Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Павел Порфирьевич внутренне порадовался, что накануне прорепетировал рассказ, а потому уверенно обошел опасное место и не должен конкретно объяснять, что такое дуранда. Свете он, правда, рассказывал когда-то, да вряд ли она помнит такие мелочи: сухарик, не сухарик… А если чего-то помнит, не станет же придираться к ерунде, сообразит, что пионерам понятнее сухарик, чем какая-то дуранда. И не нужно им слышать такое слово, а то еще станут смеяться и дразниться: «Ты, дуранда!»

– Да, заплесневелый весь.

Упоминание о блокадном угощении по-своему подействовало на Свету:

– А давайте мы немного прервемся и выпьем чаю! Тем более, и дети не обедали, прямо после уроков – сюда.

Павел Порфирьевич в душе не одобрил это предложение: если чай, то как же девочки станут записывать? А если не записывать, то пропадет кусок рассказа – жалко. Совсем же прерываться не хотелось, потому что как раз разошелся. И все-таки вслух возражать не стал: ведь, пожалуй, Света и сама голодная. А сознание, что внучке что-то неприятно или чего-то не хватает, было ему невыносимо.

Света, с тех пор как вышла замуж, уехала от своего дедуна. Формально она оставалась прописана здесь – Павел Порфирьевич сам и настоял, сказав совершенно отчетливо: «А вдруг умру? Не пропадать же площади!»– тем самым избавив Люсю и Свету от необходимости говорить постыдными недомолвками. Люся с Федором давно уже отделились, построили кооператив – и каких трудов стоило когда-то Павлу Порфирьевичу остаться здесь, не сдавать квартиру, а позже: прописать внучку! – и, оставшись с отъездом Светы один, Павел Порфирьевич скучал. Вот потому-то теперь он особенно радовался, глядя, как Света хозяйничает. Все на привычных ей местах, будто и не уезжала. Чашки эти с красными цветами сама когда-то и подарила своему дедуну с первой получки, с тех пор он из других и не пьет… А вот это зря: серебряные ложечки!

Горницкие, когда вернулись из эвакуации, о своих ложках-вилках и не заговаривали. Павел Порфирьевич сам однажды счел нужным рассказать как бы вскользь: «Мизгирь уже и серебро какое-то сменял на хлеб и сахар, да не помогло бедняге». Горницкие и тогда ничего не сказали прямо, только вздохнули: «Мы понимаем, что вы тут пережили. Очень даже понимаем!» Что они могут понимать, пересидев в своей Алма-Ате?!

Маленький отличник крутил перед близорукими глазами серебряную ложечку, и вдруг Павла Порфирьевича охватила паническая уверенность, что перед ним сидит внук Горницких. Или, скорее, правнук. Очень даже может быть! Горницкие по-прежнему живут в тридцать шестом доме – иногда Павел Порфирьевич встречает на улице: ветхие совсем! – по микрорайону их школа как раз двести шестая, в нее за год перед войной начал ходить Костя Мизгирь, а после института устроилась Света, чтобы близко от дома: она же тогда не знала, что выйдет замуж в Купчино. Фамилию отличника Павел Порфирьевич не запомнил, но не Горницкий – такую бы он не пропустил равнодушно сквозь память, – только это ничего не значит: ведь может быть внук по женской линии. Придет домой и расскажет, что был в гостях и мешал сахар в чашке серебряной ложечкой – теперешняя молодежь с самого детства понимает, где серебро, а где нет: вон напротив в скупку какая очередь каждый день, и стоят часто совсем мальчишки… У кого в гостях? Что учительница Светлана Федоровна – внучка их бывшего соседа, Горницкие знать не могут: тоже через женскую линию другая фамилия, но на тетрадках-то вон как жирно выведено: П. П. БОЧАРОВ!.. На девочек Павел Порфирьевич почему-то не думал, что они из рода Горницкич, только на отличника. Показалось, и похож чем-то: у старика Горницкого тоже уши как звукоулавливатели.

