Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Нет. Кто ж будет ссориться с Поливановой! Естественно, никто не будет – кроме Вольта.

– Ну что ж, попробую с нею поговорить.

– Ах, я знала, что надеяться можно только на тебя!

Зачем он собирался затеять совершенно бесполезный разговор? Кажется, единственная цель – доказать себе и Вериньке, что он не боится начальства, что имеет собственное мнение, и не только имеет – высказывает. Ради Красотки Инны все полезут в огонь голыми руками, а вот ради Вериньки…

Это все равно что в спорте: Вольт никогда не болеет за заведомых победителей, всегда надеется, что слабая команда совершит чудо, превзойдет себя и одолеет непобедимых – тот же ЦСКА в хоккее! Понятно, что почти всегда он обречен на разочарование, но зато случаются, хоть и редко, удивительные радости, когда чудо действительно совершается! Этих радостей лишены болельщики ЦСКА, да и как можно болеть за непрерывных победителей? Этого Вольт решительно не понимал.

Перед кабинетом Поливановой среди тех же ящиков опять блуждал Тиша Лаврионов – будто и не уходил.

– Здесь твоя шефиня?

– Ингрида Игоревна внизу. – На правах своего человека он произнес небрежно: «Ингригоревна». – Только ты к ней сейчас все равно не попадешь: у нее голландцы.

Ну естественно! По собственной инициативе пробиться к Поливановой практически невозможно: либо она принимает научное начальство или иностранцев, либо она в разъездах.

На всякий случай спросил:

– А когда освободится?

– И не жди. Уйдут голландцы, ей надо будет в Колтуши… А тебе чего? Или все-таки решился к нам? Тогда передай через меня.

И почему Тише так хочется, чтобы Вольт пошел в ингредиенты? Вольт вспомнил, как однажды оказался случайно в компании охотников и как ему чуть ли не насильно совали в руки ружье и требовали, чтобы он тоже шел и стрелял. Вольт не понимал почему, пока кто-то не проговорился: «Чистеньким хочешь остаться? Показать, что лучше других?»

– Нет, я совсем по другому вопросу. – Не передавать же обличения через Тишу! – Ладно, постараюсь как-нибудь поймать.

– Давай-давай, старайся. Много таких – старателей.

Что ж, и хорошо, что не пробился к Поливановой. Потому что совершенно бесполезный вышел бы разговор. Чистая бравада. А что можно сделать небесполезного? Написать в газету, как он сгоряча пообещал Хорунжему? В ту же «Литературку», которая много пишет о научной этике. В общем-то, это выход. Приедет корреспондент – от него Поливанова не сможет запросто отмахнуться, как отмахнулась бы, без сомнения, от обличений Вольта. Но лучше, чтобы письмо подписали несколько человек. Начать со своей лаборатории.

В старшинской сидел припарадненный Крамер, а к его столу была прислонена мандолина. Ну да, он же сегодня непременно споет, а аккомпанирует ему постоянно Вилли Штек, который со студенческих лет не разучился играть на мандолине, и кажется, по-прежнему неотразим в такие минуты.

– А, мастер, привет. Чего-то у тебя вид озабоченный. Уж не собрался ли работать средь шумного бала?

Почему-то признание, что собираешься поработать, звучит не то что смешно, но как-то несерьезно. Но Вольт, как всегда, упрямо подтвердил:

– Да, и поработать тоже собираюсь. Слушай, тут еще такое дело: тебе не рассказывала Веринька про свои несчастья?

Да, дошли слухи. Об этом она вчера с тобой так таинственно?

Ну естественно: сама же всем и разболтала.

– Об этом.

Что ж, мастер, такова селявуха. Я недавно смотрел по телевизору: какие-то мелкие хищники загнали газель, но пришел лев и съел чужую добычу. Так и наша Веринька: загнала, можно сказать, эту тему в монографию, а потом пришли львы и львицы и ее выкинули.

– А если мы напишем письмо куда-нибудь? В «Ли-тературку», например? У тебя же со вчерашнего дня опыт писать в печать.

– Поборемся за справедливость, мастер? Это красиво. Но ты меня прости, мне с детства внушили брезгливость к анонимкам.

