Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

Довольный собой, я ждал. Там недалеко от ее парадной очень удобная скамейка.

Она показалась через полчаса. Я бросился навстречу, еще на ходу объясняя:

– Понимаешь, Бемби, давай вместе… Но она не дослушала:

– Да отвяжись ты наконец! Словно получил плевок в лицо. Я отшатнулся.

Потом повернулся и побежал. Она, видно, опомнилась:

– Подожди! Постой, Стрельцов!

Дурацкая у нее манера звать по фамилии. Точно имени нет.

Я бежал, как от погони. Увидел трамвай на остановке. Вскочил, не разбирая номера. Это был конец. Это должен был быть конец.

«Да отвяжись ты наконец!»

Отвяжусь!

Если хоть немного уважаю себя – отвяжусь!

Она меня не любит, это предельно ясно. Зачем-то немного поощряла. Но вот у нее важные дела, и я докучаю, словно дворняжка, не вовремя пристающая со своими собачьими восторгами. Больше никогда не видеть! Забыть! Как-нибудь переживу!

Выживу! Хватит быть верным псом!

Эти слова стали заклинанием: «Хватит быть верным псом!» Я твердил их весь вечер, всю ночь, утром. Больше никогда не стану се ждать. А если случайно встречу – отвернусь! Хватит быть верным псом!

А боль… Если бы можно было вызвать «скорую помощь»!

Она меня разыскала в первый же перерыв. Я и на самом деле отвернулся, когда увидел ее. Сердишься? Нет, радуюсь.

Ну прости. Я вовсе не на тебя. Просто вышла из дому такая. Злая как собака. Не соображала. А как сообразила, что это я на тебя накричала, так просто не знаю. Так бы себя и отхлестала! Ну, простишь?

Я бы на тебя не смог кричать. Что бы ни случилось.

Я гадкая. Я сама знаю. Но все-таки прости, а? Ну правда, я не хотела.

Она взяла меня за руку и прижалась подбородком к плечу.

– Забудем?

– Забудем.

У нее неприятности дома! Она теперь к тому же мучается, что обидела меня! Мне уже было ее жалко.

– А я как раз хотела сегодня к тебе зайти.

И вот она поднимается по моей лестнице. О, если бы это была мраморная лестница! Но нет, совсем нет.

Дома, правда, лучше: двухкомнатная квартирка, и у меня отдельная комната. Какое счастье – отдельная комната! Мы вдвоем с Бемби, и больше никого.

– Так вот, значит, как ты живешь. И потолки высокие.

Ты тоже в любой момент можешь поселиться под высокими потолками.

Я все же говорил немного отчужденно: обида не прошла.

– Ох, Стрельцов, если бы все так просто!

– А все просто, если любить.

– Да, тебя послушать…

Любишь – иди к любимому, нет – не встречайся вовсе! Мне все казалось простым. (И тоже не совсем: ведь я старался ее видеть, не мог не видеть, хоть и знал, что она меня не любит вовсе.)

Бемби сидела грустная.

– Что у тебя дома? Чем ты была расстроена? Теперь я уверен: не нужно было об этом спрашивать.

Не нужно было интересоваться тем, другим ее домом.

Нет у нее другого дома, кроме моего! Твердить ей это, непрерывно твердить!

А я встал в позу сочувствующего друга:

– Чем ты была расстроена?

Она не должна быть расстроена, раз я ее люблю! Да всякое. Отец к Мише приехал. Тяжелый человек. Зануда. Миша – муж.

– Что же – насовсем?

Друг дома, ну в точности друг дома!

– С ленинградскими специалистами советоваться. С врачами. А с ними можно целый год советоваться.

Она первый раз у меня. Любимая! Единственная! А мы беседуем о ее свекре!

Я подошел сзади, взял за плечи и осторожно поцеловал в затылок.

– Перестань, – сказала она.

Я раздвигал волосы, обнажая тонкую шею, тыкался носом во впадинку на затылке.

Перестань. Я тебе уже объяснила: ты все портишь.

Возмущалась бы она, вырывалась – а то это спокойное «перестань». Хуже всего в такие минуты действует спокойный тон.

Я выпустил ее плечи.

– Ну давай выпьем вина.

Вот наконец и пришло время токаю.

Только каплю. А то уже уходить скоро. Только же пришла!