Конечно, было бы ужасное совпадение, но совпадения бывают и не такие! К ним в стационар раз внесли лейтенанта, которого ранило на площади у самой «Астории», а там уже лежал с дистрофией отец того самого лейтенанта! Но сын этого не знал, он получил краткосрочный отпуск и шел к отцу на Подьяческую. Такое вот совпадение! И прекрасно они могли бы не встретиться, лейтенанта, перебинтовав, отправили бы в военный госпиталь, но у кого-то случайно мысль: не родственники ли? Потому что фамилия редкая: Крогиус. Архитектор, кажется, был отец. Ну разрешили сыну в виде исключения долечиваться в гражданском стационаре, потому что рана легкая. Сестрички все с ума посходили: единственный военный, единственный молодой… Да, бывают совпадения, а тут тем более школа по микрорайону. Не надо было доставать эти ложки-вилки. То есть только чайные ложечки, но все равно.

Этими ложками-вилками в доме Павла Порфирьевича пользуются постоянно – с тех пор как он узнал, что от серебряных ложек большая польза: мельчайшие атомы серебра проглатываются с пищей и производят дезинфекцию желудка, – не дураки, значит, были прежние князья и буржуи! Производят дезинфекцию, а Павлу Порфирьевичу это особенно ценно при его язве. В дополнение к пороку сердца еще и язва прицепилась после блокады – ну понятно: язва всегда от нервов. Да и вообще, вещами надо пользоваться, чего их жалеть. Чего стоят любые вещи по сравнению со здоровьем и жизнью Павел Порфирьевич усвоил твердо – как всякий блокадник… Вот и привыкла Света их доставать на стол. Нужно было предупредить – а как? Не объяснишь же настоящую причину. И не скажешь: «Как бы твои следопыты не унесли в кармане ложечку!» Значит, невозможно предупредить. И получается, что перед внуком Горницких, или правнуком, он – седобородый, всеми уважаемый старик, ветеран медицинского фронта, как рапортовали сегодня, – будто голый. И не прикрыться.

Павел Порфирьевич рассердился: да кто он такой, этот мальчишка, чтобы судить? Что он пережил, что перенес? Да перенести его в блокаду, в голод – на машине времени из фантастического романа, – он бы и не такое наделал, этот аккуратный паинька-отличник, привыкший на всем готовом.

Нет, Павел Порфирьевич прекрасно понимал, что никакой этот пионерчик не внук Горницких: на такое совпадение один шанс из тысячи, – понимал, а мысленно оправдывался перед ним как перед настоящим внуком или правнуком бывших соседей. Те тоже хороши: пересидели самое страшное время в Алма-Ате, вернулись – дом цел, вещи целы, так им еще и серебряные ложки подавай?! Хотя вслух не говорили, не решились, но про себя-то небось осудили!..

От всех этих мыслей Павел Порфирьевич сбился с рассказа и только повторял суетливо:

– Пейте чай… Пейте, пока горячий… Вот и варенье берите… Не стесняйтесь, берите… И печенье совсем свежее…

Света почему-то все никак не садилась. Чай ее остывал, а она чего-то рылась в буфете. И вдруг закричала торжествующе:

– Вот смотрите! Нашла все-таки!

И положила на стол, на самую середину маленький жалкий сухарик – когда-то черный, но уже сплошь покрытый белесым налетом.

– Так и знала, что найду! Дедун всегда какие-то корочки оставляет, они заваливаются… Вот смотрите, ребята: маленький сухарик, весь заплесневелый. Сколько в нем грамм, а, дедун? Грамм пятнадцать не больше, да?

Оживление внучки передалось Павлу Порфирьевичу, он отвлекся от своих нелепых страхов, взял сухарик, взвесил на ладони:

– Да, не больше, если не десять.

– А вы помните, как дедун… то есть Павел Порфирьевич, вам рассказывал, как он дал на дорогу тому знакомому заплесневелый сухарик? Вот такой, значит. И это было необычайное лакомство. Сравните с сегодняшними печеньями.

Молодец, Света! Что значит – учительница. Сразу появилась наглядность. Слушать – одно, а увидеть и пощупать – совсем другое.

Следопыты, передавая друг другу, щупали и взвешивали сухарик.

Девочка, та, что отдавали рапорт, подняла руку как в классе:

– А можно спросить?

Павел Порфирьевич с удовольствием кивнул: значит, рассказ подействовал, пробудил конкретный интерес.

– Скажите, пожалуйста, а что стало с той женщиной и ее сыном? Которых вы спасли. Вы с ними не встречались после войны?

