно-таки небрежно. А что до любви – наверное, я тебя и сейчас люблю – в глубине души. Но это не имеет никакого значения. То есть даже хорошо, и я тебе благодарен. Кто-то сказал, что художник начинается с несчастной любви. Снова извини за высокопарность, но это я цитирую. Так что можешь считать, что ты получила повышение: из жены в музы.

Как легко он это сказал: «Наверное, и сейчас люблю, но это не имеет значения». Если бы не сказал, не решился бы произнести – кто знает. Но после таких слов невозможно стало обнять и заплакать. Осталось только постараться попасть в тон:

– Ну пошли есть, ведомый и преуспевший. Вообще-то муза не должна кормить жареным мясом, муза должна только бесплотно витать и осенять, но считай, что я муза новейшей формации. Захвати вторую сковородку.

И снова он покорно идет следом, неся сковородку, – так по-домашнему. Но надежды нет. Даже если пойти ва-банк, соблазнить его сейчас, а когда в самый неподходящий момент явится Федька, крикнуть торжествующе сыну: «Пойди еще погуляй, мы тут с отцом!» – даже и тогда надежды нет. Фил твердо решил быть ведомым и не быть ведомым, а остальное для него не имеет значения, в том числе и какая-то там любовь… И когда Федя действительно вскоре явился, Лиза крикнула весело:

– Иди скорей, мы тебя ждем! Федя заглянул, не успев раздеться:

– Кто – мы? О-о! Вот нечаянная радость!

Противный мальчишка: взял с отцом тот же тон, что и с Александром Алексеевичем. И слова откуда-то знает: «Нечаянная радость». Вот уж действительно, никогда не предскажешь, чего он вдруг выложит. Фил, впрочем, не обиделся, наоборот, взглянул на Лизу не без гордости: мол, наш-то каков!

Федя исчез и вернулся уже без куртки.

– Еще раз: приветствую и поздравляю.

И снова Фил принял как должное:

– Спасибо за приветствия. А поздравляешь-то с чем?

– Ну – с концертом, например. Аплодисменты, цветы!

А что рассказывал матери? Юный лицемер!

– Чего ж не поздравил там?

– Ну-у!.. Там у входа в ваш загончик для избранных стояла дама в униформе, чтобы, значит, не пущать всяких там разных.

– Ты бы сказал, что ты не всякий-разный, а сын, она бы и пустила.

– Ну-у!.. Как-то нескромно: хвастаться родством. А вдруг бы не поверила, сочла бы самозванцем, который хочет втереться и так далее?

Пожалуй, Фил все-таки слегка раздосадовался:

– Что ж, скромность, конечно, украшает.

– Добродетелью украсимся!

Ого! Это еще почище «нечаянной радости»!

Фил поморщился. Лиза поспешно заговорила сама:

– Я тебя не поблагодарила за Поль де Кока, которого ты передал с Федей. Очень забавно.

Фил молча дернул головой. Это должно означать, что не стоит благодарности.

– И что теперь будет с комнатой Леонида Полуэктовича?

– Вывезут вещи и объявят вакантной, так сказать.

– А кого поселят? Чужих кого-нибудь или в квартире есть желающие?

– «Желающие». Дело не в желаниях, а в правах. Прав никто не имеет.

– И ты не имеешь? Тебе же полагается дополнительная.

– У нас и так достаточно дополнительной. Видно было, что Филу неприятно говорить об этом.

Лиза хотела было сказать: «Может, стоит все-таки попытаться?» – но не решилась: Фил всегда злится, когда говорят о чем-нибудь ему неприятном. Терпимости ему не хватает. Но, может быть, это неизбежно? Творчество требует определенности взглядов, вкусов, а терпимость так же плохо сочетается с определенностью вкусов, как порывистость, нелогичность с работой следователя. Хочешь быть следователем – будь последовательным и логичным… Да, раньше Лиза не склонна была оправдывать недостатки Фила, а теперь вот оправдывает.

Ну как, Рыжа больше не терялась? – спросил вдруг Федька.

Нашел о чем спрашивать. Если Филу неприятно слушать про пустующую комнату, то Лизе – об этой собачонке. Но от Федьки деликатности ждать бессмысленно.