Пора. Вы, мужчины, никогда не представляете, сколько у пас дел по дому.

Я снова поцеловал ее в затылок. Она поежилась, словно ей плеснули воды за шиворот.

– Хитрый. Думаешь, уже опьянела? Я продолжал.

Тогда она отстранилась, встала.

Подожди. Тебе бы только целоваться. Давай лучше поговорим. О тебе.

Я не совсем представлял, как могу служить темой разговора. Поговорить бы о нас с нею вдвоем! Но обо м не?

– Ты в каком-нибудь СНО занимаешься? Да что она – старшая сестра?

Целовать сразу расхотелось. Буркнул неохотно:

– Занимаюсь. На кафедре ТВ. Врал я.

То есть до знакомства с Бемби занимался. Не блистал, но все-таки. А теперь – какие теперь занятия, когда каждый день ее провожаю, и как раз в такое время, когда нужно оставаться на СНО. Да мне сейчас до этого СНО как до Юпитера.

– У Шмакова?

– Ну, Шмакова мы раз в год видим. Там с нами больше Юркевич.

Бемби посмотрела проницательно:

– Врешь, наверное. Не тем ты все время занят. А я бы хотела, чтобы ты у меня стал классным ученым.

«Ты у меня» – это я услышал прежде всего.

И самое ее желание – чтобы я стал ученым – истолковал чисто практически: чтобы решиться уйти от мужа ко мне, она должна поверить, что из меня выйдет толк! Ее-то муж считается многообещающим, скоро защитится. Простая мысль, что Бемби желает мне успехов ради меня самого, – нет, такая мысль мне тогда в голову не приходила.

Оказалось, и разговоры о СНО могут воспламенять. Ободренный тем, что она надеется увидеть во мне достойного мужа, я снова полез целоваться. На этот раз я попытался достать ее губы. Бемби уклонялась. Я попадал лишь в щеки и подбородок.

– Ну хватит, мне пора.

И я был почти счастлив, шагая рядом с ней по улице. Я ее целовал! Не очень пока удачно, но все-таки. Во всяком случае, мои домогательства ее не возмутили. И она меня обнадежила! Действительно, не только в объятиях и поцелуях любовь. Чтобы быть любимым, нужно что-то собой представлять.

Теперь-то я думаю, что вовсе не нужно что-то собой представлять, чтобы быть любимым. Любят не за что-то. Любовь – не награда за прилежание. Но тогда я думал иначе – и это к лучшему.

Такие короткие посещения повторились еще несколько раз, с интервалами в месяц-полтора. Снова разговоры, немного вина, мои невинные поцелуи, во время которых Бемби старательно отводила губы.

Мне было хорошо с 'нею на улице, в кино – везде. Я умел жить минутой, я забывал, что через полчаса мы расстанемся. Сейчас она со мной – чего же еше?

И все-таки я стал снова посещать СНО, даже в ущерб некоторым нашим походам в кино, – зарабатывал право быть любимым.

Но иногда случались приступы жестокой меланхолии. Вдруг становилось предельно ясно, что Лилита меня не любит, что она просто играет мной, что ее редкие визиты ко мне объясняются только тем, что она все же не хочет меня потерять. «Пора понять!» – твердил я себе. Что – понять? Да то, что она меня не любит. Оказывается, понять это невозможно. Потому что когда любишь сам, непостижимо, чтобы на любовь любимая не ответила любовью. Все кажется, мешают какие-то недоразумения, что вот-вот все прояснится…

Вскоре к прежним мучениям прибавились новые: уж больно непринужденно обращались с нею мальчики из ее группы.

Я заходил к ней на затятия и видел: Валька Травников – есть там такой профсоюзный деятель – то и дело таскает ее на руках; Генка Поздняков, баскетболист, сажает на колени. Обнимались они там дружески, целовались тоже дружески – слишком уж дружественная атмосфера! А она только смеялась. Я делал вид, что ничего особенного, что так и должно быть; и вообще, я же не ревнивый муж! Я улыбался. Думаю, у меня получались мученические гримасы. И смешные.

Я не ревнивый муж. Но репутация счастливого любовника у меня сложилась совершенно невольно. Как иначе могли объяснить окружающие то, что мы постоянно вместе? Тем более раз она замужем.