У Вольта и в мыслях не было, чтобы писать анонимку. А Крамеру не приходило в голову– что такие письма подписывают.

– При чем здесь анонимка? Мы подпишемся.

– Серьезно? Я не знаю, как ты, может, тебе приготовлено место в конкурирующем институте, а я свою будущность связываю с нашим ИМИ. Так что ограничусь стенгазетой.

Все нормально. С чего это Вольт решил, что Крамер жаждет защищать Вериньку? Да и жаждет ли кто-нибудь?

Вольт раздумывал, кому еще можно предложить подписать письмо, но заглянула Верная Кариатида:

– Вольт Платоныч, я наше время сегодня переставила на два часа раньше. Уже пора.

Работа – это святое. Собирать подписи можно и завтра – если только найдутся подписанты. Ну, кроме Кариатиды: она-то подпишет все, что ей подсунет Вольт, «о Кариатида не в счет – слишком мелкая величина на институтском небосклоне.

Когда уже заходил в бокс, в коридоре мелькнула Веринька. Кажется, не заметила Вольта. Вовсе сейчас не хотелось заводить с нею разговоры, выслушивать ее восклицания. Она считает, что все должны бросить работу ради нее. Хотя сама свою работу никогда не бросала ни ради кого.

Хорошо, что можно усесться за бинокулярный микроскоп, взяться за микровинты – и отключиться от всего вокруг. Острие стеклянной пипетки было похоже на нос космической ракеты; рядом с нею присоска, хотя и вытянутая из такой же трубки, казалась грубой и непохожей ни на что.

Пока что Вольт не смог придумать ничего лучшего, как вычленить из пласта культуры нервную клетку, удерживать ее присоской, а через пипетку вводить в синапс известные медиаторы – в надежде, что найдется такой синапс, в котором ни один из известных медиаторов не передаст возбуждения, – это подало бы надежду, что данный синапс принадлежит аларм-системе… Работа, аналогичная по объему ручной сортировке песчинок на средних размеров пляже. Ну что ж, раз никто до сих пор не наткнулся на аларм-систему, значит, она упрятана достаточно хорошо.

Проделать такую работу можно, только если веришь, что она не напрасна, если ясно видишь в мечтах ее плоды. И Вольт видел! Так же как когда-то не знали, что такое иммунитет, и при внезапных эпидемиях, моровых поветриях, выживали те, кто почему-то обладал врожденным иммунитетом – до тех пор, пока не появились прививки, так и сейчас некоторые обладают врожденными преимуществами таланта, силы, но будет открыта аларм-система, и можно будет делать что-то аналогичное прививкам, только против глупости, против слабости… Ради этого стоило перебирать песчинки на пляже.

Ведь это, может быть, самая прочная неумирающая мечта человеческая: о силе, о талантливости. Она рождала античных богов и былинных богатырей… Да и сейчас – почему так много читают мемуаров, книг из серии ЖЗЛ? Потому что хочется прикоснуться к жизни людей выдающихся, сумевших реализовать свои силы! Умиление маленькими людьми, всякими Акакиями Акакиевичами – это для литературных снобов, а нормального читателя увлекают яркие личности! Поэтому самая главная задача науки о человеке – излечивать от слабости и бездарности, а уж потом от инфарктов… Подумать только, что здесь среди суеты, можно сказать, на краешке стола открывается новая эра в науке – эра антропомаксимологии!..

Но что, если вовсе нет специальных волокон для аларм-системы? Что, если она построена по другому принципу, гораздо более экономному: если в одном синапсе существуют два типа медиаторов – сосуществуют, – тот же нормальный серотонин передает нормальные сигналы, а какой-то неизвестный – алармические?! Если возобновить аналогию с телефоном, то при современной технике не нужно для тысячи одновременных разговоров тянуть тысячу параллельных проводов: они могут идти по одному проводу, разнясь частотой сигнала!

Идея была так заманчива, что Вольт не мог дальше продолжать препарировать волокна. Есть же Верная Кариатида – вот пусть и займется механической работой!