Когда-то об этом же спрашивали и Люся, и Света. Очень им хотелось, чтобы у истории был счастливый конец; хотелось, чтобы Павел Порфирьевич взял их за руки и привел к спасенной женщине – вот была бы сцена, лучше, чем в любом кино! Приходилось их слегка разочаровывать, хотя и не очень: счастливый конец получался, но без эффектных сцен. То же самое пришлось повторить следопытам:

После войны я пытался их разыскать, пришел в ту квартиру. Мне рассказали, что они дожили до апреля, а затем эвакуировались. Дальше следы теряются. Ведь я не знаю их фамилии – они моей. Мне тогда в феврале и мысль не пришла, чтобы оставлять свою фамилию или адрес. Я ведь не ради благодарности.

Пусть запомнят, что добро делается не в расчете на благодарность: очень важно как воспитательная истина, даже важнее, чем эффектная встреча после войны.

А жалкий заплесневелый сухарик достался между тем маленькому отличнику. Тот его поднес совсем близко к очкам – не то рассматривал, не то обнюхивал. Вот-вот, пусть представит, как бы он выживал на таких сухариках!

– А мне можно спросить?

Павел Порфирьевич кивнул с еще большим удовольствием: приятно, что и у отличника вопрос.

А скажите, пожалуйста, как мог тот сухарик, которым вы угостили знакомого с Саперного переулка, заплесневеть? Ведь плесень заводится, если хлеб долго лежит в тепле. Мы проходили. А тогда хлеб не лежал, его съедали быстро, мне рассказывал дедушка. И было холодно даже в домах.

– Какой твой дедушка?! Он же в Алма-Ате, в эвакуации! Что он знает!

Павел Порфирьевич выкрикнул это, не успев толком подумать. Снова показалось, что отличник – внук Горницких: кто же еще может ему не верить?

Крик Павла Порфирьевича испугал отличника, тот стал торопливо оправдываться:

– Почему в Алма-Ате? Мой дедушка здесь всю блокаду! Он был ремесленником. До войны. Их сразу на Металлический. Зато рабочая карточка.

Понимает: «рабочая карточка»!

Павел Порфирьевич немного опомнился, сообразил, что отличник – вовсе не обязательно внук Горницких. То есть точно не внук. Надо ж было выкрикнуть такую глупость про Алма-Ату – выдать себя! Сначала выдал себя заплесневелым сухариком, а потом еще вдобавок – про Алма-Ату… «Не плесневели»! У них, у Бочаровых, бывали случаи, что и плесневели, но не объяснишь же причин вредному отличнику!

А что объяснишь?

Павел Порфирьевич схватился за левую сторону груди почти под мышкой, где, по его представлениям, находится его сердце. Все правильно: ведь расширено от порока, он как фельдшер понимает. Расширено, устало, каждую минуту может отказать…

– Света, капли… Скорей… Ты знаешь… Когда не верят… Идите, ребята, идите… В другой раз…

Света знала, где капли, потому что у Павла Порфирьевича случались настоящие приступы, и сейчас он почти инстинктивно ухватился за свой порок сердца, как за единственный способ избежать объяснений.

Следопыты вскочили смущенные. Отличник покраснел. Высокая девочка сказала тем же голосом, каким отдавала рапорт:

– Ну, Копылов! Вечно ты! Разберем на совете отряда!

И Света, которая недавно так явно гордилась своими учениками, подхватила:

– Не умеешь себя вести, Копылов. Жалко, твой дедушка тебя не воспитал как следует. А то слушаешь рассказы, которые не понимаешь!

Следопыты поспешно ушли, а Павел Порфирьевич все еще держался за грудь на всякий случай. Да сердце и вправду покалывало…

Очень хотелось Павлу Порфирьевичу, чтобы въедливый отличник получил как следует. Ну что такое совет отряда! Надо, чтобы Света вызвала родителей и чтобы дома… Жалко, нынче редко в каких семьях порют детей. Разложить бы его, очкастого! Хорошее средство. Павла Порфирьевича пороли – и отец, и набожный дедушка. Дедушка, берясь за ремень, чего-то повторял из писания про порку – смысл тот, что полезное дело. Видно, и вправду полезное, потому что вырос же Павел Порфирьевич человеком. А кем вырастет этот отличник, этот Копылов? Кем вырастет, если уже сейчас, вместо того, чтобы слушать и воспитываться на примере, задает старшим ехидные вопросы, старается поймать на слове!