Ленька сказал с завистью:

Ну, ты не теряешься, старик! А я бы на тебя не поставил, думал, ты лопух. Ведь и до тебя ходоки пытались, но – пустой номер. – И убежденно повторил свое определение: – Клевая девочка.

Я постарался изобразить на лице самодовольство. Не объяснять же ему весь мой безнадежный платонизм. Да и смешно.

Тем более когда постоянно слышишь истории:

– Заклеил вчера кадра. Пошли на хату.

А посмотришь на этих кадров – часто хорошие девочки, при других обстоятельствах я бы в них и влюбился. А их, оказывается, сразу ведут на хату. Интересно, сколько в этих историях процентов правды?

Приближалось лето, но оно меня не радовало: ведь оно означало неизбежную разлуку. Я уезжал со строй отрядом, она оставалась на производственную практику, а потом собиралась куда-нибудь отдыхать. Разумеется, с мужем. У того в августе отпуск.

Последняя встреча перед разлукой всегда рубеж. Бемби зашла ко мне. И не противилась, когда я обнял ее и первый раз поцеловал в губы. Очень уж я был грустный – наверное, поэтому.

Она сказала:

– Брось, не кисни. Встретишь какую-нибудь сибирячку.

– Ну что ты, Бемби!

А что тут такого? Я хочу, чтобы ты у меня был красивым, чтобы девушки тебя любили. А меня чтобы всегда чуть-чуть помнил.

– Интересно, как мне понравится сибирячка, если я буду помнить тебя?

– Значит, хочешь забыть? А я-то, дура…

– Я хочу, чтобы мне не нужно было ни на кого смотреть, кроме тебя!

Теперь она меня сама поцеловала.

– Ах ты бедненький. Сколько тебе говорить, что у тебя нет чувства юмора. Может быть, этим ты мне и нравишься.

Я было ободрился от такого признания, но она засобиралась домой.

Так я и уехал, унося на губах вкус ее поцелуев. Фраза звучит пародийно, но она отражает самую суть дела: я чувствовал своими губами ее губы, все время чувствовал.

Бемби пообещала мне написать. Каждый раз, возвращаясь с работы, я бросался к столу, на котором раскладывали письма. Но письма приходили только от мамы. И часто. Скоро я на мамин почерк смотрел с досадой.

Я уехал в конце июня – и вот наконец дождался счастливого дня: 20 августа пришло письмо от Нее! За неделю до нашего отъезда.

«Здравствуй, дорогой друг и товарищ Стрельцов!

Наконец пошел дождь и появилась у меня возможность написать письма. Сейчас же тебе и отписываю.

Покинула я наш город 25. VII и добралась до города Владикавказа. Прекрасно и со всеми удобствами и благами прожила в нем до 2. VIII. А там потянуло в большие горы. И пошла я туда, несмотря на всяческие страхи, которые порассказывали местные жители. Компания моя состоит из 4-х человек, и все мы преодолели трудности похода и перевалили через Мамиссонский перевал на высоте 2,8 км.

Восторгам моим нет предела до сих пор, хотя вот уже 5-й день, как мы проживаем в солнечной Грузии, близ Батуми, в местечке Уреки. Выбрали его случайно, но оно оказалось прекрасным. Чудесное море, восхитительный целебный пляж, еще дикий, где люди встречаются через 200–300 метров. Хозяева также исключительные люди и не дерут с нас диких денег, которые изымают с отдыхающих остальные местные жители.

Вот, пожалуй, и все, что я хотела сказать тебе сегодня, дорогой друг и товарищ.

При встрече всякие мелкие и крупные подробности.

Нежно целую, только ты от этого не зазнавайся.

Л.

9. VIII. 66.»

Я переживал письмо.

«Нежно целую» – это самое главное.

А что за компания из четырех человек?

«Наконец пошел дождь и появилась у меня возможность написать письма». Неужели нельзя было выкроить полчаса раньше? А если бы дождь не пошел?

Обычный конверт – могла бы послать авиа, тогда бы не тащилось одиннадцать дней.

«Мелкие и крупные подробности» – все-таки, может быть, разочаровалась она в своем Мише?!

Каким-то образом по нашему отряду пронесся слух, что я получил любовное письмо. Это вызвало легкую сенсацию, меня поздравляли, девицы шушукались уважительно, я расслышал слова:

– Настоящее чувство.