– Нет, конечно. Мы следим„– довольно холодно сказал Фил.

– Следите получше. Я догадываюсь, кто ее крал. Есть тут кодла. И по гаражам работает.

– Да-да, ты уже что-то намекал про некую кодлу, – Фил кивнул довольно-таки рассеянно. – Так ведь не докажешь.

– Не докажешь. Но следите получше!

Лизе стало тревожно за сына: что он знает, какая такая кодла? Где он вообще шляется, с кем знается?!

– Федька, поставь чайник, будь человеком.

Она улыбалась, но, едва сын вышел, заговорила серьезно – и торопливо:

– Какие-то у него знакомства. И эти халтуры – деньги шальные. Я так беспокоюсь!

Но Федька вернулся, и договорить о самом важном не удалось. Вот для чего нужен мужчина в доме – для влияния на сына! Но нет никого. А что она может – одна?..

Внезапное беспокойство за сына, возникшее от одного случайного слова, заглушило недавнюю грусть о безнадежности примирения с Филом. Нет, не примирения, а возвращения к прошлому, восстановления порванной цепи. То – элегия, а вопросы где и с кем Федя – живое беспокойство!

И оттого, что прошла элегическая грусть, чай пили совсем непринужденно. Даже Федька, почувствовав перемену в настроении, перестал паясничать и серьезно рассказывал о новом телевизоре, который скоро поставят на конвейер. Фил хотел купить цветной телевизор и советовался, а Федя степенно уговаривал подождать новую модель. Фил послушал-послушал и изрек:

– Но ведь хочется-то мне сейчас! Следующая модель после этой будущей – она же будет еще лучше, да? Так, может, и ее подождать? Вообще нам много чего обещают – и по части техники, и вообще. Вот бы всего подождать, а потом уж жить!.. Только знаешь, удовольствия откладывать вредно, а то как бы не пропало желание. Ну а ты нам и старую модель так настроишь, что получится не только цветной, но и стерео, А то зачем же держим в семье телевизионного терапевта, как выражается мой батюшка, а твой дед?

«Держим в семье»!..

11

Филипп сидел работал, а Ксана, по обыкновению, спала. Спать под игру на рояле она приспособилась. Ну, всего лишь одиннадцать – совсем рано для нее.

Зазвонил телефон. Филипп прервался и пошел на звонок – больше-то ведь никто не торопится, когда его нет дома, в квартиру невозможно дозвониться. Не очень-то приятно отрываться на каждый звонок, если бы Ксана уже встала, могла бы подходить она – чтобы оберегать его творческий настрой. Нет, и на самом деле трудно вот так: вскочил к телефону, потом вернулся за рояль и соображай, на чем прервался. Можно ли себе представить, чтобы Святополк Смольников бегал к телефону, звал всю квартиру, а жена его в это время спит?! Ну правда, всю квартиру Смольникову звать не приходится: у него, естественно, отдельная квартира на Мойке – между прочим, на двоих…

– Филипп, это Лида. Извини, что я тебя оторвала. Хорошо хоть извинилась.

– Привет, Лидуся, рад тебя слышать.

– Я тоже. А Кинуля дома?

Объяснить бы Лиде, что Ксана еще спит, что для нее одиннадцать часов – раннее утро, почти что ночь!

– Дома.

– Позови, пожалуйста. Только побыстрей, хорошо? Я из автомата.

Если бы Филипп разбудил Ксану с какой-нибудь собственной просьбой, та стала бы говорить, какая у нее слабость, как он не может понять простых вещей… Но звонила Лидуся, и Ксана вскочила довольно-таки быстро, особенно когда услышала про автомат.

Ксана убежала, а Филипп пытался продолжать работать – и не мог. Все воображал, как бы повела себя Ксана, если бы он разбудил ее не ради звонка Лидуси.

Ксана вернулась довольно скоро – минут через десять. Вообще-то со своими подругами она разговаривает бесконечно. Вернулась вся деловая, целеустремленная.

– Я срочно еду. Сколько времени?

Никогда у нее не работают часы. И не будут работать! Часы словно чувствуют ее враждебность к точному времени.

– Восемнадцать минут двенадцатого.