Павел Порфирьевич выпил двойную дозу капель и опустил руку.

Света волновалась вокруг него:

– Как ты, дедун? Ну что? Да не переживай ты!

– Не могу не переживать. Характер такой: все близко к сердцу. Это кто равнодушные, тем все равно, а мне – все близко к сердцу… Ничего, уже лучше. Ты бы родителей вызвала этого Копылова, пусть бы дома…

– Обязательно, дедун! Конечно, вызову! Пусть поговорят с ним про уважение к старшим!

Мет, не понимает его Света. Но не объяснить. Саму-то ее пальцем ни разу… Ну пусть хоть поговорят… А вдруг, вместо того, чтобы воспитывать внука, явится сюда дед Копылов? Придет спросить, почему в феврале сорок второго у Бочаровых плесневели несъеденные корки?

ПРИКЛЮЧЕНЕЦ

РАССКАЗ

Может быть, живут люди, которые никому не завидуют. Хотя уверен – немного таких. Большинство – скрывают. Потому что нам с детства вдолбили накрепко, что зависть – нехорошее чувство.

Ну а я завидую таким, которые живут интересно. С приключениями. То есть быть знаменитым тоже хорошо, когда узнают и шепчутся за спиной, но приключенческую жизнь я не променяю ни на какую знаменитость. Сейчас приключение – такая же редкость, как какой-нибудь истребленный кит. Потому что не всякая опасность – приключение. Я имею право говорить, потому что отслужил в десанте. Когда опасность запланирована – она уже не приключение. Приключение – это такое!… Ну короче, это такое, что вдруг, чего не ждал минуту назад, секунду! Не ждал – а вот отреагируй, найди выход из безвыходного!

Ну понятно, после армии во весь рост проблема выбора: куда пойти и все такое. Каждый день являться к одному и тому же станку – это не для меня. Еще хуже: пять лет подряд к девяти утра в институт – та же школа, те же экзамены. Да и после киснуть всю жизнь в какой-нибудь инженерской канцелярии. Думал об угрозыске – наших ребят туда берут. Но поговорил с одним опером, тот мне объяснил популярно, что самбо он за шесть лет не пустил в ход ни разу, а зато каждый день обойти, например, четыре дома, триста квартир, и в каждой спросить: «Вы не видели такого-то числа маленькую женщину в зеленой вязаной шапочке на синих волосах?»

Поэтому я для начала устроился шофером на «скорую». Этому тоже учат в десанте: резкой езде. В такси ребята имеют капусты побольше, но зато когда на «скорой» идешь с сиреной под красный свет – все врассыпную! То есть и в «скорой» многие рулят как на старом троллейбусе, тошно смотреть, ну а я выдавал класс. Некоторые врачи отказывались со мной ездить, но нашлась одна, попросила, чтобы мы с ней постоянно одной бригадой. Дело прошлое: врезалась в меня как кошка, но я на нее – ноль внимания.

Санитаров в бригаде нет, а таскать носилки я, как шофер, не обязан. Даже наоборот, предусмотрено и запрещено: вдруг потом усталые руки нечетко сработают на руле! Но я все-таки таскал иногда: физподготовка позволяет, найти мужиков у соседей всегда проблема, а перед женщинами совестно. Перед той же врачихой.

Раз поднялся ночью за инфарктником и слышу, в соседней комнате кто-то скребется как кошка, только сильней, – не бывает таких кошек. Девушка там мне навстречу в одной рубашке – нас же не стесняются, особенно по ночам, – увидела, что я этим царапаньем интересуюсь, и кивает мне с такой насмешкой, как маленькому:

– Не бойтесь, он не выскочит, заперто хорошо.

А я не могу стерпеть, чтобы мне в глаза, будто боюсь! Особенно, когда такой кадр. И я ей – тоже с насмешкой:

– А я, девушка, никакого кобеля не боюсь, хоть самого Баскервильского.