Дело в том, что все эти два месяца среди природы (мы рубили домики нового поселка), когда обстановка так благоприятствовала любви, я держался стоиком и аскетом, чем заслужил репутацию отчасти гамлетовскую.

Встреча – тоже этап. Еще более важный этап. Мне казалось, произойдет нечто удивительное. Мы бросимся друг к другу, не в силах от волнения и радости сказать ни слова, – ну, в общем, что-то в этом роде.

Первое, что я сделал в институте: посмотрел по расписанию, где их группа. Вот, наконец, и перерыв. Вот и она, загорелая и такая красивая, какой я ее еще никогда не видел!

Она сказала:

– Привет! Хорошо, что ты зашел, мне нужно предупредить: меня сегодня встретит муж, так что ты не маячь. Ой, я так рада тебя видеть! Хочется поговорить – но в другой раз. Извини, сейчас бегу.

Вот и бросились друг к другу в волнении и радости.

Все-таки я решил помаячить: хотелось хоть издали посмотреть на мужа, многообещающего счастливца.

Да, впечатление он мог произвести – на тех, кто любит мужчин такого сорта. Вылитый профессор Челленджер! Маленького роста, но с широкой грудью и мощными руками, весь в курчавой дремучей бороде. Мне такие типы никогда не нравились, а в дремучей бороде чудится что-то посконное, допетровское.

Он по-хозяйски взял Бемби под руку и увел.

Вот и встретились.

А через неделю мы оказались с Бемби в одной компании. Уж не помню, что отмечали. Большинство ребят было из ее группы, а меня пригласили ради нее – я же пользовался статусом признанного поклонника.

Всем налили, но она не выпила. Как тут стали изощряться, особенно Валька Травников:

– Лилька, ты чего?

– Завязала?

– В монастырь собралась?

А мне сразу стало холодно: я-то сразу понял, в чем дело.

Она ушла рано. Я, естественно, с нею. Мы долго молчали.

Мне было трудно выговорить простые слова вопроса, но в конце концов я решился. Я люблю ясность. Конечно, я и так все понимал, но вдруг она просто нездорова?

– Ты беременна?

– Да.

– Поздравляю. Когда собираешься родить?

– Обещают в марте.

Ну вот, теперь все постепенно и кончится. Ребенок укрепит семью. А забот будет столько, что не останется времени на дурацкие фильмы.

А в августе, когда она ходила по горам, когда писала мне письмо, она уже знала. Вот и мелкая подробность.

Мы по-прежнему уходили из института вместе, но теперь каждая наша прогулка была окрашена грустью прощания.

А Бемби хорошела. Никаких пятен не появилось у нее на коже, никаких отеков.

Однажды мы зашли в мороженицу. Свободного столика не нашлось, мы сели рядом с пожилой женщиной. Та смотрела на нас умиленно и наконец не выдержала:

– Какие вы оба молоденькие, хорошенькие. Сами дети, а уже ребеночка хотят иметь.

Вот уж я не считал себя ребенком! Но все равно приятно – приятно, что нас объединяют в комплименте.

Вообще нам везло на соседок в мороженицах. Другой раз я удостоился персонального комплимента. Когда я отошел к стойке, старушка соседка сказала Бемби:

– Какие у твоего мужа, деточка, красивые зубы. Бемби рассказала со смехом, я вздохнул, услышав «у твоего мужа, деточка».

Зашла Бемби и ко мне. Я бережно с нею разговаривал и не пытался целоваться: ведь теперь она окончательно принадлежит другому.

Зимнюю сессию она сдала, а после каникул уже не появилась в институте. Значит, кончилось наконец затянувшееся прощание. Увидимся ли когда-нибудь? И как?

Снова в голове у меня зазвучали диалоги, никогда не произнесенные в жизни. Я больше не упрекал. Почти не упрекал. Просто я пытался представить, как будет дальше. Это стало манией. Я сидел над книгой, а в голове снова и снова разыгрывалась та же сцена.

Двадцать лет спустя.

Я сижу один в квартире. Вечерний уют: приглушенный свет, интересная книга, рюмка вина. Жена ушла к подруге. Я женат уже лет пятнадцать. Жена – полноватая добрая женщина, носит яркие халаты, хорошо готовит, любит меня…

Да, так, значит, я читаю, пью понемногу вино.