– Срочно еду. Представляешь, Лидка, оказывается, в больнице. Третий день. А я и не знала. Третий день, а Иван без нее запил. Вчера уже приходил к ней поддавши, а сегодня с утра не подходит к телефону. Надо срочно ехать!

– Да почему?!

– Никто не подходит. Лидка думает, он там лежит пьяный. А с ним уже бывало: напьется – и плохо с сердцем. Я поеду, и если что – вызову «скорую». И свезу поесть. Он когда в запое, ничего не ест.

– Ты ж сама больна.

– Ну и что? Раз надо – значит, надо. Через не могу. Ольга Леонардовна со сломанной ногой спектакль дотанцевала! Мы так воспитаны – на слове «надо»!

– А если он просто вышел прогуляться?

– Надо поехать посмотреть. А то Лидка там психует в больнице. У ней у самой сердце, а она психует!

Естественно. Пойти в магазин – Ксана больна. Встать приготовить завтрак – тем более. А мчаться через весь город кормить пьяного Ваньку – пожалуйста! И такая сразу бодрая – забыла про все свои слабости.

– Теперь ты понимаешь, почему мужчины пьют и всегда будут пить?

– Ну, он такой, что поделаешь. Держится-держится – и запьет. Тем более, Лидку взяли в больницу, вот он и с горя.

Нет, она не понимала, пришлось объяснить подробнее:

– Мужчины пьют и будут пить, потому что всем хочется любви и заботы. А пока ты трезвый – кому ты нужен? Зато стоит напиться, все сразу забегают, позаботятся, накормят!

– А что делать, если у него бывают припадки? Еще бы, несколько дней пьет только и ничего не ест. Расслабляется так. Все время перенапряг, все время выступления – а потом нужно расслабиться. Тем более, Лидка в больнице. А она там психует.

Значит, все законно. И ничего Ксана не поняла, говори не говори. Все-таки Филипп попытался снова:

– А ты скажи Лидусе, когда позвонит снова, что Филипп напился, бегает по квартире с кухонным ножом и грозится кого-нибудь зарезать, потому ты не можешь его оставить.

– Ну да! Кто же поверит, что ты напился?!

Как это было сказано! Пожалуй, больше всего в голосе Ксаны было пренебрежения. Филипп не способен даже напиться, как он безнадежно скучен! Чего же от него можно ждать, каких озарений, каких шедевров? Вот Сзятополк Смольников – с тем бывает, однажды где-то в ресторане устроил скандал с битьем посуды – и это много способствовало упрочению его репутации. Еще бы – стихийная натура, неуправляемая!

Ксана умчалась выкармливать лежащего в запое Ивана Корелли – или всего лишь убедиться, что он вышел прогуляться с похмелья, предоставив Филиппу полную свободу поработать, а еще большую свободу сходить в магазины, когда наработается. После двух Филипп собирался выйти по делам, а значит, придется успевать и туда, и сюда… Вот если бы Филипп не был ее мужем, она бы неслась через весь город кормить его, чтобы спокойно творил, не отвлекаясь прозой жизни! Еще бы и ужасалась в телефон своим подругам: «Известный композитор вынужден отрываться от творчества, стоять в пошлых очередях! Как его домашние допускают?!» Точно так же она всегда была в преувеличенном восторге от Леонида Полуэктовича – и с самого начала не любит Николая Акимыча. Чего ж его любить, когда он свекор? А был бы посторонним, сколько поводов для восхищения: простой! водитель! стал! крупным! знатоком! города!!. И почему это гораздо проще изливать любовь и доброту на посторонних?!

В таком умонастроении работать Филипп, конечно, не мог. Выложить бы потом Ксане: «Из-за тебя я был в таком состоянии, что не смог работать и потерял весь день! Ведь я такой впечатлительный!» Самое смешное, что это чистая правда. Но высказать такую правду – значит произнести нестерпимую пошлость. Хотя многие высказывают с большой пользой для себя – пошлость полезна для процветания…

Так и промаялся до двух часов, потому что у Филиппа правило: работается или нет, а до двух часов от рояля не вставать.