По телевизору только что показывали «Шерлока Холмса». Я так говорю, потому что кому ж еще скрестись в квартире как не собаке, хотя вообще-то от тупых собачьих когтей звук другой.

– А он не кобель!

Произносит слово это – «кобель» – не краснея.

– Не кобель, а лев.

Врет, конечно. Я не могу такой насмешки стерпеть, чтобы меня, как маленького, львом пугали! Ну короче, сразу руку протянул к защелке на двери, чтобы посмотреть, кого там прячут. Но она перехватила – хорошая реакция! И кисть сильная, не догадаешься по ее виду.

И была секунда, когда она мою руку перехватила, а я ее притиснул к той самой двери, за которой будто бы страшный зверь; притиснул, а она ж в одной рубашке – но не смутилась ни на грамм.

С инфарктом, за которым приехали, оказался ее отец. Я его помог снести, а она дооделась и тоже в машину. Все законно: как хорошая дочь. Но после той секунды, когда она мою руку перехватила, а я ее притиснул к двери, – после той секунды я знал, что она не с ним, а со мной. Ну и с ним, конечно, но только частично. И врачиха моя почуяла сразу, не хотела сажать в машину, хотя обычно мы родственников берем, если просятся. Не хотела сажать, но разве Нору остановишь! Зовут ее Норой. Села с отцом – не оторвать. Ну я выдал класс – только покрышки скрипели на поворотах.

Зовут ее Норой, чтобы звучало для арены: отец ее циркач, и вообще целая династия – пять поколений Барсовых. Отец ее работал на катушках: эквилибр высшего класса – шесть катушек и одна на другую и все шатаются. Или восемь. Я сам уже не увидел, только по рассказам, потому что отработался он: умер в больнице, в которую я его домчал. На восьмой день в реанимации.

Я не хочу сказать, что не было у нас с Норой ухаживаний и всего такого. Был минимум, но в цирке все не так, там подход с другой стороны: есть номер, семейное дело, и сразу смотрят, годится ли новый человек к этому делу. Если не годится, то ни у какого Ромео нет шансов, потому что не отделить, где кончается семья и начинается работа: невозможно же, чтобы жена круглый год на гастролях, а муж каждый день аккуратно к девяти в свою контору – а встречаться только во время отпуска… Ну короче, я оказался годен к делу, а Норе, когда она осталась одна без отца, срочно нужен был мужчина в дом, в это самое дело. Вот на такую стратегическую ситуацию и наложите сверху любовь, роман и все что хотите.

У нее давно был свой номер – музыкальная эксцентрика: выходила в розовом цилиндре, дула в разные дудки, смешила публику. Номер – так себе, она и сама знала, и в глаза ей не раз сказали: мол, держат тебя ради папы и всех Барсовых предков. В цирке любят сказать все прямо, там не дипломаты. Номер – так себе, вот поэтому и скребется за дверью лев. Я тогда не поверил, а оказалась чистая правда: настоящий лев. Официально звали его Августом – не в честь месяца, а был такой крупный император, – а дома попросту Дусиком. Почему – не знаю, не я придумал.

Тогда было время высшей славы Берберовых. И Нора мечтала их переплюнуть: чтобы ее Дусик стал еще ручкее, еще домашнее – с виду лев, а в душе даже не собака, а прямо сухопутный дельфин! Говорят же, что дельфины и умнее всех, и добрее. Ну короче, Нора с отцом уговорили начальство в цирке, что можно будет работать с ручным львом, таким ручным, чтобы выходить без всякой клетки – интим со львом. Для этого Дусик с младенчества воспитывался дома, никого не знал, кроме Норы с отцом, никого и ничего: ни других львов, ни укротителей, ни решеток – Нора с отцом вместо родителей и квартира ка Петроградской – родимое логово. Уговорили-то начальство будущим мировым номером, но сами больше мечтали о кино, особенно Нора. Все шло хорошо, Дусик воспитывался, но умер отец – а не могла же Нора справляться одна. Она, наверное, и при отце была уже непрочь замуж, ну а тут все ускорилось. И выходит, что выбрал меня Дусик: я к нему легко подошел, он меня признал… Нет, Нора хотела, чтобы он выбрал персонально меня: могла ведь поискать ребят среди униформы, там они все только и мечтают войти в номер, а она волновалась до потных ладошек, когда подводила меня к Дусику: подойду – не подойду, признает – не признает?! Очень хотела, чтобы признал, но все же если бы не признал – кругом марш! Или адью, по-граждански – работа на первом месте… И я. Очень мне Нора нравилась, без этого никакого бы разговору, чтобы жениться; понравилась с первого раза, еще когда выбежала навстречу в одной рубашке, а ни в какого льва я тогда не поверил. Но мне и раньше некоторые очень нравились, но не женился же, потому что те – нормальные, как все, зато такой, чтобы со львом, раньше не бывало. Со львом – она единственная на свете. Ну короче, так хорошо совпало, а еще вдобавок мы вместе смотрелись как очень кикогеническая пара, это признали сразу все киношники, знакомые Норы.