Звонок.

Кто бы это? Жены дома нет, придется самому с чайником возиться… Открываю. На лестнице у нас темно, как всегда. Худенькая невысокая женщина. Лица не разобрать.

«Здравствуй, Стрельцов».

Голос не изменился за двадцать лет. «Бемби! Вот зто да! Бемби!» «Что же, зайти можно?»

«Ну что ты, еще спрашиваешь! Сюда. Слушай: я тебя поцелую. Вот так. Какая же ты прежняя!»

«Ты, Стрельцов, все с комплиментами. Я уже старая».

«Да нет же! Ну конечно… Но все равно прежняя». «И ты не меняешься. И лестница все та же, из-за которой я за тебя не вышла». «Бемби!»

«И по-прежнему у тебя нет чувства, что у тебя нет чувства юмора».

«Бемби! Ты в командировке?»

«Я уже год здесь снова. Мишка мой отпрофессорствовал в Перми, получил кафедру здесь».

«Год? И ты только сейчас зашла?!»

«Жизнь такая: кручусь все время. Да и храбрости надо было набраться».

«Почему храбрости?»

«Все потому же. Потому что мы уже под гору. В суете этого почти не замечаешь, а тут сразу. Мы не виделись, и для тебя я оставалась молодой. Нет, правда… Ну ладно, расскажи, как ты прожил. Потом я расскажу».

«Обычный инженер в обычном институте… Черт знает, каждый день какие-то события, а в результате рассказывать нечего. Несколько мелких изобретений. Недавно назначили старшим группы. Вот веришь, нечего больше рассказывать. А ведь двадцать лет! День за днем, день за днем… Ничего живу, доволен».

«Где твоя жена?»

«Откуда ты знаешь, что я женат?»

«Не помню, рассказывал кто-то. Да и по обстановке видно».

«Пошла к подруге».

«Счастлив?»

«Да, нормально».

«Дети?»

«Детей не было. А ты?»

«Обычный инженер, как ты выразился. В Перми. Теперь вот здесь. Ваське уже двадцать скоро. Тоже в нашем институте. Представляешь, в тех же коридорах. Ухаживает за кем-то. В тех же коридорах!»

«Да, в тех же коридорах… Как твой муж? Уж он-то добился, да?»

«Профессор университета, дальше куда уж. Да я и не сомневалась никогда».

«И я не сомневался… А помнишь, ты меня ругала, что я за тобой бегаю, вместо того чтоб наукой заниматься?»

«Правильно ругала: хотела вывести в люди. А то бегает недоросль: у мамы на шее, а туда же – замуж зовет!»

«Я и теперь не знаю, вышел в люди или нет».

«Если откровенно, я тебе, Стрельцов, желала большего. Ты ведь у нас считался талантом. Ты не обижайся, конечно».

«Чего ж обижаться, правильно. Я сам тогда думал, что к сорока буду по крайней мере членкором. Несколько крупных изобретений. Смешно теперь. Понимаешь, всю жизнь работал честно, но сверх положенного не лез. Внутренней пружины не было, которая, знаешь, толкает все время. Да я и не пожалел об этом ни разу, сейчас только вдруг… Да, твой муж добился большего… О, черт!»

«Кашляешь? Наверное, так и не научился шарф носить. Вечно шея голая, пальто нараспашку. Куда жена смотрит?»

«Ерунда… Но все равно я ни за что не верил, что ты любишь мужа».

«Знаешь, Стрельцов, теперь можно признаться: я Мишу очень-очень уважаю и ценю как человека, и тогда, и сейчас; тебя вполовину так не уважала и не ценила. Но по-девичьи, без причин, просто за красивые глаза, я любила тебя».

«И ты?!. Ты – меня?/. Дура… Какая дура! Молчала бы теперь, раз тогда… Молчала бы…»

«Ну что ты, Стрельцов. Взрослый мужчина – и плакать. А помнишь, как мы целовались в этой же комнате?»

«Уйди!.. Мы же могли… Ты понимаешь, что уже ничего не вернуть?! Мы же могли… Бемби мой…»

На этом месте сцена всегда обрывалась. Мне и на самом деле хотелось плакать.