Потом слегка перекусил и отправился в Союз: надо было взять наконец ходатайство в исполком по поводу пустой комнаты. Дело совершенно формальное, потому Филипп и не собрался сразу: когда нужно сделать что-то трудное, он предпочитает действовать не откладывая, а тут все равно что взять деньги в сберкассе – зайти и получить, никаких Препятствий быть не может.

Если бы он шел только в Союз, взял бы обязательно с собой Рыжу – и вообще приятно ей было бы прогуляться, да к тому же Рыжа уже не раз бывала в Союзе и всегда имела там успех: ею наперебой восхищались, а она от удовольствия прямо выворачивалась наизнанку – и кувыркалась, и каталась по полу, и служила – прирожденная актриса! Но на обратном пути Филипп собирался пойти по магазинам, а оставлять Рыжу привязанной на улице было теперь невозможно. Раньше, бывало, и оставлял – как-то обходилось…

На лестнице встретил поднимающуюся Ксану. Исполнила, стало быть, долг!

– Ты куда это собрался?

Всегда она спрашивает, куда и надолго ли он идет. Даже с ревнивым беспокойством. А Филиппу вовсе не хотелось объяснять: он же ничего не говорил дома, что пытается отхлопотать пустую комнату.

– По делам… Ну, как Иван?

– Лежал и не ел. Лидка все поняла правильно. Припадка пока не было, «скорую» вызывать не пришлось. Поел, я его уговорила. Теперь, может, обойдется, раз поел. Если не будет дальше пить,

– С чего ж ему не пить?

– Я ж объяснила ему: что Лидка волнуется, а ей вредно волноваться, раз у нее у самой сердце, хотя нельзя не волноваться, когда в больнице, а он там один остается.

– А-а, раз ты ему объяснила. Он, конечно, с похмелья все понял!

– Может, и понял. Он же хороший мужик. И умница, когда трезвый.

Как просто быть хорошим мужиком и умницей в придачу: пить, но время от времени протрезвляться, и по контрасту с пьяным состоянием поневоле покажешься в трезвые минуты и хорошим, и умным – другая точка отсчета.

Но сказал Филипп только:

– Вот и прекрасно, что умница.

– Да! Умней многих, которые о себе воображают!.. Так куда ты собрался?

– По делам разным, В Союз надо зайти.

Это, кажется, Ксану успокоило: что в Союз.

Всевозможными оргвопросами – и в первую очередь жилищными вопросами – в Союзе ведает неизменная Аркадия Андреевна. Казалось, сколько существует Союз, столько в нем сидит и ведает Аркадия Андреевна. Сменялись поколения шутников, и все шутили одинаково, что Аркадия Андреевна открывает пути в сады Аркадии. Филипп когда-то не выдержал и спросил Николая Акимыча, что это за такая Аркадия, но оказалось, что эрудиция старого водителя ограничивается петербургскими древностями; пришлось посмотреть в энциклопедии – оказалось, это не имя, а небольшая область в Древней Греции, которую почему-то принято было считать местом совершенно идиллическим. Стало быть, аркадскую идиллию шутники рассчитывали обрести в распределяемых Аркадией Андреевной квартирах. Ну, не ею единолично распределяемых, естественно, но при ее самом деятельном участии. Решающем участии. С тех пор как Филипп увидел ее впервые, Аркадия Андреевна ничуть не изменилась: тогда при первом знакомстве Филипп подумал, что ей лет сорок, сейчас он бы дал ей на вид тридцать пять.

Кабинетик Аркадии Андреевны расположен очень романтично: подниматься к ней надо по узкой деревянной лестнице, которая выскрипывает под ногами, словно напевая бабушкину сказку.

– Филипп Николаевич, дорогой! Поздравляю! Наслышана о вашем успехе!

Филипп раскланялся почти как в филармонии перед публикой.

– Скажите, а правда, что при исполнении нашего святого Святополка упали, тарелки, а публика подумала, что это такой пассаж? – и Аркадия Андреевна как бы в ужасе понизила голос, чтобы тут же громко расхохотаться.

У Аркадии Андреевны контральто, если не сказать бас.

– Признаюсь, я такого случая не заметил, – Филипп лишь слегка улыбнулся: он всегда избегает злословить насчет коллег.