Он усадил Кариатиду за микроскоп, страдая, что та своими толстыми пальцами сделает неловкое движение и надорвет тот единственный аксон, на поиски которого потрачено столько сил. Страдая, все-таки усадил, потому что нужно было подробно обдумать новую идею – прямо сейчас, немедленно! Ведь потребуется совсем другая методика, теперешняя придумана под гипотезу о полностью автономной аларм-системе.

Верная Кариатида старательно приникла к бинокуляру. Какая же она огромная, какой маленький перед ней микроскоп. А как крутит кремальеры! Осторожнее надо, осторожнее!

– Да не торопись ты!

– Я не тороплюсь, Вольт Платоныч, я ни капли не тороплюсь, я совсем по микрончику, – робко защищалась Кариатида.

Всегда другие все делают не так! Если бы можно было все самому! Но невозможно, не хватит никаких рук. Вот и приходится доверять – той же Кариатиде. Красотке Инне Вольт бы никогда не доверился в серьезной работе, но кому-то доверять приходится…

Чтобы не мучиться зрелищем неловкости Верной Кариатиды – возможно, "мнимой неловкости, – Вольт ушел к себе в старшинскую, утешаясь тем, что основной гипотезой, пожалуй, станет новая, так что если Кариатида чего и напортит, то не очень обидно.

Крамер слонялся в ожидании начала празднества. Вольт подумал не без чувства превосходства, что уж он-то терять времени не будет: обдумает пока что новую гипотезу.

Но долго подумать не удалось. Распахнулась дверь, и явилась Красотка Инна:

– Именинник тут? А гость уже на подходе. Сейчас садимся. Только каждый со своим стулом.

Крамер поспешно схватил стул и двинулся к двери. Проходя мимо Вольта, еще сидевшего, он сказал, хлопнув его по плечу:

– Вот так, мастер: празднуй и забудь свои проблемы. И Веринька пусть забудет. Пусть радуется, как у нас тут все почти по-родственному.

– Да-да, почти по-родственному никто за нее не вступится, не подпишет письмо.

– Перестань, мастер. По-родственному – это дружно присесть за стол. А письмо – ты слишком много хочешь. Такова селявуха. Вот сейчас выпьем под киношника.

И тут Вольту пришла небольшая идея: ведь кино – оно чем-то родственно газете. Что, если попробовать впрячь в это дело кино? Они от Поливановой не зависят, так что чрезмерной храбрости не потребуется.

В коридоре тотчас и встретилась Веринька – тоже тащила свой стул. Сейчас не работа ждала, потому нечего было слишком торопиться. Вольт приостановился:

– Ну вот, Веринька, Поливанова была с иностранцами, к ней не пробиться. Да я и подумал потом: лучше всего письмо в «Литературку». Представляешь, статья появится: «Украли монографию»!

– Ах, я так и знала, что ты придумаешь удобную отговорку! Я все прекрасно понимаю! Каждый умирает в одиночку!

Вот и делай что-нибудь для нее! Крамер лучше понял, что такое подписывать письмо: это же в десять раз смелее, чем высказать все в глаза Поливановой, – высказанное останется в четырех стенах, а письмо – это документ, это сор из избы! Противно объяснять. Вольт махнул рукой и двинулся дальше со своим стулом. Тем более не стал говорить про идею с кино – тут ведь и самому еще не очень ясно, в отличие от газеты.

Сдвинутые лабораторные столы были покрыты бумагой, отмотанной от того самого рулона, неизвестно зачем стоящего в углу. Среди сборной посуды выделялась голубая тарелка, по которой несся на всех парусах романтический парусник, – вообще-то тарелка настенная, в свое время подаренная в складчину Хорунжему на день рождения, но теперь мобилизованная на стол и явно предназначенная для почетного гостя.

Сам гость стоял тут же в окружении наших граций. Тотчас присоединилась к грациям и Веринька, причем выражение лица у нее сменилось мгновенно – точно сняла ту скорбную маску, которую Веринька надевала специально для разговора с Вольтом.

Гость на этот раз даже не блистал кожаным пиджаком, что делало его в глазах Вольта несколько симпатичнее – у Вольта неприязнь к кожаным пиджакам, дубленкам, чемоданчикам-дипломатам и прочим навязчиво модным вещам.