«Ты понимаешь, что уже ничего не вернуть?» – вот что страшно.

И вдруг абсолютно неожиданно Бемби позвонила. В одиннадцатом часу вечера.

– Стрельцов? Слушай, приезжай скорей! Увези меня. К маме. Больше не могу. Приезжай!

– Сейчас еду! Квартира у тебя какая?

– Что?

– Номер квартиры! Я же не был ни разу!

– Тридцать восьмая. Приезжай! Наконец-то! Ну теперь-то уж мы не расстанемся.

– Приехал? Наконец-то! Ты на такси? Помоги, вот тут два чемодана.

В углу комнаты, сжавшись, сидел маленький старичок и смотрел на меня. Мне хотелось увериться, что он смотрит со злобой, но все же во взгляде его было больше растерянности.

Я надеялся, мы поедем ко мне. Но Бемби, едва села, произнесла адрес своей матери, точно торопилась опередить меня. Потом всю дорогу рыдала у меня на плече:

– Я с ним больше не могу… Скрипит и скрипит в углу, как филин… А Миша в командировке… Лечиться приехал. От него самого скоро надо будет лечиться.

– Чего ж ты мужу не скажешь? Хоть бы место у вас было. А если все время торчит на глазах…

Я уже забыл, что мои надежды оказались пустыми, что везу Бемби не к себе, а к ее матери. Я был весь в сочувствии. Еще немного, и я бы предложил поселить старика у меня.

Больше эгоизма! Вот что мне нужно было пожелать когда-то. Чтобы быть любимым, нужно, чтобы ее любовь имела точку приложения: меня, мою личность, мое Я. А если я все время тороплюсь стушеваться, если ее боль для меня больней моей собственной, если мое Я как бы растворяется все время, как же она могла меня полюбить?! Кого любить, если я сам словно старался уменьшиться, свестись к нулю?! Больше эгоизма! Пусть увидит и оценит меня: мои таланты, мои странности, мои страдания! Тогда и полюбит. Больше эгоизма! Но слишком поздно даю я себе этот совет.

Мать ее при нашем внезапном полуночном появлении растерялась, засуетилась попусту, так что мне пришлось и чемоданы раскрывать, и стол отодвигать, чтобы освободить место для раскладушки. В комнате, кроме Бемби, было четверо.

А мать ее смотрела на меня с испугом и спрашивала у Бемби:

– А где Миша?

Ну что ж, я снова сыграл роль друга, на которого всегда можно положиться.

Бемби родила мальчика. Свекор ее, пока она была в роддоме, уехал, и она благополучно вернулась домой – к мужу.

Да, перспектив у меня не было никаких. Нужно было спасаться.

Идея всплыла из подсознания под утро. Я лежал, измученный бесконечными мыслями о Лилите, и внезапно без всякой связи вспомнил читанную больше года назад статью о люминесцентных стеклах. Их основное свойство в том, что они начинают светиться, когда на них попадает пучок электронов. До сих пор я имел дело с такими трубками, на которые светящийся слой – люминофор – наносился сверху; так устроены телевизоры, ну и все осциллографы, локаторы. Но если использовать для трубки люминесцентное стекло, то можно обойтись без нанесения светящегося слоя!

Выслушав мои восторженные проекты, Юркевич огорошил меня вопросом:

– А зачем?

– То есть как? Ведь так еще не делали!

– Ну и зачем делать? Чем плохи люминофоры?

– Надо попробовать! По ходу дела выявятся преимущества! Заранее не скажешь!

– Всего не перепробуешь. Надо заранее представить, чего хочешь. На том и строится наука: на теоретических представлениях.

Я не понимал, почему не попробовать другой путь. Такой очевидный путь! Но трудно третьекурснику переспорить доцента. Все же я решил попытаться сделать свою трубку.

Это оказалось крайне сложно организационно: потому что там, где варили люминесцентные стекла, не умели и не хотели делать трубки и вообще возиться с электроникой; а там, где делали трубки, не хотели связываться с неизвестным стеклом.

Я так закрутился в этом замкнутом круге, что стал даже меньше думать о Бемби, честное слово! И если не излечился совсем, то, во всяком случае, был на верном пути к излечению.

А в лаборатории, где варили люминесцентное стекло, познакомился с Галей.