Дусику, когда я с ним познакомился, было год девять месяцев. Зверина на двести килограмм, но еще подросток: грива не выросла, только хохолок между ушей, на лапах видна детская пятнистость и живот не подтянут, как у взрослых львов.

Подошел я к нему легко, потому что честно не боялся, а звери это чуют сразу: страх имеет свой запах, что ли. И не потому не боялся, что натренировал храбрость в десанте. Я ж говорил, тогда везде писали про Берберовых, и я из этих писаний усвоил твердо, что если льва с младенчества воспитывать дома, он становится таким же ручным, как собака. Или даже сухопутный дельфин.

Нет, он и правда был совсем домашний. Спали, например, мы втроем на широком-широком кожаном диване. Сначала мешало, что он храпит, как мотоцикл, но скоро привык. Да, втроем. Нора посредине, а мы по бокам. Протянешь руку к ней, заденешь и его. Ну короче, никакой донжуан такого не испытал. Я ходил и смотрел на встречных мужчин свысока: что они знают о жизни и о любви!

Вот так мы и проживали в квартире втроем. То есть вчетвером. Была еще бабушка, мать умершего отца Норы. Бабушка, хотя из династии Барсовых, Дусика боялась с тех пор, как тот, еще пятимесячным львенком, свалился с антресолей прямо ей на голову – весил он тогда килограмм сорок – пятьдесят всего, но для старушки достаточно. Целыми днями бабушка сидела запершись в своей комнате, а когда нужно было в туалет или поесть, стучала в дверь палкой, и мы ее провожали, если Дусик не лежал в это время у себя на антресолях.

Квартира старая, потолки высокие, и в нашей комнате были устроены антресоли. Сначала они были открытые, но после как Дусик свалился на бабушку, их заделали так, что они стали запираться наглухо. Дусик и сам любил там валяться – там как бы его личное убежище, логово; но, бывало, мы его загоняли нарочно, когда случались трусливые гости, которых нельзя свести даже с самым ручным львом.

Тогда многие обезьянничали с Берберовых: писали в газетах про домашнего львенка в Краснодаре, про другого в Одессе или Таганроге; а в Грузии в какой-то щедрый дом взяли сразу двух, чтобы не мелочиться. Но обо всех берберовских последователях поминали вскользь, а уж про нас тем более: ведь Дусик хотя и рос дома, но числился-то на балансе цирка, а кого удивишь цирковым львом? Ну мелькнула заметка или две. Нора очень переживала, говорила всем про Берберовых: «Еще бы не писали, когда у них все корреспонденты прикормленные!» Я раз спросил для смеха: «Чем прикормленные? Львиным мясом, что ли?» Только Нора серьезно: «А что ты думал? У них каждый день из дарового мяса шашлык на двадцать человек для нужных людей! Что я не знаю, как дела делаются?» Я уж не стал дальше спорить. Ну и сами мы тоже: смешно ж идти в мясной магазин, где тебе сунут кости с жилами, когда дома такие запасы! Львиная доля – Дусику, а по куску и нам. Правда, ему все больше шла конина – не почему-нибудь, а львы конину любят. Ну и мы с ним. Сначала у меня желудок бунтовал, а потом привык. А знал я одного парня, тот ушел из львиного аттракциона, потому что не смог привыкнуть к конине. Зато татары, наоборот, любят – не меньше, чем львы. Прослышали про нас, ходили, просили продать. Но мы же не такие, чтобы пускать налево казенное мясо! Едва отвадил… Да, не писали про нас, и Нора всех газетчиков прямо возненавидела, повторяла каждый день: «Ничего, вот отснимемся в фильме, тогда запляшут! Будут дежурить под дверью, а мы их ни на порог!» Уже и сценарий давно заготовлен, но съемки откладывались, пока Дусик не отрастит настоящую гриву. Не наклеивать же ему парик.