Имя гостя Вольт не удержал в голове сразу как познакомился в прошлый раз, и с тех пор не было случая узнать. Такая беспамятность постыдна сама по себе, а кроме того, теперь неудобно было подойти, не зная, как обратиться, а ведь Вольт собрался завести с киношником разговор о попранной в лице Вериньки справедливости.

Не зная, как естественнее выйти из неловкой ситуации, Вольт пока что кивнул гостю издали, но тот, кажется, и не заметил, отвлекаемый вниманием дам.

Так же издали Вольт кивнул Хорунжему – общаться ближе с заведующим Вольту сейчас не хотелось. Ожидал он и от Хорунжего ответной холодности, но тот заулыбался с самым отеческим видом, может быть даже более отеческим, чем обычно, что весьма озадачило Вольта.

– Садимся, садимся! – взывала Красотка Инна. Вольт с удовольствием замечал, что Красотка не так поглощена гостем, как Веринька, например. Или Протоплазма. Нет, Красотка Инна тоже была взбудоражена всеми приготовлениями, тем более что празднество шло за счет скучной работы, но все-таки не теряла чувства юмора.

– Садимся, сколько горло надрывать! Объявляю конкурс: кто съест первый кусок!

– Я! – мгновенно вызвался гость. – Жрать хочется страшно! Как серому волку в базарный день.

– Господин, голодный гость – голубая мечта хозяйки!

Гость уселся перед тарелкой с романтическим парусником.

– О, здесь тоже голубая мечта – об алых парусах. Я недавно говорю нашему шефу: снимем фильм «Ветер в парусах мечты». Неважно о чем, я сам не знаю, о чем, но ради названия пойдут толпы. Всем страшно хочется мечтать!

– Это как у Чапека – помните? Неважно, о чем фильм, лишь бы назывался «На ступенях старого замка».

Все очень уместно сказал Крамер, но Вольту показалось, он торопится продемонстрировать гостю эрудицию.

Хорунжий поднял майонезную баночку – рюмок хватило только дамам и гостю:

Ну что, давайте за именинника!

– У нас же гость! Законы гостеприимства! – пискнула Веринька.

– Нет-нет, что вы, за именинника! – несколько даже кокетничая скромностью, запротестовал гость и первым чокнулся с Крамером.

Вольт, как человек за рулем, чокнулся квасом. Гость сразу заметил это и улыбнулся ему с дружеской укоризной:

– Видите, а одолжили бы нам свой ЗИС, сейчас бы праздновали без всякой дискриминации.

Вольт хотел было ответить так же дружелюбно, но его опередила Красотка Инна:

– Вольт Платоныч у нас непрерывно тренирует волю – как бицепсы.

– Ну а теперь за гостя, за гостя! – потребовала Веринька. – За неразрывный союз науки и искусства!

Ужасно она любит такие вот штампованные фразы, и произносит каждый раз так, будто сама только что изобрела.

Крамер сморщился и, как бы отмежевываясь от Веринькиных восторгов, чокнулся отдельно с Вольтом:

– За любовь, мастер. Всегда надо пить за любовь, только за любовь. Остальное – чешуя.

Вольт вспомнил крамеровскую божественную Татьяну и ответил с непроизвольно покровительственной интонацией:

– Что ж, попробуем за любовь.

Но Крамер не замечал этой покровительственности.

– Давай, мастер, дуй хоть свой квас. Кроме любви – ничего стоящего на свете – экси… экзистенциальный факт!

А ведь сорок лет человеку, есть интересные работы.

Вилли Штек, который не пропускал ни одного тоста, ничуть не опасаясь, что это помешает беглости пальцев, когда дойдет до мандолины, тоже расслышал и подхватил:

– За любовь? Давай! Слышь, Лиззи, за любовь! Чего ты сидишь как деревянная?

Кандидатка в третьи жены покорно выпила. Шумно вздохнула Верная Кариатида. А вокруг гостя ровно жужжал свой разговор. Но вдруг выделился резкий смех Красотки Инны:

– И ты хочешь фантастики?!

– Само собой. Сейчас только и снимать, «Ветер в парусах мечты».

– Так ты не знаешь, куда ты пришел, Андрей! Ага, наконец-то Вольт услышал: гостя зовут Андреем.