Галя не то что была похожа на Бемби – ничего общего, если положить рядом фотографии, – но представляла тот же тип: худенькая, невысокая, легкая в движениях. Началось у нас с того, что стала она моей единомышленницей.

Симпатичной, восхищенно слушающей женщине объясняешь свои идеи с особенным подъемом. И каким чувствуешь себя сильным, талантливым, когда слышишь в ответ:

– Как вы удивительно придумали! Это же новая эра! Какая у вас голова!

А я уже тогда представлял преимущества моих экранов перед теми, которыми довольствуется нынче весь мир: во-первых, четкость, не уступающая кино и фотографии, потому что развертка не ограничена пятью-шестью сотнями строк; во-вторых (вытекающее из предыдущего) – неограниченные размеры экранов, хоть во всю стену. Вот доводы, которые я сразу не смог предъявить Юркевичу, а теперь и не собирался представлять, потому что основную работу со мной брались сделать стекловары, понукаемые и воодушевляемые Галей. Сама она уже три года как кончила ЛИТМО и была, я прикинул примерно, старше меня лет на шесть.

Постепенно мы сближались. Я почти не замечал, как это происходило, потому что не было и сотой доли тех страданий, сомнений, восторгов, только что пережитых мною с Бемби. По крайней мере с моей стороны не было. Мои чувства словно истощились, как энергия в аккумуляторе.

Несколько раз мы сходили в кино, в театр. Съездили за город. С Галей было легко. И я еще находился в том возрасте, когда внимание более взрослой женщины лестно. А главное, мне было все равно, все женщины мира делились для меня на две неравные части: в одной – Бемби, в другой – все остальные.

А Бемби – Бемби я несколько раз навестил. Днем, когда муж на работе. Обычно она сразу посылала меня в магазин, потом я помогал ей выкручивать пеленки. Я не докучал ей своей любовью, не лез с поцелуями, мы весело болтали, – и в эти минуты я был счастлив, забывал, что через полчаса мне уходить.

С гордостью – в люди выхожу! – рассказал я ей о своем изобретательстве. Бемби сначала отнеслась с некоторым недоверие?*.:

– Почему же никто не сделал раньше, если так просто?

Меня и самого это смущало.

Ну знаешь, стекла эти получили недавно, а телевизоры в каждом доме, все довольны, производство налажено. Ну и когда уже изобретешь, все кажется простым. Радио разие сложно? Почему же его не изобрел еще Герц?

Вот и обиделся! Я же просто так. Я рада. Давай выдумывай, – она потрепала меня по голове. – Сделаешь свой телевизор, подаришь нам, а то у нас нет до сих пор. Правда.

Я давно уже слышал, что они не заводят телевизора из принципа: не хотят быть рабами ящика. Это сказала Бемби, но мне слышался голос мужа Миши. Она иногда повторяла его мнения.

Галя восхищалась моей идеей выше всякой меры, но мне было дороже мимолетное поощрение Бемби.

А у Гали как раз подошел день рождения. Она меня позвала – и я оказался единственным гостем. Мы танцевали при свечах, и было бы величайшей невежливостью ее не поцеловать. А когда она ответила на поцелуй, было бы величайшей невежливостью не пойти дальше. Тем более мне и самому этого хотелось. Да и вообще – надо же иметь любовницу, черт побери!

И еще у меня было чувство, что я мщу Лилите: не захотела меня полюбить – так вот тебе, вот тебе, вот тебе!

Немного я все-таки был смущен, когда Галя шептала:

– Я сразу поняла, с первого взгляда! Вошел – и словно музыка заиграла.

Ведь я сам мечтал шептать такие слова Бемби.

Летом я опять уехал со стройотрядом, а вернувшись, на второй день побежал днем к Бемби. Она меня увидела в дверях, ахнула – и первый раз мы целовались по-настоящему.

И тут я понял, что ничего не стоили все мои прежние поцелуи, что только она создана для меня. Одета она была наспех, по-домашнему, из-под халата выглядывала рубашка – и скоро эти легкие покровы стали мне мешать. Я попытался от них избавиться, но Бемби зашептала испуганно:

– Что ты, что ты, не здесь, Васька смотрит!

И я сразу подчинился, потому что ничего не хотел делать против ее желания, А семимесячный Васька лежал в кроватке и бессмысленно, как мне казалось, смотрел в потолок.