– Голубчик Филипп Николаевич, вы и не могли заметить! У него же не отличить, где гремит нарочно, а где свалились тарелки! А он услышит, как они свалились, скажет: «А ничего себе!» – и впишет в партитуру! – и Аркадия Андреевна снова расхохоталась.

Она вообще смешлива.

Надо было перейти к делу. Филипп не любит сложные подходы, когда после всяческих околичностей говорится: «Да, кстати!..» Если он пришел по делу – а случалось ему, будучи в Союзе, заглянуть к Аркадии Андреевне и просто так, поболтать, – то старается начать сразу с дела. Как в конструктивистской архитектуре несущие конструкции делаются элементом художественным, подобная деловитость становится проявлением хорошего тона: ведь деревенское жеманство, когда о деле заговаривают после пятого самовара, недостойно людей истинно воспитанных.

– У меня к вам небольшая просьба, Аркадия Андреевна, Вообще-то чистая формальность. У нас в квартире освободилась комната, я был в исполкоме, говорят, у меня есть шансы ее получить, но нужно приложить ко всяким справкам ходатайство от Союза.

Аркадия Андреевна сразу изменилась. И проделала это чрезвычайно изящно: не то чтобы она вдруг посуровела – нет, она продолжала улыбаться, но улыбка сделалась вежливой и как бы слегка отстраненной. И сама она стала вдруг похожей на безупречную секретаршу товарища Графова. И вопрос задала тот же:

– А какая у вас площадь? И сколько в освободившейся комнате?

В свою очередь и Филипп словно бы мгновенно перенесся из старого союзовского особняка, где он всегда как дома, в холодную исполкомовскую приемную. Почувствовал себя просителем, подающим совершенно несбыточное заявление.

Требуемые цифры он произнес, краснея.

– И хотите девяносто метров? На троих?!

– Так ведь понимаете, Аркадия Андреевна, в одной комнате у меня отец, а в другой…

Он пытался объяснить, что при всех метрах у него нет отдельного кабинета, но понимал, что никого не убедит. Даже самого себя он сейчас не убеждал.

– Нет, голубчик Филипп Николаевич, ничего у вас не получится, вы уж поверьте моему опыту.

– Но все-таки надо попробовать. Пусть будет в исполкоме заявление, а вдруг…

Должно быть, улыбался он самым жалким образом.

– Нас и так постоянно ругают, что мы подписываем необоснованные ходатайства. Все равно отказывают, а потом нам же звонят: «Что же вы просите, если совершенно невозможно!» Были уже случаи. Вы же знаете, Филипп Николаевич, что я бы рада для вас все возможное.

Филипп с готовностью кивнул.

Готова все возможное, но это невозможно, уж поверьте моему опыту. Я на таких делах не одну собаку… Знаете, давайте сделаем так: если они действительно готовы пойти вам навстречу и им нужно это ходатайство как лишняя зацепка, пусть они позвонят нам и скажут. Тогда я тотчас напишу. Но нарываться на заведомый отказ – это не нужно ни вам, ни нам. Договорились? Поговорите с ними, и пусть они позвонят.

Филипп прощался и благодарил, чтобы Аркадия Андреевна не подумала, что он обиделся. Но ему стало абсолютно ясно, что на этом его хлопоты закончились. Не может же он, на самом деле, прийти в исполком и сказать: «Походатайствуйте перед моим Союзом, чтобы он написал вам за меня ходатайство!» Получается что-то вроде бюрократической версии вечного двигателя: чтобы первое ходатайство подталкивало второе, а второе, в свою очередь, толкало первое! Но вечные двигатели принципиально невозможны, это давно известно: чтобы началось движение, нужно приложить усилие извне, – Аркадия Андреевна не смогла приложить такое усилие. Или не захотела? Нет, не смогла. Действительно: девяносто метров на троих? Нахальство!