– Не знаешь, куда ты пришел. Да ты пришел в самое то место – научно-фантастическое! Потому что наука сейчас обгоняет любую фантастику, это написано в любой газете. Вот сидит наш Вольт Платоныч Комаровский – он скоро переделает всех нас по образу и подобию – не знаю только, чьему… Думаешь, фантастика? А ты бы поверил в пятьдесят первом году, что всего через десять лет человек в космосе? Сидели вон тоже молодые гении, закусывали бутербродами в рабочее время, поезда еще паровозы таскали, а у них на чертежах ракеты самые раскосмические! Кто бы тогда поверил, что всего через десять лет?!

А Красотка Инна – ораторша!

– Вот и у нашего Вольта Платоныча на чертежах заготовлены совсем другие люди – максимальные: поднимают тонну одной рукой и помнят наизусть всю энциклопедию плюс все романы Мельникова-Печерского. У нас стояли четыре таких вот томища – каждый убьет, если нечаянно свалится на голову. Я не стерпела, продала ради французской помады – очень выгодный обмен, я считаю… А те, которых Вольт Платоныч проектирует, они любые тома наизусть – и никакой фантастики, кроме прогресса… Вольт Платоныч, а знаете, что я иногда думаю? Подозреваю? Что вы на самом деле инопланетянин, под человека замаскированный. Очень хорошо замаскированный, только не совсем! Ну хорошо, не курите вы и не пьете ради здоровья, вон сидите с квасом и довольны. Но вы ведь и женщин не любите! Еще Пушкин сказал, что весь мир вращается вокруг женщин! И всякие подвиги вокруг них, и войны, и дипломатия, и путешествия на край света! Все ради женщин вращается. А вы, Вольт Платоныч, не вращаетесь. Вы вон уперлись в науку, вам она сама по себе интересна, а не покорить наукой мир ради любимой женщины! Потому я и думаю, подозреваю: вы – инопланетянин! На вашей планете нет женщин, там это как-то иначе устроено, потому как вас ни маскировали под человека, а этого вы почувствовать не можете! И жену взяли для маскировки, чтобы не заподозрили чего. Да какую! Я же видела, в ней ничего женского, она как доска. Или мальчик переодетый, такой же инопланетянин. Очень подозреваю. А потому вы придумываете новое устройство человека, что вам не нравится старое. Не нравится вам мое устройство! Вы бы устроили иначе – на месте господа бога. Вот и стараетесь переделать по образу и подобию – не знаю, чьему.

Вольту нравилась речь Красотки Инны – до того момента, когда та затронула Надю. Еще вчера речь понравилась бы целиком, и часть про Надю тоже, но после разрыва он вдруг сделался чрезмерно чувствителен ко всему, что затрагивало Надю, – даже неожиданно для себя. Что-то есть невыносимо пошлое в том, чтобы ругать на всех углах бывшую жену. Хорошая у него была жена и красивая – цирковые гимнастки не бывают некрасивыми, одна походка чего стоит! – ну а разошлись… Так уж получилось, что разошлись. Печальные обстоятельства.

Да, фразы, сказанные про Надю, показались оскорбительными. И хотя закончила Красотка снова хорошо, но эти две-три фразы испортили впечатление. Вольт ясно увидел, что Красотка Инна – злая. Да, красивая, да, похожая на Женю Евтушенко, но злая.

Наверное, не нужно было возражать, неуместно сейчас, но Вольт не удержался:

– Нет, жена у меня хорошая. И никакая не инопланетянка. Я – может быть, но не она.

160

И Верная Кариатида – вот езятая душа! – подхватила:

– Очень хорошая! Что-то в ней такое есть! Я-то чувствую сразу. Я, как собака, людей чувствую сразу.

Вот и Верная Кариатида подтверждает. Да, грустно получилось. Надя сама виновата, но все равно грустно.

Крамер сделал небрежное движение, как бы отмахнувшись от умствовавшей Красотки Инны:

– За любовь, мастер, остальное – чешуя. Вилли Штек взглянул на Крамера и взял мандолину.

Она как-то так устроена, что мелодия извлекается из нее сама, без усилия, словно уже заложена в инструмент заранее, а костяшка в пальцах – вроде ключа, отпирающего готовую музыку.