Уходя, я спросил, почти потребовал:

– Ты придешь ко мне? Приходи, как раньше! И она ответила:

– Постараюсь. Когда смогу.

Я счел это обещанием. И стал ждать.

Так началось мое второе большое ожидание.

Как неохотно я теперь уходил из дому и как торопился назад! Но все равно меня постоянно преследовал кошмар, что у Бемби выдалось время, она позвонила – и не застала. Поэтому я теперь подробно инструктировал маму, когда вернусь, чтобы она могла, если понадобиться, объяснить по телефону.

Мы с мамой всегда жили вдвоем. Отец мой то ли умер до моего рождения, то ли предпочел исчезнуть: еще в детстве мне была сообщена версия на этот счет, и с тех пор у меня не возникало желания уточнять. Но постоянная жизнь вдвоем отнюдь не способствовала взаимопониманию. Наверное, потому, что мама слишком меня любила как средоточие всех своих помыслов и надежд; и эта болезненная любовь выражалась в том, что она надо мной тряслась, стараясь устранить все, что может грозить единственному сыну малейшей опасностью: от простуд до дурных знакомств.

– Перестраховаться никогда не поздно, – любила она повторять.

И еще:

– В минуту ошибешься – всю жизнь не исправишь.

Очень рано я осознал, что тягощусь столь односторонней докучной любовью.

Я завидовал сверстникам, родители которых их чему-то учили, большей частью отцы: кто плавать, кто столярничать, кто водить машину, кто различать растения в лесу – каждый учил тому, что умел сам. Мне же всем полезным умениям всегда приходилось учиться самому – с большими усилиями и худшими результатами. Мама преподавала в Институте культуры хоровое пение, но этому я решительно не хотел учиться. Больше того, я долгое время с подозрением относился к культуре вообще, как к чему-то ненастоящему, жеманному, дамскому, и уж во всяком случае, сколько себя помнил, видел свое будущее только в технике.

Вдобавок мама говорила знакомым при удобном случае:

– Я так жалею, что не родилась мужчиной!

zzzz466

Странное ощущение: быть сыном женщины, которая предпочла бы родиться мужчиной.

Итак, между нами не царил дух взаимопонимания. Бывали жалкие сцены, когда мама упрекала меня в черствости, восклицала:

– Я же вложила в тебя всю душу!

Что на это скажешь? Любовь не питается благодарностью. Мольбы о любви способны эту любовь только спугнуть. Я это так хорошо понимал – по отношению к маме.

До сих пор я редко рассказывал ей о своих делах. (Пропадает охота рассказывать, когда в ответ на сообщение, что поступил в СНО при кафедре телевидения, слышишь: «А там нет радиации? Говорят, от экранов радиация!»)

Поэтому теперь, когда я стал подробно объяснять, когда вернусь домой, мама была приятно поражена.

С Бемби мама не была знакома: ведь немногие посещения происходили днем, когда мама в институте. Зато с Галей мама была знакома очень хорошо. Галя старалась моей маме понравиться, ошибочно считая, что это облегчит ей путь в наш дом. Сначала маму пугала разница в возрасте, но вскоре она с Галей примирилась, постоянно слыша от нее панегирики моим дарованиям. Кроме того, благодаря Гале мама оказалась в курсе моей «научно-изыскательской деятельности», по удачному маминому выражению. Она это ценила.

Я сидел дома. Я старался избежать Галиных посещений: вдруг придет Бемби и застанет Галю?!

Лучшими мгновениями были секунды между звонком телефона и снятием трубки, ибо в эти секунды я верил, что звонит Бемби, что она сейчас будет у меня!

Но она не шла.

Я был у нее еще несколько раз. Снова мы бешено целовались, снова она шептала, что Васька смотрит, снова говорила:

– Постараюсь. Если смогу.

И я ждал. Господи, есть ли что-нибудь изнурительнее ожидания!

Конечно, за это время происходили события. И важные. Но у меня они вызывали только досаду, потому что приходилось уходить из дому.

Сделали мы первый маленький осциллограф с люминесцентным стеклом. А поскольку такого аппарата раньше не существовало, то послали заявку на изобретение. Авторами значились трое: кроме меня еще Галя и один старший научный, который нашей работе покровительствовал. Ну, это нормально.