Что ж, Филипп чувствовал некоторое облегчение оттого, что можно прекратить столь непривычное ему и неприятное занятие – хлопоты. Он сделал все что мог, не оказался тем самым лежачим камнем, ему не в чем себя упрекнуть. Это самое главное: не в чем себя упрекнуть! А не получилось – что ж, значит, дело и правда невозможное, Аркадия Андреевна на таких делах не одну собаку…

И все-таки… Все знакомые почти сплошь живут в просторных квартирах. Многие в центре. И площадь У них не по четырехметровой норме. Не только Свято-полк Смольников – многие. Откуда же это взялось? Люди все честные, получили квартиры законно. Почему же у них получилось так удачно: и законно, и просторно, а у Филиппа – нет? Или не та фигура, не та слава? Надо стать в позу страдающего гения – тогда не откажут? Хорошо тем, кто умеет вставать в позу. Да поздно учиться. И пошло…

Филипп проскрипел вниз по деревянной лесенке и столкнулся у нижней ступени с неизбежным Брабендером. Где ни появишься, обязательно с ним столкнешься!

– Филиппо! Это судьба – Филиппо!

Никогда раньше Брабендер не величал Филиппа на итальянский лад.

– Это судьба: сегодня у меня премьера Эдуардо де Филиппо! Наконец я могу тоже тебя пригласить. Да ты слышал хоть одну мою ноту? Сегодня наконец услышишь! Театр называется «У Поцелуева моста». Потому что там рядом мост. А чаще зовут себя «Поцелуем». Ребята молодые, поцелуев, наверное, больше, чем театра. Нет, они очень стараются! Ты ведь не слышал, да? Вот она – интеллигенция! Да сейчас, если хочешь знать, самые интересные театры – самодеятельные. Потому что не заштампованы. Ребята хорошие – все энтузиасты. Я им помогаю с музыкой – тут они пас. Сделал с ними полумюзикл – полный им не вытянуть. И пьеса нигде не идет, кроме нас. Хотя Филиппо у нас ставили много, мы нашли нетронутую пьесу. Девственную!.. Бумажку я тебе никакую не даю: у нас принципиально свободный вход. А место займу – иначе пропадешь! Или места – ты же с женой? У нас всегда толпа. Комната маленькая: в большом помещении им не вытянуть – голоса-то не поставленные. Начало в полвосьмого.

Брабендера, наверное, было слышно и наверху у Аркадии Андреевны, и внизу в биллиардной,

Филиппу не очень-то хотелось идти смотреть какую-то неведомую самодеятельность, хотя энтузиазм Брабендера, конечно, трогателен. Ведь, наверное, и музыку свою для них пишет даром. И естественно, он там в «Поцелуе» – фигура: настоящий композитор! Да, трогательно.

– Я постараюсь, но обещать не могу. Мне должны позвонить, и может быть, придется пойти по делу.

– Все-таки я займу вам два места! Очень советую! Давай-ка я тебе нарисую, как пройти. А то не найдешь: вывески у нас снаружи нет. Просто ЖЭК.

Скорее всего, Филипп не пойдет. И все-таки он был рад, что встретился нечаянно с Брабендером. Не зря зашел в Союз. Потому что надо заходить сюда ради разговоров о музыке или вот о незаштампованном театре – ну, словом, для общения духовного, а не ради хлопот о жилплощади. Жилплощадь – основа основ, но хлопоты о ней – занятие противное и скучное.

На обратном пути Филипп заходил во всевозможные магазины. И думал при этом, что Брабендер сейчас, скорее всего, снова побежал туда в «Поцелуй» хлопотать перед премьерой – и не представляет, наверное, что можно заниматься чем-нибудь другим, стоять вот за капустой…

В четвертом или пятом магазине Филипп заметил, что, по обыкновению, уступает при входе дорогу всем встречным. И разозлился, потому что очередное ожидание оказалось особенно долгим: через узкую дверь прошло навстречу подряд человек двадцать, и никому не пришло в голову притормозить и дать дорогу ему. Разозлился и решил сделать опыт: в следующий магазин вошел не сторонясь и не пропуская встречных. И перед ним' расступились. Что и требовалось доказать: уступают дорогу тому, кто уверенно идет напролом! Повторил опыт – и опять ему уступили, но в спину получил: «Куда прешь? Хам! Понаехали в Ленинград – скобарье!» От незаслуженного оскорбления сжались кулаки. Это ему – «понаехали»?! Захотелось повернуться, ответить!.. Но Филипп сдержался. Во-первых, глупо ввязываться в скандал, а во-вторых, он же и попытался сыграть роль – ну не хама, но человека уверенного в себе, прокладывающего себе дорогу локтями. Вот и проложил…

Все были дома – и Ксана, и Николай Акимыч. Из комнаты отца в прихожую натек неизбежный ацетоновый запах – значит, опять моделирует. Надо ему все-таки сказать, чтобы лучше проветривал: действительно Ксане вредно при ее бронхите!