Вилли Штек, небрежно, не отлепляя от губ папиросу, освобождал плавный неаполитанский напев – и все вокруг затихало. В какой-то момент он слегка кивнул Крамеру, и тот вступил:

Тиритомба, тиритомба, Тиритомба – неужели это сон?

Пусть в других компаниях шепчут под гитару, а Саша Крамер поет по-настоящему!

Тиритомба, тиритомба, Тиритомба – я влюблен!

Пожалуй, во всем мире Вольт больше всего завидует голосу, наполненному певческому голосу, хорошему мужскому баритону! Ему казалось, что когда поешь вот так, вкладывая все дыхание, во всю силу груди, наступает такое полное освобождение души, такое восторженное состояние, какое недостижимо никаким другим способом. Ради этой особенной полноты дыхания, называемой пением, он согласился бы и на банальные слова, вернее, не замечал бы их банальности:

 
Не пугайся, не пугайся этой песни
И не прячься средь толпы.
Белой розой, белой розой ты прелест:
Но зачем тебг шипы?
Тиритомба…
 

Или правильнее: «белой розы ты прелестней»? Неважно! Лишь бы звучало нечто среднепоэтическое: «розы-морозы… любовь-вновь» – в любом порядке, в любых падежах!

А от неаполитанской «Тиритомбы» Крамер перекинулся о «Муромский лес». Здесь слова все-таки имеют значение. И непонятное Вольту значение. Непонятное и неприятное: что за сочувствие разбойнику, зарезавшему купцов? Что за оправдание: «Я ль виноват, что тебя, черноокую, больше чем душу люблю?!»

А Крамер выпевал своим поставленным голосом и, кажется, вполне одобрял слова. Вольт не выдержал и спросил:

– А ты тоже зарежешь ради своей черноокой Татьяны?

Крамер засмеялся:

– Вряд ли, мастер. Куда мне. Не те времена. Сказано было почти что с сожалением о тех временах – вот что противно!

Штек заиграл было что-то следующее, но Крамер показал на горло и стал наливать себе рюмку.

– Ну давай, мастер, за любовь. Вот и поют все о том же – и наши, и итальянцы. Остальное – чешуя. За те времена, когда любили по-настоящему!

Вольт отодвинул свою рюмку с квасом. Но Крамер не успел обидеться или заспорить – все стали вылезать из-за стола.

Гость стоял под открытой форточкой и курил. Кстати, многие другие курили прямо за столом – Вольт уж не обращал внимания, – так что киношник, оказывается, прилично воспитан.

Вольт подошел:

– Можно вас занять на несколько минут?

– Да-да, конечно. Курите?

Гость протянул сигареты с самым добродушным видом. Если он и был обижен за отказ выдать Стефу на поругание, то не подавал виду.

– Нет, не курю. – Чуть было Вольт не отвлекся на небольшую проповедь, но удержался. – Скажите, пожалуйста, в том фильме, который вы будете снимать, наверное, есть конфликт? Новаторы и консерваторы, бескорыстные ученые и карьеристы?

– Да уж не без этого.

Гость отвечал довольно сдержанно, опасаясь, по-видимому, подвоха.

– Вы знаете, у нас здесь как раз разыгрывается конфликт по всем правилам. Ваша соседка за столом, Вера Щуко, она неплохой ученый, хотя у нее и не глубокомысленный вид. И здесь сейчас хотят воспользоваться ее работами, но не включить ее в авторский коллектив монографии. – (Загозорил-то как казенно: «в авторский коллектив»!) – У вас в сценарии нет ли чего-нибудь подобного?

– Ну, прямо такого – нет.

– А если сделать? Чтобы не только наши стены, но и наша нормальная жизнь. Полный реализм. Сейчас, я слышал, ценится симбиоз художественного с документальным – вот и получилась бы почти документалистика! Полная узнаваемость!

Вольт поставил себя в положение просителя и получил ответ с самой снисходительной улыбкой:

– Ну, так легко сценарии не переделываются. Это, знаете ли, мучительный процесс – написание сценария. Вынашивание и высиживание.

Как хотите. Но все-таки подумайте. Живой конфликт из жизни.