Но и без прессы наслышаны про нас были многие, и гости являлись часто. Понятно, главный аттракцион – фотографирование с настоящим львом. Кто едва присаживался рядом, а самые нахальные в обнимку. Фотографировала Нора, а я стоял на страховке. До чего Нора обожала всякую механику, аппаратуру! Если бы не цирковая династия, быть бы ей даже, может, авиа-конструкторшей! Она и фотоаппарат свой пять раз перебирала, американский «Поляроид», цветной снимок через три минуты. Кто бы еще так решился с американским аппаратом, а ей все равно что наш «Любитель». Да, она фотографировала, а я на страховке.

Дусик боялся во всем мире трех вещей. Палки – это ему внушили с младенчества; в палках у нас служили ножки стула, который Дусик же и разломал. Потом – резиновой трубки: раз случайно бросили ему под ноги, так он подскочил как на пружинах разом четырьмя лапами. Это тоже понятно: заложен в нем врожденный страх перед всем, что похоже на змею. Зато третья вещь непонятна, хоть убей, но чистый факт: он боялся пыжиковой шапки! Я раз подошел случайно в шапке, так он дунул от меня на антресоли, как белка на сосну!

На страховке во время фотографирования я стоял с палкой наготове, и, если Дусик начинал косить на гостя хулиганским глазом, я кричал ему: «Ат» – это на цирковом языке «нельзя», и грозил палкой. Ну не всегда только грозил.

Приходил к нам часто Олег Витальевич, друг еще отца Норы. Когда-то он работал нижним в пирамиде, но после несчастного случая хромал и перешел с манежа в управление – и дорос уже до замдиректора цирка. Через него хлопотали в свое время львенка для Норы, он же, не чинясь, привозил из цирка конину на своем «Москвиче» с ручным управлением – сразу килограмм по пятьдесят, а мы дома распихивали по трем холодильникам. Сниматься Олег Витальевич очень любил, но, видать, боялся в душе, и Дусик это чуял, каждый раз косил хулиганским глазом, а однажды чуть не опрокинул своего кормильца. И когда после этого Олег Витальевич снова уселся с Дусиком и тот дернулся к нему – значит, мечтал-таки навалиться на надоедливого гостя: львы вообще упорные, если чего задумают, то дождутся момента! – я отреагировал мгновенно: швырнул изо всех сил ножку стула. Когда рядом со львом посторонние, закон простой: сначала действовать – думать потом! Швырнул изо всех сил метров с трех – но промазал и врезал Олегу Витальевичу прямо по больной ноге. Тот сразу аж вспотел от боли – и встать не мог полчаса. А когда встал, хромал в два раза сильней обычного. А Дусик моего броска так испугался, что просидел весь вечер паинькой – точно палкой я врезал все-таки ему.

Нора, понятно, суетилась вокруг Олега Витальевича, пыталась ставить холодный компресс, да он не дал, застеснялся, что на нем кальсоны; а когда ушел наконец, на Нору напал ненормальный хохот:

– Ох, не могу! Ох, погоди! Да что ж ты! Прямо в благодетеля нашего! Не мог в Кузьмича!

Кузьмич – тоже поклонник Дусика, тихий человечек, директор зоомагазина. У него там хомячки и золотые рыбки, а его тянуло ко льву. Приходил он каждый раз с пачкой масла: Дусик лизнет несколько раз своим наждачным языком – и чистая бумажка.

Да, приходили многие. Вот только не мои отец с матерью. Они боялись Дусика, осуждали меня, что не делом занят, и ненавидели Нору, как похитительницу единственного сына.

Отец все же побывал, принюхался и приговорил: – Ну и чего ты добился? Говно из-под него выносить?

Каких-нибудь тазиков или кошачьих песочниц Дусик не понимал, потому выносить приходилось. Но ведь говно-то чье? Царское как-никак! «Чего добился»! А чего добился отец? Машинист метро, сто раз туда-обратно по одному тоннелю. Да я бы усох с тоски!