Филипп оставил покупки в прихожей – пускай Ксана разбирается – и зашел к себе переодеться, обороняясь от Рыжи, чтобы не слишком облапала приличный костюм, в котором ходил в Союз. Вошла Ксана. Сумок в прихожей она, кажется, не заметила.

– А, уже явился! А я так взмокла в кухне, что хоть тоже переодевайся. Да что толку, когда все равно уже остыла и продуло всю.

Филипп промолчал. Надо лечиться, а не жаловаться. Что толку жаловаться? Когда бежала кормить пьяного Ваню Корелли – не жаловалась!

– Когда весь организм подорван, чего теперь. Поздно. Когда выходишь на сцену через не могу – когда нибудь скажется! «У воды танцевала». Чтобы у воды танцевать, знаешь, сколько надо выкладываться?

С чего она сейчас?! Ну сказал Филипп когда-то по неосторожности, но сколько же можно об этом?! Филипп молча переодевался.

– А ты «Культуру» не видел сегодняшнюю? Почитай-ка! Тут статья про Гедду! – Голос Ксаны неожиданно стал торжествующим. – Помнишь, ты говорил, что Гедда не пел драматические партии? И так уверенно, что я даже усомнилась в себе: или я такая дура беспамятная? А он пел! Почитай-почитай! И Хозе, и Германа. Почитай! Вот, и никогда со мной не спорь!

Боже, что она вспомнила. Кажется, он действительно это говорил. Но чуть ли не год назад. Давно забыл. А Ксана, выходит, все время помнила. И ждала. И наконец дождалась, доказала свою правоту!

Когда полчаса назад в дверях магазина ему сказали в спину: «Понаехали в Ленинград – скобарье!» – Филипп не был так взбешен. Она права! Год ждала, не забывала – и все-таки последнее слово за ней!

Он сказал – нарочито спокойно:

– Позволь дать тебе совет. Если ты в чем-нибудь оказываешься права, никогда об этом не напоминай, никогда не говори: «А что я говорила!» Свою правоту нужно скрывать, напоминать о ней – дурной тон.

Она подхватила с азартом, почти радостно, точно ей давно хотелось выложить все:

– Если говорить о тоне, хорошем и дурном, таком и таком, я могу написать целые тома – от и до! Я училась тону у самой Ольги Леонардовны, а уж она была бы первой в любом высшем свете. Так что давай не будем о тоне, в хорошем тоне ты, мой миленький, понимаешь еще меньше, чем в балете! «У воды танцевала…» Давай не будем о тоне. И всегда ты цепляешься к каким-то мелочам, не говоришь о главном. Он, видите ли, оскорбился, что я сказала, что права! Да я, если хочешь знать, всегда сомневаюсь, потому и спросила когда-то про Гедду. Вот уж чего во мне нет! Можно сказать, попал пальцем в небо! Хотя я и права, конечно, почему же не сказать? Только я не о том. Вот уж что меня не трогает: права я или не права. Просто надо говорить о главном. А уж если говорить о тоне, хотя как понимать, что такое хороший тон?

Вопрос был безусловно риторический, но Филипп попытался вставить фразу:

– Хороший тон в конце концов – это умение не причинять неприятностей окружающим. Или хотя бы минимум неприятностей.

– Вот именно! А ты думаешь, ты ведешь себя всегда тактично? Ты не замечаешь рядом с собой другого человека, будто рядом пешка. Хотя мне все равно, я выше обид, я сама знаю себе цену. И многие уважаемые люди мне говорили хорошие слова. Замечали и говорили. До которых тебе расти и расти, и по части хорошего тона тоже. Все говорили, кроме тебя! Мне, может, и не надо, я выше этого. И твои друзья – думаешь, они всегда тактичные? А твоя Лиза? Я, конечно, ее уважаю за многое, но тоже она не всегда тактична, между прочим. Когда пришли тогда с твоим Федей. У нас был торжественный день. Ну может, не такой уж торжественный, но все-таки. И надо было встать и сказать: «Выпьем за нас!» А ты не встал и не сказал. Какие-то шуточки. Я тоже ценю шуточки, но не всегда. Мне не надо было этого тоста! – выкрикнула она, уже плача. – Не надо было этого тоста, но уж если говорить о тактичности!.. И твоя Лиза – она же знала, зачем пришла. Где же ее тактичность, хотя, может, у нее ичпрекрасные качества! Только чего ж ты с ней не ужился при ее прекрасных качествах?!.

В первую минуту Филипп не понял, о чем Ксана. А потом понял, вспомнил.

Они с Ксаной тогда официально зарегистрировались. Ничего у них не изменилось по сути, но – зарегистрировались. И дня через четыре после этого зашли Лиза с Федей. Зашли просто так. Редкий случай – и надо, чтобы совпало! Почти совпало. Свадьбы Филипп с Ксаной не устраивали: как-то смешно на третьем году совместной жизни. Но в первый день было четверо друзей. И на второй день еще четверо. Филипп тогда изобрел удачную фразу: «Мы известили государство о своих отношениях», – лучше же, чем объявлять гостям: «Мы поженились!» Но тех друзей – вот и Ваню с Лидусей – в первые два дня приглашали, хотя и не оповещая заранее, по какому поводу, и лишь за столом Филипп пускал в ход удачную фразу. А Лиза с Федей зашли случайно – и Филипп почему-то не решился сообщить Лизе новость, не произнес сакраментальную Фразу. А Ксана, оказывается, до сих пор думала, что Филипп их нарочно позвал по тому же поводу – позвал, они пришли, сели ужинать – и ни он, ни Лиза не удосужились упомянуть о событии. Действительно, если так представить, это выглядело неприлично… Лиза ни при чем: она ничего не знала, ну а Филипп – почему он не решился сказать Лизе, не решился произнести тост?! На что-то еще надеялся?! Не хотел оборвать последнюю нить?! Глупо, конечно…

– …Где же ее тактичность?! Да мне не нужны ее поздравления, даже хорошо, что она не поздравила, но где же тактичность? И ты не встал и не сказал. Думаешь, нашел пешку, которую задвинул на целый день на кухню…

– Ну знаешь, это уж…

– Удобную пешку, которая все делает и не вмешивается ни в какие дела. Не ее ума дело. Угощает твою Лизочку и при этом улыбается!

– Уж насчет того, что целый день…

– А что ты думаешь? Пешка остается пешкой? Хотя я не считаю унизительным быть пешкой. Без пешек короли голые! Но не хочу быть удобной пешкой, которую можно задвигать и передвигать. Я-то себе цену знаю, меня не отодвинешь просто так! Меня самые умные люди замечали, гораздо умнее тебя! Замечали, говорили хорошие слова… Сама Ольга Леонардовна. Кого она похвалила, не забудет всю жизнь!.. Да, замечали, говорили, только от тебя не дождалась ни одного хорошего слова, хотя мне и не надо. И так удобно теперь отмалчиваться. Я выговариваюсь, выворачиваюсь, а он отмалчивается!

– Но я как раз…

– Уж лучше молчи, чем молча отмалчиваться! Очень удобная позиция: отмалчиваться. Уж лучше молчи!

– Но я не смог докончить ни одной фра…

– Очень хочется услышать, что ты скажешь. Хотя я столько всего в жизни слышала, что ничего нового ты мне не скажешь!

– Но я как раз пыта…

– Молчишь и думаешь, что придумал удобный способ уйти от проблем! Мы никогда ни о чем не говорим, вечно играем в молчанку!

– Но и я хочу…

– Все время молчим дома! Когда гости, ты рассказываешь какие-то интересные истории, хо/я тоже не всегда удачно рассказываешь и не всегда тактично, между прочим, но не молчишь, не сидишь, замкнув рот. А когда вдвоем, молчим и молчим.