Вольт отошел. Ему было досадно. И чего полез? Тем более что сам он кино не переносит – и вдруг понадеялся, что киношники помогут. Вот и получил.

С удивлением он увидел, что Веринька в углу разговаривает с Хорунжим. Вольт ради нее высказывал заведующему лабораторией правду в глаза, а она мило беседует, словно ничего не случилось! Что говорит Хорунжий, не разобрать, но доносились отеческие интонации. Вот-вот обнимет Вериньку за плечи.

А на столе между тем произошла большая перемена: убрали недоеденные закуски и поставили сладкое. Явилось и желе, ради которого Красотка Инна все выгребала из морозильника.

Когда снова уселись, Хорунжий провозгласил: Ну а теперь по-нашему будем петь, по-простому!

И, не дожидаясь аккомпанемента, затянул басом: Наверх вы, товарищи, все по местам…

Это уже определенный градус – когда «Варяг». Тут уж слова – все! И вот сила искусства: ведь ничего такого не было, но «не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами!» – и все уверены, что и вправду братцы добровольно ушли на дно! Не любит Вольт «Варяга», очень не любит! Кажется, он один и молчал средь шумного хора – но не случайно. А чтобы чем-то отвлечься, да и рот занять, Вольт ел и ел маленькой ложечкой то самое желе. Кстати, оно оказалось очень приятным – какого-то необычного терпкого вкуса.

После «Варяга» грянули «Из-за острова ка стрежень!..»– значит, уже дошли до порядочного градуса. Никогда Вольт не мог понять, в чем широта души, в чем здесь удаль, зачем выбрасывать за борт несчастную княжну, что за странный подарок Волге от донского казака? Когда-то он высказался об этом, но на него восстали дамы. «Тут нельзя анализировать, надо чувствовать», – сказала Красотка Инна, а Веринька добавила мечтательно: «Когда такая рука обнимет, потом все равно!» Может быть, ей тоже все равно, что ее выбрасывают из монографии, лишь бы нашлась мощная рука, обняла… (Мощная рука сейчас понимается совсем в другом смысле, но Веринька-то мечтает о естественной первобытной мощи…)

Хорунжий выпевал с полным удовольствием, перекрикивая хор:

 
Что ж вы, черти, приуныли…
 

словно сам чувствовал себя в этот миг удалым атаманом.

Вольт тогда после спора специально разузнал: ничего такого не было, клевета сплошная на Разина, но почему-то привилось, почему-то низкопробная стилизация конца прошлого века сделалась чуть ли не лучшим выражением широкой и загадочной славянской души, а уж народной песней стала точно! Почему такой плохой вкус у народа?!

– Вот так вот, мастер, за любовь! С любовью – хоть за борт. В надлежащую волну!

Крамер был совсем уж хорош – вот-вот рухнет лицом в желе.

И все-таки Вольту захотелось объяснить именно Крамеру, что ничего такого не было, неповинных княжон Разин за борт не выбрасывал, – но вдруг он с удивлением заметил в себе странную нечеткость мыслей. Такое. когда-то бывало с ним, когда он еще слегка вынизал иногда. Но сейчас-то он не пил! Переработался, что ли? Странно.

И сразу же пришла в голову идея, которую, как всегда, необходимо было срочно высказать. Правда, высказывалась ока как-то нечетко.

– А ты знаешь, почему люди набираются, надираются, балдеют? Короче, почему алкоголизм? Потому что не хотят быть в своем обычном пошлом состоянии, хотят необычного. Жаждут! Понимаешь, очень ценное стремление, может быть, врожденный инстинкт, ну вроде как инстинкт любопытства: тяга к необычному, стремление подняться над собой! Хороший инстинкт, но удовлетворяется порочным способом. Люди исказили полезный инстинкт. Но в основе – желание быть сильнее, умнее, инстинктивная тяга к антропомаксимологии! – Последнее слово, такое привычное, он выговорил с трудом. – Тяга к максимологии, а на деле получается наоборот: антропоминимология. Хоть такую науку открывай. Вряд ли Крамер сейчас оценил идею.

– За любовь, мастер, остальное – чешуя. Любовь-то и поднимает, или, как ты говоришь…

Понял, называется!

А странная нечеткость мыслей не проходила. Это было непривычно и неприятно. Голоса, застольный шум доносились как сквозь тонкий слой ваты. С чего бы? На другом конце стола тяжеловато поднялся Хорунжий и стал медленно обходить за спинами сидящих. Куда это он? И только когда заведующий был уже совсем рядом, Вольт догадался, что тот движется к нему. Долго же догадывался. Значит, и реакция какая-то замедленная.

Хорунжий навис сзади.

– Что, Вольт Платоныч, как всегда, единственный трезвый среди нас?

Заговаривает после вчерашнего! Имеет наглость! Но не сейчас же, не за столом продолжать обличение.

– Да, кажется, единственный, Павел Георгиевич.

– А я немного принял. Чтобы поддержать компанию. Самая большая роскошь на свете – человеческое общество! И принял-то только так. Если надо – хоть доклад прочитаю. Ведь правильно?

Пришлось снова ответить – с той же принужденностью:

– Да, все в порядке, Павел Григорьевич. Крамер посмотрел на Хорунжего и произнес:

– Друг мой Павел, держись моих правил!.. Пушкин сказал.

Хорунжий добродушно отмахнулся от Крамера:

– Мастер наш хорошо отпраздновал в честь самого себя. Нельзя его так оставлять. Вы бы его доставили домой на машине. Чтобы и от трезвости общественная польза.

Да он, оказывается, и гуманист – друг наш Павел. Довезу, о чем разговор.

Ну вот и хорошо. Мы же здесь все свои, уже почти стали родными, ведь правда? Так и нужно по-хорошему. Всегда ведь можно договориться между собой, правда? Мало ли кто чего скажет сгоряча. Между своими бызает.

Вот какой милый родственничек! Можно сказать, ограбил Вареньку, а теперь изображает доброго папашу!

Вольт поднялся, чтобы прекратить пьяные излияния. Пожалуй, пора уже, Павел Георгиевич. Тем более и рабочий день кончился. Поработали на славу, можно и домой.

На другом конце стола тоже стали подниматься. Вот и хорошо, – повторял Хорунжий, – вот и хорошо. Крамера погрузим, доставим в лучшем виде. Все по-родственному.

Верная Кариатида мощной рукой подхватила Крамера. На ногах тот держался, только что поводило его из стороны в сторону.

Зато гость был в полном порядке. Развлекал напоследок наших граций. Донесся отрывок фразы:

– …Женя Евтушенко у нас тоже собирается ставить. Повело его на режиссуру…

Вольт не сразу понял, о ком речь, подумал было, что киношник – опять Вольт забыл, как его зовут, – по невероятному совпадению знаком с Женей Евтушенко, школьной его любовью. Не сразу понял – из-за той же нечеткости мыслей. До чего же противно: не владеть самим собой! И откуда такая напасть?

Всей гурьбой вышли из лаборатории. Красотка Инна защелкнула на дверях контрольный замок. В подошедший лифт все не вместились, а Вольта с Кариатидой пустили вперед как эскортирующих именинника.

Внизу на стоянке Стефа возвышался как бык в овечьем стаде. А под боком у него желтый «пежо». Значит, соврал Тиша Лаврионов, никуда не уехала Поливанова? Или успела вернуться?

– Экипаж подан! – провозгласил Крамер. Вольт сел в машину, отпер изнутри правую дверцу.

Крамер размашистым движением дернул за ручку, дверца широко распахнулась – трах! – и врезалась в бок желтому «пежо».

Вольт выскочил посмотреть, каковы последствия.

Крамер хохотал. Верная Кариатида чуть не плакала:

– Это я виновата, Вольт Платоныч, я не удержала! Виноват, конечно, Вольт: не сообразил, что притер

Стефу слишком близко к «пежо» и потому нужно открывать дверцу осторожно. Все из-за той же мути в голове! Обычно-то он здесь на стоянке правую дверцу не открывает, поэтому привык прижиматься к «пежо» правым бортом. Да еще путалась здесь киносъемочная «Волга», когда парковался, из-за нее тоже. Но главная причина: противная муть в голове. Нужно было не сажать здесь, выехать сначала!