Нора тоже не очень мечтала их видеть. Она меня ревновала непрерывно – не почему-нибудь, а характер такой. Во-первых, к женщинам. Повода я ей не давал никакого, поэтому – к прошлым моим женщинам, которые ей мерещились десятками. Только и слышно было, что потому я так легко ее соблазнил, что привык менять женщин, как батарейки в транзисторе. «Соблазнил!» Еще разобраться, кто кого соблазнил. А что до прошлых моих женщин, то стыдно было признаться Норе, что она у меня хотя не первая, но вторая, а первая – в армии – тоже больше меня соблазнила, чем я ее… Так ведь и не только к женщинам меня ревновала Нора – нет, ко всему, что могло меня отвлечь от нее, от дома, от нашего дела: к звонкам отца с матерью, к старым приятелям, даже к передаче «В мире животных» – зачем смотреть на посторонный мир, когда вот оно рядом, какое животное!

Нора ревновала, а я – ни на грамм, хотя если искать поводов, то ревновать должен бы я: вокруг нее вечно крутились и свои цирковые, и киношники, особенно сценарист – молодой довольно, но уже расплылся, как сырое тесто, и говорит женским тенором. Я высказал однажды, когда она дулась оттого, что я с матерью полчаса поболтал по телефону; высказал не от ревности, а ради справедливости. Она хохотала, даже на диван свалилась: а Дусик от ее хохота, наоборот, с дивана слез и ушел на свои антресоли с обиженной мордой. Хохотала:

Да он же… он же… Ну, уморил! Он же годится только для сценариев, я же ради нашего фильма к нему! Кто же ревнует Ленчика?

Ладно с расплывчатым Ленчиком. А Олег Витальевич – если вдуматься? Как он тогда застеснялся кальсон! Знает Нору с пеленок, да и вообще кто в цирке замечает всякие раздевания и переодевания?

И фотографироваться ему не надоест, и мясо привозит сам, хотя замдиректора… Норе я ничего не говорил, конечно.

Свою эксцентрику она больше не работала, мы официально встали на простой: готовили новый номер. Опять же выхлопотал Олег Витальевич. Впереди у нас был законный год, ну и всегда есть шанс продлить, если не уложимся: хоть под предлогом недоросшей гривы, например. Я стал официально в штате, в трудовую книжку записали: «ассистент дрессировщика!» Хотелось ходить и всем показывать, да жалко, книжка в сейфе в отделе кадров.

Но ясно, что готовился я не в ассистенты! Уж сниматься-то мы с Норой будем на равных, это точно. Тем более такая киногеническая пара. Я каждый день с Дусиком развлекался, но развлечения наши – будущие сенсационные кадры! Больше всего мы боролись – хоть в стойке, хоть в партере. Если я входил, и Дусик начинал косить на меня хулиганским глазом, я мог остановить его, крикнув «Ат!» и погрозив кулаком – даже не палкой. Да и не ходил же я по квартире с палкой, когда не было гостей. Мог остановить, но чаще не останавливал. Тогда Дусик разбегался и плюх мне на плечи передними лапами! Тут нужно слегка спружинить, иначе опрокинет на пол, да и поясницу поберечь полезно, она не любит неамортизированных ударов – это нам хорошо объяснили в десанте, хотя на борьбу со львом не рассчитывали даже наши инструктора. Но как ни пружинь, выдержать на плечах такого зверину можно только несколько секунд – а потом или сбросить, или опереться спиной о стену. Но даже и у стенки долго не выдержишь, тем более Дусик сразу начинал лизаться своим наждачным языком – кажется, вот-вот спустит кожу! То если в стойке. Ну а в партере – это когда я валялся на нашем диване, а Дусик вскакивал на меня сверху – вид впечатляющий: лев терзает человека! Я и сам впечатлялся, когда смотрел снимки нашей партерной борьбы – Нора же все время фотографировала. «Поляроидную» мгновенную пленку мы берегли для гостей, а для серьезных снимков у нее профессиональный широкопленочный «Киев», – снимки с моей борьбой Нора рассылала на киностудии, на телевидение, в журналы. Ленчик выпевал своим женским тенором: